Страница:
— А что Иуды не видно эти дни? — отходя, спросил он у Фомы.
— Плохи дела у него очень, рабби… — отвечал Фома своим надтреснутым голосом. — Только подальше от дома и покой находит…
— Это верно… — раздался сзади них голос незаметно подошедшего Иуды. — Шелом, рабби!.. И на осла кладут кладь по силе… А я все же человек… — со своими обычными запинками продолжал он. — Что ни делай, как ни вертись, ничего не помогает…
— Вот он! — крикнул вдруг один из служителей храма, указывая на Иешуа.
Небольшая группа садукеев — все люди пожилые — приблизилась к Иешуа, и один из них, высокий, худой, с сухой, точно пергаментной кожей и огромными, сердитыми глазами, обратился к Иешуа:
— Разреши наше недоумение, галилеянин…
В голосе его звучала явная насмешка.
— Что такое? — холодно, нехотя отвечал Иешуа.
— А вот… Моисей сказал: если кто умрет, не имея детей, то пусть его брат возьмет за себя его жену и восстановит семя брату своему. Так?
— Ну? — все так же неохотно отвечал Иешуа.
— Ну, вот… — продолжал садукей. — Было у нас семь братьев. Первый, женившись, умер и, не имея детей, оставил жену брату своему, подобно же и второй, и третий, и все. А после всех умерла и жена. Так вот по воскресении мертвых, которое исповедуют фарисеи, чьей же женой она будет? Ведь все семеро жили с нею…
Не было душе Иешуа ничего более чуждого и враждебного, чем все эти бесплодные ухищрения, тем более, что в Писаниях он был слаб.
— А вы думаете, что и по воскресении все будут жениться и выходить замуж? — сказал он.
— Нет, мы, садукей, как ты знаешь, в воскресение не верим… — засмеялись садукей. — Но как, по-твоему, выйдут из такого положения фарисеи?
— Не знаю… — хмуро отвечал Иешуа. — Вы лучше их и спросите…
— А нам говорили, что ты великий законник и все знаешь… — опять рассмеялись они и гордо двинулись к храму.
Иешуа печально смотрел им вслед.
— Два человека вошли раз в храм помолиться… — сказал он. — Один законник, а другой — мытарь. И законник молился в душе своей так: «Боже, благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи или как вон тот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятину со всего, что приобретаю…» А мытарь, стоя вдали, не смел даже глаз поднять в небо, но, ударяя себя в грудь, говорил только: «Господи, буди милостив ко мне, грешному!..» Всякий возвышающий себя — унижен будет, — заключил он, — а унижающий себя возвысится…
Остановившийся послушать его старый фарисей-шамаист с большим красным носом усмехнулся и тяжело зашаркал по каменным плитам портика своими старыми ногами.
Галилеяне спустились во двор Язычников, где на ярком солнце толклись, как всегда, иудеи, египтяне, арабы, идумейцы, греки, римляне, поднялись во двор Женщин и сели в тени, падающей от стены, как раз напротив кружек для сбора пожертвований. И проходили богомольцы, и всякий опускал в кружки, что мог. И вдруг подошла к шуфэрот очень бедно одетая женщина-вдова, вынула две лепты и набожно опустила их в горлышко одной из кружек. Иешуа, который весь этот день был холоден и сумрачен, сразу весь согрелся и просиял.
— Видели? — дрогнул он голосом. — Те давали от избытка своего, а эта отдала последнее, что имела… Вот чего хочет от нас Господь!
— Прости, рабби, но… — замялся Фома, взглянув своими добрыми глазами на Иешуа. — Но… но довольно ли Господу одного этого порыва сердца? Не нужно ли Ему и немножко разумения? Ну, она отдала последнее, а это последнее пойдет не Богу ведь, а в широкие карманы садукеев. А у них и без того довольно…
Фома часто беспокоил так душевный мир Иешуа своими вопросами, но Иешуа любил и его, и это его беспокойство: Фома часто открывал для него новые стороны в жизни. Он задумался.
— Я сужу человека по намерениям его… — сказал он.
— Как бы не ошибиться, рабби… — тихо уронил Фома.
Но все же в общем такие дни в храме — эти бессильные попытки победить равнодушие толпы, эти бесплодные споры, эти насмешки и даже враждебность к нему со стороны людей — чрезвычайно утомляли его, и тогда он незаметно от учеников один уходил в Вифанию, чтобы там в простой и сердечной атмосфере семьи Элеазара отдохнуть душой немного. Иногда это удавалось, а чаще нет: он не мог не видеть тайного горя исхудавшей Мириам, не мог не слушать голоса искусителя, который, предлагая ему простые, но несомненные радости земли, убеждал его бросить бесплодную погоню за пестрой химерой. Тогда он торопливо уходил из Вифании и если встречался в это время с Мириам магдальской, она смотрела на него своими горячими, золотыми глазами и в глубине их была боль нестерпимая. Она ходила за ними всюду, стирала им белье своими недавно нежными руками, варила пищу, готовила ночлег, но — никогда не ходила с ним в Вифанию: она точно догадывалась о чем-то и мучилась… А по ней изнывал не только Манасия, но и сумрачный Иаков Клеопа, который изредка появлялся в городе и, точно убедившись в том, что надежды для него нет, снова исчезал в Галилею. Иешуа втайне все дивился на себя: пошел за счастьем для людей, но не дает он счастья ни людям, ни себе… И он замыкался в себя, молчал, страдал, старался быть один…
Раз в таком вот состоянии крайней усталости и почти отчаяния он поднялся в Вифанию. Как всегда, из-за каменного забора на него, как любопытные головы, выглянули сохнувшие горшки. На дворе никого не было. Он заглянул в раскрытую дверь домика. Мириам, бледная, исхудалая, в надломленной позе сидела у очага. Услышав его, она торопливо встала и устремила на него свои бархатные, полные муки глаза. И, прижав руки к груди, она сквозь слезы повторяла только одно слово:
— Иешуа… Иешуа… Иешуа…
И было в этом слове столько страдания, что он схватился за голову и убежал.
Сам не зная как, он очутился у фонтана, неподалеку от Овчей купели. Надломленный, он опустился на каменную скамью. Рядом нарядно плескал в звездной темноте фонтан. В душе его была ночь, но без звезд… Рядом послышались легкие шаги.
— Один, печальный… — послышался молодой женский голос. — Пойдем со мной до зари в сады… Ночь тепла, все в цвету и ты изопьешь из чаши любви…
Маленькая рука неуверенно легла на его плечо.
— Что же молчишь ты?.. — еще тише проговорила она. — Не тебе одному тяжело. Пойдем и забудешься…
Не подымая головы, он обвил рукой ее тонкий стан и прижался к ее маленькой груди щекой, весь земная боль, весь тоска бескрайняя, весь порыв к личному, если не счастью, то хоть короткому забвению. И она маленькой ручкой нежно гладила его по опушенным бородкой щекам… Она тихонько обернула его лицо к себе и вдруг с подавленным криком ужаса понеслась в темноту: то была маленькая Сарра, дочь Иуды Кериота…
Он снова уронил голову на грудь и из глаз его потекли без усилия тяжелые слезы. Страшен был мир человеческий и он, он сам так бесконечно слаб!..
XXVII
XXVIII
— Плохи дела у него очень, рабби… — отвечал Фома своим надтреснутым голосом. — Только подальше от дома и покой находит…
— Это верно… — раздался сзади них голос незаметно подошедшего Иуды. — Шелом, рабби!.. И на осла кладут кладь по силе… А я все же человек… — со своими обычными запинками продолжал он. — Что ни делай, как ни вертись, ничего не помогает…
— Вот он! — крикнул вдруг один из служителей храма, указывая на Иешуа.
Небольшая группа садукеев — все люди пожилые — приблизилась к Иешуа, и один из них, высокий, худой, с сухой, точно пергаментной кожей и огромными, сердитыми глазами, обратился к Иешуа:
— Разреши наше недоумение, галилеянин…
В голосе его звучала явная насмешка.
— Что такое? — холодно, нехотя отвечал Иешуа.
— А вот… Моисей сказал: если кто умрет, не имея детей, то пусть его брат возьмет за себя его жену и восстановит семя брату своему. Так?
— Ну? — все так же неохотно отвечал Иешуа.
— Ну, вот… — продолжал садукей. — Было у нас семь братьев. Первый, женившись, умер и, не имея детей, оставил жену брату своему, подобно же и второй, и третий, и все. А после всех умерла и жена. Так вот по воскресении мертвых, которое исповедуют фарисеи, чьей же женой она будет? Ведь все семеро жили с нею…
Не было душе Иешуа ничего более чуждого и враждебного, чем все эти бесплодные ухищрения, тем более, что в Писаниях он был слаб.
— А вы думаете, что и по воскресении все будут жениться и выходить замуж? — сказал он.
— Нет, мы, садукей, как ты знаешь, в воскресение не верим… — засмеялись садукей. — Но как, по-твоему, выйдут из такого положения фарисеи?
— Не знаю… — хмуро отвечал Иешуа. — Вы лучше их и спросите…
— А нам говорили, что ты великий законник и все знаешь… — опять рассмеялись они и гордо двинулись к храму.
Иешуа печально смотрел им вслед.
— Два человека вошли раз в храм помолиться… — сказал он. — Один законник, а другой — мытарь. И законник молился в душе своей так: «Боже, благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи или как вон тот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятину со всего, что приобретаю…» А мытарь, стоя вдали, не смел даже глаз поднять в небо, но, ударяя себя в грудь, говорил только: «Господи, буди милостив ко мне, грешному!..» Всякий возвышающий себя — унижен будет, — заключил он, — а унижающий себя возвысится…
Остановившийся послушать его старый фарисей-шамаист с большим красным носом усмехнулся и тяжело зашаркал по каменным плитам портика своими старыми ногами.
Галилеяне спустились во двор Язычников, где на ярком солнце толклись, как всегда, иудеи, египтяне, арабы, идумейцы, греки, римляне, поднялись во двор Женщин и сели в тени, падающей от стены, как раз напротив кружек для сбора пожертвований. И проходили богомольцы, и всякий опускал в кружки, что мог. И вдруг подошла к шуфэрот очень бедно одетая женщина-вдова, вынула две лепты и набожно опустила их в горлышко одной из кружек. Иешуа, который весь этот день был холоден и сумрачен, сразу весь согрелся и просиял.
— Видели? — дрогнул он голосом. — Те давали от избытка своего, а эта отдала последнее, что имела… Вот чего хочет от нас Господь!
— Прости, рабби, но… — замялся Фома, взглянув своими добрыми глазами на Иешуа. — Но… но довольно ли Господу одного этого порыва сердца? Не нужно ли Ему и немножко разумения? Ну, она отдала последнее, а это последнее пойдет не Богу ведь, а в широкие карманы садукеев. А у них и без того довольно…
Фома часто беспокоил так душевный мир Иешуа своими вопросами, но Иешуа любил и его, и это его беспокойство: Фома часто открывал для него новые стороны в жизни. Он задумался.
— Я сужу человека по намерениям его… — сказал он.
— Как бы не ошибиться, рабби… — тихо уронил Фома.
Но все же в общем такие дни в храме — эти бессильные попытки победить равнодушие толпы, эти бесплодные споры, эти насмешки и даже враждебность к нему со стороны людей — чрезвычайно утомляли его, и тогда он незаметно от учеников один уходил в Вифанию, чтобы там в простой и сердечной атмосфере семьи Элеазара отдохнуть душой немного. Иногда это удавалось, а чаще нет: он не мог не видеть тайного горя исхудавшей Мириам, не мог не слушать голоса искусителя, который, предлагая ему простые, но несомненные радости земли, убеждал его бросить бесплодную погоню за пестрой химерой. Тогда он торопливо уходил из Вифании и если встречался в это время с Мириам магдальской, она смотрела на него своими горячими, золотыми глазами и в глубине их была боль нестерпимая. Она ходила за ними всюду, стирала им белье своими недавно нежными руками, варила пищу, готовила ночлег, но — никогда не ходила с ним в Вифанию: она точно догадывалась о чем-то и мучилась… А по ней изнывал не только Манасия, но и сумрачный Иаков Клеопа, который изредка появлялся в городе и, точно убедившись в том, что надежды для него нет, снова исчезал в Галилею. Иешуа втайне все дивился на себя: пошел за счастьем для людей, но не дает он счастья ни людям, ни себе… И он замыкался в себя, молчал, страдал, старался быть один…
Раз в таком вот состоянии крайней усталости и почти отчаяния он поднялся в Вифанию. Как всегда, из-за каменного забора на него, как любопытные головы, выглянули сохнувшие горшки. На дворе никого не было. Он заглянул в раскрытую дверь домика. Мириам, бледная, исхудалая, в надломленной позе сидела у очага. Услышав его, она торопливо встала и устремила на него свои бархатные, полные муки глаза. И, прижав руки к груди, она сквозь слезы повторяла только одно слово:
— Иешуа… Иешуа… Иешуа…
И было в этом слове столько страдания, что он схватился за голову и убежал.
Сам не зная как, он очутился у фонтана, неподалеку от Овчей купели. Надломленный, он опустился на каменную скамью. Рядом нарядно плескал в звездной темноте фонтан. В душе его была ночь, но без звезд… Рядом послышались легкие шаги.
— Один, печальный… — послышался молодой женский голос. — Пойдем со мной до зари в сады… Ночь тепла, все в цвету и ты изопьешь из чаши любви…
Маленькая рука неуверенно легла на его плечо.
— Что же молчишь ты?.. — еще тише проговорила она. — Не тебе одному тяжело. Пойдем и забудешься…
Не подымая головы, он обвил рукой ее тонкий стан и прижался к ее маленькой груди щекой, весь земная боль, весь тоска бескрайняя, весь порыв к личному, если не счастью, то хоть короткому забвению. И она маленькой ручкой нежно гладила его по опушенным бородкой щекам… Она тихонько обернула его лицо к себе и вдруг с подавленным криком ужаса понеслась в темноту: то была маленькая Сарра, дочь Иуды Кериота…
Он снова уронил голову на грудь и из глаз его потекли без усилия тяжелые слезы. Страшен был мир человеческий и он, он сам так бесконечно слаб!..
XXVII
Тяжесть бесплодной борьбы с Иерусалимом давила Иешуа. Что в том, что его слушают ежедневно несколько десятков человек? Послушают, поговорят и пойдут слушать другого. Мало ли тут таких радетелей о спасении рода человеческого? Радетеля побьют камнями или, как Иоханану, отрубят голову, и жизнь будет продолжаться такая же, как и прежде… Было тяжело. И казалось, что в Галилее все было лучше, и верилось, что там лучше и теперь. Хотели убить его в Назарете? Ну, это так только, недоразумение какое-то… Конечно, эти добрые люди уже одумались и сами над собой смеются… А кроме всего этого, надо сделать и тот решительный шаг, которым начнется его новая жизнь: оставить все…
Мелькала иногда мысль: бросить бесплодную проповедь и уехать с Никодимом. Но было совестно покидать поле сражения, на которое он вышел, и было жаль этот мятущийся, как овцы без пастыря, народ… И он решил пока что вернуться в Галилею.
Распевая грубыми, нестройными голосами то псалмы, то молитву, составленную самим Иешуа, — Отче наш… — галилеяне направились к дому. Как всегда теперь, с ними шла Мириам магдальская, радуясь, что он уходит от этой проклятой Вифании, от места ее постоянной пытки. Пошел и Фома, человек любопытный, которому интересно было видеть, чем все это кончится, — он любил смотреть на жизнь и учиться — и Иуда Кериот, который пошел потому, что хуже, все равно, не будет, а лучше, может быть, что и выйдет… Его беспокойно беспомощное лицо с вислым носом было более чем когда-либо растеряно…
— Да святится имя Твое… — в унисон грубыми голосами распевали они среди пестрых караванов и облаков пыли. — Да будет воля Твоя, да приидет царствие Твое…
Пришли в Сихем… Со смехом рассказали им, что недавно проходил тут какой-то озорник-галилеянин и наобещал какой-то новой воды бабе. Он, озорник, посмеялся, а она, дура, поверила. И стоило теперь ей показаться с водоносом, как кто-нибудь непременно кричал ей:
— Что, опять за старой водой собралась? А когда же новая-то будет? Должно быть, надул тебя галилеянин, тетка! Они ведь охальники, эти галилеяне!..
Она отплевывалась и ругалась нехорошими словами.
Подходя к Назарету, все спутники оставили Иешуа: лучше было не дразнить народ. И через деревеньку Вифлеем, что под Назаретом, — тут именно и родился Иешуа — направились к озеру… Иешуа оказался прав: не только никто уже не хотел сбрасывать его с утеса, но, наоборот, со всех сторон ему улыбались: «Вот он, наконец!.. А мы-то думали, что он совсем забыл нас… Шелом, шелом!..»
Дома его встретили без особенного восторга, но приветливо. Иаков, правда, по обыкновению хмурился. Теперь были дома и других два брата: Иосия, кривой и неуклюжий, и Иуда, большой приятель веселого Исаака и франт, тративший все свои заработки на наряды и на девиц. Омывшись с дороги и подкрепившись, Иешуа не без некоторого волнения приступил к делу:
— Мать и братья… — с некоторой торжественностью сказал он. — Я решил совсем покинуть вас и переселиться в Капернаум…
Все обратили к нему удивленные лица. Иаков еще более сдвинул свои лохматые брови: он, когда чего не понимал, всегда опасался подвоха. Иешуа заметил это.
— Нет, нет, относительно имущества вы не опасайтесь… — сказал он. — Я своей части не возьму. Пользуйтесь всем вы. А я и так проживу…
Лица братьев прояснели, но уверенности не было: а вдруг они что-нибудь не так понимают? И земля есть, и скотина, и рабочая снасть всякая — кто же от своего зря откажется? Но Иешуа рассеял последнее недоумение.
— Нет, нет, я с собой ничего не возьму… — повторил он. — Мне ничего не надо. Раз вместе жизнь не идет, что же делать? Лучше от греха расстаться. Вы живите по-своему, а я — по-своему.
И все они стали ласковы с ним, даже удерживали его немного, а когда на другое утро он собрался в путь, они все даже растрогались, а мать всплакнула. Поселяне, уже узнавшие о его решении, ласково удерживали его и выражали надежду, что он еще одумается и вернется.
— Лучше нашего Назарета ничего не найдешь! — весело кричали они вперебой. — Чего тебе еще нужно? Женился бы лучше да и жил бы с нами за милую душу… А захочется о законе поспорить, иди в синагогу, она для всех открыта — спорь, кричи, никому не заказано… Ну, конечно, лишнего тоже говорить не полагается… — рассудительно спохватился какой-то осторожный. — Потому один одно, другой — другое, это непорядок… Ну, прощай, милый человек! Не забывай, смотри, земляков!.. До свидания, до скорого!..
Капернаумцы встретили его с великой радостью. Зеведеевы тянули к себе, а Ионины — к себе, но так как дом у Иониных был попросторнее, то Иешуа решил у них и остановиться, что вызвало некоторое неудовольствие у Зеведеевых. За то очень доволен был Андрей.
— Во! А говорил: отдай все… — самодовольно повторял он. — А куда бы теперь голову ты преклонил, если бы мы взяли да все и роздали? А теперь есть, по крайней мере, хоть кров над головой в непогоду…
И он заботливо взялся за осмотр сетей и все покрикивал на брата Симона, чтобы тот попроворней поворачивался: там что еще из всего этого выйдет, а рыбка дело верное. Он упорно продолжал рассматривать дело Иешуа как какой-то тонкий заговор, который он не совсем еще понимал, но который сулит удачу: и Иона, и Иегудиил говорили, что дело подвигается… Симон был доволен, что благополучно вернулся домой и что можно пока что взяться опять за рыбку: «Человеков немного наловили, так тут свое наверстывать надо… добродушно посмеивался он. — Хе-хе-хе…» И была довольна старая теща его и оборотистая Сусанна, жена, и ребятишки, которым Иешуа по вечерам рассказывал чудесные сказки…
Иешуа выжидал, точно с силой собирался. То на утренней, то на вечерней зорьке, в ночи, он выходил с рыбаками на челнах в озеро, и закидывали они свои длинные, пахучие сети в дремлющую воду. И любо было Иешуа, расстегнув грудь и засучив рукава рубахи, подставлять разгоряченное греблей тело ласкам ветерка, любо было резать веслом дремлющую, розовую, с чуть заметным парком воду, любо было тянуть за мокрую веревку приятно надувшуюся сеть, а потом или на качающейся лодке, или на солнечной отмели выбирать из мотни попавшуюся рыбу. Слепило солнце из волн, отрадно пахло ветром, и он, вытирая пот с лица, отдыхая, улыбался… А то кто-нибудь из рыбаков песню затянет о стране далекой, о ночах звездных, о любви своей милой. И льется в душу песня точно голос искусителя… Когда добыча была особенно обильна, рыбаки ласково давали понять ему, что это благодаря его присутствию им так везет, что они понимают его тайные заботы о них, что они благодарны ему. А ему было и радостно, что друзья его хорошо заработали, и не мог он в себе победить жалости к этим прекрасным рыбам, которые так страшно ловили ртом воздух. И мнилось иногда ему, что так и он вот чувствует себя иногда там, под пышными портиками храма иерусалимского, и он, может быть, будет так умирать…
Но иногда было хорошо, совсем хорошо, просто хорошо — когда лодка, покачиваясь под напряженным парусом, уносила его с приятелями в туманную голубую даль, а он, блаженно развалившись на пахучих сетях, щурился от солнца и, пригретый, следил за тем, что играло, как мираж в пустыне, в его душе. Крепко пахло рыбой, потом, смолой, но в душе было сознание огромной радости, огромного блага — в особенности, когда вспоминался Никодим. Теперь, отсюда, с озера, Никодим представлялся ему каким-то радостным окном в неведомый, широкий мир. И там, в этом мире, у него есть союзники, незнаемые, но верные. Победа будет. И, может быть, даже близко. Что из того, что эти простые люди так плохо понимают его? Есть другие, большие, углубленные, сильные… И, Боже мой, как ясна, как проста та Божественная истина, которою он живет, которая движет им! Поссорился, рассердился — чувство разделения, страдания, муки; уступил, полюбил, — вот как с братьями в Назарете — радость… А они вот погоду назавтра угадывать умеют, — ах, закат красный, значит, быть ветру… — а что у них самих в сердце происходит, того не замечают. Он чувствовал, что он неудержимо уходит от них в те новые мысли, от которых он сам недавно так враждебно отстранялся, в те зовущие дали, которые открыл ему Никодим… Эти мысли все более и более овладевали им и, хотя еще неясные, требовали своего обнаружения, хотели жить и что-то делать. Он чувствовал, что здесь их не поймут, но сердце было полно, и потому трудно было устам молчать…
И от искры случайной вспыхнул пожар…
Была Суббота. Он запоздал в синагогу: пришедшая на праздник из Магдалы исхудавшая Мириам вдруг на дворе у Иониных неудержимо разрыдалась, и он тщетно добивался узнать причину ее слез, хотя и догадывался о ней. Когда она успокоилась и они пошли к синагоге, там немногие капернаумские законники яростно наступали на его постоянных спутников: они, законники, своими глазами видели, как те только что — в Субботу! — срывали в полях колосья и ели зерна! Иешуа долго разбивал их путаные рассуждения о недопустимости и такой «работы» в святую Субботу, но, наконец, потерял терпение и впервые открыто бросил во взволнованную толпу:
— Человек есть господин всего, даже Субботы!
Толпу точно взорвало. Что это, кощунство? Значит, он отвергает уже и закон, без обиняков, начисто?.. Среди галдения возбужденной толпы он поднялся на возвышение в синагоге и, чувствуя, как неудержимо разгорается внутри его огонь, как овладевает им все более и более какая-то сила, заговорил. Но слов его не было слышно…
— Тише!.. Да тише же!.. — кричали, еще более увеличивая шум, его друзья. — Отчего вы не даете ему говорить?
Волнение стихло понемногу.
— …истинно, истинно говорю вам, — вдохновенно, разгораясь все более и более, говорил он, — не Моисей, а Отец мой дает вам истинный хлеб с небес! Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру…
— Ну, так и давай нам этого хлеба!.. — насмешливо крикнул кто-то из задних рядов.
Иешуа на мгновение сосредоточился в себе, а затем, обежав эти потные от нестерпимой духоты и возбужденные лица своими засиявшими глазами, точно уж не владея собой, заговорил еще более вдохновенно:
— Я есьмь хлеб жизни. Приходящий ко мне не будет алкать и жаждать никогда…
Опять все собрание зашумело, как озеро под внезапным ударом непогоды, сорвавшейся с обожженных утесов Гадаринской стороны. Ученики его были явно смущены: что он говорит? Понять ничего нельзя… Но он, подняв голос, покрыл шум синагоги:
— Истинно, истинно говорю вам: верующий в меня имеет жизнь вечную. Я есьмь хлеб жизни. Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли, хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес…
Все с криком повскакало с мест.
— Как он дерзает говорить так?! — с красными лицами и сумасшедшими глазами кричали люди. — Не плотников ли он сын из Назарета? Разве мы не знаем его, мать Мириам и братьев его Иакова, Иосию и Иуду… В Сихеме — вода, здесь — хлеб, голова кругом идет!.. Болтают глупцы: Мессия!.. Так Мессия из дома Давидова должен быть!.. И где чудеса, ежели он Мессия?.. Раньше за такие слова тут же на месте камнями побили бы… Нет, до чего это простонародье волю нынче взяло!..
Иешуа видел эту бестолковую ярость толпы, видел смущение своих учеников, видел, как веселый Исаак, только вчера прибежавший из Каны повидаться с ним, точно стыдясь, отводил от него глаза и — почувствовал себя бездонно одиноким. До этого момента он всегда чувствовал, что какой-то светлый поток несет его к неведомым берегам, и вот теперь это движение сразу остановилось: точно выкинули его волны на пустынный берег… Он увидел горячие золотые глаза Мириам, печально устремленные на него из толпы, и сердце его тепло отозвалось. И кто-то тронул его за руку. Отирая потное лицо, он обернулся — перед ним был маленький горбун. Удивительные глаза его сияли беспредельным восторгом.
— Иешуа, Иешуа… — говорил он, крепко впиваясь своими длинными белыми пальцами в руку своего двоюродного брата. — Откуда это у тебя?! Как ты узнал это?! Уйди, уйди от них — все равно, они не поймут…
Иешуа, с наслаждением подставляя озерному ветру разгоревшееся лицо, смотрел в эти поразительные, взволнованные глаза горбуна и снова, несомненно, узнал, что он не один. Душа его точно белыми крыльями заплескала, и злой гомон толпы ничуть не страшил его: именно это-то и пришел он победить!..
И он победит!..
Но в этот день некоторые из его учеников, приставшие к нему недавно, совсем отошли от него. Иегудиил — он снова вынырнул неизвестно откуда — ушел с собрания с перекошенным злобой лицом…
Мелькала иногда мысль: бросить бесплодную проповедь и уехать с Никодимом. Но было совестно покидать поле сражения, на которое он вышел, и было жаль этот мятущийся, как овцы без пастыря, народ… И он решил пока что вернуться в Галилею.
Распевая грубыми, нестройными голосами то псалмы, то молитву, составленную самим Иешуа, — Отче наш… — галилеяне направились к дому. Как всегда теперь, с ними шла Мириам магдальская, радуясь, что он уходит от этой проклятой Вифании, от места ее постоянной пытки. Пошел и Фома, человек любопытный, которому интересно было видеть, чем все это кончится, — он любил смотреть на жизнь и учиться — и Иуда Кериот, который пошел потому, что хуже, все равно, не будет, а лучше, может быть, что и выйдет… Его беспокойно беспомощное лицо с вислым носом было более чем когда-либо растеряно…
— Да святится имя Твое… — в унисон грубыми голосами распевали они среди пестрых караванов и облаков пыли. — Да будет воля Твоя, да приидет царствие Твое…
Пришли в Сихем… Со смехом рассказали им, что недавно проходил тут какой-то озорник-галилеянин и наобещал какой-то новой воды бабе. Он, озорник, посмеялся, а она, дура, поверила. И стоило теперь ей показаться с водоносом, как кто-нибудь непременно кричал ей:
— Что, опять за старой водой собралась? А когда же новая-то будет? Должно быть, надул тебя галилеянин, тетка! Они ведь охальники, эти галилеяне!..
Она отплевывалась и ругалась нехорошими словами.
Подходя к Назарету, все спутники оставили Иешуа: лучше было не дразнить народ. И через деревеньку Вифлеем, что под Назаретом, — тут именно и родился Иешуа — направились к озеру… Иешуа оказался прав: не только никто уже не хотел сбрасывать его с утеса, но, наоборот, со всех сторон ему улыбались: «Вот он, наконец!.. А мы-то думали, что он совсем забыл нас… Шелом, шелом!..»
Дома его встретили без особенного восторга, но приветливо. Иаков, правда, по обыкновению хмурился. Теперь были дома и других два брата: Иосия, кривой и неуклюжий, и Иуда, большой приятель веселого Исаака и франт, тративший все свои заработки на наряды и на девиц. Омывшись с дороги и подкрепившись, Иешуа не без некоторого волнения приступил к делу:
— Мать и братья… — с некоторой торжественностью сказал он. — Я решил совсем покинуть вас и переселиться в Капернаум…
Все обратили к нему удивленные лица. Иаков еще более сдвинул свои лохматые брови: он, когда чего не понимал, всегда опасался подвоха. Иешуа заметил это.
— Нет, нет, относительно имущества вы не опасайтесь… — сказал он. — Я своей части не возьму. Пользуйтесь всем вы. А я и так проживу…
Лица братьев прояснели, но уверенности не было: а вдруг они что-нибудь не так понимают? И земля есть, и скотина, и рабочая снасть всякая — кто же от своего зря откажется? Но Иешуа рассеял последнее недоумение.
— Нет, нет, я с собой ничего не возьму… — повторил он. — Мне ничего не надо. Раз вместе жизнь не идет, что же делать? Лучше от греха расстаться. Вы живите по-своему, а я — по-своему.
И все они стали ласковы с ним, даже удерживали его немного, а когда на другое утро он собрался в путь, они все даже растрогались, а мать всплакнула. Поселяне, уже узнавшие о его решении, ласково удерживали его и выражали надежду, что он еще одумается и вернется.
— Лучше нашего Назарета ничего не найдешь! — весело кричали они вперебой. — Чего тебе еще нужно? Женился бы лучше да и жил бы с нами за милую душу… А захочется о законе поспорить, иди в синагогу, она для всех открыта — спорь, кричи, никому не заказано… Ну, конечно, лишнего тоже говорить не полагается… — рассудительно спохватился какой-то осторожный. — Потому один одно, другой — другое, это непорядок… Ну, прощай, милый человек! Не забывай, смотри, земляков!.. До свидания, до скорого!..
Капернаумцы встретили его с великой радостью. Зеведеевы тянули к себе, а Ионины — к себе, но так как дом у Иониных был попросторнее, то Иешуа решил у них и остановиться, что вызвало некоторое неудовольствие у Зеведеевых. За то очень доволен был Андрей.
— Во! А говорил: отдай все… — самодовольно повторял он. — А куда бы теперь голову ты преклонил, если бы мы взяли да все и роздали? А теперь есть, по крайней мере, хоть кров над головой в непогоду…
И он заботливо взялся за осмотр сетей и все покрикивал на брата Симона, чтобы тот попроворней поворачивался: там что еще из всего этого выйдет, а рыбка дело верное. Он упорно продолжал рассматривать дело Иешуа как какой-то тонкий заговор, который он не совсем еще понимал, но который сулит удачу: и Иона, и Иегудиил говорили, что дело подвигается… Симон был доволен, что благополучно вернулся домой и что можно пока что взяться опять за рыбку: «Человеков немного наловили, так тут свое наверстывать надо… добродушно посмеивался он. — Хе-хе-хе…» И была довольна старая теща его и оборотистая Сусанна, жена, и ребятишки, которым Иешуа по вечерам рассказывал чудесные сказки…
Иешуа выжидал, точно с силой собирался. То на утренней, то на вечерней зорьке, в ночи, он выходил с рыбаками на челнах в озеро, и закидывали они свои длинные, пахучие сети в дремлющую воду. И любо было Иешуа, расстегнув грудь и засучив рукава рубахи, подставлять разгоряченное греблей тело ласкам ветерка, любо было резать веслом дремлющую, розовую, с чуть заметным парком воду, любо было тянуть за мокрую веревку приятно надувшуюся сеть, а потом или на качающейся лодке, или на солнечной отмели выбирать из мотни попавшуюся рыбу. Слепило солнце из волн, отрадно пахло ветром, и он, вытирая пот с лица, отдыхая, улыбался… А то кто-нибудь из рыбаков песню затянет о стране далекой, о ночах звездных, о любви своей милой. И льется в душу песня точно голос искусителя… Когда добыча была особенно обильна, рыбаки ласково давали понять ему, что это благодаря его присутствию им так везет, что они понимают его тайные заботы о них, что они благодарны ему. А ему было и радостно, что друзья его хорошо заработали, и не мог он в себе победить жалости к этим прекрасным рыбам, которые так страшно ловили ртом воздух. И мнилось иногда ему, что так и он вот чувствует себя иногда там, под пышными портиками храма иерусалимского, и он, может быть, будет так умирать…
Но иногда было хорошо, совсем хорошо, просто хорошо — когда лодка, покачиваясь под напряженным парусом, уносила его с приятелями в туманную голубую даль, а он, блаженно развалившись на пахучих сетях, щурился от солнца и, пригретый, следил за тем, что играло, как мираж в пустыне, в его душе. Крепко пахло рыбой, потом, смолой, но в душе было сознание огромной радости, огромного блага — в особенности, когда вспоминался Никодим. Теперь, отсюда, с озера, Никодим представлялся ему каким-то радостным окном в неведомый, широкий мир. И там, в этом мире, у него есть союзники, незнаемые, но верные. Победа будет. И, может быть, даже близко. Что из того, что эти простые люди так плохо понимают его? Есть другие, большие, углубленные, сильные… И, Боже мой, как ясна, как проста та Божественная истина, которою он живет, которая движет им! Поссорился, рассердился — чувство разделения, страдания, муки; уступил, полюбил, — вот как с братьями в Назарете — радость… А они вот погоду назавтра угадывать умеют, — ах, закат красный, значит, быть ветру… — а что у них самих в сердце происходит, того не замечают. Он чувствовал, что он неудержимо уходит от них в те новые мысли, от которых он сам недавно так враждебно отстранялся, в те зовущие дали, которые открыл ему Никодим… Эти мысли все более и более овладевали им и, хотя еще неясные, требовали своего обнаружения, хотели жить и что-то делать. Он чувствовал, что здесь их не поймут, но сердце было полно, и потому трудно было устам молчать…
И от искры случайной вспыхнул пожар…
Была Суббота. Он запоздал в синагогу: пришедшая на праздник из Магдалы исхудавшая Мириам вдруг на дворе у Иониных неудержимо разрыдалась, и он тщетно добивался узнать причину ее слез, хотя и догадывался о ней. Когда она успокоилась и они пошли к синагоге, там немногие капернаумские законники яростно наступали на его постоянных спутников: они, законники, своими глазами видели, как те только что — в Субботу! — срывали в полях колосья и ели зерна! Иешуа долго разбивал их путаные рассуждения о недопустимости и такой «работы» в святую Субботу, но, наконец, потерял терпение и впервые открыто бросил во взволнованную толпу:
— Человек есть господин всего, даже Субботы!
Толпу точно взорвало. Что это, кощунство? Значит, он отвергает уже и закон, без обиняков, начисто?.. Среди галдения возбужденной толпы он поднялся на возвышение в синагоге и, чувствуя, как неудержимо разгорается внутри его огонь, как овладевает им все более и более какая-то сила, заговорил. Но слов его не было слышно…
— Тише!.. Да тише же!.. — кричали, еще более увеличивая шум, его друзья. — Отчего вы не даете ему говорить?
Волнение стихло понемногу.
— …истинно, истинно говорю вам, — вдохновенно, разгораясь все более и более, говорил он, — не Моисей, а Отец мой дает вам истинный хлеб с небес! Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру…
— Ну, так и давай нам этого хлеба!.. — насмешливо крикнул кто-то из задних рядов.
Иешуа на мгновение сосредоточился в себе, а затем, обежав эти потные от нестерпимой духоты и возбужденные лица своими засиявшими глазами, точно уж не владея собой, заговорил еще более вдохновенно:
— Я есьмь хлеб жизни. Приходящий ко мне не будет алкать и жаждать никогда…
Опять все собрание зашумело, как озеро под внезапным ударом непогоды, сорвавшейся с обожженных утесов Гадаринской стороны. Ученики его были явно смущены: что он говорит? Понять ничего нельзя… Но он, подняв голос, покрыл шум синагоги:
— Истинно, истинно говорю вам: верующий в меня имеет жизнь вечную. Я есьмь хлеб жизни. Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли, хлеб же, сходящий с небес, таков, что ядущий его не умрет. Я хлеб живый, сшедший с небес…
Все с криком повскакало с мест.
— Как он дерзает говорить так?! — с красными лицами и сумасшедшими глазами кричали люди. — Не плотников ли он сын из Назарета? Разве мы не знаем его, мать Мириам и братьев его Иакова, Иосию и Иуду… В Сихеме — вода, здесь — хлеб, голова кругом идет!.. Болтают глупцы: Мессия!.. Так Мессия из дома Давидова должен быть!.. И где чудеса, ежели он Мессия?.. Раньше за такие слова тут же на месте камнями побили бы… Нет, до чего это простонародье волю нынче взяло!..
Иешуа видел эту бестолковую ярость толпы, видел смущение своих учеников, видел, как веселый Исаак, только вчера прибежавший из Каны повидаться с ним, точно стыдясь, отводил от него глаза и — почувствовал себя бездонно одиноким. До этого момента он всегда чувствовал, что какой-то светлый поток несет его к неведомым берегам, и вот теперь это движение сразу остановилось: точно выкинули его волны на пустынный берег… Он увидел горячие золотые глаза Мириам, печально устремленные на него из толпы, и сердце его тепло отозвалось. И кто-то тронул его за руку. Отирая потное лицо, он обернулся — перед ним был маленький горбун. Удивительные глаза его сияли беспредельным восторгом.
— Иешуа, Иешуа… — говорил он, крепко впиваясь своими длинными белыми пальцами в руку своего двоюродного брата. — Откуда это у тебя?! Как ты узнал это?! Уйди, уйди от них — все равно, они не поймут…
Иешуа, с наслаждением подставляя озерному ветру разгоревшееся лицо, смотрел в эти поразительные, взволнованные глаза горбуна и снова, несомненно, узнал, что он не один. Душа его точно белыми крыльями заплескала, и злой гомон толпы ничуть не страшил его: именно это-то и пришел он победить!..
И он победит!..
Но в этот день некоторые из его учеников, приставшие к нему недавно, совсем отошли от него. Иегудиил — он снова вынырнул неизвестно откуда — ушел с собрания с перекошенным злобой лицом…
XXVIII
В звездной ночи шло черным, спящим озером несколько лодок. Гребцы старались не стучать веслами о борта и часто совсем бросали грести, и осторожно прислушивались. Все направлялись к обожженным утесам довольно пустынной Гадаринской украины. Изредка низкими голосами переговаривались и снова осторожно гребли…
Наконец, хрустя песком и галькой, первые лодки ткнулись носом в темный берег. Люди выбирались на землю и чутко прислушивались: по воде в ночи был чутко слышен глухой и мерный звук весел…
— Собираются… — потушенным голосом сказал Иона.
— Не к чему только было в такую даль забираться… — своим грубым голосом отозвался Иегудиил. — Теперь всю ночь проканителишься…
— Осторожность в таких делах первое дело… — возразил Иона.
Эта ночная сходка окрестных повстанцев в пустынных горах Гадаринских была делом Ионы. Иегудиил был совершенно прав: при слабости правительственного надзора в таких предосторожностях не было решительно никакой надобности. Но, если бы из повстанчества изъять эту тайну, эту красивую обстановку, эти страшные клятвы и прочее, то, кажется, для Ионы в нем исчезла бы главная прелесть и он, может быть, и совсем бы ушел из дела. А он был одним из главных коноводов: он умел зажигать народ. И потому Иегудиил, очень прозаический, озлобленный, мстительный, — мстить ему было за что — подчинился своему поэтическому брату, хотя и ворчал, потому что, действительно, беспокойства получалось очень много…
Одна за другой выплывали из звездной тьмы черные лодки и одна около другой ложились на отлогом берегу. Некоторые повстанцы пришли посуху. И они, большею частью, не одобряли в душе затей Ионы, но, подчинившись, находили в них известную прелесть. Собралось уже человек за пятьдесят, но толпа все росла понемногу. Слышались разговоры потушенными голосами. Изредка кто-нибудь громко, с аппетитом, зевал. Сзади, в горах, кричали шакалы. Вверху, среди звезд, попискивали летучие мыши и вели среди темных столетних деревьев свои волшебные хороводы светляки.
Дикий край этот издавна был излюблен повстанцами. Особенно ярко было выступление Иуды Галонита, родом из Гамалы, который вместе с фарисеем по имени Садок в ответ на приказ императорского легата Сульпиция Квириния о переписи населения лет за двадцать пять до этого времени поднял яростное восстание. Дать занести свое имя в списки как бы значило закрепить насильническую власть римлян. И в самом законе переписи населения не одобрялись, как дело Богу неугодное. Иудеи до такой степени ненавидели этот счет людей, что, когда нужно было собрать для богослужения в синагоге нужных десять человек, они считали присутствующих так: не один, не два, не три, не четыре… Лозунгом Иуды было: «Нет у нас другого господина, как Бог, и мы не желаем ни платить дани цезарю, ни признавать его власть». Восстание было утоплено в крови. Сам Иуда пал в бою, а его сыновья были вместе с другими повстанцами распяты. Но это не потушило огня, и повстанчество продолжалось: повстанцы — зелоты — всячески старались своими восстаниями приблизить царство Мессии, строго соблюдали закон и поддерживали всякое революционное движение. В их представлении Мессия должен был уничтожить власть богачей и храмовников и железным жезлом поразить ненавистных римлян. Страшная гибель ждет вообще всех врагов избранного народа: кровь людская потечет в те дни до уздечек коней, потрясется и небо, и земля и из моря встанет страшный дракон, отец всякого зла. Но Мессия, в конце концов, убьет его, потом будет судить все народы и поставит Израиля над всем миром владыкой. Снова появятся на земле райские деревья и не будет больше ни зла, ни голода, ни болезней…
Обездоленные стекались под это знамя со всех концов страны. А в особенности — рабы. Одни законники, вроде Иешуа-бен-Сираха, учили своих сограждан мягкому обращению с рабами: «Если у тебя есть раб, содержи его, как душу твою, ибо он подобен крови, которая дает тебе жизнь. Если есть у тебя раб, поступай с ним, как с братом твоим… ибо, если ты будешь мучить его, он убежит, и тогда где ты будешь искать его?» Другие, напротив, рекомендовали твердую власть: «Корм, палка и поклажа для осла. Пища, наказание и работа — для раба. Дай рабу твоему дело, и ты будешь спокоен, освободи его руки от труда, и он потребует отпускной. Ярмо и бич смиряют вола, плеть и пытка смиряют лукавого раба. Пусть он всегда занимается своим делом, а если он не повинуется, надень на него тяжелые оковы…» Жизнь, конечно, шла не за Сирахом, и потому ряды повстанцев исправно пополнялись живой силой со всех сторон…
— Ну, я думаю, можно бы и начинать… — сказал Иегудиил.
— Можно и начинать… — раздались со всех сторон голоса. — Чего время-то золотое терять? Рассаживайтесь все кружком…
Среди черных теней произошло движение. Захрустел под ногами песок и ракушки. Послышались шутки и смех. И все затихло…
— Ну, Иона… — сказал кто-то.
— Ну… — проговорил Иона, встав посреди круга. — Дело наше, по-моему, начинает портиться. В Субботу мы с Иегудиилом наведались в Капернаум. И он говорил в синагоге… И такое-то понес, что и не перескажешь! Очень на него за это рассерчал народ… Вот и Иегудиил, и Исаак из Каны слышали… Где вы тут, Исаак?
— Здесь… — отозвалось из темноты.
— Вот и они подтвердят… — продолжал Иона. — Такого наговорил, что и книжник не всякий за ним угоняется. И если дело пойдет так и дальше, оттолкнет он от себя народ совсем. И надо, по-моему, нам так исхитриться, чтобы не давать ему много разговаривать…
— Да как же ты заставишь его замолчать? — грубо усмехнулся Иегудиил.
— Не замолчать, а чтобы говорил поменьше… — поправил Иона. — У нашего народа память короткая, эти его капернаумские штуки все скоро позабудут и опять будут льнуть к нему, разиня рты… Удивительный человек! — звонко щелкнул он себя по ляжке. — Ведь стоит ему только захотеть, все по его слову подымутся и, закрывши глаза, пойдут за ним куда хочешь…
— Вот поэтому-то он нам и нужен… — тяжеловесно пришил Иегудиил. — Только поэтому он нам и нужен… И вот что… — нетерпеливо обратился он к Ионе. — Ты хоть и брат мне, а тянешь нестерпимо. Дай я слово к молодцам скажу… Иешуа для нас находка… — уверенно обратился он к повстанцам. — Не надо упускать его. Он не захотел вернуться к нам, а мы не хотим лишиться его. Силой с ним ничего не поделаешь. А раз нельзя взять силой, значит, нужна хитрость. Так вот я и предлагаю, чтобы все наши везде и всюду эдак из-под руки распускали слух, что он-де с зелотами, а что ежели говорит он там то да се, так это-де для отвода глаз только. И в капернаумской синагоге, дескать, тоже… И Андрей Ионин, который с ним ходит, между прочим также это понимает… Ну, вот… И надо всячески возвеличивать его, превозносить до небес. Вон везде говор идет, что он чудеса всякие начал делать. Я сам никаких чудес от него не видывал, но нам в этом разбираться нечего: чудеса так чудеса… И ври всякий кто во что горазд про чудеса… А когда народ закипит, как следует, тогда и потребуем от него прямо, чтобы становился он над нами царем и вел нас против лиходеев наших… Так ли я говорю?
Наконец, хрустя песком и галькой, первые лодки ткнулись носом в темный берег. Люди выбирались на землю и чутко прислушивались: по воде в ночи был чутко слышен глухой и мерный звук весел…
— Собираются… — потушенным голосом сказал Иона.
— Не к чему только было в такую даль забираться… — своим грубым голосом отозвался Иегудиил. — Теперь всю ночь проканителишься…
— Осторожность в таких делах первое дело… — возразил Иона.
Эта ночная сходка окрестных повстанцев в пустынных горах Гадаринских была делом Ионы. Иегудиил был совершенно прав: при слабости правительственного надзора в таких предосторожностях не было решительно никакой надобности. Но, если бы из повстанчества изъять эту тайну, эту красивую обстановку, эти страшные клятвы и прочее, то, кажется, для Ионы в нем исчезла бы главная прелесть и он, может быть, и совсем бы ушел из дела. А он был одним из главных коноводов: он умел зажигать народ. И потому Иегудиил, очень прозаический, озлобленный, мстительный, — мстить ему было за что — подчинился своему поэтическому брату, хотя и ворчал, потому что, действительно, беспокойства получалось очень много…
Одна за другой выплывали из звездной тьмы черные лодки и одна около другой ложились на отлогом берегу. Некоторые повстанцы пришли посуху. И они, большею частью, не одобряли в душе затей Ионы, но, подчинившись, находили в них известную прелесть. Собралось уже человек за пятьдесят, но толпа все росла понемногу. Слышались разговоры потушенными голосами. Изредка кто-нибудь громко, с аппетитом, зевал. Сзади, в горах, кричали шакалы. Вверху, среди звезд, попискивали летучие мыши и вели среди темных столетних деревьев свои волшебные хороводы светляки.
Дикий край этот издавна был излюблен повстанцами. Особенно ярко было выступление Иуды Галонита, родом из Гамалы, который вместе с фарисеем по имени Садок в ответ на приказ императорского легата Сульпиция Квириния о переписи населения лет за двадцать пять до этого времени поднял яростное восстание. Дать занести свое имя в списки как бы значило закрепить насильническую власть римлян. И в самом законе переписи населения не одобрялись, как дело Богу неугодное. Иудеи до такой степени ненавидели этот счет людей, что, когда нужно было собрать для богослужения в синагоге нужных десять человек, они считали присутствующих так: не один, не два, не три, не четыре… Лозунгом Иуды было: «Нет у нас другого господина, как Бог, и мы не желаем ни платить дани цезарю, ни признавать его власть». Восстание было утоплено в крови. Сам Иуда пал в бою, а его сыновья были вместе с другими повстанцами распяты. Но это не потушило огня, и повстанчество продолжалось: повстанцы — зелоты — всячески старались своими восстаниями приблизить царство Мессии, строго соблюдали закон и поддерживали всякое революционное движение. В их представлении Мессия должен был уничтожить власть богачей и храмовников и железным жезлом поразить ненавистных римлян. Страшная гибель ждет вообще всех врагов избранного народа: кровь людская потечет в те дни до уздечек коней, потрясется и небо, и земля и из моря встанет страшный дракон, отец всякого зла. Но Мессия, в конце концов, убьет его, потом будет судить все народы и поставит Израиля над всем миром владыкой. Снова появятся на земле райские деревья и не будет больше ни зла, ни голода, ни болезней…
Обездоленные стекались под это знамя со всех концов страны. А в особенности — рабы. Одни законники, вроде Иешуа-бен-Сираха, учили своих сограждан мягкому обращению с рабами: «Если у тебя есть раб, содержи его, как душу твою, ибо он подобен крови, которая дает тебе жизнь. Если есть у тебя раб, поступай с ним, как с братом твоим… ибо, если ты будешь мучить его, он убежит, и тогда где ты будешь искать его?» Другие, напротив, рекомендовали твердую власть: «Корм, палка и поклажа для осла. Пища, наказание и работа — для раба. Дай рабу твоему дело, и ты будешь спокоен, освободи его руки от труда, и он потребует отпускной. Ярмо и бич смиряют вола, плеть и пытка смиряют лукавого раба. Пусть он всегда занимается своим делом, а если он не повинуется, надень на него тяжелые оковы…» Жизнь, конечно, шла не за Сирахом, и потому ряды повстанцев исправно пополнялись живой силой со всех сторон…
— Ну, я думаю, можно бы и начинать… — сказал Иегудиил.
— Можно и начинать… — раздались со всех сторон голоса. — Чего время-то золотое терять? Рассаживайтесь все кружком…
Среди черных теней произошло движение. Захрустел под ногами песок и ракушки. Послышались шутки и смех. И все затихло…
— Ну, Иона… — сказал кто-то.
— Ну… — проговорил Иона, встав посреди круга. — Дело наше, по-моему, начинает портиться. В Субботу мы с Иегудиилом наведались в Капернаум. И он говорил в синагоге… И такое-то понес, что и не перескажешь! Очень на него за это рассерчал народ… Вот и Иегудиил, и Исаак из Каны слышали… Где вы тут, Исаак?
— Здесь… — отозвалось из темноты.
— Вот и они подтвердят… — продолжал Иона. — Такого наговорил, что и книжник не всякий за ним угоняется. И если дело пойдет так и дальше, оттолкнет он от себя народ совсем. И надо, по-моему, нам так исхитриться, чтобы не давать ему много разговаривать…
— Да как же ты заставишь его замолчать? — грубо усмехнулся Иегудиил.
— Не замолчать, а чтобы говорил поменьше… — поправил Иона. — У нашего народа память короткая, эти его капернаумские штуки все скоро позабудут и опять будут льнуть к нему, разиня рты… Удивительный человек! — звонко щелкнул он себя по ляжке. — Ведь стоит ему только захотеть, все по его слову подымутся и, закрывши глаза, пойдут за ним куда хочешь…
— Вот поэтому-то он нам и нужен… — тяжеловесно пришил Иегудиил. — Только поэтому он нам и нужен… И вот что… — нетерпеливо обратился он к Ионе. — Ты хоть и брат мне, а тянешь нестерпимо. Дай я слово к молодцам скажу… Иешуа для нас находка… — уверенно обратился он к повстанцам. — Не надо упускать его. Он не захотел вернуться к нам, а мы не хотим лишиться его. Силой с ним ничего не поделаешь. А раз нельзя взять силой, значит, нужна хитрость. Так вот я и предлагаю, чтобы все наши везде и всюду эдак из-под руки распускали слух, что он-де с зелотами, а что ежели говорит он там то да се, так это-де для отвода глаз только. И в капернаумской синагоге, дескать, тоже… И Андрей Ионин, который с ним ходит, между прочим также это понимает… Ну, вот… И надо всячески возвеличивать его, превозносить до небес. Вон везде говор идет, что он чудеса всякие начал делать. Я сам никаких чудес от него не видывал, но нам в этом разбираться нечего: чудеса так чудеса… И ври всякий кто во что горазд про чудеса… А когда народ закипит, как следует, тогда и потребуем от него прямо, чтобы становился он над нами царем и вел нас против лиходеев наших… Так ли я говорю?