– О господи.. – округляет глаза Крессида. После обеда, когда я загружаю посудомоечную машину, Кейко хватает меня за руку:
– Ты показывай альпом! – И так раза три или четыре подряд, все время широко улыбаясь.
– Какой альбом? – не могу понять я.
На что Доминик, который сидит на полу и пытается развлекать уже слабо сопротивляющуюся Хани, комментирует:
– Думаю, она хочет посмотреть свадебный альбом.
– Я не знаю, где он, – ною я. – Где его сейчас искать?
– Он на третьей полке в кабинете на втором этаже, – сообщает Доминик. – Если только ты его никуда не перекладывала.
– Альпом, – повторяет Кейко и улыбается так широко, что я пугаюсь, как бы она не треснула пополам.
– Портвейна никто не хочет? – спрашивает Руперт. И я тут же вспоминаю, что выходные, оставаясь в городе, Руперт предпочитает проводить в хмельном тумане.
– Да, пожалуй, – отвечают все, кроме меня.
Я в это время отправляюсь наверх на поиски свадебного альбома. На это уходит минут десять, поскольку альбом я куда-то упрятала. В конце концов он находится, весь покрытый пылью, на гардеробе в спальне.
Я спускаюсь вниз с толстым альбомом в кожаном переплете.
– Ой, классно! – восклицает Крессида. – Обожаюсвадьбы.
– Это была не свадьба, – напоминаю я ей в сотый раз. – Мы просто устроили вечеринку.
– Но ведь у тебя было свадебное платье?
– Можно и так сказать. С Рупертом у нас было все по-настоящему, с кремовым платьем и фатой.
– А-а.
Но Крессида – душа добрая, поэтому заставляет себя улыбнуться.
– Ты женатая Руперта? – спрашивает Кейко. Пожалуй, я больше не буду пытаться передавать ее акцент.
– Да. Давно.
– Хо! – Кейко в восторге. – Хо! Много, много мужи! – И радостно хлопает в ладоши, как ребенок.
– Хм, только двое. Точнее, только один. Мы с Домиником...
– Я знаю, – расплывается Кейко в широкой улыбке. – Только заниматься трахаться.
– Любовью, – выкрикивает Доминик снизу, закрывая ладонями уши Хани. – Надо говорить “заниматься любовью”, Кейко.
– Ты мне говори “теперь трахаться, Кейко”. Ты мне говори “в постель”, – упрекает она Доминика. – “Трахаться, Кейко”, – повторяет она, чтобы все поняли. – Мистер Член. – После этой фразы мы все давимся со смеху. Даже Крессида хихикнула. Кейко кивает, все еще улыбаясь, и пару раз дергает бедрами для полной наглядности.
– Да поняли мы уже, – раздраженно говорит Доминик, шея у него вся красная. Вполне естественно в такой ситуации. Мистер Член!
– В общем, – обращаюсь я к японке, на лице которой сияет негаснущая улыбка, как у зайчика из рекламы батареек, – вот оно, платье. – Я открываю альбом.
Крессида и Кейко опускаются рядом со мной на колени, склонившись над альбомом.
– Аах, – вопит Кейко прямо мне в ухо. – Аах, какой красиво!
– Розовое, – вздыхает Крессида.
– Какой красиво! – опять визжит Кейко.
– Ярко-розовое. Что я могу сказать, Кресс? Это был мой второй брак.
– Ужасно красиво. Правда, несколько рискованно. Боже, смотри, какая у тебя грудь.
– Тити. – Кейко гордо выпячивает грудь. Соски натягивают тонкую бледно-розовую ткань блузки. – Много сися.
Боже ты мой, Доминик явно расширил свой репертуар.
Не обращая внимания на упругую грудь, упертую прямо мне в лицо, я стараюсь отогнать навязчиво всплывающую в воображении картинку: Доминик и Кейко занимаются сексом. Надо вернуться к фотографиям.
– В первый раз у меня было кремовое платье. Мои объяснения прерывает настоящий взрывхохота, доносящийся с дивана. Мы отрываем взгляд от альбома и видим, что мужчины покатываются со смеху. Фрэнк лежит на полу, и по щекам его текут слезы. Руперт заходится в кашле, а Доминик колотит его по спине (слишком сильно, должна заметить). У самого Доминика пунцовое, перекошенное от смеха лицо.
– Хааааа! – сипит Фрэнк. – Хааа! О господи. Помогите!
В жизни не видела, чтобы людям было так весело. Двое других от него не отстают.
– Хоооо! – вопит Руперт.
– Я сейчас лопну! – кричит Доминик.
– Ой, поосенок, – лопочет Хани, улыбаясь мне.
Так, это уже вызывает подозрения. Серьезные подозрения. ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНЫЕ ПОДОЗРЕНИЯ.
– Ой, поосенок, – восторженно лопочет Хани и бежит вперевалочку ко мне. – Хью. Хью.
Мужчины уже с трудом контролируют свое дыхание. Странно, но никто из них не смотрит мне в глаза.
– Извините, – говорю я ледяным тоном. – Эй? Все трое вдруг начинают откашливаться и суетиться. Фрэнк, издав последний хриплый хохоток, поднимается, бормочет что-то про кофе и быстренько линяет на кухню. Руперт, такой же розовый, как и его рубашка, вытирает глаза, выпрямляется и расправляет складки на брюках. Доминик некоторое время сидит, уронив голову и обхватив ее руками, потом откидывает назад волосы, вытирает лицо и громко выдыхает: “Уф”. – И снова переключается на Хани.
– Что вас так рассмешило? – обращается Крессида к Руперту. Улыбка играет на ее губах: ей тоже очень хочется посмеяться.
– О-о, – стонет Руперт, широко открыв глаза и все еще задыхаясь. – Ничего особенного. – И тут же фыркает, сморкается и бормочет. – Господи, я не могу. Ужас как смешно.Доминик опять заходится идиотским хохотом, ловит мой взгляд и делает вид, что это он не смеется, а как бы кашляет.
– Еще покажи, – говорит Кейко, тыча в альбом своим идеально наманикюренным пальчиком.
Надо что-то сказать, иначе я сгорю от стыда на месте или убегу из комнаты, захлебываясь от рыданий.
– А ты еще видишься с этими людьми? – спрашиваю я Доминика, кивая на альбом, но не осмеливаясь посмотреть ему в лицо, поскольку боюсь, что он опять засмеется.
– Время от времени. С некоторыми пришлось расстаться, – говорит Доминик. – Но, к сожалению, не с клиентами. Должен сказать, мне иногда действительно не хватает общества образованных англичан с юга. Знаешь, тех, что говорят на нормальном английском языке, а не на каком-нибудь диалекте.
– Ты жуткий сноб. Просто жуткий.
– Ох, перестань. Тебе они тоже не нравились.
– Мне они не нравились, потому что они были глупые зануды, а не потому что у них не было итонского диплома. Кроме того, именно благодаря этим работягам с акцентом ты сейчас так хорошо живешь.
Ненавижу в Доминике этот снобизм. Обычно он его не показывает на людях.
– Они тоже хорошо живут благодаря мне, – возражает Доминик. – Благодаря мне они могут покупать тачки своим мамашам. -Он фактически выплевывает эти слова, столько в них презрения.
– Если бы Фрэнк тебя слышал, он бы тебе врезал.
– А что, ты пойдешь ему стучать на меня? Я вздыхаю. Не поймите меня превратно,
Доминик всегда заботился обо мне, и у него масса достоинств. Но иногда эти достоинства перестают прикрывать его недостатки, и в такие моменты я его просто ненавижу. Так или иначе, сейчас не время для ссоры, и вообще, дела Доминика теперь меня не касаются.
Но другие дела меня касаются.
– Крессида, ты не займешься ненадолго Хани? – прошу я. – И заодно, может, покажешь Кейко сад?
– Конечно. – Крессида подхватывает Хани одной рукой, а другую протягивает Кейко. – Пойдемте, девочки.
Я тоже встаю, закрываю дверь в гостиную, набираю полную грудь воздуха и шагаю к дивану:
– Так, вы двое. Вы, пара мерзких вонючих предателей, – говорите, над чем смеялись.
– Думаю, тебе лучше не знать, – недовольно отвечает Руперт.
Доминик качает головой и улыбается как идиот.
– Прости, Стелла. Это приватная шутка.
– Говорите!
– Тебе будет не смешно. – Доминик прячется за свисающей челкой и прикусывает губу. – Хотя Фрэнку было очень даже смешно.
– А ты расскажи, попробуй.
– Это, как бы сказать, мужская шутка, – мямлит Руперт. – Про девушек. Только и всего.
– Ну так и мне расскажите.
– Нет, – качает головой Доминик. – Знаешь, дом стал таким уютным. Не в моем вкусе, но все очень мило. По-домашнему. А малышка Хани – просто прелесть, правда? Говорит прямо как Фрэнк, я заметил.
– То, что она так говорит, еще не значит, что она научилась этому от Фрэнка. И не пытайся сменить тему.
– Что-то долго он с кофе возится, – в отчаянии оглядывается Руперт.
– Подвинься, – командую я и плюхаюсь на диван. – Эта шутка не о... – я откашливаюсь, – не обо мне?
– Что ты, нет! – восклицает Руперт; теперь он покраснел до самых ушей.
– Конечно нет, – уверяет Доминик, а у самого губы дрожат от напряжения – так сильно он пытается сдержать смех.
– Слушайте, вам придетсямне рассказать. Потому что я просто обязана это знать. Руперт?
– Да нечего рассказывать, – не сдается он. – Недавно мне стало известно, что... – начинаю я, но продолжить не могу.
Доминик и Руперт уперлись взглядом в пол.
Я прочищаю горло и пытаюсь начать предложение сначала. Я все равно должна с этим разобраться.
– Недавно мне стало известно, что... что... может быть, я... я издаю неприличные звуки в... в постели.
Мне сложно это обсуждать по нескольким причинам, в том числе потому, что я невольно вспоминаю, что спала с этими мужчинами. И в моей памяти всплывают обнаженные и распаленные фигуры Доминика и Руперта.
– Правда? – Руперт глядит поверх меня. – Любопытно, – блеет он и пытается встать, но я вдавливаю его обратно в диван.
– А какие звуки? – интересуется Доминик, снова проявляя свои садистские наклонности.
– Хм, я как бы... храплю. – Теперь уже краснею я.
Руперт и Доминик опять впадают в беспамятство от смеха.
– Хррррр, – орет пьяный Руперт.
– Хрю, – вторит ему Доминик.
– Нет. Нет. Этого не может быть. – Я чувствую, как под тяжестью этой страшной правды опускаются мои плечи.
– Не всегда, Стелла, – утешает добрый Руперт.
– Но часто, – добавляет Доминик.
– Почему вы ни разу не говорили мне об этом?
– Не хотели тебя расстраивать, – вежливо оправдывается Руперт.
– Как-то неудобно об этом говорить, – уточняет Доминик. Оба стараются не смотреть друг на друга, чтобы снова не разразиться гоготом. – Но потом Фрэнк нас спросил.
Руперт старается меня успокоить:
– Большинство людей в такой момент делают что-нибудь странное.
– Ты-то уж точно, – отвечаю я, умирая от желания отомстить. – Показать?
– Что показать?
– Показать, какое у тебя лицо, когда ты кончаешь?
– Уймись, Стелла.
Я прижимаю подбородок к самой шее, так что под ним складываются еще три подбородка. Раздуваю ноздри что есть мочи. Закатываю глаза. “Ёооооооо, – тяну я самым низким голосом, на который способны мои голосовые связки. – Уаааа”.
– Вот так ты делаешь, – мило сообщаю я Руперту. – В общем, на пару секунд у тебя деформируется все лицо.
Доминика от смеха просто скрючило.
– Это неправда! – кричит Руперт.
Я с многозначительным видом поднимаю одну бровь.
– А что касается тебя, – поворачиваюсь я к Доминику, – то ты,Мистер Член, делаешь вот так.
Доминик не может противостоять искушению посмотреть. Я изображаю на своем лице гримасу неимоверного усилия, зажмуриваю глаза, открываю до предела рот и дополняю картинку воплем облегчения.
– Вот как тыделаешь. Такое лицо, будто у тебя запор, а потом такой крик, будто тебя наконец пронесло.
– Стелла! – рычит Доминик. – Ты самая ужасная и негодная женщина на свете. Ничего такого я не делаю.
– Боюсь, что делаешь, – довольно улыбаюсь я.
– Нет!
– Да. Я знаю, потому что сама видела.
– Черт возьми, – хитро говорит Руперт. – Я-то думал, что это у меня страшная рожа. По крайней мере, я не выгляжу так, словно только что обосрался.
– Да пошел ты, Руперт, – злится Доминик.
– Не думаю, что у меня хватит смелости снова заняться с кем-нибудь сексом. – Руперт пытается повторить гримасу, которую я ему только что показала. – Разве можно, если знаешь, какая при этом получается харя?
Ну, значит, мы квиты. Конечно, надолго этого утешения не хватит, но сейчас мне намного легче. Поверить не могу, что Фрэнк их об этом спросил. Ох и пожалеет же он.
13
– Ты показывай альпом! – И так раза три или четыре подряд, все время широко улыбаясь.
– Какой альбом? – не могу понять я.
На что Доминик, который сидит на полу и пытается развлекать уже слабо сопротивляющуюся Хани, комментирует:
– Думаю, она хочет посмотреть свадебный альбом.
– Я не знаю, где он, – ною я. – Где его сейчас искать?
– Он на третьей полке в кабинете на втором этаже, – сообщает Доминик. – Если только ты его никуда не перекладывала.
– Альпом, – повторяет Кейко и улыбается так широко, что я пугаюсь, как бы она не треснула пополам.
– Портвейна никто не хочет? – спрашивает Руперт. И я тут же вспоминаю, что выходные, оставаясь в городе, Руперт предпочитает проводить в хмельном тумане.
– Да, пожалуй, – отвечают все, кроме меня.
Я в это время отправляюсь наверх на поиски свадебного альбома. На это уходит минут десять, поскольку альбом я куда-то упрятала. В конце концов он находится, весь покрытый пылью, на гардеробе в спальне.
Я спускаюсь вниз с толстым альбомом в кожаном переплете.
– Ой, классно! – восклицает Крессида. – Обожаюсвадьбы.
– Это была не свадьба, – напоминаю я ей в сотый раз. – Мы просто устроили вечеринку.
– Но ведь у тебя было свадебное платье?
– Можно и так сказать. С Рупертом у нас было все по-настоящему, с кремовым платьем и фатой.
– А-а.
Но Крессида – душа добрая, поэтому заставляет себя улыбнуться.
– Ты женатая Руперта? – спрашивает Кейко. Пожалуй, я больше не буду пытаться передавать ее акцент.
– Да. Давно.
– Хо! – Кейко в восторге. – Хо! Много, много мужи! – И радостно хлопает в ладоши, как ребенок.
– Хм, только двое. Точнее, только один. Мы с Домиником...
– Я знаю, – расплывается Кейко в широкой улыбке. – Только заниматься трахаться.
– Любовью, – выкрикивает Доминик снизу, закрывая ладонями уши Хани. – Надо говорить “заниматься любовью”, Кейко.
– Ты мне говори “теперь трахаться, Кейко”. Ты мне говори “в постель”, – упрекает она Доминика. – “Трахаться, Кейко”, – повторяет она, чтобы все поняли. – Мистер Член. – После этой фразы мы все давимся со смеху. Даже Крессида хихикнула. Кейко кивает, все еще улыбаясь, и пару раз дергает бедрами для полной наглядности.
– Да поняли мы уже, – раздраженно говорит Доминик, шея у него вся красная. Вполне естественно в такой ситуации. Мистер Член!
– В общем, – обращаюсь я к японке, на лице которой сияет негаснущая улыбка, как у зайчика из рекламы батареек, – вот оно, платье. – Я открываю альбом.
Крессида и Кейко опускаются рядом со мной на колени, склонившись над альбомом.
– Аах, – вопит Кейко прямо мне в ухо. – Аах, какой красиво!
– Розовое, – вздыхает Крессида.
– Какой красиво! – опять визжит Кейко.
– Ярко-розовое. Что я могу сказать, Кресс? Это был мой второй брак.
– Ужасно красиво. Правда, несколько рискованно. Боже, смотри, какая у тебя грудь.
– Тити. – Кейко гордо выпячивает грудь. Соски натягивают тонкую бледно-розовую ткань блузки. – Много сися.
Боже ты мой, Доминик явно расширил свой репертуар.
Не обращая внимания на упругую грудь, упертую прямо мне в лицо, я стараюсь отогнать навязчиво всплывающую в воображении картинку: Доминик и Кейко занимаются сексом. Надо вернуться к фотографиям.
– В первый раз у меня было кремовое платье. Мои объяснения прерывает настоящий взрывхохота, доносящийся с дивана. Мы отрываем взгляд от альбома и видим, что мужчины покатываются со смеху. Фрэнк лежит на полу, и по щекам его текут слезы. Руперт заходится в кашле, а Доминик колотит его по спине (слишком сильно, должна заметить). У самого Доминика пунцовое, перекошенное от смеха лицо.
– Хааааа! – сипит Фрэнк. – Хааа! О господи. Помогите!
В жизни не видела, чтобы людям было так весело. Двое других от него не отстают.
– Хоооо! – вопит Руперт.
– Я сейчас лопну! – кричит Доминик.
– Ой, поосенок, – лопочет Хани, улыбаясь мне.
Так, это уже вызывает подозрения. Серьезные подозрения. ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНЫЕ ПОДОЗРЕНИЯ.
– Ой, поосенок, – восторженно лопочет Хани и бежит вперевалочку ко мне. – Хью. Хью.
Мужчины уже с трудом контролируют свое дыхание. Странно, но никто из них не смотрит мне в глаза.
– Извините, – говорю я ледяным тоном. – Эй? Все трое вдруг начинают откашливаться и суетиться. Фрэнк, издав последний хриплый хохоток, поднимается, бормочет что-то про кофе и быстренько линяет на кухню. Руперт, такой же розовый, как и его рубашка, вытирает глаза, выпрямляется и расправляет складки на брюках. Доминик некоторое время сидит, уронив голову и обхватив ее руками, потом откидывает назад волосы, вытирает лицо и громко выдыхает: “Уф”. – И снова переключается на Хани.
– Что вас так рассмешило? – обращается Крессида к Руперту. Улыбка играет на ее губах: ей тоже очень хочется посмеяться.
– О-о, – стонет Руперт, широко открыв глаза и все еще задыхаясь. – Ничего особенного. – И тут же фыркает, сморкается и бормочет. – Господи, я не могу. Ужас как смешно.Доминик опять заходится идиотским хохотом, ловит мой взгляд и делает вид, что это он не смеется, а как бы кашляет.
– Еще покажи, – говорит Кейко, тыча в альбом своим идеально наманикюренным пальчиком.
Надо что-то сказать, иначе я сгорю от стыда на месте или убегу из комнаты, захлебываясь от рыданий.
– А ты еще видишься с этими людьми? – спрашиваю я Доминика, кивая на альбом, но не осмеливаясь посмотреть ему в лицо, поскольку боюсь, что он опять засмеется.
– Время от времени. С некоторыми пришлось расстаться, – говорит Доминик. – Но, к сожалению, не с клиентами. Должен сказать, мне иногда действительно не хватает общества образованных англичан с юга. Знаешь, тех, что говорят на нормальном английском языке, а не на каком-нибудь диалекте.
– Ты жуткий сноб. Просто жуткий.
– Ох, перестань. Тебе они тоже не нравились.
– Мне они не нравились, потому что они были глупые зануды, а не потому что у них не было итонского диплома. Кроме того, именно благодаря этим работягам с акцентом ты сейчас так хорошо живешь.
Ненавижу в Доминике этот снобизм. Обычно он его не показывает на людях.
– Они тоже хорошо живут благодаря мне, – возражает Доминик. – Благодаря мне они могут покупать тачки своим мамашам. -Он фактически выплевывает эти слова, столько в них презрения.
– Если бы Фрэнк тебя слышал, он бы тебе врезал.
– А что, ты пойдешь ему стучать на меня? Я вздыхаю. Не поймите меня превратно,
Доминик всегда заботился обо мне, и у него масса достоинств. Но иногда эти достоинства перестают прикрывать его недостатки, и в такие моменты я его просто ненавижу. Так или иначе, сейчас не время для ссоры, и вообще, дела Доминика теперь меня не касаются.
Но другие дела меня касаются.
– Крессида, ты не займешься ненадолго Хани? – прошу я. – И заодно, может, покажешь Кейко сад?
– Конечно. – Крессида подхватывает Хани одной рукой, а другую протягивает Кейко. – Пойдемте, девочки.
Я тоже встаю, закрываю дверь в гостиную, набираю полную грудь воздуха и шагаю к дивану:
– Так, вы двое. Вы, пара мерзких вонючих предателей, – говорите, над чем смеялись.
– Думаю, тебе лучше не знать, – недовольно отвечает Руперт.
Доминик качает головой и улыбается как идиот.
– Прости, Стелла. Это приватная шутка.
– Говорите!
– Тебе будет не смешно. – Доминик прячется за свисающей челкой и прикусывает губу. – Хотя Фрэнку было очень даже смешно.
– А ты расскажи, попробуй.
– Это, как бы сказать, мужская шутка, – мямлит Руперт. – Про девушек. Только и всего.
– Ну так и мне расскажите.
– Нет, – качает головой Доминик. – Знаешь, дом стал таким уютным. Не в моем вкусе, но все очень мило. По-домашнему. А малышка Хани – просто прелесть, правда? Говорит прямо как Фрэнк, я заметил.
– То, что она так говорит, еще не значит, что она научилась этому от Фрэнка. И не пытайся сменить тему.
– Что-то долго он с кофе возится, – в отчаянии оглядывается Руперт.
– Подвинься, – командую я и плюхаюсь на диван. – Эта шутка не о... – я откашливаюсь, – не обо мне?
– Что ты, нет! – восклицает Руперт; теперь он покраснел до самых ушей.
– Конечно нет, – уверяет Доминик, а у самого губы дрожат от напряжения – так сильно он пытается сдержать смех.
– Слушайте, вам придетсямне рассказать. Потому что я просто обязана это знать. Руперт?
– Да нечего рассказывать, – не сдается он. – Недавно мне стало известно, что... – начинаю я, но продолжить не могу.
Доминик и Руперт уперлись взглядом в пол.
Я прочищаю горло и пытаюсь начать предложение сначала. Я все равно должна с этим разобраться.
– Недавно мне стало известно, что... что... может быть, я... я издаю неприличные звуки в... в постели.
Мне сложно это обсуждать по нескольким причинам, в том числе потому, что я невольно вспоминаю, что спала с этими мужчинами. И в моей памяти всплывают обнаженные и распаленные фигуры Доминика и Руперта.
– Правда? – Руперт глядит поверх меня. – Любопытно, – блеет он и пытается встать, но я вдавливаю его обратно в диван.
– А какие звуки? – интересуется Доминик, снова проявляя свои садистские наклонности.
– Хм, я как бы... храплю. – Теперь уже краснею я.
Руперт и Доминик опять впадают в беспамятство от смеха.
– Хррррр, – орет пьяный Руперт.
– Хрю, – вторит ему Доминик.
– Нет. Нет. Этого не может быть. – Я чувствую, как под тяжестью этой страшной правды опускаются мои плечи.
– Не всегда, Стелла, – утешает добрый Руперт.
– Но часто, – добавляет Доминик.
– Почему вы ни разу не говорили мне об этом?
– Не хотели тебя расстраивать, – вежливо оправдывается Руперт.
– Как-то неудобно об этом говорить, – уточняет Доминик. Оба стараются не смотреть друг на друга, чтобы снова не разразиться гоготом. – Но потом Фрэнк нас спросил.
Руперт старается меня успокоить:
– Большинство людей в такой момент делают что-нибудь странное.
– Ты-то уж точно, – отвечаю я, умирая от желания отомстить. – Показать?
– Что показать?
– Показать, какое у тебя лицо, когда ты кончаешь?
– Уймись, Стелла.
Я прижимаю подбородок к самой шее, так что под ним складываются еще три подбородка. Раздуваю ноздри что есть мочи. Закатываю глаза. “Ёооооооо, – тяну я самым низким голосом, на который способны мои голосовые связки. – Уаааа”.
– Вот так ты делаешь, – мило сообщаю я Руперту. – В общем, на пару секунд у тебя деформируется все лицо.
Доминика от смеха просто скрючило.
– Это неправда! – кричит Руперт.
Я с многозначительным видом поднимаю одну бровь.
– А что касается тебя, – поворачиваюсь я к Доминику, – то ты,Мистер Член, делаешь вот так.
Доминик не может противостоять искушению посмотреть. Я изображаю на своем лице гримасу неимоверного усилия, зажмуриваю глаза, открываю до предела рот и дополняю картинку воплем облегчения.
– Вот как тыделаешь. Такое лицо, будто у тебя запор, а потом такой крик, будто тебя наконец пронесло.
– Стелла! – рычит Доминик. – Ты самая ужасная и негодная женщина на свете. Ничего такого я не делаю.
– Боюсь, что делаешь, – довольно улыбаюсь я.
– Нет!
– Да. Я знаю, потому что сама видела.
– Черт возьми, – хитро говорит Руперт. – Я-то думал, что это у меня страшная рожа. По крайней мере, я не выгляжу так, словно только что обосрался.
– Да пошел ты, Руперт, – злится Доминик.
– Не думаю, что у меня хватит смелости снова заняться с кем-нибудь сексом. – Руперт пытается повторить гримасу, которую я ему только что показала. – Разве можно, если знаешь, какая при этом получается харя?
Ну, значит, мы квиты. Конечно, надолго этого утешения не хватит, но сейчас мне намного легче. Поверить не могу, что Фрэнк их об этом спросил. Ох и пожалеет же он.
13
Я очень стараюсь вписаться в этот детский сад. Честное слово. Но, поверьте, это нелегко. Первый, на кого натыкаешься взглядом, едва успев снять пальто, – коротконогий, пузатый Икабод, который приветствует тебя словами “я обкакался”, и отвисающая тяжелая ноша меж его штанин не оставляет в этом сомнений. Вдруг замечаешь, что у Икабода нет губ – только узкая щель посередине лица, как у рыбы, и от этого открытия мурашки по коже ползут. Потом, не успев даже выразить свое отвращение, ты понимаешь, что менять обкаканные штаны Ики придется именно тебе, поскольку все остальные как раз в этот момент оказываются заняты очень важными делами – смотрят, как закипает чайник, разглядывают книжки и перекладывают карандаши из одной кучки в другую.
Сегодня Кейт, мамочки Икабода, здесь нет – у нее в городе какое-то дело; наверное, пересаживает волосы на верхнюю губу или еще что-нибудь в этом роде. Очень скоро становится очевидно, что не только у меня, как тут говорят, трудности сИкабодом. Например,
Джулия, мать тройняшек Кастора, Полидевка и Гектора, по-моему, вообще его боится. Что вполне естественно – малыш Ики кусается, пинается, щипается и наступает детям на руки. Мало того, это чудовище еще и слюни пускает. Я знаю, что все дети в этом возрасте пускают слюни, но у Ики полный рот зубов, так отчего же он до сих пор истекает слюнями, как бульдог?
– Как думаешь, он нормальный? – спрашиваю я Эмму, мать Рэйнбоу, когда мы раскладываем с ней пластилин. Сегодня пластилин весь черный, хотя Хэллоуин уже прошел. – Нет, правда. И почему у нас сегодня такой черный пластилин?
– Чтобы чернокожим ребятам не было обидно.
– Но в саду нетчернокожих детей, – смеюсь я. Честное слово, тут как в дурдоме. – А если бы и были, уж точно обиделись бы. Такого цвета бывают только вороны, а не люди.
Эмма пожимает плечами, хотя я вижу, что на ее губах мелькнула тень улыбки.
– Да брось, Эмма. Согласись, что он ужасный ребенок.
– Он просто немного трудный ребенок, – нервно улыбается она, явно не слишком уверенная в справедливости своих слов.
– Так, я выкидываю это дерьмо. Это не пластилин. Я на прошлой неделе приносила зеленый, он, наверное, где-нибудь в шкафу. Достану лучше его. Чтобы не обидеть тех из нас, кто с Марса. Знаешь, тех невидимых зеленых человечков, что играют в углу с невидимыми негритятами и маленькой девочкой в инвалидной коляске.
– Ты просто хулиганка, – качает головой Эмма, теперь уже открыто улыбаясь.
– Только посмотри на него, – шепчу я, почувствовав молчаливую поддержку и забыв о всех своих благих намерениях.
Икабод, вцепившись в юбку Сюзанны (матери Манго), повис на ней и раскачивается в воздухе. Сюзанна аккуратно отгоняет его, но он опять ковыляет к ней и снова виснет на юбке. В любую секунду юбка может порваться – Икабод не худенький мальчик.
– Он же просто монстр.
– Стелла! – шипит Эмма с упреком.
– Но ведь это так. Это правда, Эмма.
– Да, он трудный, – шепотом признает Эмма, – но одаренные дети часто бывают трудными.
– Ты думаешь, он одаренный? – От удивления я невольно повышаю голос. – Икабод? В чем? Я вообще сомневаюсь, что он здоров на голову. Если так, то я беру свои слова обратно. Боже.
– Кейт говорит, что он очень талантливый ребенок. – Эмма убирает в пакет черный пластилин и помогает мне разложить зеленый. – Она никак не может подобрать ему достойную школу. Они все время ходят на собеседования, но безрезультатно.
– Неудивительно. И в чем это он якобы такой талантливый?
– Кейт говорит, что у него талант к музыке и рисованию. И еще, она водила его к психологу, и там сказали, что он так мало говорит, потому что постоянно погружен в интеллектуальные размышления.
– Да что ты говоришь.
– Да. – Эмма выдает сдавленный смешок, и мы обе поворачиваемся к стене, где висят рисунки Икабода. Два чудовищно измазанных темной краской листа бумаги. Даже в каракулях Хани уже можно угадать признаки человеческого лица.
– Так, значит, она водила его к врачу?
– Ну конечно. У нее муж – врач.
– И с мальчиком все в порядке?
– Абсолютно.
– То есть он просто засранец по натуре.
– Да, – не задумываясь отвечает Эмма.
– Вот видишь?
Эмма виновато улыбается и оглядывается. Тут же к нам подскакивает Марджори:
– Стелла, можно вас на пару слов?
– Послушайте, – начинаю я, как только мы входим в мини-кухню, – я прошу прощения за прошлый раз. Мне не следовало говорить с вами в таком тоне и сомневаться в вашей профессиональной пригодности. У меня не было на это права.
Марджори сегодня в голубой футболке, и на ней явно нет бюстгальтера, что очень опрометчиво, учитывая, какими шикарными объемами она обладает.
– На всех нас давит груз, – произносит она с понимающим видом.
– Простите?
– Груз прошлого. Он есть у всех.
– Вероятно, да.
Марджори кивает, зачерпывает мутный кофейный напиток из ячменя и цикория и разливает его по кружкам.
– Я вас немного напугала, – говорит она. – Вы чувствуете угрозу с моей стороны.
– Я бы не сказала, – возражаю я, но потом решаю не продолжать. Зачем? Даже от общения с дождевым червем было бы больше пользы.
– Да, – настаивает Марджори тоном великодушного и умудренного опытом человека. – Ведь совершенно очевидно, что у вас большие трудности с методикой воспитания детей. Поэтому вы так яро осуждаете всех остальных, у кого это получается лучше.
– У меня нет никакой “методики воспитания”, – уточняю я. – Я просто действую согласно своей логике. И мне непонятно, какая такая методика обязывает нас читать детям сказки про смерть и заставлять их играть черным пластилином.
– Именно, – говорит Марджори, словно мои слова еще больше подтвердили ее правоту. – Будем надеяться, что со временем вы все поймете. – Она размешивает грязной ложкой сахар и протискивается мимо меня.
Наконец-то пришли Луиза с Александром; сегодня они идут к нам на ланч. И я оказалась права – Икабод порвал Сюзанне юбку.
Мы идем домой с колясками под проливным дождем. Перед нами все время словно пелена водопада, и я чувствую, как черные потеки туши ползут по моему лицу. Луиза расспрашивает меня о вечере с Фрэнком, о Доминике и Руперте (“хрю”-историю я решила оставить при себе), о Крессиде, о том, весело ли мне было на столь изысканной вечеринке, и о том, вспоминает ли Хани про своего отца (не часто). Александр, как оказалось, по своему отцу тоже особенно не скучает.
– Не понимаю, – задумчиво говорит Луиза, когда мы сворачиваем на мою улицу. – По твоим рассказам выходит, что Фрэнк такой милый. И вечер, кажется, вы провели отлично.
– Лу, я тебе сто раз уже объясняла. Фрэнк на самом деле очень милый, в некотором роде.
– Тогда в чем дело?
– Мне он не нравится.
– Но почему? – Он бабник.
– Может, ему просто нужна любящая женщина?
– К тому же он очень рыжий.
– И что с того? Среди рыжих много симпатичных людей. Вот Николь Кидман, например.
– Мне не нравится Николь Кидман. И для меня этого достаточно.
Пятясь задом, мы поднимаем коляски по ступеням. У меня от этого упражнения всегда болит спина – сказываются мои тридцать восемь лет. Да, уже почти сорок. Почти сорок -ужас. Скоро я буду улыбаться с детской непосредственностью и уверять всех, что в душе мне не больше двенадцати.
– И потом, – я отпираю дверь, – есть у него и другие недостатки.
– Например? Он что, отрывает мухам крылышки? – смеется Луиза.
– Нет, но он на самом деле не такой милый, как кажется.
– А кто из нас такой милый, как кажется? – вздыхает Луиза, переходя на банальности.
– Ладно, забыли. – Не собираюсь это обсуждать. – У нас с ним отличный дуэт: мы лучшие друзья, и моя дочь его обожает. Это огромная удача. Мне бы не хотелось все это разрушить.
– Что разрушить? – спрашивает Фрэнк, который в прихожей просматривает дневную почту. – Все в порядке? Ты похожа на панду.
– Так, ничего. Ты почему постоянно здесь отираешься последнее время? Ты что, бросил работу? – Я тру под глазами. Толку мало, зато ненароком ткнула себе в глаз.
– Я тут живу и почти всегда прихожу домой на обед, – отвечает Фрэнк, – если ты до сих пор не заметила.
– Кхм. Раньше ты дома не обедал. Ну да ладно. Вот, знакомься, это моя подруга Луиза. Луиза, это Фрэнк. Фрэнк, это Луиза.
– Очень рада познакомиться. – Луиза быстро проводит языком по губам. Да уж. Я думала, такое только в кино бывает.
– Взаимно, – отвечает Фрэнк, смерив ее своим хищным взглядом. – Стелла много про вас рассказывала.
Вранье. Вижу, как он незаметно смотрит на ее левую руку и отмечает, что обручального кольца нет. Поверить не могу. У него точно диагноз. Уверена, прямо сейчас оценивает ее по своей шкале похотливости.
– А мне про вас, – смеется Луиза.
Я нарушаю их оцепенение – наклоняюсь и вынимаю Хани из коляски.
– Фуэнки, – говорит Хани и тянет к нему ручки. – Я дома.
Фрэнк подхватывает ее одной рукой и сажает себе на бедро.
– А это кто? – спрашивает он Луизу, с нежностью и бесстыдствомглядя на Александра.
– Мой сын, – отвечает Лу, – Александр. Он на год старше Хани. Они очень дружат.
– Привет, Александр. Симпатичный мальчишка, весь в маму, – сюсюкает дамский угодник.
– Ой, вы только посмотрите на этого сердцееда. Фрэнк, пора бы научиться новым приемам, – язвлю я.
– Что? – притворно недоумевает Фрэнк, но сам при этом посмеивается. – Я правду говорю.
– Хи-хи. – Раскрасневшаяся Луиза в полном восторге.
Отчего у дерзких, умных, взрослыхженщин пропадает воля и сердце выскакивает из груди от счастья, как только кто-нибудь отпустит в их адрес ничтожный комплимент? Вот, к примеру, Луиза: очень красивая женщина, наверняка каждый день слышит в свой адрес приятные слова и уж могла бы к этому привыкнуть за столько лет. Но нет, все так же трепещет. Господи, как меня это раздражает.
Я демонстративно вздыхаю, протискиваюсь мимо них к вешалке, вешаю пальто и направляюсь в гостиную. Фрэнк с Луизой и не думают следовать за мной, – видимо, уже корни в прихожей пустили.
– Эй! – кричу я. – Обедать кто-нибудь собирается? Луиза, я ставлю кассету про Анжелину Балерину. Пойдет? Или Алексу больше нравится “Боб-строитель”?
– Боб! – вопит Алекс с восторгом и влетает в комнату. – Боба, пожалуйста.
– Боба, пожалуйста, – повторяет, словно эхо, Луиза, входя следом. Я слышу, как Фрэнк поднимается по лестнице. – Это его любимый мультик.
– Лу, тебе жарко? – Ее кардиган, еще пару минут назад застегнутый доверху, сейчас фактически распахнут и держится всего на паре пуговиц, открывая обзор на высокую грудь и (уж конечно) совершенно плоский живот.
– Вообще-то да, есть немного, – вызывающе говорит Луиза. – Наверное, от прогулки.
– Наверное, – пожимаю я плечами.
По правде говоря, тут очень холодно, о чем явно свидетельствуют Луизины соски.
– Ну ты и бесстыжая, – шепчу я ей.
– У него такие длинные ресницы, – подмигивает Лу. – И такоймужественный подбородок, – вожделенно шепчет она.
– Не замечала.
– Стелла, он такой чудесный. А ты не...
– Против? Нет. И кстати, успех обеспечен.
– Купили что-нибудь на обед? – спрашивает Фрэнк из дверей.
Вот черт! И давно он там стоит? Я смотрю на него как ни в чем не бывало. Лицо у него непроницаемое. Пуаро хренов.
– Есть вино, в холодильнике полно еды, – отвечаю я.
Фрэнк отправляется проводить ревизию на кухне. У него во всем большой аппетит. Я снова шепчу Луизе:
– Но на твоем месте я бы не ожидала от него обручального кольца. Короче, я тебя предупредила – он конченый бабник.
– Ууу... – Луиза ежится от удовольствия. (Тоже загадка: ну почему дерзким, умным, взрослым женщинам так нравится, когда им говорят, что их обожаемый – гад и бабник? Вероятно, срабатывает какой-то изощренный материнский инстинкт. Гадость какая.) – Боже, Стелла, не могу поверить, что ты так его недооценила. В смысле внешности.
– Я могу приготовить макароны с горошком и брынзой, – кричит Фрэнк с кухни.
– Боже! Он еще и готовит! – стонет Луиза.
– Как хочешь, – кричу я в ответ.
– Отлично, спасибо, – восторженно вопит Луиза.
– А дети будут это есть? – спрашивает Фрэнк, снова входя в комнату.
– А почему нет? Как думаешь, Лу?
– Конечно, будут. Знаешь, Рэйнбоу недавно приходила к нам на чай, и оказалось, что она ест только чипсы. В буквальном смысле. И еще шоколад.
– Терпеть этого не могу. Ох уж эти англичане.
– Ну, ничего не поделаешь, если ребенок от всего нос воротит, – говорит Лу.
– Еще как поделаешь. Естественно, некоторые продукты дети любят больше других.
Но позволять ребенку есть только вредную ерунду из банок и пакетов – полный идиотизм. Сначала кормят детей всякой дрянью, а потом удивляются, что те лет до тридцати не знают, что такое баклажан, и за границу ездить боятся – там, видите ли, еда “странная”.
– Настроение у тебя сегодня просто отличное, – замечает Фрэнк. – Так и светишься добротой и очарованием.
– Пойду открою вино. – Проигнорировав его, я важно шествую на кухню.
Но Фрэнк прав. Я была в прекрасном расположении духа, пока он не начал заигрывать с Луизой, а она на это не купилась. Откупориваю бутылку белого бургундского и наливаю себе бокал. Я как чувствовала, что это случится – попросила Мэри, начиная с сегодняшнего дня, приходить по четвергам после обеда, поскольку утром мы с Хани ходим в детский сад. Она придет к двум, значит, я могу напиться в обед и с чистой совестью бездельничать до вечера, не волнуясь за Хани. (И это хорошо, потому что сегодня ночью Хани спала в моей постели, хотя “спала” – не самое подходящее слово. Она болтала, хихикала и ерзала под одеялом до самого утра. Я обожаю, когда она такая. Люблю целовать ее влажную макушку, когда она, угомонившись, засыпает крепким сном. Но утром чувствую себя кошмарно – невыспавшейся и разбитой.)
Сегодня Кейт, мамочки Икабода, здесь нет – у нее в городе какое-то дело; наверное, пересаживает волосы на верхнюю губу или еще что-нибудь в этом роде. Очень скоро становится очевидно, что не только у меня, как тут говорят, трудности сИкабодом. Например,
Джулия, мать тройняшек Кастора, Полидевка и Гектора, по-моему, вообще его боится. Что вполне естественно – малыш Ики кусается, пинается, щипается и наступает детям на руки. Мало того, это чудовище еще и слюни пускает. Я знаю, что все дети в этом возрасте пускают слюни, но у Ики полный рот зубов, так отчего же он до сих пор истекает слюнями, как бульдог?
– Как думаешь, он нормальный? – спрашиваю я Эмму, мать Рэйнбоу, когда мы раскладываем с ней пластилин. Сегодня пластилин весь черный, хотя Хэллоуин уже прошел. – Нет, правда. И почему у нас сегодня такой черный пластилин?
– Чтобы чернокожим ребятам не было обидно.
– Но в саду нетчернокожих детей, – смеюсь я. Честное слово, тут как в дурдоме. – А если бы и были, уж точно обиделись бы. Такого цвета бывают только вороны, а не люди.
Эмма пожимает плечами, хотя я вижу, что на ее губах мелькнула тень улыбки.
– Да брось, Эмма. Согласись, что он ужасный ребенок.
– Он просто немного трудный ребенок, – нервно улыбается она, явно не слишком уверенная в справедливости своих слов.
– Так, я выкидываю это дерьмо. Это не пластилин. Я на прошлой неделе приносила зеленый, он, наверное, где-нибудь в шкафу. Достану лучше его. Чтобы не обидеть тех из нас, кто с Марса. Знаешь, тех невидимых зеленых человечков, что играют в углу с невидимыми негритятами и маленькой девочкой в инвалидной коляске.
– Ты просто хулиганка, – качает головой Эмма, теперь уже открыто улыбаясь.
– Только посмотри на него, – шепчу я, почувствовав молчаливую поддержку и забыв о всех своих благих намерениях.
Икабод, вцепившись в юбку Сюзанны (матери Манго), повис на ней и раскачивается в воздухе. Сюзанна аккуратно отгоняет его, но он опять ковыляет к ней и снова виснет на юбке. В любую секунду юбка может порваться – Икабод не худенький мальчик.
– Он же просто монстр.
– Стелла! – шипит Эмма с упреком.
– Но ведь это так. Это правда, Эмма.
– Да, он трудный, – шепотом признает Эмма, – но одаренные дети часто бывают трудными.
– Ты думаешь, он одаренный? – От удивления я невольно повышаю голос. – Икабод? В чем? Я вообще сомневаюсь, что он здоров на голову. Если так, то я беру свои слова обратно. Боже.
– Кейт говорит, что он очень талантливый ребенок. – Эмма убирает в пакет черный пластилин и помогает мне разложить зеленый. – Она никак не может подобрать ему достойную школу. Они все время ходят на собеседования, но безрезультатно.
– Неудивительно. И в чем это он якобы такой талантливый?
– Кейт говорит, что у него талант к музыке и рисованию. И еще, она водила его к психологу, и там сказали, что он так мало говорит, потому что постоянно погружен в интеллектуальные размышления.
– Да что ты говоришь.
– Да. – Эмма выдает сдавленный смешок, и мы обе поворачиваемся к стене, где висят рисунки Икабода. Два чудовищно измазанных темной краской листа бумаги. Даже в каракулях Хани уже можно угадать признаки человеческого лица.
– Так, значит, она водила его к врачу?
– Ну конечно. У нее муж – врач.
– И с мальчиком все в порядке?
– Абсолютно.
– То есть он просто засранец по натуре.
– Да, – не задумываясь отвечает Эмма.
– Вот видишь?
Эмма виновато улыбается и оглядывается. Тут же к нам подскакивает Марджори:
– Стелла, можно вас на пару слов?
– Послушайте, – начинаю я, как только мы входим в мини-кухню, – я прошу прощения за прошлый раз. Мне не следовало говорить с вами в таком тоне и сомневаться в вашей профессиональной пригодности. У меня не было на это права.
Марджори сегодня в голубой футболке, и на ней явно нет бюстгальтера, что очень опрометчиво, учитывая, какими шикарными объемами она обладает.
– На всех нас давит груз, – произносит она с понимающим видом.
– Простите?
– Груз прошлого. Он есть у всех.
– Вероятно, да.
Марджори кивает, зачерпывает мутный кофейный напиток из ячменя и цикория и разливает его по кружкам.
– Я вас немного напугала, – говорит она. – Вы чувствуете угрозу с моей стороны.
– Я бы не сказала, – возражаю я, но потом решаю не продолжать. Зачем? Даже от общения с дождевым червем было бы больше пользы.
– Да, – настаивает Марджори тоном великодушного и умудренного опытом человека. – Ведь совершенно очевидно, что у вас большие трудности с методикой воспитания детей. Поэтому вы так яро осуждаете всех остальных, у кого это получается лучше.
– У меня нет никакой “методики воспитания”, – уточняю я. – Я просто действую согласно своей логике. И мне непонятно, какая такая методика обязывает нас читать детям сказки про смерть и заставлять их играть черным пластилином.
– Именно, – говорит Марджори, словно мои слова еще больше подтвердили ее правоту. – Будем надеяться, что со временем вы все поймете. – Она размешивает грязной ложкой сахар и протискивается мимо меня.
Наконец-то пришли Луиза с Александром; сегодня они идут к нам на ланч. И я оказалась права – Икабод порвал Сюзанне юбку.
Мы идем домой с колясками под проливным дождем. Перед нами все время словно пелена водопада, и я чувствую, как черные потеки туши ползут по моему лицу. Луиза расспрашивает меня о вечере с Фрэнком, о Доминике и Руперте (“хрю”-историю я решила оставить при себе), о Крессиде, о том, весело ли мне было на столь изысканной вечеринке, и о том, вспоминает ли Хани про своего отца (не часто). Александр, как оказалось, по своему отцу тоже особенно не скучает.
– Не понимаю, – задумчиво говорит Луиза, когда мы сворачиваем на мою улицу. – По твоим рассказам выходит, что Фрэнк такой милый. И вечер, кажется, вы провели отлично.
– Лу, я тебе сто раз уже объясняла. Фрэнк на самом деле очень милый, в некотором роде.
– Тогда в чем дело?
– Мне он не нравится.
– Но почему? – Он бабник.
– Может, ему просто нужна любящая женщина?
– К тому же он очень рыжий.
– И что с того? Среди рыжих много симпатичных людей. Вот Николь Кидман, например.
– Мне не нравится Николь Кидман. И для меня этого достаточно.
Пятясь задом, мы поднимаем коляски по ступеням. У меня от этого упражнения всегда болит спина – сказываются мои тридцать восемь лет. Да, уже почти сорок. Почти сорок -ужас. Скоро я буду улыбаться с детской непосредственностью и уверять всех, что в душе мне не больше двенадцати.
– И потом, – я отпираю дверь, – есть у него и другие недостатки.
– Например? Он что, отрывает мухам крылышки? – смеется Луиза.
– Нет, но он на самом деле не такой милый, как кажется.
– А кто из нас такой милый, как кажется? – вздыхает Луиза, переходя на банальности.
– Ладно, забыли. – Не собираюсь это обсуждать. – У нас с ним отличный дуэт: мы лучшие друзья, и моя дочь его обожает. Это огромная удача. Мне бы не хотелось все это разрушить.
– Что разрушить? – спрашивает Фрэнк, который в прихожей просматривает дневную почту. – Все в порядке? Ты похожа на панду.
– Так, ничего. Ты почему постоянно здесь отираешься последнее время? Ты что, бросил работу? – Я тру под глазами. Толку мало, зато ненароком ткнула себе в глаз.
– Я тут живу и почти всегда прихожу домой на обед, – отвечает Фрэнк, – если ты до сих пор не заметила.
– Кхм. Раньше ты дома не обедал. Ну да ладно. Вот, знакомься, это моя подруга Луиза. Луиза, это Фрэнк. Фрэнк, это Луиза.
– Очень рада познакомиться. – Луиза быстро проводит языком по губам. Да уж. Я думала, такое только в кино бывает.
– Взаимно, – отвечает Фрэнк, смерив ее своим хищным взглядом. – Стелла много про вас рассказывала.
Вранье. Вижу, как он незаметно смотрит на ее левую руку и отмечает, что обручального кольца нет. Поверить не могу. У него точно диагноз. Уверена, прямо сейчас оценивает ее по своей шкале похотливости.
– А мне про вас, – смеется Луиза.
Я нарушаю их оцепенение – наклоняюсь и вынимаю Хани из коляски.
– Фуэнки, – говорит Хани и тянет к нему ручки. – Я дома.
Фрэнк подхватывает ее одной рукой и сажает себе на бедро.
– А это кто? – спрашивает он Луизу, с нежностью и бесстыдствомглядя на Александра.
– Мой сын, – отвечает Лу, – Александр. Он на год старше Хани. Они очень дружат.
– Привет, Александр. Симпатичный мальчишка, весь в маму, – сюсюкает дамский угодник.
– Ой, вы только посмотрите на этого сердцееда. Фрэнк, пора бы научиться новым приемам, – язвлю я.
– Что? – притворно недоумевает Фрэнк, но сам при этом посмеивается. – Я правду говорю.
– Хи-хи. – Раскрасневшаяся Луиза в полном восторге.
Отчего у дерзких, умных, взрослыхженщин пропадает воля и сердце выскакивает из груди от счастья, как только кто-нибудь отпустит в их адрес ничтожный комплимент? Вот, к примеру, Луиза: очень красивая женщина, наверняка каждый день слышит в свой адрес приятные слова и уж могла бы к этому привыкнуть за столько лет. Но нет, все так же трепещет. Господи, как меня это раздражает.
Я демонстративно вздыхаю, протискиваюсь мимо них к вешалке, вешаю пальто и направляюсь в гостиную. Фрэнк с Луизой и не думают следовать за мной, – видимо, уже корни в прихожей пустили.
– Эй! – кричу я. – Обедать кто-нибудь собирается? Луиза, я ставлю кассету про Анжелину Балерину. Пойдет? Или Алексу больше нравится “Боб-строитель”?
– Боб! – вопит Алекс с восторгом и влетает в комнату. – Боба, пожалуйста.
– Боба, пожалуйста, – повторяет, словно эхо, Луиза, входя следом. Я слышу, как Фрэнк поднимается по лестнице. – Это его любимый мультик.
– Лу, тебе жарко? – Ее кардиган, еще пару минут назад застегнутый доверху, сейчас фактически распахнут и держится всего на паре пуговиц, открывая обзор на высокую грудь и (уж конечно) совершенно плоский живот.
– Вообще-то да, есть немного, – вызывающе говорит Луиза. – Наверное, от прогулки.
– Наверное, – пожимаю я плечами.
По правде говоря, тут очень холодно, о чем явно свидетельствуют Луизины соски.
– Ну ты и бесстыжая, – шепчу я ей.
– У него такие длинные ресницы, – подмигивает Лу. – И такоймужественный подбородок, – вожделенно шепчет она.
– Не замечала.
– Стелла, он такой чудесный. А ты не...
– Против? Нет. И кстати, успех обеспечен.
– Купили что-нибудь на обед? – спрашивает Фрэнк из дверей.
Вот черт! И давно он там стоит? Я смотрю на него как ни в чем не бывало. Лицо у него непроницаемое. Пуаро хренов.
– Есть вино, в холодильнике полно еды, – отвечаю я.
Фрэнк отправляется проводить ревизию на кухне. У него во всем большой аппетит. Я снова шепчу Луизе:
– Но на твоем месте я бы не ожидала от него обручального кольца. Короче, я тебя предупредила – он конченый бабник.
– Ууу... – Луиза ежится от удовольствия. (Тоже загадка: ну почему дерзким, умным, взрослым женщинам так нравится, когда им говорят, что их обожаемый – гад и бабник? Вероятно, срабатывает какой-то изощренный материнский инстинкт. Гадость какая.) – Боже, Стелла, не могу поверить, что ты так его недооценила. В смысле внешности.
– Я могу приготовить макароны с горошком и брынзой, – кричит Фрэнк с кухни.
– Боже! Он еще и готовит! – стонет Луиза.
– Как хочешь, – кричу я в ответ.
– Отлично, спасибо, – восторженно вопит Луиза.
– А дети будут это есть? – спрашивает Фрэнк, снова входя в комнату.
– А почему нет? Как думаешь, Лу?
– Конечно, будут. Знаешь, Рэйнбоу недавно приходила к нам на чай, и оказалось, что она ест только чипсы. В буквальном смысле. И еще шоколад.
– Терпеть этого не могу. Ох уж эти англичане.
– Ну, ничего не поделаешь, если ребенок от всего нос воротит, – говорит Лу.
– Еще как поделаешь. Естественно, некоторые продукты дети любят больше других.
Но позволять ребенку есть только вредную ерунду из банок и пакетов – полный идиотизм. Сначала кормят детей всякой дрянью, а потом удивляются, что те лет до тридцати не знают, что такое баклажан, и за границу ездить боятся – там, видите ли, еда “странная”.
– Настроение у тебя сегодня просто отличное, – замечает Фрэнк. – Так и светишься добротой и очарованием.
– Пойду открою вино. – Проигнорировав его, я важно шествую на кухню.
Но Фрэнк прав. Я была в прекрасном расположении духа, пока он не начал заигрывать с Луизой, а она на это не купилась. Откупориваю бутылку белого бургундского и наливаю себе бокал. Я как чувствовала, что это случится – попросила Мэри, начиная с сегодняшнего дня, приходить по четвергам после обеда, поскольку утром мы с Хани ходим в детский сад. Она придет к двум, значит, я могу напиться в обед и с чистой совестью бездельничать до вечера, не волнуясь за Хани. (И это хорошо, потому что сегодня ночью Хани спала в моей постели, хотя “спала” – не самое подходящее слово. Она болтала, хихикала и ерзала под одеялом до самого утра. Я обожаю, когда она такая. Люблю целовать ее влажную макушку, когда она, угомонившись, засыпает крепким сном. Но утром чувствую себя кошмарно – невыспавшейся и разбитой.)