Нефф Владимир. Перстень Борджа (Петр Кукань - 2)

   - Ни в коем случае, мой султан. Новорожденный не может ничего знать ни об Аллахе, ни о Магомете - просто потому что новорожденный есть новорожденный.
   -И все же он мусульманин?
   - Пророк сказал так,- подтвердил муфтий.
   - Ты говоришь: новорожденный есть новорожденный,- настаивал султан.- Хоть это и правда, но нам она говорит немного. Каковы главные свойства новорожденного?
   - Новорожденный чист,- сказал муфтий.- Неспособен на низость.
   - И больше ничего? - спросил султан.
   - Весьма важно еще одно...- произнес муфтий запинаясь.
   - И что же это?
   Муфтий, не в силах больше ничего прочесть на лице султана, в тоске поглядел в сторону, туда, где стоял Хамди, и увидел, что историограф постукивает указательным пальцем себя по губам и кивает головой в знак отрицания.
   - Новорожденный не умеет говорить,- с облегчением проговорил муфтий.
   - Превосходно,- похвалил султан.- Новорожденный не умеет говорить, а это значит - он не лжет. Итак, новорожденный - чист и неспособен на низость и ложь. Так?
   - Истинно так, мой султан.
   - А это - по словам Пророка - главные свойства мусульманина?
   - Да, главные. Ваше Величество.
   - Более существенные, чем попугайское бормотание святых истин?
   - Да, более существенное, мой султан,- сказал муфтий и, поскольку теперь ему было ясно, куда клонит Повелитель, живо затараторил: - Ильяс ибн Юсуф Низами, который жил вскоре после Пророка, почти дословно говорит следующее, а именно, что истинное неверие - это внешнее, поверхностное вероисповедание, меж тем как истинная вера - это благородное неверие.
   - Так что если чужестранец, не знающий наших нравов и привычек, признает и почитает единственного Бога, которого, однако, не называет Аллах, но Пан-тарэй, это не существенно?
   - Сущие пустяки. Ваше Величество,- сказал муфтий, оживившись, ибо ледовый панцирь страха и тревог, сковывавший его тощую грудь, дал трещину.- Главное,продолжил он,- чтобы был он чист и неспособен на низость и ложь.
   - После чего он мог бы стать мусульманином, даже не будучи обязан произносить основополагающее установление: "Верую и признаю, что нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет Пророк Его"?
   Муфтий поразился, поскольку это для него был все-таки чересчур крепкий табачок.
   - А почему он не может произнести это установление? - тихо спросил он.
   - Потому что не хочет,- проворчал султан.- Ты понимаешь, скотина, что это значит, когда сильная и благородная личность не желает что-либо делать? Это просто означает, что он этого не сделает, и баста. И ты разве не слышал, что молодой человек, о котором тут речь, называет своего Бога не Аллах, но Пантарэй?
   - Пусть так и скажет,- неуверенно предложил муфтий.- Пусть скажет... верую, что нет Бога, кроме Пантарэя, а Магомет Пророк Его.
   Султан перевел взгляд своих миндалевидных глаз на Петра.
   - Это ты можешь произнести? - спросил он. Петр улыбнулся.
   - Нет, не могу, Ваше Величество.
   - Я так и знал,- огорчился султан.- И ничего лучшего ты не можешь предложить, дурья твоя голова? - снова обратился он к муфтию.
   Муфтий, придя в замешательство, некоторое время размышлял:
   - Тогда пускай Ваше Величество объявит его почетным мусульманином.
   Султан шлепнул себя по ляжкам.
   - Вот это то, что нужно, вот это я и хотел услышать!- воскликнул он.- А теперь, муфтий, будь очень внимателен, наблюдай, что будет, держи ушки на макушке и гляди в оба. Мой милый Абдулла, раб, вознесенный к Солнцу, ты, к кому воспылали приязнью мой ум и сердце, муж чистый и неспособный на низость и ложь, почетный мусульманин и первый носитель сана, поименованного "Ученость Его Величества" - первый, но, думаю, и последний, ибо я не вижу никого, кто бы после тебя этот сан получил,- мой личный секретарь и советник, чья речь, украшенная иноземным акцентом, звучит для моего слуха высокой музыкой, побуждающей к размышлению,- ты видишь, насколько я взволнован и вдохновлен;так знай, что та честь, которую я тебе оказал,- наивысшая изо всех почестей, которыми я располагаю, а это о чем-нибудь да говорит. Сними халат.
   Петр в изумлении снял серую хламиду кающегося грешника и подсудимого, а султан, поднявшись, расстегнул бриллианты, служившие ему пуговицами, сбросил с плеч свой прекрасный халат, блиставший дорогими каменьями, как небосвод ясной августовской ночью, и возложил его на плечи Петра. И тут же по всем пяти зданиям сераля распространилось известие, что в могучей турецкой империи объявился новый правитель.
   ХАЛАТ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА
   И хотя Петр, исповедовавший, как сказано, ПЬега arbitria, то есть свободу человеческой воли, не признавал в своем мире ничего, что можно было бы назвать "бродячим сюжетом", и, значит, не видел никакой симметричной связи меж своей триумфальной аудиенцией у главы христианства, папы, состоявшейся около шести лет назад, и не менее победоносной аудиенцией у главы противников христианства, турецкого султана, он не сомневался, что событие, происшедшее тогда, на свой манер повторится и на этот раз. Властители, чересчур могущественные и чересчур одинокие в своем исключительном положении, легко загораются и воодушевляются, благодарные кому угодно, кто смог увлечь их, вырвав из оцепенения и скуки государственных занятий, но столь же быстро охладевают и отрезвляются. И если несколько лет тому назад папа сперва осыпал Петра своими милостями, а назавтра, опомнившись, нашел дипломатический способ эти милости сократить настолько, что по сути все забрал обратно, то можно было ожидать, что так же поведет себя и султан.
   Того же мнения придерживался и историограф Хамди-эфенди, в скромный дом которого, к его прелестной черноволосой дочери, Петр вернулся сразу же после окончания аудиенции у Того, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам. Ученый историограф считал, что высокий сан, в который посвящен его зять,слишком неожиданный, ни с чем не сообразный, несуразный и слишком рискованный, чтобы можно было принимать его всерьез и со всей ответственностью. И что Петр вел себя неправильно, когда перед султаном дал волю своему невоздержанному языку и не последовал примеру своего тестя Хамди, который взвешивал каждое слово и предпочитал молчать, лишь бы не произнести ничего, о чем позже мог бы пожалеть, хотя, понятно, и у него с языка тоже готова была сорваться и остроумная реплика, и убедительный аргумент. Он, Хамди, просто цепенел, когда Петр подносил сюрпризы и атаковал Повелителя своими безумными идеями, неслыханными подтасовками и ересью. Так, например, когда Петр заявил, что не верит в Бога, Хамди просто почувствовал, как у него на голове под напором вставших дыбом волос буквально поднимается тюрбан. Хотя султан, да воздается за это Аллаху, и дал себя ошеломить безумной Петровой тарабарщиной и в ослеплении своем невероятно его превознес, но нельзя предвидеть, чем это кончится и что произойдет, когда мысли в его голове улягутся, выстроятся в привычном порядке, а главное - в этом самая большая опасность - когда внимание его привлекут разнотолки ревнивых и завистливых придворных, которые пасутся вблизи него и кому сногсшибательный успех Петра буквально не дает спать. Сам он, Хамди-эфенди, от всего этого испытывает такой страх, что в животе у него кишки закручиваются, извиваясь, словно клубок змей, и он мог бы - пусть многоуважаемый зять ему в том поверит - подкрепить свои неприятные - ощущения и мрачные настроения множеством исторических примеров.
   Пессимизм ученого историографа, окрашенный наивно скрываемой завистью к успеху зятя и стыдом за собственную робость, был, возможно, и преувеличен, однако Петр, который при своем знании мира и людей мог бы подняться над такими пустяками, принимал укоры тестя не без раздражения, поскольку считал неприличным, если не бесчестным, для пожилого человека так спокойно, как ни в чем не бывало, забывать о том, что если бы Петр не вел себя перед султаном подобным образом, то сейчас оба они, тесть и зять, возможно, умирали бы на колу долгой и мучительной смертью.
   А маленькая Лейла - что бы ни пророчил ее хлопотливый папенька - не сводила с Петра своих черных, словно бесконечная ночь, очей, выражавших страстную преданность и безудержное восхищение: она очень хорошо знала - одна пташка-щебетунья принесла ей в клювике весть,- что перед властителем Петр не оробел, вел себя не безрассудно, как того хотел ученый Хамди-эфенди, а блестяще-остроумно и что, напротив, неловко и неумно проявил себя ее папенька, и она так гордилась своим мужем, что ее маленькие груди трепетали, как после стремительного бега, а лицо Петра пред ее взором расплывалось и таяло, затуманенное слезами восхищения и горделивого счастья.
   Однако очень скоро подтвердилось, что Хамди-эфенди хорошо знал, что говорит, ибо некоторое время спустя после последней молитвы, которую он и Лейла совершили с надлежащим тщанием и полнотой, тогда как Петр угрюмо удалился в свой рабочий кабинет, чтобы там побеседовать со своим богом Пантарэем - так вот, после последней молитвы, когда небо на западе давно погасло и все собаки на обоих берегах Босфора слили свои голоса в одной протяжной и непрерывной элегии завываний, лая и тявканья, к дому Хамди-эфенди маршем подошел отряд янычар с бунчуками и факелами. В столь позднее время они выглядели необыкновенно могучими, поскольку, во-первых, на службу в серале отбирали самых рослых верзил, а во-вторых, на головах они носили высокие шапки, украшенные лентами, спускавшимися по спине чуть ли не до пояса. А когда их предводитель начал молотить в дверь своим здоровенным кулаком, Хамди-эфенди прошептал посиневшими от страха губами:
   - Вот оно, начинается.
   И самолично пошел им отворить, не дожидаясь привратника, который забрался в укромный уголок и, без сомнения, уже спал крепким сном.
   Предводитель, чье звание обозначалось серебряным бантиком, прикрепленным к феске посредине лба, на вопрос Хамди, чего ему угодно, ответил, что желает говорить с Абдуллой. Так он и выразился - с Абдуллой, не с рабом Абдуллой, не с Абдуллой-бсе, как Владыка Владык нынче раз или два назвал Петра, а просто с Абдуллой - и все, точка. Это прозвучало так сухо и неприязненно, что Хамди не сдержался и задал вопрос:
   - С моим зятем Абдуллой?
   Предводитель расхохотался грубым янычарским смехом.
   - Ишь ты, с твоим зятем! По-твоему, все, и даже я при моей высокой должности, должны знать твои семейные дела? Мне приказано поговорить с Абдуллой, который живет в этом доме и кого наместник Бога на земле сегодня утром лично допрашивал. Вот его и приведи, да побыстрей, если не желаешь сюрпризов, которыми я в своем высоком чине вместе со своими помощниками могу тебя осчастливить.
   - Я здесь,- неожиданно прозвучал голос, как уже один раз случилось в этом доме, и из тьмы коридора появился Петр, направлявшийся к открытой входной двери, освещенной факелами янычар.- Чего тебе нужно? Наверное, стряслось что-то важное, если при своей высокой должности вы обременили себя ночным визитом ко мне?
   И тут случилось нечто очень странное: в тот момент, когда Петр выступил из темноты и появился в дверях, озаренный светом пылающих факелов, предводитель янычар сунул бунчук под мышку и освободившейся рукой схватил себя за нос; то же самое проделали его подручные, простые солдаты без бантика на лбу.
   - У тебя халат Его Величества,- проговорил он гнусаво, как говорят, когда заложен нос.- Отдай его мне, я сам отнесу халат Его Величеству обратно, раньше чем ты сотворишь с ним что-нибудь скверное.
   - Таков приказ Его Величества? - спросил Петр.
   - Это не твое дело,- прогнусавил в ответ предводитель.- Мое звание достаточно высоко, чтобы без лишних церемоний и расспросов я мог поступить так, как приказал; отдай халат султана.
   - Не раньше, чем ты объяснишь, отчего вы все держитесь за носы,- сказал Петр.
   - Наверное, потому, что здесь воняет. И в самом деле, вонь страшная, как будто кто-то только сейчас вылез из сточной канавы,- заявил предводитель янычар, и его подчиненные одобрили этот ответ грубым янычарским хохотом, именно таким, каким заливались одичалые солдаты при захвате города, когда кидали в костры живых младенцев, и предводитель хохотал вместе с ними. Но не долго, потому что Петр поднес ему такую понюшку, что у того сразу из обеих ноздрей кровь хлынула струёй.
   - Это чтоб у тебя, жук навозный, была настоящая причина держаться за нос,проговорил он; меж тем как предводитель янычар, отфыркиваясь и захлебываясь собственной кровью, медленно опускался на колени в дорожную пыль.- А с вами что, молодцы? - обратился Петр к солдатам, которые уже не гоготали, а лишь глухо ворчали, отступая под его взглядом.- Желаете, чтоб и вас так погладили? Если нет, так оставьте нас в покое и убирайтесь прочь! Халат я верну Его Величеству собственноручно, как собственноручно его и взял.
   - Это тебе дорого обойдется! - злобно прошамкал предводитель янычар разбитыми в кровь губами.- За это ты еще свое получишь, помойная крыса!
   Петр меж тем захлопнул двери и задвинул засов.
   - Ничего страшного,- сказал он тестю, который, ни жив ни мертв от страха, рвал на себе волосы и сетовал, что из-за безумной нерассудительности Петра теперь уже точно конец всем надеждам и упованиям, только и остается что умереть, потому как янычары такого оскорбления не снесут, вернутся с подкреплением, и его, Хамди, так же как и Лейлу, а главное, Петра - растерзают в клочья.
   - Ничего страшного,- повторил Петр в ответ на стенания старца,всего-навсего неумелая попытка втравить меня в такую заварушку, из которой мне не помог бы выбраться ни перстень Борджа, ни цитаты из Философа насчет сущности и случайности. Потому что если бы я отдал им халат султана, они бы его присвоили, бриллианты поделили между собой и - пиши пропало, а я потом объясняй,- куда подевалось султанское одеянье? А что до того, вернутся ли они еще сегодня с подкреплением - растерзать нас, этого вы, папенька, не опасайтесь, потому что хоть положение мое при дворе, кажется, сильно пошатнулось, я все еще носитель титула "Ученость Его Величества", а в привычках всех великих самодержцев-не спешить с отменой своих решений; они предпочитают всячески изворачиваться и вилять, лишь бы не дать повода для разговоров, будто они не ведают, что творят, и слово их не имеет ни малейшей цены и значения. Из этого ясно, что на сегодняшнюю ночь можно выбросить из головы все заботы и отложить их на завтра.
   Сказав так, Петр ушел со своей женой Лейлой в спальню и - по выражению второй, серебристо-седой бабы-бабарихи - усердно там трудился и провел столь добрую работу, что профессиональное заключение первой - белой - бабарихи, будто Лейла еще недавно была девушкой, с каждой секундой окончательно теряло смысл. Наконец Лейла, утомленная и изнемогшая от наслаждения и счастья, с ощущением сладкой и полной расслабленности, когда кажется, будто тела уже нет, ибо каждая частичка молодого существа была удовлетворена и не знала, чего еще желать,- погладила Петра по волосам и прошептала:
   - Ах, ты мой сокол. И он ответил:
   - Я не сокол. Но не исключено, что скоро им стану.
   Это древнетурецкое выражение означает, как мы помним, "уход в вечность". Но Лейла, представительница молодой генерации и не слишком образованная, как все женщины в тогдашней Турции, не знала этой прекрасной старой идиомы и потому в своем некритическом восхищении Петром, заведомо убежденная, что для него нет ничего невозможного, сказала:
   - Конечно, я в этом не сомневаюсь.
   СВЯТАЯ ЛОЖЬ ПЕТРА
   Назавтра, после первой молитвы, в правительственном здании сераля должно было состояться Высочайшее собрание Совета, и историограф Хамди-эфенди, скромный ученый, отправился туда пешком;
   молодой зять сопровождал его, чтобы вернуть халат Тому, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, точнее говоря, он выдумал этот предлог для того, чтобы проникнуть на заседание Совета и защитить себя, а заодно разведать обстановку и заставить замолчать своих недругов, ибо титул "Ученость Его Величества" был до такой степени неопределенным, а его обязанности и права настолько смутны, что даже оставалось неясным, смеет ли он принимать участие в Высоких заседаниях, хотя бы как последний среди чаушей, которым, как известно, позволялось лишь слушать и изредка сопровождать султановы изречения странным возгласом "бак!".
   Дойдя до сераля, они убедились, что, судя по всему, совещание уже началось, потому как охранники визирей слонялись без дела по Двору блаженства; от внимания Петра не ускользнуло, что, завидев его и Хамди, они ничуть не присмирели, а, напротив, нахально пяля глаза и подталкивая друг друга локтями, раззявили распухшие губы, а страж главного входа на вопрос Хамди ответил: да. Его Величество будто бы пожелали, чтоб Совет собрался сегодня несколько раньше обычного, поскольку на повестке дня вопросы чрезвычайно важные и многочисленные и решение их не терпит отлагательств.
   Это тоже ничего хорошего не предвещало, и ученый историк настолько был сокрушен, что не совладал с собой и, к немалой потехе охранников, томившихся во дворе, схватился за голову, точнее - за овальный край своего тюрбана.
   - А мне ничего не сказали! Мне не сказали ничего! - простонал он и взбежал по лестнице из черного мрамора так проворно, что подол его черного халата обвился вокруг лодыжек сухоньких поспешающих ног.
   Петр двинулся за ним следом, но караульщик преградил ему путь:
   - А ты куда, приятель? - спросил он. Такое обращение было оскорбительно слышать человеку, который неполных двенадцать часов назад был одарен - по собственным словам султана - самой высокой из почестей, какими Владыка Двух Святых Городов располагает, что уже говорило о многом, однако Петр прекрасно понимал, насколько трудно его положение, чтоб обращать внимание на подобные мелочи. Отогнув угол полотна, в которое был завернут халат султана - Петр нес его, перебросив через руку,- и поиграв на лице стражника блеском драгоценных каменьев, которыми было усыпано царственное одеяние, Петр коротко сказал:
   - Я иду вернуть халат Его Величеству, и ты, раб, не смеешь мне чинить препятствия.
   Этого оказалось достаточно, стражник отступил, но Петр - черт его дернул! - не удовольствовался частичным успехом и загремел:
   - Что ж ты, пес, не падаешь на колени перед халатом Его Величества?
   Стражник, оторопев, рухнул на колени.
   - Теперь целуй пыль земли,- продолжал Петр, все более возвышая голос.
   Стражник поцеловал пыль земли.
   - Я еще поговорю с тобой, прислужник,- посулил Петр, уже не спеша и с достоинством поднимаясь по лестнице. Довольно было косого взгляда, чтоб убедиться - охранники на Дворе блаженства уже не ухмыляются скотски-наглой усмешкой, а таращат на него округлившиеся глаза изумленных телят и уже не слоняются по двору, а застыли на месте, словно пораженные нежданным явлением двухвостой кометы. Это были пустяки, абсолютная чепуха в сравнении с теми трудностями, которые - как он понимал - ему предстояло преодолеть, но Петр обрадовался, настроение его улучшилось, прибавилось уверенности в себе.
   Однако его подстерегала новая неожиданность. Не освещенная сейчас парадная лестница подводила к сложному переплетению не менее темных коридорчиков и комнатушек, проходов, ступенек и ниш. Миновав четыре Залы Сокровищ, запертых на замок, ибо входить туда имел право лишь сам султан и высокопоставленные лица - все они теперь заседали на совещании,- Петр очутился в лабиринте бессмысленных архитектурных затей и просчетов, плодившихся, нагромождавшихся и видоизменявшихся, надо думать, в течение многих десятилетий, и, не найдя выхода, вскоре безнадежно заблудился. И вот, когда Петр шел, напрягая слух, и вроде бы уже заслышал людские голоса,- внезапно откуда-то справа, со стороны маленькой, строго квадратной комнатки, посредине которой стоял низкий, тоже безупречно квадратный стол, очевидно, византийской работы, ибо на его крышке, изукрашенной потрескавшейся инкрустацией, было выложено бледное и строгое лицо святой царицы Теодоры, обрамленное высоким нимбом,- кто-то потянул за кончик султанова халата, и, отшатнувшись, Петр увидел то, что меньше всего рассчитывал тут увидеть и что менее всего на свете увидеть желал, а именно: кошачий блеск огромных, устремленных на него глаз слабоумного брата султана Мустафы, который сидел на полу под столом, поджав под себя левую ногу и опираясь на вытянутую правую руку.
   - Бак! - сказал Петр.- Вы испугали меня, принц.
   - Я знал, что ты здесь пройдешь, потому что всякий заплутавший в этом обезьяньем доме избирает этот путь,- сказал Мустафа и протянул Петру небольшой граненый флакон, который держал в правой руке.- Это для тебя.
   - Что это? - спросил Петр.
   - Вода,- ответил слабоумный принц.- Чистая вода, и больше ничего. У вас ведь крестят водой, а? Ты сам говорил.
   - Да,- подтвердил Петр с некоторым сомнением в голосе.- У нас крестят водой.
   - Тогда окрести меня,- попросил Мустафа. Петр был так удивлен, что не смог выговорить даже чего-нибудь вроде "это вы серьезно, шахзаде?", и, держа флакон в руке, уставился на принца неподвижным взглядом, не зная, что и думать.
   - Ну как, окрестишь или нет? - нетерпеливо проговорил Мустафа, выползая из-под стола на тощей заднице.- Окрести!
   - Наверное, это несерьезно, принц? - усомнился Петр.
   - Это очень серьезно,- ответил Мустафа.- Я ведь вовсе не сумасшедший, ты это понял?
   - Конечно, не сумасшедший, принц,- учтиво ответил Петр, как ответил бы любому другому безумцу, который, разумеется, не считает себя больным.
   - Я только прикидываюсь безумцем, ведь если бы я не притворялся, брату не оставалось бы ничего другого, как повелеть меня казнить, и даже если бы он сам не хотел меня убить, Черногорец заставил бы его это сделать.
   - Какой еще Черногорец? - удивился Петр.
   - Ну, Черногорец, мы все его так зовем, предводитель янычар, Исмаил-ага. Вчера, когда братец облачил тебя в свой халат, по сералю разнеслось, что в нашей империи объявился новый правитель, а именно - ты, я сказал себе: пустозвонство, ведь настоящий правитель у нас в империи - Черногорец, а он не любит, чтоб кто-нибудь совал нос в его дела, и не потерпит конкурента.
   - Я полагал, что самая могущественная личность в империи - султан,- сказал Петр.
   - В зависимости от того, какой султан, насколько крепка у него рука,сказал принц.- Конечно, о Мехмеде Завоевателе можно сказать, что он был самым могущественным человеком в государстве. Но не всякий султан - Мехмед Завоеватель. Наша история помнит и таких султанов, выше которых на голову был, скажем, Великий визирь, он-то и брал всю власть в свои руки. О нынешнем Великом визире этого не скажешь - вонючий старикашка, дрожит от страха, как бы брат не помер,- ведь после кончины султана Великого визиря, согласно обычаю, казнят. И поскольку мой братец - добряк и слабак, а Великий визирь ничтожество, то властью, как ты сам понимаешь, Абдулла, подлинной властью обладают янычары, а Черногорец у них главный, и этим все сказано.
   - В могущественной турецкой империи власть в руках янычар? Но янычары - не турки,- заметил Петр.- В странном мире вы живете, принц.
   - Он, наш мир, мне опротивел,- сказал принц,- и поэтому я хочу принять крещение. Вчера, когда султан тебя так возвысил, ты еще небось до дома не дошел, а тут уже все было решено - и не в твою пользу. Черногорец заявил братцу, что не ручается за своих людей, если раб, только-только извлеченный из зловонной ямы, то есть ты, станет личным советником Его Величества, и этого было довольно: братец признал, что янычары для него важнее, чем твой разум и правдолюбие. Мне жаль тебя, потому что ты сразу мне приглянулся и у меня сложилось впечатление, что нам вместе предстоит еще кое-что сотворить на этом свете.
   - У меня возникло такое же ощущение, принц,- со вздохом проговорил Петр.
   - Но ничего не попишешь, кол тебе уже уготован,- сказал Мустафа.- А предлог, если захочется, всегда легко найти. Черногорец вчера посылал к тебе своих людей изъять братнин халат, однако ты был настолько умен, что не отдал его; да это не важно, они придумают что-нибудь еще. Так что поторопись, окрести меня.
   - Даже если бы я хотел удовлетворить вашу странную прихоть, принц, я не могу этого сделать, ведь я не священник,- сказал Петр.
   - Но ты христианин,-сказал Мустафа.
   - Вчера,- возразил Петр,- я твердо и, надеюсь, убедительно объяснил Его Величеству, что я не христианин, поскольку себя им не чувствую, а с христианским учением не согласен, и вы, принц, присутствовали при этом.
   - Именно это и сделало христианство притягательным в моих глазах,- сказал Мустафа.- Ты христианин, поскольку крещен, и все же позволяешь себе вслух заявить: я не чувствую себя христианином, поскольку с христианским вероучением не согласен. Я слушал, как ты говорил, и в душе ликовал: вот то, что нужно, сказал я себе, это для меня самая правильная религия. Ты не боишься ада?
   - Не боюсь, потому что в него не верю,- ответил Петр.
   - Вот видишь, а я боюсь, потому что я мусульманин,- сказал принц.- Но вот когда я перестану быть мусульманином и обращусь к религии, которая позволяет человеку сомневаться в существовании ада, тогда и я не буду бояться. Как там у вас в Европе скликают на молитву? У вас есть муэззины?
   - Нет,- сказал Петр.- Но у нас есть колокола, их звон слышен намного дальше, чем пенье муэззинов.
   Принц огорчился.
   - Странно и неприятно. А когда начинают звонить, все становятся на колени и молятся?
   - Ничего подобного.
   - Даже в Риме, где живет ваш папа? Петр улыбнулся.
   - По-моему, если бы на римской улице кто-нибудь вдруг грохнулся на колени и стал молиться, это вызвало бы всеобщее любопытство.