Страница:
- Вы, так же как и ваш молодой подопечный, напрасно теряете время. Мне смешно видеть вас, именно вас, в роли апостола мира и согласия. Во имя какой высокой идеи пять лет назад вы способствовали интригам Гамбарини? И та роль, которую вы играли, когда в бытность мою хозяином острова Монте-Кьяра Гамбарини предал меня второй раз, мне тоже до сих пор совсем неясна. На кого вы теперь работаете? Кто заплатил вам за то, чтобы вы читали мне нотации теперь?
- Я, нищий аптекарь и плохо оплачиваемый подеста ветшающего городишки Страмбы, конечно, не могу позволить себе роскошь дипломатических акций на свой страх и риск,- ответил Джербино,- и не вижу, к чему мне скрывать, что в данный момент я нахожусь на службе Его Святейшества. Но о том, что упомянутый Гамбарини, я хочу сказать. Его Преосвященство кардинал Гамбарини, предал Вас не один раз, но дважды, мне ничего не известно.
- Несущественно, довольно и того, что это известно мне.
Петр помолчал, а потом задал вопрос, который обрадовал обоих его посетителей.
- Что делает Гамбарини при французском дворе?
- К сожалению, то же, что и до сих пор: безобразничает,- ответил Джербино.- С тем лишь различием, что Его Преосвященство уже не мальчик, но зрелый мужчина, и сидит не в Страмбе, а в Париже, и посему его козни много серьезнее и опаснее, чем прежде, несколько лет тому назад, когда он вернулся на родину. Мне горько и больно об этом говорить, потому что я - страмбский подеста, а род Гамбарини с незапамятных времен был гордостью нашего города; воистину, именно блеск этой фамилии и привел к тому, что я склонился на его сторону и так или иначе время от времени оказывал ему помощь и делом, и советом. К сожалению, тогда мне не было известно то, что я знаю теперь, а именно - что Джованни Гамбарини недостойный потомок великих предков. И если Ваше предположение. Ваше Превосходительство, о его участии в нападении на островок Монте-Кьяра справедливо...
- Это не предположение, а твердое знание,- перебил Джербино Петр.
- ...в таком случае,- невозмутимо продолжал величественный старец Джербино,- действительно странно, можно сказать, фатально, что его замыслы и поступки находятся во всегдашнем противоречии с замыслами и деяниями Вашего Превосходительства.
- Не понимаю,- сказал Петр.- Каким образом он очутился при французском дворе?
- Это произошло в результате странного стечения обстоятельств,- проговорил величественный старец.- Года два назад наша великая певица La bella Olympia была приглашена петь в Париж ко двору. Ее выступление, как и всегда, имело большой успех, и когда после концерта утихли овации, которыми избалованные парижане наградили нашу артистку, королева-регентша оказала ей честь, пригласив приблизиться к трону, и долго ласково с ней разговаривала. Ее Величество, как известно, итальянка и любит порадовать себя звучанием родной речи. Наша славная Олимпия, помимо всего прочего, упомянула, что недавно концертировала в Страмбе у вдовствующей герцогини Дианы. "Ах, герцогиня Диана,- молвила Ее Величество,- несколько лет назад она послала мне замечательное средство для рук, перчатки из мягкой кожи, пропитанные каким-то особым составом". Помнится, эту мазь я сам имел честь изготовить по рецепту, перешедшему ко мне от предков, благодаря ей даже самая грубая и запущенная кожа...
- Ну дальше, дальше,- прервал его Петр.- Что было дальше?
- Так вот. Ее Величество королева-регентша,- продолжал Джербино,благодаря встрече с Прекрасной Олимпией вспомнившая о герцогине Диане, послала ей записочку с просьбой прислать еще одну пару косметических перчаток, точно таких, как прежние, которые она уже однажды получала от нее и которые тогда еще бы! - обнаружили свои превосходные свойства. Разумеется, герцогиня Диана чуть не надорвалась от усердия, и я вынужден был тут же приняться за свою фармацевтику, которую давно было забросил, чтобы получить необходимые ингридиенты, а когда перчатки были готовы, герцогиня вручила их кардиналу Гамбарини, чтобы тот, не мешкая, отправился в Париж и передал их Ее Величеству. Кардинал взялся осуществить эту заманчивую миссию с огромным удовольствием и справился с ней с большим успехом, о чем можно судить по тому, что обратно из Парижа он уже не вернулся. Этот прелестный юноша умеет себя держать в придворных кругах, он итальянец, и не удивительно, что Ее Величество королева-регентша пришла от него в восторг и сделала его своим личным духовником.
Петр тяжело вздохнул.
- Джованни Гамбарини - духовник королевы Франции! Прав был один английский драматург - запамятовал его имя,- сказавший, что жизнь - это история, рассказанная глупцом. Ну, и как быть дальше? Вы только что заметили, насколько фатален тот факт, что замыслы и поступки Джованни Гамбарини - и тут уж ничего не поделаешь! - всегда противоречат тому, что замышляю и делаю я!
- Увы, но это так,- сказал Джербино.- Пусть Ваше Превосходительство примет во внимание, что Франция в последние годы играет решающую роль в вопросе сохранения европейского мира, о чем и Ваше Превосходительство печется по-своему, на свой жесткий манер, как мы здесь уже говорили. Вашему Превосходительству наверное известно, что в хорошо информированных кругах полагают, будто война между протестантами и католиками начнется в ближайшие годы, как только в двадцать первом году истечет срок действия договора между Испанией и Голландией. Вся Европа вооружается и готовится к неслыханному кровопролитию. В этой отчаянной ситуации Европу может спасти лишь сильная Франция с мудрым правительством во главе, только она сможет оказать самое решительное сопротивление агрессивным замыслам испанских и австрийских Габсбургов.
- А также турецкий бич, который заставит рассорившиеся народы Европы объединиться и жить в мире,- добавил Петр.
- Я. не хочу с Вами спорить по данному вопросу, свое мнение я уже высказал,- возразил Джербино.- Однако, как бы там ни было, но прибегать к этому отчаянному, а для старой Европы с ее культурой еще и весьма постыдному средству было бы излишне, если бы конфликт уладился без вмешательства Турции. Все это, как я уже сказал, зависит, разумеется, лишь от мощи и решимости Франции. Однако правительство королевы-регентши можно считать каким угодно, только не сильньш и не мудрым. Королеве-регентше недостает собственной точки зрения, и вместо того чтобы продолжать вести традиционную для Франции антиавстрийскую и антииспанскую политику, которую особенно энергично осуществлял ее трагически погибший супруг,- рискну заметить, что, по мнению хорошо осведомленных политиков, это постыдное убийство не обошлось без участия самой королевы,- так вот, вместо этого она, напротив, заискивает перед испанцами и австрийцами, прислушиваясь к нашептываниям окруживших ее советников-изменников, в большинстве своем - горько признаться - итальянцев, а самый известный во французском обществе и самый среда них ненавидимый - некто Кончини, просто мужик с улицы, говорят, бывший лакей.
- Об этом Кончини я уже слышал,- заметил Петр.
- Еще бы,- подтвердил Джербино.- О нем все наслышаны, и всякому известно, что после смерти несчастного короля Генриха истинным правителем Франции стал именно он, Кончини. В последние год или два влияние этого человека значительно упало, возможно, потому, что королева раскусила, наконец, его несносный характер, а может, он ей просто разонра-вился, и она перевела его на запасной путь, но Франция от этой перемены ничего не выиграла, потому как на место Кончини тихой сапой пролез наш милейший кардинал Джованни Гамбарини; как духовное лицо, он проявляет к грешкам королевы явную снисходительность и печется прежде всего о том, чтоб она как можно дольше держалась у кормила власти, а ее подрастающий сынок Людовик Тринадцатый, с кем она обходится как с ребенком и что ни день хлещет по заднице, и далее воспитывался в бесправии и оставался в неведении. Разумеется, при таких обстоятельствах надеяться на решительное и спасительное заступничество Франции бессмысленно, и ясно как божий день, что сложившаяся ситуация предоставляет Габсбургам последнюю возможность разорвать Францию на куски. Изречение, которое только что пришло на ум Вашему Превосходительству, совершенно справедливо. Жизнь и впрямь история, рассказанная глупцом. И то, что негодяй типа Гамбарини оказался в настоящий момент барометром в делах европейского порядка и мира,- это, действительно, серьезное осложнение, которого ни один человек в здравом уме и твердой памяти не мог предвидеть.
Величественный старец кивнул своему молодому протеже, давая понять, что пора уходить, и, поднявшись, в изысканных выражениях поблагодарил Петра за любезный прием и в заключение еще раз выразил свое сожаление по поводу того, что его и Пакионе миссия оказалась напрасной, ибо Его Превосходительство господина да Кукана, очевидно, невозможно склонить к освобождению папской делегации, содержащейся под стражей, и тем поднять авторитет Его Святейшества, настолько покачнувшийся после этого инцидента, что все пасторские послания и воззвания, каковыми униженный и осмеянный папа пытается примирить рассорившихся христиан, неизменно остаются гласом вопиющего в пустыне.
- Не верю,- сказал Петр.- Согласно полученным мною сведениям, папа, напротив, сам стремится как можно быстрее развязать войну, чтобы протестантские страны были поставлены на колени еще в пору его понтификата.
Джербино скорбно опустил голову.
- Сожалею, что это мнение Вашего Превосходительства было мне неизвестно,сказал он вдруг потухшим, усталым, сиплым голосом.- Если бы я знал о нем заранее, я не предпринял бы утомительного и, как теперь выяснилось, заведомо напрасного путешествия из Италии в Стамбул.
Ночные посетители откланялись.
- Это фиаско,- сказал молодой плейбой, проходя вместе с Джербино мимо стражников-янычар.
Со стороны греческого и еврейского кварталов, пылавших десятками пожаров, зарево которых окрашивало волны Босфора в кровавый цвет, в холодной ночи раздавались отчаянные вопли убиваемых и истязаемых людей: это мусульмане-фанатики устроили вооруженный налет, дабы наказать неверных за то, что, по слухам, они саботируют общенациональную патриотическую акцию, предпринятую Петром Куканем.
- Фиаско? Естественно. А вы надеялись на успех? - спросил Джербино, усаживаясь с молодым плейбоем в поджидавшую их карету.- Наш визит был заведомо обречен на провал, и, если бы на карту не были поставлены такие огромные деньги, на него не стоило бы и соглашаться. Пьетро Кукан - безумец, каких мало, но, на мой взгляд, не такой уж законченный, чтобы позволить себя увлечь рискованным путешествием во Францию и подставить голову вашим палачам только лишь потому, что до него дошли слухи о новых происках Джованни Гамбарини. Об абсолютной невероятности успеха нашей миссии я вас честно предупреждал и отправился вместе с вами только тогда, когда вы заявили, что, несмотря ни на что, намерены рискнуть, ибо делать вам больше нечего. Но - если не считать этой небольшой оговорки - в остальном результат нашего визита весьма обнадеживающий. Кукан, разумеется, не догадался, что нам нет ровно никакого дела до освобождения папской делегации, а важен Гамбарини, и только Гамбарини. Нам повезло, по-моему, в том, что Кукан основательно осведомлен об участии Гамбарини в афере с островком Монте-Кьяра, так что мне не пришлось брать на себя труд убеждать его в этом, я даже позволил себе роскошь высказать несколько ничего не означавших учтивых сомнений. А историйка, которую я повесил ему на уши, обладает одним огромным, неоценимым достоинством.
- Каким же? - спросил молодой плейбой.
- Она почти правдива,- ответил Джербино.- Кукан, несомненно, захочет ее проверить, а поскольку основные факты соответствуют действительности, никто не сможет опровергнуть ее в принципе. И то обстоятельство, что о пребывании Гамбарини при французском дворе он прознал сам, независимо от нас, дорого стоит. О том, что на самом деле Гамбарини ни в коей мере не играет в жизни французской королевы столь значительной роли, как я расписал,- нам тревожиться не приходится. Взгляды на то, как королева относится к молодому исповеднику, могут быть различны. Еще один козырь я вижу в том, что Кукан - человек очень мужественный и честный, и если мне удалось основательно пощекотать его ахиллесову пяту, то он наверняка попытается свернуть Гамбарини шею собственными руками и отправится к нему самолично вместо того, чтобы прибегнуть к услугам профессиональных головорезов. Так что пока все рассчитано верно. И нам остается только одно - отплыть домой и ждать.
Так они и поступили. Спустя полтора месяца на террасу бывшего дворца Гамбарини рухнул голубь, которого Джербино оставил в Стамбуле в руках надежного шпиона, нанятого на деньги молодого плейбоя,- на редкость удачный экземпляр из породы тех голубей, что разводил зловещей памяти дьявол, capitano di giustizia. Птица, насмерть измученная долгим перелетом, потребовавшим около двадцати часов, перенесла через море привязанный к ножке непромокаемый футляр с зашифрованным известием, которое - если перевести его на вразумительный язык - можно было прочесть следующим образом:
Отплыл этот вторник Вендетте переодет матросом направление Марсель.
АХИЛЛЕСОВА ПЯТА ПЕТРА КУКАНЯ ИЗ КУКАНИ
Мы предполагаем, и не без оснований, что отъезд Петра разрешился не так легко и отнюдь не просто. Понятно, что Петр исчез из Стамбула не без соизволения султана, ибо, поступив так, он навсегда отрезал бы себе пути к возвращению и таким образом загубил бы и расстроил все, чего здесь - к великой, как знаем, пользе и на благо человечества - достиг. Когда Петр впервые объявил султану, что ему крайне необходимо на несколько месяцев съездить в Европу, дабы устроить там кое-какие свои личные, совершенно неотложные дела, которые ему дороже жизни. Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, в порыве гнева надкусил чашечку из зеленоватого фарфора метар-бани, из которой в этот момент пил кофе, и швырнул осколки Петру в голову. И хотя после этого он долго извинялся и собственным платочком стер со щек Петра кофейную гущу, которой его забрызгал, однако о том, чтобы удовлетворить его желание, даже не заикнулся.
И только когда Петр у него на глазах начал сохнуть и желтеть - в самом деле, цвет его привлекательного лица, помимо серо-зеленых кругов, образовавшихся от бессонницы под глазами, все больше и больше приобретал желтый оттенок, причем - и это было хуже всего - Его Ученость совершенно утратил свой деятельный интерес к государственным делам, равно как изобретательность и остроумие, чем прежде умел приободрять султана и вдохновлять его - только тогда Владыка Двух Святых Городов, рассудив, что самый любимый его фаворит, столь неожиданно преобразившийся в брюзгливые тридцать три несчастья, для него теперь все равно что пустое место, однажды сам вернулся к неприятному вопросу, которого до сих пор избегал, и обратился к Петру со словами:
- Право, не понимаю я тебя, милый Абдулла, а чего я не понимаю, того и не люблю, ибо это не пристало Моему Достоинству. Ты сохнешь, словно тебя снедает неразделенная любовь, но это, право, последнее, что я мог бы ожидать от тебя, кто проявил себя образцовым и верным супругом темноокой Лейлы,- можно сказать, даже чересчур образцовым и слишком верным, чем это подобает твоему сану "Ученость Моего Величества" и твоему положению, ибо ты мелеешь иметь много больше женщин, чем одну. Известно, что никакая любовь не выдерживает разлуки более чем на полгода, ведь с глаз долой - из сердца вон; по какой же такой европейской юбке - о, борода Пророка! - ты, много лет проживший вне Европы, можешь еще страдать столь страшно, что стал бледной тенью себя самого?
- Не любовь томит меня, а ее противоположность, ненависть,- ответствовал Петр.- Я не открою для Вас ничего нового, о мой добрый король, если признаю, что любовь и ненависть - две родственные страсти, различные только в том, что ненависть человечнее любви, ибо - в отличие от любви - опирается на доводы рассудка, и сильнее любви, поскольку не зависит от пространства и времени, выдерживая самую долгую разлуку.
Султан, довольный, прикрыл глаза.
- Славно сказано, изящно и остроумно. А кого, признайся, ты ненавидишь так, что даже заметно поглупел и обычное красноречие возвращается к тебе лишь тогда, когда ты говоришь о ненависти?
- Одного негодяя, имя которого, даже если бы я его назвал, ровно ничего не сказало бы Вам, мой счастливый король,- ответил Петр.- Моя ненависть к нему родилась из любви, ведь он был моим единственным и самым любимым другом, и длится она уже почти шесть лет, но, вместо того чтобы утихнуть, все растет и растет, питаемая его новыми и новыми изменами. Кроме всего прочего, это он подстроил так, чтобы перстень Борджа попал из его рук в руки папы, а от папы в руки Вашего Величества. Султан оттопырил нижнюю губу.
- Ай-яй-яй, вот теперь я вижу, это очень серьезно. Тот перстень, что я недавно с отвращением и гневом отшвырнул прочь, был приложен к письму, в котором папа представлял мне полное право поступать с островом Монте-Кьяра как мне заблагорассудится. Выходит, и тут у твоего друга-недруга рыльце в пушку.
- Выходит, так, мой повелитель,- согласился Петр.- Из-за него, по его вине я три года провел под землей, во тьме и смраде, и даже в конце концов возрадовался тому, что могу жить именно там, ибо печаль и тоска, поселившиеся в моем сердце, были столь непомерны, что общество мерзких скорпионов и прочих насекомых, которые искали убежища в моих лохмотьях, поцелуи пиявок, высасывавших силу моих мускулов и костей, чумное дыхание гнилостных вод и беспрестанная война с крысами, которых я научился уничтожать голыми руками,все это было для меня милее общения с людьми. Таковы, мой всемогущий повелитель, оказались последствия предательства, которое Джованни - так зовут этого негодяя - совершил по отношению ко мне; но он и не подозревает, что его измена повлекла за собой несчастье столь страшное, что, будь в мире Бог, небеса почернели бы над ним, а из туч пролился бы кровавый дождь: погибло сокровище, которое было доверено мне для того, чтобы я употребил его на дело спасения рода Адамова.
- Какое же это сокровище? - спросил султан.
- Материя материй, которая превращала свинец в чистое золото, а при неудаче - в сильное взрывчатое вещество: от его взрыва и исчез с лица земли островок Монте-Кьяра,- ответил Петр.
Султан причмокнул языком.
- Если бы я не знал силы твоего разума, я бы сказал, что ты - безумец и несешь чушь. Но как бы там ни было, эту материю я не прочь бы заполучить.
- Я знал, что вы это скажете. Ваше Величество,- сказал Петр.
- Однако, несешь ты чушь или нет,- продолжал султан,- речь идет о событиях и обстоятельствах почти четырехлетней давности. Как и почему случилось так, что ты именно теперь снова вспомнил об этом своем Джованни, которому я даже слегка завидую, потому как знаю, что меня. Владыку Двух Святых Городов, ты никогда не будешь любить так, как ненавидишь его, и Мое Величество, добрейшее и справедливейшее, всегда будет для тебя, неблагодарный, намного безразличнее, чем твой подлый Джованни,- так все-таки, как и почему, спрашиваю я, мыслям о нем ты предался именно теперь и с такой силой, что от желания выбить ему зубы и проткнуть брюхо сник и пожелтел?
- На днях дошли до меня, мой благородный повелитель,- ответил Петр,- что этот хорек, которого я считал обезвреженным и выбывшим из игры, не только не обезврежен, не только не выбыл из игры, но творит в международной политике новые гнусности, в сравнении с которыми прежние просто ерунда.
Услышав про международную политику, султан снова посуровел.
- А что это такое - международная политика? - спросил он.- По моему представлению, которое я перенял от своих великих предшественников и предков, международная политика - это уничтожение гяуров огнем и мечом. Ты и сам, Абдулла, возрождая турецкую мощь, начал великое политическое дело. Поэтому я совершил бы огромную политическую ошибку, если бы позволил тебе устраниться от дел, пусть даже на несколько месяцев. Так что не будем больше возвращаться к этому вопросу.
Однако, понаблюдав еще два дня, как угасает Абдулла, султан сам вернулся к политическим делам.
- Речь идет не только о том,- сказал султан,- что, если бы я на длительное время отстранил тебя от дел, мне было бы нестерпимо нудно и пусто, ибо некому было бы развлечь меня, показывая, как я уже привык, оборотную сторону вещей. Другое мое опасение в том - и это главное,- что новшества, которые ты завел в моей империи, без твоего умелого ведения и контроля легко расстроить, запутать, совратить с пути истинного; государственная жизнь Османской империи снова станет такой, какой была, пока ты чудовищем не вынырнул из-под земли; янычары забросят свои новые мушкеты и снова схватятся за старинные бунчуки; богачи отзовут из войска своих рабов и улягутся со смазливыми пареньками на пуховые перины, а иноземные учителя новой тактики гораздо раньше, чем ты надеешься, окажутся перед необходимостью излагать свою премудрость пустым скамейкам, занесенным толстым слоем пыли, в классах, затянутых паутиной.
- Я размышлял об этом,- отозвался Петр.- Служа в должности "Ученость Вашего Величества", я обдумал и взвесил все сомнения, которые неизбежно должны обуревать Вас, мой премудрый властитель. Но тут я полагаюсь на беспредельную власть и могущество Вашего Величества, благосклонного к моим начинаниям и планам.
- Ну уж нет, меня от этого уволь,- перебил его султан.
- Кроме того,- продолжал Петр,- я с полной основательностью полагаюсь на верность и смекалку своего друга Ибрагима, который показал себя превосходным главнокомандующим, снискав не только уважение, но и любовь подчиненных, и, наконец, я надеюсь на то, что организационные новшества, которые я внедрил, уже прижились и исправно действуют. Наконец, я убежден, что три месяца, которых, по моим соображениям, мне хватит для достижения намеченных целей,- не такой уж долгий срок, наоборот, очень краткий, и, кроме Вашего Величества, никто не должен знать, куда я уезжаю и когда вернусь - завтра или послезавтра; я рассчитываю вернуться обратно прежде, чем всюду станет известно о моем отъезде за пределы Османской империи.
Услышав это, султан прослезился.
- Вижу, напрасно стал бы я чинить тебе препятствия в твоих замыслах, придется мне отступиться, хотя я лишь недавно и крепко к тебе привязался; да будет так, ступай к своему Гамбарини, который тебе важнее прочих людей на свете, и расправься с ним как можно суровее; если хочешь, мой главный палач обучит тебя нескольким приемам, таким страшным и жестоким, что в моей просвещенной державе прибегать к ним запрещено. Но сначала поклянись мне Аллахом единственным и всемогущим, что, как только покончишь со своим делом, тотчас вернешься в Стамбул.
- Ваше Величество прекрасно знает,- сказал Петр,- что я не верю в Аллаха и за свои поступки ручаюсь только своим словом.
- И правда, я запамятовал, что ты мусульманин лишь honoris causa [почетный (лег.).], хоть оказываешь себя более усердным, чем самые усердные из правоверных,- сказал султан.- Да будет так, я знаю, что одно твое слово весит больше, чем десятки клятв ханжей и льстецов. Ступай, и да будут дела твои оправданы в глазах Милосердного.
- Нет Божества, кроме Него, а у Него - цель окончательная,- послышался голос слабоумного принца Мустафы, который в течение всей беседы султана с Петром тихо сидел в своем углу, поигрывая жемчужными четками.
Потом, притворившись в разговоре с женой, черноокой Лейлой, будто уезжает, как обычно, по служебным делам, Петр распрощался с ней совсем по-будничному, и, не подозревая, что за каждым его шагом бдительно следят, отплыл, переодевшись простым матросом, на своем корабле под названием "Вендетта", который некогда составлял славу и гордость его личной флотилии.
ВСТРЕЧА ПЕТРА С МОНАХОМ-КАПУЦИНОМ
Дорога до Марселя, спокойная и приятная, заняла двадцать шесть суток и прошла без приключений. Как раз в тот момент, когда корабль подходил к причалу, из крепости на недалеком островке Иф, которую использовали как тюрьму, раздалось несколько пушечных выстрелов, оповещавших и предупреждавших о том, что одному из узников удалось бежать. Капитан запретил команде выходить на берег, пока не будет выгружено кедровое дерево, но Петр одному ему известным способом спустился ночью в море, тихонько соскользнув по якорному канату, и под водой доплыл до берега, что тоже произошло без особых происшествий, если не считать того, что ему пришлось ударом ребра ладони по виску оглушить стражника, сторожившего мол.
Едва просохло платье и забрезжил рассвет - и то и другое произошло отнюдь не сразу, ибо стояли морозные дни начала марта и солнце всходило поздно и без особой охоты,- Петр заглянул в первую попавшуюся лавочку старьевщика, который уже успел ее открыть, и на деньги, коим был туго набит кожаный пояс, обвивавший его голое тело, приобрел себе одежду,- для скрытности он счел наиболее, просто исключительно подходящей неприметную сутану нищенствующего монаха-капуцина.
Преобразившись таким образом до неузнаваемости, в рубашке-панцире, с острой шпагой и двумя пистолетами, спрятанными под сутаной, он довершил свое снаряжение покупкой не слишком видной, но крепкой и, верно, выносливой кобылы местной, то бишь прованской породы; оснастив ее подходящим снаряжением, под ледяным дождем, какие для южного Прованса в зимние месяцы не редкость и надоедают до тошноты, в то время как летом с незапамятных времен край этот изнывает от недостатка влаги, галопом поскакал в направлении своей жестокой, но справедливой цели.
- Я, нищий аптекарь и плохо оплачиваемый подеста ветшающего городишки Страмбы, конечно, не могу позволить себе роскошь дипломатических акций на свой страх и риск,- ответил Джербино,- и не вижу, к чему мне скрывать, что в данный момент я нахожусь на службе Его Святейшества. Но о том, что упомянутый Гамбарини, я хочу сказать. Его Преосвященство кардинал Гамбарини, предал Вас не один раз, но дважды, мне ничего не известно.
- Несущественно, довольно и того, что это известно мне.
Петр помолчал, а потом задал вопрос, который обрадовал обоих его посетителей.
- Что делает Гамбарини при французском дворе?
- К сожалению, то же, что и до сих пор: безобразничает,- ответил Джербино.- С тем лишь различием, что Его Преосвященство уже не мальчик, но зрелый мужчина, и сидит не в Страмбе, а в Париже, и посему его козни много серьезнее и опаснее, чем прежде, несколько лет тому назад, когда он вернулся на родину. Мне горько и больно об этом говорить, потому что я - страмбский подеста, а род Гамбарини с незапамятных времен был гордостью нашего города; воистину, именно блеск этой фамилии и привел к тому, что я склонился на его сторону и так или иначе время от времени оказывал ему помощь и делом, и советом. К сожалению, тогда мне не было известно то, что я знаю теперь, а именно - что Джованни Гамбарини недостойный потомок великих предков. И если Ваше предположение. Ваше Превосходительство, о его участии в нападении на островок Монте-Кьяра справедливо...
- Это не предположение, а твердое знание,- перебил Джербино Петр.
- ...в таком случае,- невозмутимо продолжал величественный старец Джербино,- действительно странно, можно сказать, фатально, что его замыслы и поступки находятся во всегдашнем противоречии с замыслами и деяниями Вашего Превосходительства.
- Не понимаю,- сказал Петр.- Каким образом он очутился при французском дворе?
- Это произошло в результате странного стечения обстоятельств,- проговорил величественный старец.- Года два назад наша великая певица La bella Olympia была приглашена петь в Париж ко двору. Ее выступление, как и всегда, имело большой успех, и когда после концерта утихли овации, которыми избалованные парижане наградили нашу артистку, королева-регентша оказала ей честь, пригласив приблизиться к трону, и долго ласково с ней разговаривала. Ее Величество, как известно, итальянка и любит порадовать себя звучанием родной речи. Наша славная Олимпия, помимо всего прочего, упомянула, что недавно концертировала в Страмбе у вдовствующей герцогини Дианы. "Ах, герцогиня Диана,- молвила Ее Величество,- несколько лет назад она послала мне замечательное средство для рук, перчатки из мягкой кожи, пропитанные каким-то особым составом". Помнится, эту мазь я сам имел честь изготовить по рецепту, перешедшему ко мне от предков, благодаря ей даже самая грубая и запущенная кожа...
- Ну дальше, дальше,- прервал его Петр.- Что было дальше?
- Так вот. Ее Величество королева-регентша,- продолжал Джербино,благодаря встрече с Прекрасной Олимпией вспомнившая о герцогине Диане, послала ей записочку с просьбой прислать еще одну пару косметических перчаток, точно таких, как прежние, которые она уже однажды получала от нее и которые тогда еще бы! - обнаружили свои превосходные свойства. Разумеется, герцогиня Диана чуть не надорвалась от усердия, и я вынужден был тут же приняться за свою фармацевтику, которую давно было забросил, чтобы получить необходимые ингридиенты, а когда перчатки были готовы, герцогиня вручила их кардиналу Гамбарини, чтобы тот, не мешкая, отправился в Париж и передал их Ее Величеству. Кардинал взялся осуществить эту заманчивую миссию с огромным удовольствием и справился с ней с большим успехом, о чем можно судить по тому, что обратно из Парижа он уже не вернулся. Этот прелестный юноша умеет себя держать в придворных кругах, он итальянец, и не удивительно, что Ее Величество королева-регентша пришла от него в восторг и сделала его своим личным духовником.
Петр тяжело вздохнул.
- Джованни Гамбарини - духовник королевы Франции! Прав был один английский драматург - запамятовал его имя,- сказавший, что жизнь - это история, рассказанная глупцом. Ну, и как быть дальше? Вы только что заметили, насколько фатален тот факт, что замыслы и поступки Джованни Гамбарини - и тут уж ничего не поделаешь! - всегда противоречат тому, что замышляю и делаю я!
- Увы, но это так,- сказал Джербино.- Пусть Ваше Превосходительство примет во внимание, что Франция в последние годы играет решающую роль в вопросе сохранения европейского мира, о чем и Ваше Превосходительство печется по-своему, на свой жесткий манер, как мы здесь уже говорили. Вашему Превосходительству наверное известно, что в хорошо информированных кругах полагают, будто война между протестантами и католиками начнется в ближайшие годы, как только в двадцать первом году истечет срок действия договора между Испанией и Голландией. Вся Европа вооружается и готовится к неслыханному кровопролитию. В этой отчаянной ситуации Европу может спасти лишь сильная Франция с мудрым правительством во главе, только она сможет оказать самое решительное сопротивление агрессивным замыслам испанских и австрийских Габсбургов.
- А также турецкий бич, который заставит рассорившиеся народы Европы объединиться и жить в мире,- добавил Петр.
- Я. не хочу с Вами спорить по данному вопросу, свое мнение я уже высказал,- возразил Джербино.- Однако, как бы там ни было, но прибегать к этому отчаянному, а для старой Европы с ее культурой еще и весьма постыдному средству было бы излишне, если бы конфликт уладился без вмешательства Турции. Все это, как я уже сказал, зависит, разумеется, лишь от мощи и решимости Франции. Однако правительство королевы-регентши можно считать каким угодно, только не сильньш и не мудрым. Королеве-регентше недостает собственной точки зрения, и вместо того чтобы продолжать вести традиционную для Франции антиавстрийскую и антииспанскую политику, которую особенно энергично осуществлял ее трагически погибший супруг,- рискну заметить, что, по мнению хорошо осведомленных политиков, это постыдное убийство не обошлось без участия самой королевы,- так вот, вместо этого она, напротив, заискивает перед испанцами и австрийцами, прислушиваясь к нашептываниям окруживших ее советников-изменников, в большинстве своем - горько признаться - итальянцев, а самый известный во французском обществе и самый среда них ненавидимый - некто Кончини, просто мужик с улицы, говорят, бывший лакей.
- Об этом Кончини я уже слышал,- заметил Петр.
- Еще бы,- подтвердил Джербино.- О нем все наслышаны, и всякому известно, что после смерти несчастного короля Генриха истинным правителем Франции стал именно он, Кончини. В последние год или два влияние этого человека значительно упало, возможно, потому, что королева раскусила, наконец, его несносный характер, а может, он ей просто разонра-вился, и она перевела его на запасной путь, но Франция от этой перемены ничего не выиграла, потому как на место Кончини тихой сапой пролез наш милейший кардинал Джованни Гамбарини; как духовное лицо, он проявляет к грешкам королевы явную снисходительность и печется прежде всего о том, чтоб она как можно дольше держалась у кормила власти, а ее подрастающий сынок Людовик Тринадцатый, с кем она обходится как с ребенком и что ни день хлещет по заднице, и далее воспитывался в бесправии и оставался в неведении. Разумеется, при таких обстоятельствах надеяться на решительное и спасительное заступничество Франции бессмысленно, и ясно как божий день, что сложившаяся ситуация предоставляет Габсбургам последнюю возможность разорвать Францию на куски. Изречение, которое только что пришло на ум Вашему Превосходительству, совершенно справедливо. Жизнь и впрямь история, рассказанная глупцом. И то, что негодяй типа Гамбарини оказался в настоящий момент барометром в делах европейского порядка и мира,- это, действительно, серьезное осложнение, которого ни один человек в здравом уме и твердой памяти не мог предвидеть.
Величественный старец кивнул своему молодому протеже, давая понять, что пора уходить, и, поднявшись, в изысканных выражениях поблагодарил Петра за любезный прием и в заключение еще раз выразил свое сожаление по поводу того, что его и Пакионе миссия оказалась напрасной, ибо Его Превосходительство господина да Кукана, очевидно, невозможно склонить к освобождению папской делегации, содержащейся под стражей, и тем поднять авторитет Его Святейшества, настолько покачнувшийся после этого инцидента, что все пасторские послания и воззвания, каковыми униженный и осмеянный папа пытается примирить рассорившихся христиан, неизменно остаются гласом вопиющего в пустыне.
- Не верю,- сказал Петр.- Согласно полученным мною сведениям, папа, напротив, сам стремится как можно быстрее развязать войну, чтобы протестантские страны были поставлены на колени еще в пору его понтификата.
Джербино скорбно опустил голову.
- Сожалею, что это мнение Вашего Превосходительства было мне неизвестно,сказал он вдруг потухшим, усталым, сиплым голосом.- Если бы я знал о нем заранее, я не предпринял бы утомительного и, как теперь выяснилось, заведомо напрасного путешествия из Италии в Стамбул.
Ночные посетители откланялись.
- Это фиаско,- сказал молодой плейбой, проходя вместе с Джербино мимо стражников-янычар.
Со стороны греческого и еврейского кварталов, пылавших десятками пожаров, зарево которых окрашивало волны Босфора в кровавый цвет, в холодной ночи раздавались отчаянные вопли убиваемых и истязаемых людей: это мусульмане-фанатики устроили вооруженный налет, дабы наказать неверных за то, что, по слухам, они саботируют общенациональную патриотическую акцию, предпринятую Петром Куканем.
- Фиаско? Естественно. А вы надеялись на успех? - спросил Джербино, усаживаясь с молодым плейбоем в поджидавшую их карету.- Наш визит был заведомо обречен на провал, и, если бы на карту не были поставлены такие огромные деньги, на него не стоило бы и соглашаться. Пьетро Кукан - безумец, каких мало, но, на мой взгляд, не такой уж законченный, чтобы позволить себя увлечь рискованным путешествием во Францию и подставить голову вашим палачам только лишь потому, что до него дошли слухи о новых происках Джованни Гамбарини. Об абсолютной невероятности успеха нашей миссии я вас честно предупреждал и отправился вместе с вами только тогда, когда вы заявили, что, несмотря ни на что, намерены рискнуть, ибо делать вам больше нечего. Но - если не считать этой небольшой оговорки - в остальном результат нашего визита весьма обнадеживающий. Кукан, разумеется, не догадался, что нам нет ровно никакого дела до освобождения папской делегации, а важен Гамбарини, и только Гамбарини. Нам повезло, по-моему, в том, что Кукан основательно осведомлен об участии Гамбарини в афере с островком Монте-Кьяра, так что мне не пришлось брать на себя труд убеждать его в этом, я даже позволил себе роскошь высказать несколько ничего не означавших учтивых сомнений. А историйка, которую я повесил ему на уши, обладает одним огромным, неоценимым достоинством.
- Каким же? - спросил молодой плейбой.
- Она почти правдива,- ответил Джербино.- Кукан, несомненно, захочет ее проверить, а поскольку основные факты соответствуют действительности, никто не сможет опровергнуть ее в принципе. И то обстоятельство, что о пребывании Гамбарини при французском дворе он прознал сам, независимо от нас, дорого стоит. О том, что на самом деле Гамбарини ни в коей мере не играет в жизни французской королевы столь значительной роли, как я расписал,- нам тревожиться не приходится. Взгляды на то, как королева относится к молодому исповеднику, могут быть различны. Еще один козырь я вижу в том, что Кукан - человек очень мужественный и честный, и если мне удалось основательно пощекотать его ахиллесову пяту, то он наверняка попытается свернуть Гамбарини шею собственными руками и отправится к нему самолично вместо того, чтобы прибегнуть к услугам профессиональных головорезов. Так что пока все рассчитано верно. И нам остается только одно - отплыть домой и ждать.
Так они и поступили. Спустя полтора месяца на террасу бывшего дворца Гамбарини рухнул голубь, которого Джербино оставил в Стамбуле в руках надежного шпиона, нанятого на деньги молодого плейбоя,- на редкость удачный экземпляр из породы тех голубей, что разводил зловещей памяти дьявол, capitano di giustizia. Птица, насмерть измученная долгим перелетом, потребовавшим около двадцати часов, перенесла через море привязанный к ножке непромокаемый футляр с зашифрованным известием, которое - если перевести его на вразумительный язык - можно было прочесть следующим образом:
Отплыл этот вторник Вендетте переодет матросом направление Марсель.
АХИЛЛЕСОВА ПЯТА ПЕТРА КУКАНЯ ИЗ КУКАНИ
Мы предполагаем, и не без оснований, что отъезд Петра разрешился не так легко и отнюдь не просто. Понятно, что Петр исчез из Стамбула не без соизволения султана, ибо, поступив так, он навсегда отрезал бы себе пути к возвращению и таким образом загубил бы и расстроил все, чего здесь - к великой, как знаем, пользе и на благо человечества - достиг. Когда Петр впервые объявил султану, что ему крайне необходимо на несколько месяцев съездить в Европу, дабы устроить там кое-какие свои личные, совершенно неотложные дела, которые ему дороже жизни. Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, в порыве гнева надкусил чашечку из зеленоватого фарфора метар-бани, из которой в этот момент пил кофе, и швырнул осколки Петру в голову. И хотя после этого он долго извинялся и собственным платочком стер со щек Петра кофейную гущу, которой его забрызгал, однако о том, чтобы удовлетворить его желание, даже не заикнулся.
И только когда Петр у него на глазах начал сохнуть и желтеть - в самом деле, цвет его привлекательного лица, помимо серо-зеленых кругов, образовавшихся от бессонницы под глазами, все больше и больше приобретал желтый оттенок, причем - и это было хуже всего - Его Ученость совершенно утратил свой деятельный интерес к государственным делам, равно как изобретательность и остроумие, чем прежде умел приободрять султана и вдохновлять его - только тогда Владыка Двух Святых Городов, рассудив, что самый любимый его фаворит, столь неожиданно преобразившийся в брюзгливые тридцать три несчастья, для него теперь все равно что пустое место, однажды сам вернулся к неприятному вопросу, которого до сих пор избегал, и обратился к Петру со словами:
- Право, не понимаю я тебя, милый Абдулла, а чего я не понимаю, того и не люблю, ибо это не пристало Моему Достоинству. Ты сохнешь, словно тебя снедает неразделенная любовь, но это, право, последнее, что я мог бы ожидать от тебя, кто проявил себя образцовым и верным супругом темноокой Лейлы,- можно сказать, даже чересчур образцовым и слишком верным, чем это подобает твоему сану "Ученость Моего Величества" и твоему положению, ибо ты мелеешь иметь много больше женщин, чем одну. Известно, что никакая любовь не выдерживает разлуки более чем на полгода, ведь с глаз долой - из сердца вон; по какой же такой европейской юбке - о, борода Пророка! - ты, много лет проживший вне Европы, можешь еще страдать столь страшно, что стал бледной тенью себя самого?
- Не любовь томит меня, а ее противоположность, ненависть,- ответствовал Петр.- Я не открою для Вас ничего нового, о мой добрый король, если признаю, что любовь и ненависть - две родственные страсти, различные только в том, что ненависть человечнее любви, ибо - в отличие от любви - опирается на доводы рассудка, и сильнее любви, поскольку не зависит от пространства и времени, выдерживая самую долгую разлуку.
Султан, довольный, прикрыл глаза.
- Славно сказано, изящно и остроумно. А кого, признайся, ты ненавидишь так, что даже заметно поглупел и обычное красноречие возвращается к тебе лишь тогда, когда ты говоришь о ненависти?
- Одного негодяя, имя которого, даже если бы я его назвал, ровно ничего не сказало бы Вам, мой счастливый король,- ответил Петр.- Моя ненависть к нему родилась из любви, ведь он был моим единственным и самым любимым другом, и длится она уже почти шесть лет, но, вместо того чтобы утихнуть, все растет и растет, питаемая его новыми и новыми изменами. Кроме всего прочего, это он подстроил так, чтобы перстень Борджа попал из его рук в руки папы, а от папы в руки Вашего Величества. Султан оттопырил нижнюю губу.
- Ай-яй-яй, вот теперь я вижу, это очень серьезно. Тот перстень, что я недавно с отвращением и гневом отшвырнул прочь, был приложен к письму, в котором папа представлял мне полное право поступать с островом Монте-Кьяра как мне заблагорассудится. Выходит, и тут у твоего друга-недруга рыльце в пушку.
- Выходит, так, мой повелитель,- согласился Петр.- Из-за него, по его вине я три года провел под землей, во тьме и смраде, и даже в конце концов возрадовался тому, что могу жить именно там, ибо печаль и тоска, поселившиеся в моем сердце, были столь непомерны, что общество мерзких скорпионов и прочих насекомых, которые искали убежища в моих лохмотьях, поцелуи пиявок, высасывавших силу моих мускулов и костей, чумное дыхание гнилостных вод и беспрестанная война с крысами, которых я научился уничтожать голыми руками,все это было для меня милее общения с людьми. Таковы, мой всемогущий повелитель, оказались последствия предательства, которое Джованни - так зовут этого негодяя - совершил по отношению ко мне; но он и не подозревает, что его измена повлекла за собой несчастье столь страшное, что, будь в мире Бог, небеса почернели бы над ним, а из туч пролился бы кровавый дождь: погибло сокровище, которое было доверено мне для того, чтобы я употребил его на дело спасения рода Адамова.
- Какое же это сокровище? - спросил султан.
- Материя материй, которая превращала свинец в чистое золото, а при неудаче - в сильное взрывчатое вещество: от его взрыва и исчез с лица земли островок Монте-Кьяра,- ответил Петр.
Султан причмокнул языком.
- Если бы я не знал силы твоего разума, я бы сказал, что ты - безумец и несешь чушь. Но как бы там ни было, эту материю я не прочь бы заполучить.
- Я знал, что вы это скажете. Ваше Величество,- сказал Петр.
- Однако, несешь ты чушь или нет,- продолжал султан,- речь идет о событиях и обстоятельствах почти четырехлетней давности. Как и почему случилось так, что ты именно теперь снова вспомнил об этом своем Джованни, которому я даже слегка завидую, потому как знаю, что меня. Владыку Двух Святых Городов, ты никогда не будешь любить так, как ненавидишь его, и Мое Величество, добрейшее и справедливейшее, всегда будет для тебя, неблагодарный, намного безразличнее, чем твой подлый Джованни,- так все-таки, как и почему, спрашиваю я, мыслям о нем ты предался именно теперь и с такой силой, что от желания выбить ему зубы и проткнуть брюхо сник и пожелтел?
- На днях дошли до меня, мой благородный повелитель,- ответил Петр,- что этот хорек, которого я считал обезвреженным и выбывшим из игры, не только не обезврежен, не только не выбыл из игры, но творит в международной политике новые гнусности, в сравнении с которыми прежние просто ерунда.
Услышав про международную политику, султан снова посуровел.
- А что это такое - международная политика? - спросил он.- По моему представлению, которое я перенял от своих великих предшественников и предков, международная политика - это уничтожение гяуров огнем и мечом. Ты и сам, Абдулла, возрождая турецкую мощь, начал великое политическое дело. Поэтому я совершил бы огромную политическую ошибку, если бы позволил тебе устраниться от дел, пусть даже на несколько месяцев. Так что не будем больше возвращаться к этому вопросу.
Однако, понаблюдав еще два дня, как угасает Абдулла, султан сам вернулся к политическим делам.
- Речь идет не только о том,- сказал султан,- что, если бы я на длительное время отстранил тебя от дел, мне было бы нестерпимо нудно и пусто, ибо некому было бы развлечь меня, показывая, как я уже привык, оборотную сторону вещей. Другое мое опасение в том - и это главное,- что новшества, которые ты завел в моей империи, без твоего умелого ведения и контроля легко расстроить, запутать, совратить с пути истинного; государственная жизнь Османской империи снова станет такой, какой была, пока ты чудовищем не вынырнул из-под земли; янычары забросят свои новые мушкеты и снова схватятся за старинные бунчуки; богачи отзовут из войска своих рабов и улягутся со смазливыми пареньками на пуховые перины, а иноземные учителя новой тактики гораздо раньше, чем ты надеешься, окажутся перед необходимостью излагать свою премудрость пустым скамейкам, занесенным толстым слоем пыли, в классах, затянутых паутиной.
- Я размышлял об этом,- отозвался Петр.- Служа в должности "Ученость Вашего Величества", я обдумал и взвесил все сомнения, которые неизбежно должны обуревать Вас, мой премудрый властитель. Но тут я полагаюсь на беспредельную власть и могущество Вашего Величества, благосклонного к моим начинаниям и планам.
- Ну уж нет, меня от этого уволь,- перебил его султан.
- Кроме того,- продолжал Петр,- я с полной основательностью полагаюсь на верность и смекалку своего друга Ибрагима, который показал себя превосходным главнокомандующим, снискав не только уважение, но и любовь подчиненных, и, наконец, я надеюсь на то, что организационные новшества, которые я внедрил, уже прижились и исправно действуют. Наконец, я убежден, что три месяца, которых, по моим соображениям, мне хватит для достижения намеченных целей,- не такой уж долгий срок, наоборот, очень краткий, и, кроме Вашего Величества, никто не должен знать, куда я уезжаю и когда вернусь - завтра или послезавтра; я рассчитываю вернуться обратно прежде, чем всюду станет известно о моем отъезде за пределы Османской империи.
Услышав это, султан прослезился.
- Вижу, напрасно стал бы я чинить тебе препятствия в твоих замыслах, придется мне отступиться, хотя я лишь недавно и крепко к тебе привязался; да будет так, ступай к своему Гамбарини, который тебе важнее прочих людей на свете, и расправься с ним как можно суровее; если хочешь, мой главный палач обучит тебя нескольким приемам, таким страшным и жестоким, что в моей просвещенной державе прибегать к ним запрещено. Но сначала поклянись мне Аллахом единственным и всемогущим, что, как только покончишь со своим делом, тотчас вернешься в Стамбул.
- Ваше Величество прекрасно знает,- сказал Петр,- что я не верю в Аллаха и за свои поступки ручаюсь только своим словом.
- И правда, я запамятовал, что ты мусульманин лишь honoris causa [почетный (лег.).], хоть оказываешь себя более усердным, чем самые усердные из правоверных,- сказал султан.- Да будет так, я знаю, что одно твое слово весит больше, чем десятки клятв ханжей и льстецов. Ступай, и да будут дела твои оправданы в глазах Милосердного.
- Нет Божества, кроме Него, а у Него - цель окончательная,- послышался голос слабоумного принца Мустафы, который в течение всей беседы султана с Петром тихо сидел в своем углу, поигрывая жемчужными четками.
Потом, притворившись в разговоре с женой, черноокой Лейлой, будто уезжает, как обычно, по служебным делам, Петр распрощался с ней совсем по-будничному, и, не подозревая, что за каждым его шагом бдительно следят, отплыл, переодевшись простым матросом, на своем корабле под названием "Вендетта", который некогда составлял славу и гордость его личной флотилии.
ВСТРЕЧА ПЕТРА С МОНАХОМ-КАПУЦИНОМ
Дорога до Марселя, спокойная и приятная, заняла двадцать шесть суток и прошла без приключений. Как раз в тот момент, когда корабль подходил к причалу, из крепости на недалеком островке Иф, которую использовали как тюрьму, раздалось несколько пушечных выстрелов, оповещавших и предупреждавших о том, что одному из узников удалось бежать. Капитан запретил команде выходить на берег, пока не будет выгружено кедровое дерево, но Петр одному ему известным способом спустился ночью в море, тихонько соскользнув по якорному канату, и под водой доплыл до берега, что тоже произошло без особых происшествий, если не считать того, что ему пришлось ударом ребра ладони по виску оглушить стражника, сторожившего мол.
Едва просохло платье и забрезжил рассвет - и то и другое произошло отнюдь не сразу, ибо стояли морозные дни начала марта и солнце всходило поздно и без особой охоты,- Петр заглянул в первую попавшуюся лавочку старьевщика, который уже успел ее открыть, и на деньги, коим был туго набит кожаный пояс, обвивавший его голое тело, приобрел себе одежду,- для скрытности он счел наиболее, просто исключительно подходящей неприметную сутану нищенствующего монаха-капуцина.
Преобразившись таким образом до неузнаваемости, в рубашке-панцире, с острой шпагой и двумя пистолетами, спрятанными под сутаной, он довершил свое снаряжение покупкой не слишком видной, но крепкой и, верно, выносливой кобылы местной, то бишь прованской породы; оснастив ее подходящим снаряжением, под ледяным дождем, какие для южного Прованса в зимние месяцы не редкость и надоедают до тошноты, в то время как летом с незапамятных времен край этот изнывает от недостатка влаги, галопом поскакал в направлении своей жестокой, но справедливой цели.