Неизвестен Автор. Русская романтическая новелла

   Петрушка, вечно ты с обновкой,
   С разодранным локтем...
   - Ах, кстати,- продолжал он, обращаясь к лакеям,- чтоб завтра на вас были новые ливреи с гербовыми воротниками.- О, если бы мне удалось сыграть роль свою с толком, с чувством, с расстановкой! Но нет: не держится в памяти:
   Ох, род людской! Пришло в забвенье!
   И подлинно, сколько ни учу, ничего не вытвержу. Черт возьми Фамусова, а вместе охоту, на старости лет, тешить собою публику!
   Тут с досады бросал он тетрадь свою об пол, мерил шагами залу и с шумом гонял от себя всех, кто ни попадался ему на глаза.
   В таких-то упражнениях Петр Андреич провел утро перед главной репетицией.
   Посмотрим, чем занималась между тем Глафира в своей комнате. Роль свою она знала твердо; но тем не менее, выходя в первый раз перед многочисленной публикой, она робела при одной мысли, что оробеет. Напрасно уверяла себя, что снисходительные зрители постараются не заметить ее ошибок и самые недостатки будут превозносить с похвалою. Но эта притворная снисходительность, эти даровые рукоплескания, плата за угощение еще более смутят ее: так она думала. Иной, под личиной снисходительности и даже, если хотите, энтузиазма, скрывает в таких случаях едкую насмешку, и тогда, как губы его произносят лесть, на уме шевелится эпиграмма. Кому случалось быть в положении Глафиры, тот помнит, что самоучке актеру самая похвала может казаться обидою.
   И добро бы Глафира вступала на сие новое поприще по собственному желанию. Что же, если она это делала лишь в угодность отцу, из послушания, если, в то время как должна была казаться веселою или по крайней мере равнодушною, червь горести точил грудь ее? А притворство было неизвестным для нее искусством. Как дорого заплатила бы она, чтобы, вместо безжизненной московской девушки, какова Софья, представлять на этот раз Офелию! Тогда бы она умела придать силу и истину каждому слову, каждому звуку, выходящему из уст ее; тогда бы на просторе разыгралось ее бедное сердце; она дала бы волю своему угнетенному чувству! А теперь, кто разделит с нею это чувство, кто поймет ее?
   Долго предавалась Глафира сим мыслям. Вдруг страшное воспоминание мелькнуло в ее памяти. Между тем как она готовится на праздник, на веселье, милый друг ее, тому ровно год, испускал дух, помышляя о ней! Так, ровно год как он умер, и с ним умерли все ее надежды.
   - Прочь,- воскликнула она с воплем отчаяния,- прочь это белое платье, эти розы, эти бриллианты: не хочу я их. Ох, я бедная!
   При сих словах она бросилась на постель, закрыла лицо руками и горько, горько заплакала. К ее счастию, никого не было в комнате, и она могла дать волю слезам своим. Нарыдавшись вдоволь, она ведала, утерла платком глаза и подошла к туалету. В потаенном ящике скрыт был портрет ее возлюбленного, снятый с него перед кончиной. Оглядываясь, вынула она из ящичка сие драгоценное изображение, с благоговением приложилась к нему устами и долго не могла оторвать их от оного; потом посмотрела с умилением на незабвенного, еще раз поцеловала его, и ее рука, казалось, не хотела разлучиться с священным для нее предметом. Наконец, во внутреннем борении, она тихо опустила портрет в верный ящик, промолвив трепещущим голосом:
   "Теперь я спокойна. О, бедный друг мой! ты лишь там узнал, как горячо люблю тебя... Но нет нужды: клянусь быть твоею и на земле и в небе, твоею навеки".
   Тут она взяла черную ленту, лежавшую на ее туалете, и вплела ее в свою косу. "Пусть эта лента,- сказала она,- будет свидетелем моей горести; я оденусь просто; так и быть, надену белое платье: горесть в сердце; да и прилично ли ее обнаруживать? однако к головному убору не мешает и отделку того же цвета. Фи, черное! вся в черном! - скажут наши. Но чем же другим почту я память супруга?"
   Произнеся это слово, Глафира затрепетала. "Супруга? - повторила она,и так вся жизнь моя осуждена на одиночество? Там соединишься с ним, говорит мне сердце; но когда? - Что если я проживу долее бабушки?"
   При этой мысли невольная улыбка появилась на устах прелестной девушки; и сие сочетание глубокой грусти с мимолетной веселостью придало лицу ее еще более прелести.
   - Что поминаешь ты свою бабушку? - спросила у Глафиры ее мать, вошедшая тихо в комнату.
   Та вздрогнула. Она сидела в то время пред туалетом, и голова ее матери мелькнула в зеркале. Ей мнилось, что это тень ее прародительницы. Однако она скоро опомнилась и отвечала:
   - Ничего, маминька; я говорила теперь: что, если проживу так долго, как бабушка? Я не желала бы этого.
   - Бог с тобой! отчего так?
   - Что за удовольствие быть и себе и другим в тягость?
   - Кто же тебе сказал это, душа моя? Есть ли что почтеннее преклонного человека и приятнее той минуты, когда бываешь окружен детьми и внучатами, в которых видишь свою надежду и которые напоминают тебе о собственной твоей молодости?
   - Но для этого надо иметь детей и внучат,- сказала простодушно Глафира.
   - Разумеется: человек создан богом, чтоб иметь их. Глафира потупила глаза и не отвечала. Простые слова матери уязвили ее в самое сердце.
   "Я поклялась принадлежать ему одному и в здешней жизни, и в будущей,подумала она,- мне не иметь ни детей, ни внучат! - Тут она глубоко вздохнула".
   - Что с тобою, сердечный мой друг? - спросила Линдина нежным голосом матери.- Бог послал мне добрую дочь; не думаешь ли, что пора бы иметь мне и добрых внучат?
   - Нет, маменька.
   - Полно скрывать, плутовочка; неужели я не приобрела еще твоей доверенности? Открой мне душу, назови мне своего любезного.
   Вместо ответа дочь упала в объятия матери.
   - Ты плачешь, душа моя? перестань, ты смочила мне всю косынку. Но что это? - вскрикнула она,- к чему на тебе черные ленты? Ты огорчишь этим отца; разве не знаешь, как часто он придирается к мелочам? Нет, сними, сними.
   - Не могу, милая маминька,- отвечала глухим голосом Глафира, удушаемая рыданиями.
   - Как не можешь? что это значит? - спросила с сердцем Марья Васильевна.
   - Маминька! - Тут Глафира прижалась к груди матери сильнее прежнего, и слова замерли на устах ее.
   - Вижу, это причуда и истерика. Выпей воды, и чтобы о лентах не было помину!
   Глафира повиновалась, выпила воды: ее рыдация уменьшились, и наконец она сказала с твррдостию:
   - Маминька, милая маминька! теперь не время обнаружить вам мою тайну; но клянусь, вы все узнаете. Только, бога ради, ни слова батюшке!
   В эту минуту вошел лакей с докладом, что гости приехали к обеду; Линдина поспешила к ним; спустя несколько времени пришла и Глафира.
   VI
   На ее лице оставались еще признаки недавнего волнения. Но я один мог разгадать причину оного. Проходя мимо меня, она сказала тихо: "Ныне день скорби для нас обоих".
   Впрочем, она скрыла свою грусть как могла от глаз недальновидных тетушек и дядюшек, которые были заняты вчерашними новостями и сегодняшнею репетицией.
   - Что тебе за охота, Петр Андреич,- сказал один пожилой родственник,выбрать такую вольнодумную пиесу для своего представления?
   - А почему же не так? - спросил озадаченный Линдин.
   - И это ты у меня спрашиваешь? Прошу покорно! уже и ты заражен просвещением!
   - Что мне до вашего просвещения,- прибавила старая тетушка,- не в том сила: в этой комедии, прости господи, нет ни христианских нравов, ни приличия!
   - А только злая сатира на Москву,- подхватила другая дама, помоложе.Пусть представляет ее в Петербурге - согласна; но не здесь, где всякой может узнать себя.
   - Tant pis pour celui qui s'y recommit,- сказал какой-то русский литератор в очках.- Да это бы куда ни шло, са serait meme assez piquant {Тем хуже для того, кто себя узнает... это было бы даже весьма пикантно (фр.)}; но какое оскорбление вкуса! Вопреки всем правилам комедия в четырех действиях! Не говорю уже о том, что она писана вольными стихами; сам Мольер...
   - Вольные б стихи ничего,- возразил первый мужчина,- только бы в ней не было вольных мыслей!
   - Но почему ж им и не быть? - спросил один молодчик, племянник Линдина.
   Почтенный враг вольных мыслей вымерил главами дерзкого юношу.
   - А позвольте спросить, господин умник,- сказал он,- что разумеете вы под этими словами?
   - Я разумею,- отвечал, покраснев и заикаясь, наш юный оратор,- я разумею, что вольные мысли позволительны и что без этой свободы говорить, что думаешь...
   - Мы избавились бы от многих глупостей? Не то ли хотели вы сказать?
   Сии слова были произнесены нараспев и таким голосом, который обнаруживал сосредоточенную запальчивость и при первом противоречии готов был разразиться громом и молнией.
   Линдин спешил отвратить грозу при самом ее начале. Он стал уговаривать старого родственника, чтоб он не горячился и тем не расстраивал своего драгоценного здоровья.
   - Слушай, Петр Андреич,- отвечал тот после грозного молчания,- если завтра ты повторишь свое безумство и сыграешь перед публикой эту комедию, то я не я... увидишь!
   Тут он сжал зубы, схватил шляпу и вышел поспешно из комнаты.
   - Желаю знать, чем кончится эта тревога; но я... я... о! я поставлю на своем,- сказал Линдин в великодушном порыве сердца.- Хотя бы тысяча родственников, а "Горе от ума" будет сыграно.
   - Однако...- заметила жена.
   - Не слушаю,- отвечал муж.
   - Но если в самом деле эта пиеса заключает в себе вольные мысли?
   - Ну, сократим ее.
   - Она сокращена и без нас.
   - Ну, в таком случае мы... этак я и не найдусь.
   - Всего лучше сократить ее вовсе,- прибавил литератор с улыбкой само довольствия.
   - Bien dit {Хорошо сказано (Фр.)},- отвечала дама помоложе.
   - Давно бы так,- воскликнуло несколько старушек.
   Линдин был как на иголках. Гордость и неуступчивость боролись в нем со страхом.
   - По крайней мере, дайте сыграть ее сегодня, в семь - сказал он, смягчив голос,- а там... увидим.
   Строгие тетушки согласились на капитуляцию, и Линдин оправился от недавнего поражения. В эту минуту Вашиадан вошел в гостиную.
   - Непредвиденные обстоятельства,- сказал он после первых приветствий,заставляют меня оставить Москву ранее предположенного мною срока. Я еду сегодня в ночь; однако, желая по возможности облегчить вину свою перед вами и хотя вполовину исполнить обещанное, я оставил все свои дела и последний вечер посвящаю вам: располагайте мною.
   Линдин был вне себя от его любезности, а еще более от того, что в отъезде своего приятеля находил благовидный предлог к отмене представления, которого теперь столько же страшился, сколько прежде желал из тщеславия. Правда, тяжело ему было отказаться от своего любимого намерения: блеснуть пышностию, вкусом и даже - если не ошибаюсь - своей дочерью; но еще тяжеле идти против общего мнения. Так думал Петр Андреич.
   Позвали к обеду. Все пошли попарно и молча. Беседа не была, как прежде, приправлена шутками и остроумием Вашиадана. Сей чудный гость, неизвестно почему, разделял с прочими то дурное расположение духа, которое, как язва, переходит от одного ко всем и простирает на самых веселых свое губительное влияние.
   Вскоре после стола начались приготовления. Линдин продолжал твердить роль; но чем более старался, тем менее успевал. Наконец он кинул с досады тетрадь, и хорошо сделал. В день представления отнюдь не должно перечитывать роли, как бы дурно вы ни знали ее: это совет одного опытного актера.
   Итак, Линдин, перекрестясь, положился во всем на крепкую грудь суфлера. Домашний оркестр, составленный из двух скрипок и фагота (второпях не успели послать за другими инструментами), заиграл увертюру, и все зрители чинно уселись по местам. С последним ударом смычка поднялся занавес, и комедия пошла своим чередом - разумеется, за исключением Фамусова, который врал без пощады и останавливался на каждом слове, вслушиваясь в подсказы суфлера.
   Однако первое действие кончилось довольно удачно при общих рукоплесканиях доброхотных зрителей. Линдин сказал препорядочно свои два стиха:
   Что ва комиссия, создатель,
   Быть взрослой дочери отцом!
   и Марья Васильевна, остававшаяся в партере с гостями, значительно улыбнулась своему мужу.
   Началось и второе действие. Фамусов, или правильнее Линдин, довольно твердо выдержал огненные сарказмы Чацкого; Скалозуб проговорил басом, и Софья вышла на сцену, дабы упасть в обморок. Она произносила уже стих:
   Ах, Боже мой! упал, убился!
   как вдруг Вашиадан с словами:
   Кто, кто это?
   снял фиолетовые свои очки и устремил глаза на обернувшуюся к нему девушку. Я слышал крик и шум от падения на пол...
   Громкие и продолжительные рукоплескания последовали за ее мастерским обмороком; некоторые кричали даже: форо! но я, был за кулисами и видел причину ее беспамятства. Забыв все, выбегаю на сцену и прошу о помощи.
   Легко себе представить, какая суматоха поднялась в зале, когда узнали, что обморок Глафиры был вовсе не искусственный. Мать бегала в испуге из комнаты в комнату, спрашивая спиртов, соли; отец не мог опомниться и все еще приписывал этот обморок чрезвычайному искусству дочери; из зрителей иные суетились вместе с Линдиной и еще более ей мешали, а большая часть разъехалась.
   Невольно обратил я глаза на стенные часы, висевшие в зале. Протяжно пробило на них десять.
   - Об эту пору, в исходе десятого, скончался возлюбленный Глафиры,подумал я и стал искать взорами Вашиадана. Но он исчез, и никто не знал, когда и как оставил дом Линдина.
   VII
   Внезапный отъезд Вашиадана возбудил во мне сильные подозрения. Правда, обморок Глафиры мог произойти от ее болезненного состояния или от той же обманчивой мечты, которая заставляла и меня несколько раз находить в подвижной физиономии и в голосе сего странного человека сходство с чертами и с голосом покойного друга. Но, с другой стороны, не мог ли поступок его быть следствием какого-нибудь обдуманного, злоумышленного плана? И нет ли в его власти скрытных, таинственных средств, с помощью коих он приводит этот план в исполнение? Поведение, характер, таланты Вашиадана были столь загадочны, что из них можно было выводить какие угодно заключения. Он сам не говорил о себе ни слова и старался отклонять нескромные вопросы любопытных. Судя же по рассказам Линдина, и в особенности чиновников банка, где он заложил множество бриллиантов и других драгоценных вещей на огромную сумму, то был грек, ремеслом ювелир или - как иные уверяли - еврей, алхимик, духовидец и чуть-чуть не Вечный жид. Но сия самая неизвестность о его происхождении и занятиях наводила на него еще сильнейшие подозрения. Мне казалось более чем вероятным, что он наглый и хитрый обманщик, у которого на уме что-то недоброе, хотя и трудно проникнуть в его цели.
   В этой уверенности я отправился на следующее утро к Линдиным осведомиться о здоровье Глафиры.
   Меня встретила мать. Я спросил ее о дочери: по словам ее, она провела ночь покойно и еще не просыпалась.
   - Знаете ли,- промолвила таинственно Марья Васильевна,- знаете ли, отчего, я думаю, больна моя Глафира?
   - Отчего?
   - Ее сглазили!
   Я не мог не улыбнуться при таком объяснении ее болезни.
   - Вы смеетесь? - продолжала Линдина с укоризной,- но я совершенно тому верю.
   - И я не вовсе отвергаю возможности магнетического действия глаз на людей и животных,- отвечал я.- Между прочим, мне сказывали об одном человеке простого звания, который носил зонтик на глазах единственно из боязни причинить вред своим взором. Но его опасения могли быть ложны; что же касается до Глафиры...
   - Ваш пример еще более подтверждает мою догадку. Мне кажется, что Вашиадан носит фиолетовые очки из той же предосторожности. Когда он снял их, Глафира тотчас упала в обморок. Но я умыла ее святой водой и надеюсь, что болезнь пройдет скоро.
   Некстати было сообщать ей теперь мои подозрения насчет Вашиадана. Время, полагал я, объяснит загадку; хотя во всяком случае благоразумие требовало бы обходиться осторожнее с двусмысленным приятелем Петра Андреича. Но это его дело, а не мое.
   При сем раздумье, нас позвали к Глафире. Узнав о моем приезде, она желала меня видеть.
   Больная сидела на постели, склоня годову к подушкам. Положение ее руки на лбу показывало, что она старается принесть себе на память случившееся вчера с нею.
   Рассказ матери подтвердил ей темное воспоминание.
   - Да,- сказала она наконец слабым голосом,- почти так. О, как это было страшно. Но где батюшка?
   - Он поехал в клуб, душа моя,- ответила мать,- и скоро воротится.
   - Скоро? дай-то бог! Пора, давно пора открыть вам тайну этого бедного сердца. Вчерашний случай заставляет меня поспешить моим признанием. Не уходите, -прибавила она, обратясь ко мне,- вы будете моим, земным свидетелем.
   Глафира находилась в напряженном состоянии духа Жар ее увеличивался, щеки и глаза пылали. Она продолжала с какою-то невыразимой торжественностью:
   - Быть может, признание мое поздно; но, по крайней мере, вы поймете дочь свою; и если суждено ей скоро умереть, то она не понесет во гроб тайны, скрытой от родителей. Тогда молитесь за меня и просите бога, чтобы он не лишил вашу дочь той отрады в будущей жизни, которую она напрасно искала в здешней.
   Эти слова произвели необычайное действие на Линдину. Для ней все было неожиданно, непонятно. Она хотела говорить и вдруг судорожно схватила руку дочери.
   В эту минуту вошел Петр Андреич. Едва обратил он внимание на больную и, поцеловав ее в лоб, начал:
   - Ну, что, прошло? Я знал, что пройдет. Представь, Marie,- продолжал он гневно,- проказник-то, наш роденька, мало того, что вчера на меня прогневался; нет, изволь отправиться в клуб да составь там заговор против моего представления! Хорошо, что болезнь дочери заставила меня отменить его; не то подумали бы, что я струсил. Нет, братцы, не того я десятка! Что затеял, то и выполню, хоть будьте вы семи пядей во лбу. Видишь, удумали сомневаться в моем верноподданстве! Куда подъехали! Сегодня вхожу в газетную: сидит князь Иван, да...
   Линдина слушала мужа скрепя сердце; но, не предвидя конца его россказням, прервала их наконец с видом глубокого негодования:
   - И тебе не совестно,- сказала она,- заниматься этими вздорами, когда дочь твоя на краю гроба!
   Сильный удар долбней не произвел бы на Петра Андреича большего действия, чем эти слова. Он остался в том же положении, в каком был при конце своего рассказа: с раскрытым ртом, с наклоненным туловищем и руками, опершимися дугою на колена. Чувство родительское восторжествовало над мелким самолюбием.
   - Как на краю гроба? - возопил он, выйдя из оцепенения.
   - Да, и на краю гибели. Слушай признание своей дочери, быть может, преступной дочери!
   Глафира величаво поднялась с своей постели.
   - Я преступная? - воскликнула она.- Нет, родители! Я чиста, как голубь, непорочна, как агнец. Моя вина лишь в том, что я скрывала от вас свою страсть... Я любила!
   - Ты любила! - вскричали отец и мать.
   - И потеряла своего возлюбленного,- продолжала Глафира едва внятным голосом.- Вчера ровно год, как он умер.
   - А кто тот дерзкий, который осмелился любить тебя без нашего позволения? - спросил сердито отец.
   - Не тревожьте его праха,- уныло отвечала дочь.- Вот свидетель, что мой покойный друг до самой своей кончины скрывал от меня любовь свою. Слишком поздно узнала я, какое пламенное чувство он питал ко мне.
   - И вы, сударь, знали о том и молчали?
   - Он обязал меня клятвою никому не вверять его тайны, кроме вашей дочери. Заветные слова умирающего священны: я исполнил их со всею строгостию долга.
   - И ты любила его еще при жизни?
   - Да, и еще более люблю его по смерти. Я поклялась - и теперь, пред лицом бога и перед вами, повторяю мою клятву - я поклялась не принадлежать никому в здешнем мире.
   Эти слова, произнесенные с необычайной твердостью, обезоружили гнев отца.
   - Но ты не откажешься принадлежать нам? - сказал он с чувством.
   - О батюшка, о родители! - отвечала растроганная дочь,- вам одним принадлежу я - я ваша!., но не думаю, чтобы надолго.
   Мать, не говорившая до того ни слова, вдруг зарыдала и опустила голову на грудь своей дочери.
   - Глафирушка, милое, единородное мое детище,- возопила она, стеная,не покидай нас, живи для нас! Более ничего не требую, прощаю, благословляю любовь твою!
   Этот порыв материнского сердца поворотил всю мою внутренность; слезы брызнули у меня из глаз. Линдин плакал навзрыд.
   Несколько минут продолжалась эта безмолвная, но трогательная сцена. Глафира подняла первая голову. Ее лицо, незадолго унылое и пасмурное, теперь казалось преображенным от восторга и чистейшей радости. Но вдруг какая-то новая мысль пробежала по челу девушки и словно облаком задернула лучезарный свет ее очей.
   - Благодарю вас, мои родители,- сказала Глафира,- за эту прекрасную, эту блаженную минуту. Но как быстро она промчалась! Тяжелое воспоминание ее отравило. Змей Вашиадан смертельно уязвил меня.
   - Что говоришь ты о Вашиадане, друг мой? - спросил испуганный Линдин.
   - Слушайте; я кончаю свое признание: покойный мой друг носил на руке фамильный перстень; помню, он часто говаривал, будто в этом перстне заключается таинственная сила и что от оного будет зависеть судьба той, которую изберет себе в супруги. Это предание вместе с вещью перешло к нему от бабушки. Я принимала его слова за шутку и позабыла бы о них, если б на аукционе не встретила перстня. Я не могла понять: каким образом он попал между вещей графа; но была рада, что мне представился случай купить его. Сходство изображения с чертами покойника напомнило мне таинственные предрекания. Я думала обручиться этим перстнем навеки с ненареченным супругом, как вдруг кто-то в толпе, с его чертами и голосом, надбавляет цену и отнимает у меня сокровище, за которое тогда я отдала бы полжизни. У меня померкло в глазах; не помню, как мы приехали домой. Возвратиться за перстнем было поздно... Прошло несколько дней; приготовления к комедии развлекали меня, время ослабило воспоминание о талисмане: я стала покойнее. Но вчера... видали ль вы Вашиадана без очков?., вчера, когда он снял их во время репетиции, лицо, голос его вдруг изменились: передо мной стоял мой возлюбленный, точь в точь он... И в довершение очарования - таинственный перстень блеснул на его руке: удивление, страх, ужас овладели мною, я обеспамятела. Помню, как это же лицо мелькнуло и на аукционе, как те же глаза, пламенные и неподвижные, были и тогда устремлены на меня. Страшно при одной мысли... Не дай боже встретиться мне опять с этими взорами! Мне кажется, я их не вынесу.
   Глафира умолкла. Изумление наше было невыразимо. Я не знал, верить или нет странному повествованию; я готов был принять его за бред болящей или даже за признак ее умственного расстройства. Но многое из рассказанного ею о Вашиадане подтверждал мне собственный опыт; давно я питал к нему недоверчивость и подозрение. Вид страдалицы пробудил во мне все негодование.
   - Ваш мнимый приятель,- сказал я Линдину с жаром,- есть явный злодей и обманщик, хотя бы одна десятая часть нами слышанного была справедлива. Даю слово отыскать его и потребовать от него отчета в гнусной шутке, которую он сыграл над вашей дочерью.
   - Не берите на себя труда его отыскивать,- сказал кто-то позади меня твердым и знакомым голосом.
   Я оглянулся... То был сам Вашиадан.
   VIII
   - Виновный здесь,- продолжал он, снимая очки. Мы обомлели.
   - Что ж вы не требуете от меня отчета? - спросил незваный гость с язвительною улыбкой.- Вас удивило, может быть, неожиданное мое посещение? Но дела мои переменились, и я остался в Москве. Вы не отвечаете? Вижу, приезд мой вам не нравится. Не опасайтесь: я вас скоро от себя избавлю.
   При этих словах он снова устремил на нас свои огненные взоры. Мы не трогались с места. Я чувствовал в себе что-то необычайное. Это что-то походило на те страшные сновидения, когда человек, не теряя еще памяти, чувствует оцепенение во всех членах, силится привстать и не может пошевелиться, хочет говорить, и язык его коснеет, грудь стесняется, кровь замирает в жилах, и он, полумертвый, падает на изголовье. Сие-то удушающее ощущение, известное простому народу под именем домового, овладело тогда мною. Я видел все происходившее; но язык и члены онемели - в я не в силах был обнаружить ни словами, ни движением моего удивления и ужаса.
   После того страшный Вашиадан (он был точно страшен в эту минуту) приблизился к постели, на коей лежала больная. Глаза его засверкали тогда необыкновенным светом. Больная привстала, но молча и почти без жизни; потом сошла с постели, ступила на пол, пошатнулась... новый взгляд Вашиадана как будто оживил ее: она оправилась, стала твердо на ноги и тихими шагами пошла за своим вожатым.
   Мы все оставались неподвижными. Я видел, как они вышли из комнаты, как Глафира, подобно невинной жертве, ведомой на заклание, послушно следовала за очарователем; я слышал шаги их по коридору, слышал повелительный голос Вашиадана, коему слуги хотели было преградить дорогу. Рвуся вперед - но вот стук экипажа раздался у подъезда... потом на улице... все глуше, глуше пока наконец исчез в отдалении.
   Подобно той змее, которая одним взором привлекает к себе жертвы и одним взором умерщвляет их, Вашиадан, силою огненных своих очей, произвел над несчастною Глафирой то, что почел бы я выученной фарсой, если бы сам не подвергся отчасти их магнетическому влиянию.