Наталья Валерьевна Лайдинен. CUBA LIBRE!

   – А что такое «специальный период»? – удивилась я.
   – О! Это ужасное время! – эмоционально хлопнула в ладоши Лючия. – Даже вспоминать страшно. Благодарю богов, что мы все это пережили! Вдруг после развала социалистической системы прекратились все поставки еды и товаров на Кубу. Мы стали голодать, не было топлива, одежды, да ничего не было! А крестьянам нельзя было привозить продукты на продажу в города. Гавана страшно голодала!
   – Я помню, как ходила в школу в рваных туфлях, – вздохнула Леа. – Ни зубной пасты, ни лекарств, правда, ничего! Мама варила суп из травы.
   – Но русские тут не при чем. Я уверена, что хороших людей среди вас – большинство. Мой милый Владимир Иванович, отец Ивана, дарил мне такие красивые заколки и платочки привозил, шоколадными конфетами угощал. Никогда не забуду! – вдруг вспомнила Лючия.
   – А я все равно считаю, что русские неправильно поступили! – снова вмешался Эухенио. – Они нас кинули в первый раз с ракетами в 1961, когда Фидель последним узнал о том, что их вывозят. У детишек даже была такая частушка: «Никита, ты не мужик! Потому, что мужики не забирают того, что дают!» А второй раз – когда прекратили разом все поставки, фактически, поставили Кубу на грань выживания. И Владимир Иванович твой также тебя кинул! Оставил беременную и не помог ничем!
   – Наверно, он просто не мог иначе, время такое было… Я не злюсь на него. Хороший он был человек! До сих пор его вспоминаю! – снова вздохнула она. – А в «специальный период» я собирала банановую кожуру, перемалывала на мясорубке, добавляла соль и жарила, чтобы детей чем-то накормить.
   – А на улицах проходимцы продавали такие ужасные бутерброды! Вытаскивали войлок из половых тряпок, пропитывали их кровью животных, жарили и клали в разрезанную булку. И люди покупали! Всем нужно было хоть что-то есть, чтобы выжить! – вспомнила Леа.
   – Машины тогда все встали! – сказал Эухенио. – Потому, что ездить было не на чем. Бензина никакого не было. Люди пересели на велосипеды, как в Китае.
   – Не вспоминай! – всхлипнула Лючия. – У меня однажды случился сердечный приступ, я упала в обморок, а скорая помощь не могла приехать. Мой муж через пол-Гаваны ехал за мной на велосипеде, взятом у полицейского, потом еще полтора часа вез меня в больницу. Меня едва откачали.
   – Люди съели весь скот. Кошек в Гаване не было потому, что и их съели! И сельское хозяйство вообще все рухнуло, – покачала головой Леа.
   – Я же говорю, русские виноваты! – распалился Эухенио. – Бросили нас на произвол судьбы!
   – А я считаю, что мы сами, кубинцы виноваты, – ответила ему Леа довольно жестко. – Вместо того чтобы использовать, что нам дают, строить производство, мы все проедали. Никто не думал, что социалистический лагерь развалится и бесплатная поддержка для нас так быстро кончится.
   – Многие не выдерживали свалившихся бедствий, – покачала головой ее мать. – Бежали с Кубы от голода и нищеты, спасались, как могли: на плотах, на шлюпках, просто на сколоченных досках. Сколько людей погибло!.. А моя близкая подруга Ольгита вообще сошла с ума. Завтра мы с Леа идем в больницу ее навещать.
   – Многие наживались на наших бедах, – сказал Эухенио. – Я вот слышал, что в нашем районе фирма была, которая за большие деньги людям обещала сделать документы для выезда в Штаты. Люди приносили деньги – по три, пять тысяч долларов, все, что у них было, а потом бесследно исчезали. В их семьях думали, что они уехали и терпеливо ждали от вестей из-за границы. А потом в водопроводе появился странный запах…
   – Когда открыли трубы, – продолжила Леа, – там нашли полусгнившие останки. Мошенники так не меньше тридцати человек убили!
   – Ужас. А вы-то почему легально не уехали? – спросила я Лючию. – Я слышала, по еврейской линии была открыта эмиграция…
   – Да куда ж я уеду! – всплеснула руками женщина. – Тут вся моя жизнь, мои трое детей. Мой нынешний муж, который никогда не пойдет на гиюр, поскольку он бабалао… Да он об отъезде и слышать не хочет! Я бы, может, и хотела что-то изменить, но шансов нет. Хотя мой бывший муж, Рикардо, уехал. Теперь вот немного помогает нам из Майами. Леа вот когда-нибудь, наверно, уедет. Ей проще.
   – Да… – задумчиво сказала девушка. – Если Эухенио гиюр пройдет, мы поженимся. И, наверно, уедем в Израиль. Мы знаем, там несколько десятков семей с Кубы живет. Одна семья в кибуце, несколько – в Тель-Авиве, Иерусалиме, Беэр-Шеве. Мы тоже попробуем, наверно. Или поедем в Майами к моему отцу. Если жизнь тут, конечно, не улучшится. Мы надеемся еще. Ведь уже и так стало получше, правда?
   – Правда! – закивали Эухенио и Лючия. – Куба поднимается, мы верим, что у нас еще все будет хорошо!
   – Может, и останемся тут… – с надеждой сказала девушка.
   Ночевала я на том же диванчике у Леа и ее жениха. Лючия ушла к себе, а меня положили спать в коридоре. Духота была кошмарная, я задыхалась от влажного запаха старости, сон не шел. Старый дом скрипел и вздыхал на все лады, как будто по стенам и потолкам гуляли столетние призраки. Хотя, как знать, может, это и правда были призраки.

* * *

   С утра мы с Леа и Лючией отправились навещать их больную подругу. Она уже десять лет находилась в гаванской психиатрической больнице «Масорра». По дороге я купила для нее кое-что: бутылку колы, бутерброды с сыром и колбасой, шоколадки, чипсы. Ни фруктов, ни овощей в магазине я не нашла.
   – Такого королевского обеда у моей подружки Ольгиты точно давненько не было! – радостно сказала Лючия и благодарно поцеловала меня.
   – Страшное место! – поежилась Леа, когда мы ехали туда на велорикше. – Я боюсь туда ходить одна. И маму одну тоже не отпускаю.
   – Вообще-то, заведение образцово-показательное! – хмыкнула Лючия. – Бывают и пострашнее. Туда даже водят иностранные делегации. Поэтому все более-менее пристойно. Если только в палаты не входить.
   – А меня туда пустят? – озабоченно спросила я.
   – Конечно, иностранцев с частными визитами не пускают! С этим строго! – сказала Леа, – но ты очень похожа на кубинку, тебе проще. К тому же, с нами… Увидишь еще одну сторону жизни Кубы.
   – В советские времена в психушки сажали диссидентов, тех, кто мыслил по-другому, чем большинство, и, по мнению власти, был социально опасен. Тут тоже так?
   – Не думаю. Раньше, конечно, всякое было. Говорят, в Масорре и электрошок включали. И диссидентов, как ты говоришь, туда сажали. Но сейчас, вроде бы, этого нет. Диссидентам по-другому кислород перекрывают.
   Я очень хотела вернуться к этой теме, но мы уже подошли к больнице, и Леа примолкла.
   – Имей в виду, – инструктировала меня Лючия перед входом. – Что бы ни происходило, ты молчишь. От кубинки тебя никто не отличит. Главное – не заговори на пропускном пункте, у тебя сильный русский акцент. Мы сами все объясним.
   На шлагбауме стоял ленивый охранник. Лючия быстро затрещала с ним о чем-то, показывая на нас. Тот лениво махнул головой, мол, пусть проходят.
   – Первый барьер взят! – с удовлетворением сказала Лючия. Она быстро и уверенно шла по дорожке, мы с Леа старались не отставать.
   Я оглядывалась вокруг, и сердце у меня замирало от брезгливости и жалости. Вокруг сидели, лежали, бессмысленно бродили оборванные, грязные люди. Иногда они подходили к нам, заглядывали в лица, и сердобольная Лючия раздавала им мелочь и сигареты.
   К моему удивлению, дорожку к главному корпусу пересекала железная дорога.
   – Она, надеюсь, недействующая? – на всякий случай спросила я.
   – Отнюдь. По ней поезда ходят! – ответила Лючия.
   – Но как же… Это же психиатрическая клиника! Тут же больные люди кругом!
   – Да. А в полнолуния они часто бросаются под поезда, если за ними не уследят, – продолжила она мою мысль. – Просто никому до этого нет дела. И нет денег, чтобы что-то поменять. Смотри, вот как раз сюда обычно и приводят делегации. Это музей клиники. Можем зайти.
   Мы зашли внутрь. На стендах были развешаны старые фото. Изможденные люди. Страшные лица. Страдающие глаза…
   – Вот так плохо тут было до революции, рассказывают иностранцам, – сказала кубинка шепотом, показывая на фотографии, – видишь, люди, как скелеты тощие, в цепях. А потом стало гораздо лучше, тем более, что руководил клиникой известный революционер, там, во дворике, даже памятник ему стоит. Но о масштабных улучшениях – полное вранье. Сейчас ты сама все увидишь. Мы идем к Ольгите в корпус.
   Как только мы отошли от основного здания, картина стала еще страшнее. Люди прятались от солнца в тени, сидели и лежали вповалку в переходах, кричали, стонали, бились головой о камни. На них были рваные одеяния, похожие на мешки с дыркой для головы и рук. Никто обращал на них никакого внимания, они были предоставлены сами себе.
   – А что, другой одежды для больных нет?
   – Есть, отчего же, сюда гуманитарная помощь часто приходит, – шепнула Лючия. – Только к несчастным больным ни еда, ни одежда не попадают. Ее персонал ворует и перепродает, как, впрочем, везде происходит на Кубе. Это называется тут «решать вопросы». Бедолаг кормят такой дрянью, что представить страшно. Чтобы они с голода не померли, их выпускают иногда на окрестные помойки поживиться. Поэтому вокруг «Масорры» в одиночку женщинам бродить не рекомендуют: кругом копошатся буссос, «водолазники».
   – Кто, прости?
   – Так тут называют тех, кто опустошает мусорные баки!
   – Дааа… – протянула я. – А мужчины и женщины в «Масорре» раздельно лечатся?
   – В теории – да, на практике нет, конечно. Когда следят плохо, тут в кустах всякое тоже бывает, мы видели, – сказала Леа.
   Мы подошли к женскому корпусу. Оборванные, нечесаные, страшные женщины с тяжелыми лицами вызывали почти животный ужас.
   – А где Ольгита? – спросила Лючия, поздоровавшись с одной из больных.
   – Лежит в палате… – показала та на корпус.
   – Пошли к ней! У нее, наверно, опять депрессия! – покачала головой Лючия. – Леа, иди вперед. Я буду с Вероникой.