Приблизившись, я сходу, ломая их подготовленную тактику, лягнул одного из них в пах и, прошмыгнув в дверь, мимо лифта, дал стрекача вверх по лестнице.
Несколько дней после этого я испытывал злобное удовлетворение, вспоминая выскочившие из орбит глаза и раскрытый в немом крике рот получившего от меня удар подонка. И я думал: если когда-нибудь они все же изловят меня и прибьют, то пусть это случится не нынче, а потом, позднее, лишь бы не сейчас, когда я с Элей…
Пережитая опасность отразилась, между прочим, и на снах. Мне теперь то и дело снилось, будто я отбиваюсь от нападающих на меня врагов. С незначительными вариациями проигрывался примерно один и тот же сценарий: упреждая действия противника, я первым наношу удар. Например, всаживаю одному из молодчиков в грудь острое шило, отчетливо слыша, как покрякивают протыкаемые внутренние переборки. Смекнув во сне, что для такого детины длины шила маловато, я вытаскиваю свое оружие и вгоняю в ту же дырку длинный железный прут. И только после этого бросаюсь на второго, остолбеневшего от увиденной жестокости, валю его на землю и принимаюсь душить. Я отчетливо осязаю пальцами его горло – упругое и верткое, точно гофрированная труба пылесоса, ощущаю, как толчками подается по ней в голову кровь. Надо давить сильнее, ведь, насколько я понимаю, в остальном я все делаю верно. Но сколько я ни тужусь, передавленное горло с упорством помпы продолжает гнать кровь. Тогда, нашарив рукой увесистый камень, я обрушиваю его на голову жертвы. Череп раскалывается, точно кокос, на две равные пустотелые половинки. Впрочем, не совсем пустые: изнутри, из сердцевины, выползает нечто черное, блестящее, членистоногое, напоминающее краба, и весьма крепкое с виду. Что-то подсказывает мне, что в этом насекомом и заключена главная опасность. И тогда с ненавистью и омерзением я что есть сил принимаюсь колотить эту тварь камнем, топтать ногами…
Сейчас мне пришло в голову: не со своим ли мрачным подсознанием боролся я в тех чудовищных сценах.
Правда, в череде неприятных сновидений последних дней проскальзывали, теперь уже как редкий сюрприз, и эротические сюжеты, хотя и они приобрели какой-то зловещий оттенок. Вот один из них.
… Пустынная сумеречная улица. По ней торопливо движется, почти бежит изящная, со вкусом одетая дамочка, преследуемая безобразным, пропойного вида типом. Откуда-то появляется еще один человек – то ли муж, то ли бывший муж, то ли любовник этой молодки. Он гневно отгоняет преследователя.
– Да ты что! – кричит тот обиженно и злорадно. – Да она сама сюда приходит! Она у нас каждый вечер танцует голая!
«У нас» – это, оказывается, в каком-то злачном притоне. И вот следующая картина. Не верящий словам голодранца муж-любовник осторожно сходит по ступенькам вглубь мрачного полуподвала. Здесь теснота от столпившихся мужчин, грязных, оборванных, пьяных. Стоит дымный или банный чад. Люди всех возрастов, с отталкивающими, уродливыми физиономиями, напряженно подались вперед. В центре поставлен стул, и на нем, спиной к входу, восседает голая женщина (та самая дама, как я догадываюсь, ибо теперь я в роли мужа-любовника). Ее плечи, руки, бедра производят ритмичные танцевальные движения. Тут я замечаю, что вся она намылена. Рыхлая мыльная пена в некоторых местах уже подсохла и едва угадывается белесым налетом на коже. Толпа разгоряченно гудит, она уже не в силах сдерживать себя – и десяток рук, волосатых, заскорузлых вожделенно тянется к женскому телу. И только теперь я вижу, что это не люди, а чудища, сонм чудовищ, клыкастых, косматых… Да это же исподняя, мелькает у меня догадка.
Женщина вся извивается, поджимает к животу ноги, заслоняет ладонями груди, но ей не избежать этих бесчисленных, упорных, всепроникающих лап. И вместе с тем во всех ее движениях, в конвульсивных вздрагиваниях чувствуется, что именно это как раз и составляет для нее главное наслаждение, ради которого она здесь.
Выходит, в аду не только мучения, заключаю я, медленно пробуждаясь. Но прежде чем сон окончательно ускользает, подбирая хвост, в последнем его тающем мыльном мазке, в быстро меркнущем кадре женщина успевает не то повернуться ко мне, не то произвести какое-то знакомое движение плечом – и я потрясенно узнаю в ней Элю…
Лист XXIX
Лист XXX
От издателя
Несколько дней после этого я испытывал злобное удовлетворение, вспоминая выскочившие из орбит глаза и раскрытый в немом крике рот получившего от меня удар подонка. И я думал: если когда-нибудь они все же изловят меня и прибьют, то пусть это случится не нынче, а потом, позднее, лишь бы не сейчас, когда я с Элей…
Пережитая опасность отразилась, между прочим, и на снах. Мне теперь то и дело снилось, будто я отбиваюсь от нападающих на меня врагов. С незначительными вариациями проигрывался примерно один и тот же сценарий: упреждая действия противника, я первым наношу удар. Например, всаживаю одному из молодчиков в грудь острое шило, отчетливо слыша, как покрякивают протыкаемые внутренние переборки. Смекнув во сне, что для такого детины длины шила маловато, я вытаскиваю свое оружие и вгоняю в ту же дырку длинный железный прут. И только после этого бросаюсь на второго, остолбеневшего от увиденной жестокости, валю его на землю и принимаюсь душить. Я отчетливо осязаю пальцами его горло – упругое и верткое, точно гофрированная труба пылесоса, ощущаю, как толчками подается по ней в голову кровь. Надо давить сильнее, ведь, насколько я понимаю, в остальном я все делаю верно. Но сколько я ни тужусь, передавленное горло с упорством помпы продолжает гнать кровь. Тогда, нашарив рукой увесистый камень, я обрушиваю его на голову жертвы. Череп раскалывается, точно кокос, на две равные пустотелые половинки. Впрочем, не совсем пустые: изнутри, из сердцевины, выползает нечто черное, блестящее, членистоногое, напоминающее краба, и весьма крепкое с виду. Что-то подсказывает мне, что в этом насекомом и заключена главная опасность. И тогда с ненавистью и омерзением я что есть сил принимаюсь колотить эту тварь камнем, топтать ногами…
Сейчас мне пришло в голову: не со своим ли мрачным подсознанием боролся я в тех чудовищных сценах.
Правда, в череде неприятных сновидений последних дней проскальзывали, теперь уже как редкий сюрприз, и эротические сюжеты, хотя и они приобрели какой-то зловещий оттенок. Вот один из них.
… Пустынная сумеречная улица. По ней торопливо движется, почти бежит изящная, со вкусом одетая дамочка, преследуемая безобразным, пропойного вида типом. Откуда-то появляется еще один человек – то ли муж, то ли бывший муж, то ли любовник этой молодки. Он гневно отгоняет преследователя.
– Да ты что! – кричит тот обиженно и злорадно. – Да она сама сюда приходит! Она у нас каждый вечер танцует голая!
«У нас» – это, оказывается, в каком-то злачном притоне. И вот следующая картина. Не верящий словам голодранца муж-любовник осторожно сходит по ступенькам вглубь мрачного полуподвала. Здесь теснота от столпившихся мужчин, грязных, оборванных, пьяных. Стоит дымный или банный чад. Люди всех возрастов, с отталкивающими, уродливыми физиономиями, напряженно подались вперед. В центре поставлен стул, и на нем, спиной к входу, восседает голая женщина (та самая дама, как я догадываюсь, ибо теперь я в роли мужа-любовника). Ее плечи, руки, бедра производят ритмичные танцевальные движения. Тут я замечаю, что вся она намылена. Рыхлая мыльная пена в некоторых местах уже подсохла и едва угадывается белесым налетом на коже. Толпа разгоряченно гудит, она уже не в силах сдерживать себя – и десяток рук, волосатых, заскорузлых вожделенно тянется к женскому телу. И только теперь я вижу, что это не люди, а чудища, сонм чудовищ, клыкастых, косматых… Да это же исподняя, мелькает у меня догадка.
Женщина вся извивается, поджимает к животу ноги, заслоняет ладонями груди, но ей не избежать этих бесчисленных, упорных, всепроникающих лап. И вместе с тем во всех ее движениях, в конвульсивных вздрагиваниях чувствуется, что именно это как раз и составляет для нее главное наслаждение, ради которого она здесь.
Выходит, в аду не только мучения, заключаю я, медленно пробуждаясь. Но прежде чем сон окончательно ускользает, подбирая хвост, в последнем его тающем мыльном мазке, в быстро меркнущем кадре женщина успевает не то повернуться ко мне, не то произвести какое-то знакомое движение плечом – и я потрясенно узнаю в ней Элю…
Лист XXIX
Нет, это несбыточно, это невозможно, как невозможен тот обитый изнутри одеялами сезам из моих мальчишеских видений, где голенькие девочки ласкают друг дружку и где я был допущен в их укромный медовый рай!
В один из вечеров, танцуя с Томой, пока Эля готовила на кухне кофе, я доверительно (и не без расчета) поделился с партнершей своими давними, бередящими мое воображение помыслами.
– Ты не человек, – прошептала она мне на ухо, – ты змей-искуситель. Хитрый и коварный.
– Я сам искушен змеем, – молвил я, довольный уже тем, что ее не отпугнуло мое откровение.
– Что ж, это можно организовать, – подумав, усмехнулась она. – Только, чур, я в этом не участвую… по некоторым соображениям личного плана. Зато у меня есть одна знакомая. О! Сущая дьяволица! Она способна в два счета довести до экстаза любую женщину. Уж поверь мне. Как-нибудь я ее приглашу. Но берегись… – и она как-то особенно, с прищуром посмотрела мне в глаза. – Это может плохо кончиться. В первую очередь – для тебя.
– Я не привык заглядывать далеко вперед, – возразил я. – Думать о последствиях – не мой удел. Я лишь опасаюсь, что Эля… Пойдет ли она на такое?
– Напрасно опасаешься, – было сказано мне. – Женщина, вкусившая греховный плод, пойдет на все, до конца… А я прихвачу травки. Для легкости полета.
– Быть может, я зря этому содействую, – положила она подбородок мне на плечо. – Хотя с другой стороны, Эльку уже не остановишь. Уж я-то ее знаю! Останавливаться надо было раньше.
Сейчас, когда я вывожу эти строки, душа моя готова кричать от боли. И все равно, даже сквозь боль мне сладостны, сладостны, сладостны эти воспоминания!
… Обещанная Томой дьяволица танцевала, словно змея, длинноволосая (волосы с синим и фиолетовым отливом) блестящая змея в черном обтягивающем искрящемся трико. Движения ее были гибки, плавны и как будто гипнотизировали. Изгибаясь в талии, закидывая голову, она оглаживала себя ладонями, начиная с лица, шеи и заканчивая бедрами и зажимая встретившиеся ладони коленями, трущимися одно о другое. Порой она взглядывала на меня удлиненными змеиными глазами, и у меня возникало ощущение, будто между нами давно существует тайная и порочная связь. В промежутке, когда пили вино, я заметил, какие у нее длинные ухоженные ногти, раскрашенные в два цвета – бронзовый и синий. Обе краски разделялись по оси ногтя черной волнистой линией.
Эля, глотнувшая дурманный дымок Томиной «травки», загадочная и такая желанная, обворожительно-манящая, повторяла на себе оглаживающие движения гостьи. Когда же Тома, подмигнув мне едва заметно, увлекла гостью на кухню, добросовестно притворив за собой дверь комнаты, я жадно приник к моей девочке, моему божеству. Захлебнувшись в поцелуе, мы рухнули на диван, я распустил молнию ее кожаной юбки… И когда, стоя перед диваном на коленях, я вызвал в ней сперва бессвязный лепет, затем первые, как бы пробные, протяжные напевные звуки, сзади меня неслышно возникла Томина подруга (я почувствовал ее спиной). Плавным движением она стянула с себя трико, словно черную блестящую змеиную кожу. Как она была восхитительно смугла и стройна, эта дьявольская женщина! Присев рядом со мной, она кончиками пальцев, вернее, кончиками ногтей, деликатно отстранила меня и сама продолжила дело.
Я оставался стоять на коленях, не веря своему счастью созерцать такое. В какое-то мгновение Эля вскинула голову, почувствовав перемену (родинка у уголка ее губ трогательно и как будто жалобно подрагивала), но тотчас же со стоном безвольно откинулась на подушку.
Все радости, что случались у меня до сих пор, померкли навсегда. Я пожирал глазами любимое, бесконечно мне дорогое создание, содрогался вместе с ним и вторил вырывающимся из него мольбам. Но что выделывала эта хищница, эта присосавшаяся к моей Эле вампирша! Ее руки, точно ловкие осторожные щупальца перебегали по ложбинам и взгоркам Элиного тела, а губы и влажный блестящий язык как будто стремились проникнуть сквозь кожу к сладостно дрожащим клеточкам. И каждое движение этого блестящего языка вызывало страстный ответный всплеск ласкаемого тела. И тягучий стон. И снова всплеск… и стон, но более долгий, плачущий и поющий.
Сидя на полу в позе богомольца, я с исступлением религиозного фанатика прижимал к губам вместо креста или иконки Элины телесно пахнувшие трусики.
Змееподобная демоница приникала к своей невменяемой жертве животом и касалась своими сосками ее напряженных, изнывающих сосков, и отползала назад, к ногам, и вновь тянулась вверх, к беззащитным губам и шее. Она переворачивала мою избранницу и целовала округлости ее ягодиц, скользила щекой и жалом по внутренней поверхности ее бедер и… припадала полураскрытым влажным ртом к распахнутым, ждущим этих прикосновений нижним губам. И каким трепетом, страстным дрожанием отвечало на эти касания любимое тело. А темнокожая фурия тем временем сама садилась Эле на грудь, раскинув ноги и изогнувшись в спине, и приближала к ее бледному лицу свои те, другие, более страстные уста, и Эля, моя Эля – о, дьявол! – самозабвенно ловила их языком.
Их совместные вздохи, колышущиеся, вздымающиеся в согласии тела, рассыпающиеся и путающиеся волосы, лилово-синие и черные, бессмысленные, утонувшие в самих себе, в беспредельном наслаждении глаза – вызывали во мне безотчетное, безумное желание проглотить их обеих, заглотить целиком, как питон заглатывает свою жертву. Но я лишь целовал время от времени ступни их ног и в бессилии, закрыв веки, ронял голову на ложе рядом с ними, слушая их разноголосые стоны. И мне мерещилось, как когда-то в прошлом, будто я срываюсь и падаю в бездну в последнем запредельном предсмертном экстазе. И когда нескончаемый, нарастающий волнами, заливчатый Элин крик достиг высшей пронзительности, мне показалось, что это хохочет сидящее во мне чудовище. И что Эля тоже летит в пропасть вместе со мной.
В один из вечеров, танцуя с Томой, пока Эля готовила на кухне кофе, я доверительно (и не без расчета) поделился с партнершей своими давними, бередящими мое воображение помыслами.
– Ты не человек, – прошептала она мне на ухо, – ты змей-искуситель. Хитрый и коварный.
– Я сам искушен змеем, – молвил я, довольный уже тем, что ее не отпугнуло мое откровение.
– Что ж, это можно организовать, – подумав, усмехнулась она. – Только, чур, я в этом не участвую… по некоторым соображениям личного плана. Зато у меня есть одна знакомая. О! Сущая дьяволица! Она способна в два счета довести до экстаза любую женщину. Уж поверь мне. Как-нибудь я ее приглашу. Но берегись… – и она как-то особенно, с прищуром посмотрела мне в глаза. – Это может плохо кончиться. В первую очередь – для тебя.
– Я не привык заглядывать далеко вперед, – возразил я. – Думать о последствиях – не мой удел. Я лишь опасаюсь, что Эля… Пойдет ли она на такое?
– Напрасно опасаешься, – было сказано мне. – Женщина, вкусившая греховный плод, пойдет на все, до конца… А я прихвачу травки. Для легкости полета.
– Быть может, я зря этому содействую, – положила она подбородок мне на плечо. – Хотя с другой стороны, Эльку уже не остановишь. Уж я-то ее знаю! Останавливаться надо было раньше.
Сейчас, когда я вывожу эти строки, душа моя готова кричать от боли. И все равно, даже сквозь боль мне сладостны, сладостны, сладостны эти воспоминания!
… Обещанная Томой дьяволица танцевала, словно змея, длинноволосая (волосы с синим и фиолетовым отливом) блестящая змея в черном обтягивающем искрящемся трико. Движения ее были гибки, плавны и как будто гипнотизировали. Изгибаясь в талии, закидывая голову, она оглаживала себя ладонями, начиная с лица, шеи и заканчивая бедрами и зажимая встретившиеся ладони коленями, трущимися одно о другое. Порой она взглядывала на меня удлиненными змеиными глазами, и у меня возникало ощущение, будто между нами давно существует тайная и порочная связь. В промежутке, когда пили вино, я заметил, какие у нее длинные ухоженные ногти, раскрашенные в два цвета – бронзовый и синий. Обе краски разделялись по оси ногтя черной волнистой линией.
Эля, глотнувшая дурманный дымок Томиной «травки», загадочная и такая желанная, обворожительно-манящая, повторяла на себе оглаживающие движения гостьи. Когда же Тома, подмигнув мне едва заметно, увлекла гостью на кухню, добросовестно притворив за собой дверь комнаты, я жадно приник к моей девочке, моему божеству. Захлебнувшись в поцелуе, мы рухнули на диван, я распустил молнию ее кожаной юбки… И когда, стоя перед диваном на коленях, я вызвал в ней сперва бессвязный лепет, затем первые, как бы пробные, протяжные напевные звуки, сзади меня неслышно возникла Томина подруга (я почувствовал ее спиной). Плавным движением она стянула с себя трико, словно черную блестящую змеиную кожу. Как она была восхитительно смугла и стройна, эта дьявольская женщина! Присев рядом со мной, она кончиками пальцев, вернее, кончиками ногтей, деликатно отстранила меня и сама продолжила дело.
Я оставался стоять на коленях, не веря своему счастью созерцать такое. В какое-то мгновение Эля вскинула голову, почувствовав перемену (родинка у уголка ее губ трогательно и как будто жалобно подрагивала), но тотчас же со стоном безвольно откинулась на подушку.
Все радости, что случались у меня до сих пор, померкли навсегда. Я пожирал глазами любимое, бесконечно мне дорогое создание, содрогался вместе с ним и вторил вырывающимся из него мольбам. Но что выделывала эта хищница, эта присосавшаяся к моей Эле вампирша! Ее руки, точно ловкие осторожные щупальца перебегали по ложбинам и взгоркам Элиного тела, а губы и влажный блестящий язык как будто стремились проникнуть сквозь кожу к сладостно дрожащим клеточкам. И каждое движение этого блестящего языка вызывало страстный ответный всплеск ласкаемого тела. И тягучий стон. И снова всплеск… и стон, но более долгий, плачущий и поющий.
Сидя на полу в позе богомольца, я с исступлением религиозного фанатика прижимал к губам вместо креста или иконки Элины телесно пахнувшие трусики.
Змееподобная демоница приникала к своей невменяемой жертве животом и касалась своими сосками ее напряженных, изнывающих сосков, и отползала назад, к ногам, и вновь тянулась вверх, к беззащитным губам и шее. Она переворачивала мою избранницу и целовала округлости ее ягодиц, скользила щекой и жалом по внутренней поверхности ее бедер и… припадала полураскрытым влажным ртом к распахнутым, ждущим этих прикосновений нижним губам. И каким трепетом, страстным дрожанием отвечало на эти касания любимое тело. А темнокожая фурия тем временем сама садилась Эле на грудь, раскинув ноги и изогнувшись в спине, и приближала к ее бледному лицу свои те, другие, более страстные уста, и Эля, моя Эля – о, дьявол! – самозабвенно ловила их языком.
Их совместные вздохи, колышущиеся, вздымающиеся в согласии тела, рассыпающиеся и путающиеся волосы, лилово-синие и черные, бессмысленные, утонувшие в самих себе, в беспредельном наслаждении глаза – вызывали во мне безотчетное, безумное желание проглотить их обеих, заглотить целиком, как питон заглатывает свою жертву. Но я лишь целовал время от времени ступни их ног и в бессилии, закрыв веки, ронял голову на ложе рядом с ними, слушая их разноголосые стоны. И мне мерещилось, как когда-то в прошлом, будто я срываюсь и падаю в бездну в последнем запредельном предсмертном экстазе. И когда нескончаемый, нарастающий волнами, заливчатый Элин крик достиг высшей пронзительности, мне показалось, что это хохочет сидящее во мне чудовище. И что Эля тоже летит в пропасть вместе со мной.
Лист XXX
Для меня это и впрямь было падением в бездну. В бездну пустоты и одиночества. Темнокожая дьяволица заняла у Эли мое место (мне не досталось даже скромной роли созерцателя). Возможно, именно сейчас, когда я вывожу эти строки, моя единственная отрада, моя жизнь, моя Эля исходит в экстазе, осыпаемая изощренными змеиными ласками. «Прости, я ничего не могу с собой поделать, это сильнее меня…» Мне ли объяснять, что это такое, когда ничего не можешь с собой поделать!
И вот я один. Один в многолюдном общежитии, ревущем, хохочущем, беззаботном, но где нет у меня ни законного места, ни близких друзей, нет ничего. Я – рыба, оказавшаяся на суше после отлива. Я задыхаюсь. Я таращу глаза и хлопаю вхолостую ртом. Передо мной лишь пустая казенная постель… Но если даже я буду знать, что когда-нибудь Эля вернется ко мне, сейчас это ровно ничего не изменит, потому что мне не вынести без нее и дня. Я задохнусь.
Я потерял ее, как когда-то давно терял, пробуждаясь, свою маленькую подружку из моих самых светлых снов. Что если и Эля – мой сон? Мой лучший нефритовый сон? И вот наступило пробуждение… Или же я, не пробуждаясь, лишь перехожу из одного сновидения в другое?…
По ночам ко мне приходят женщины, толпы женщин – полуобнаженных, в одинаковых серовато-белых рубашках, с распущенными мокрыми волосами. Они обступают меня плотным кольцом. Сам я почему-то лежу голый на мокрой каменной скамье, какие бывают в общественных банях. И как полагается в бане, стоит влажный туман. В полном безмолвии, пристально и как будто взыскательно, окружившие глядят на меня. Среди них и зрелые женщины, и молодые девушки, и маленькие девочки. Мне кажется, я узнаю среди них Таньку и Светку, с которыми впервые пытался постичь главную тайну жизни, и двоюродную сестрицу Аленку, не подающую виду, будто нас с ней что-то связывает, и свою первую любовь Настю, и длинноногую загорелую Вику, студенток – Жанну, Лёлька… а вон дальше – пластмассовая Марина и высокая худощавая Наташа, и еще, и еще, даже те, с кем я встречался лишь на одну ночь… Однако Эли среди них нет. Как я ни всматриваюсь, ее-то как раз я и не нахожу. Быть может, ее и не было никогда? Быть может, она, собранная для меня из них всех, из всех этих женщин, из лучшего в них, снова распалась на первоначальные составляющие элементы? Действительно: в каждой из окружающих меня женщин, девочек можно обнаружить что-то от нее – у одной родинка возле губ, у другой – черные волосы и горделивый разворот плеч, у третей – глаза цвета вечерних сумерек, у какой-то – блеснувшая белая (ее!) подмышка и золотой ключик на шее…
Все они, без улыбок, со строгими лицами приближаются ко мне.
– Почему вы в рубашках? – спрашиваю я.
Тогда они разом принимаются снимать свое одеяние. Обмакивают рубашки в таз с водой и начинают меня этими рубашками омывать.
– Что с вами?! – не выдерживаю я. – Что вы делаете? Лучше обнимите меня. Ну хоть улыбнитесь. Пожалуйста! – молю я, но они как будто не слышат. Да и сам я не слышу своего голоса.
… Я никогда не задумывался прежде о своей жизни, она как будто сама собою вращалась вокруг одного и того же – вокруг Храма Любви – Женщины. И всегда, как мне казалось, я служил или стремился служить этому Божеству, отдавая себя всего Ему, Его и своему наслаждению. Но сейчас, в эти минуты тоски и одиночества, мне вдруг пришло в голову, что ни у одной из встречавшихся мне женщин я не поинтересовался, чем она живет, что думает, о чем мечтает. Даже у Эли… Даже разрушив ее отношения с другим мужчиной, я ни на миг не задумался о возможных для нее последствиях. Нет, я служил не женщине и даже не себе, я служил лишь ему одному – ему, сидящему во мне спруту. И я по-прежнему нахожусь в его власти, скорее, даже в большей власти, чем когда-либо прежде. Сейчас, когда я разбит и уничтожен, это чудовище живо. Оно продолжат тешиться, щекоча меня изнутри, вновь разжигая во мне похотливые видения и жажду новых острых наслаждений. Оно искушает меня желанием еще раз увидеть Элю вдвоем с той, со змееподобной женщиной, увидеть их слившиеся тела, услышать их животные крики. И я увижу это или умру. Я умру за один, хотя бы еще один взгляд на это…
Я все уже продумал и рассчитал. Нужна крепкая веревка, по которой, укрепив один ее конец на крыше дома, я спущусь до окна Элиной комнаты. До ее девятого этажа это примерно десяток метров веревки.
Да, я буду висеть на этой веревке, пока не досмотрю все до конца. Я буду висеть над бездной, как когда-то в отрочестве висел на турнике, как висели на канате те девочки-одноклассницы, в последних судорогах стыдного наслаждения поджимающие к животу коленки, как висела над пропастью на моем карандашном эскизе полуобнаженная женщина с предсмертным ужасом и небесным блаженством на лице. Я буду висеть, отчаянно цепляясь за эту последнюю нить, соединяющую меня с действительностью, с этой странной, непонятной мне жизнью, ощущая, как нарастает во мне острая мучительная, торжествующая сладость, как все мое тело превращается в один беззвучно кричащий, стонущий, гибнущий и непрерывно, коварно ласкаемый изнутри сгусток живой материи. И пусть лучшая из женщин, возвышаясь надо мной, видит эту агонию. Пусть она сделает единственное, что она может сделать для меня – царственным жестом швырнет мне в лицо свои скомканные грешные трусики… И пропасть блаженства, вселенская пропасть нефритовых снов окончательно поглотит меня. И пусть хохочет мое чудовище, тревожа неискушенные души. Пусть живущие содрогнуться от его адского хохота.
… Кто знает, может быть, там, в той бездне, в мире бесконечных снов, меня подхватит и унесет с собой та маленькая летунья из детских моих туманных грез. Или меня поймают те мягкие ладони, что играли со мной на третьем году моего появления на этот свет? Поймают, чтобы больше не выпустить никогда…
И вот я один. Один в многолюдном общежитии, ревущем, хохочущем, беззаботном, но где нет у меня ни законного места, ни близких друзей, нет ничего. Я – рыба, оказавшаяся на суше после отлива. Я задыхаюсь. Я таращу глаза и хлопаю вхолостую ртом. Передо мной лишь пустая казенная постель… Но если даже я буду знать, что когда-нибудь Эля вернется ко мне, сейчас это ровно ничего не изменит, потому что мне не вынести без нее и дня. Я задохнусь.
Я потерял ее, как когда-то давно терял, пробуждаясь, свою маленькую подружку из моих самых светлых снов. Что если и Эля – мой сон? Мой лучший нефритовый сон? И вот наступило пробуждение… Или же я, не пробуждаясь, лишь перехожу из одного сновидения в другое?…
По ночам ко мне приходят женщины, толпы женщин – полуобнаженных, в одинаковых серовато-белых рубашках, с распущенными мокрыми волосами. Они обступают меня плотным кольцом. Сам я почему-то лежу голый на мокрой каменной скамье, какие бывают в общественных банях. И как полагается в бане, стоит влажный туман. В полном безмолвии, пристально и как будто взыскательно, окружившие глядят на меня. Среди них и зрелые женщины, и молодые девушки, и маленькие девочки. Мне кажется, я узнаю среди них Таньку и Светку, с которыми впервые пытался постичь главную тайну жизни, и двоюродную сестрицу Аленку, не подающую виду, будто нас с ней что-то связывает, и свою первую любовь Настю, и длинноногую загорелую Вику, студенток – Жанну, Лёлька… а вон дальше – пластмассовая Марина и высокая худощавая Наташа, и еще, и еще, даже те, с кем я встречался лишь на одну ночь… Однако Эли среди них нет. Как я ни всматриваюсь, ее-то как раз я и не нахожу. Быть может, ее и не было никогда? Быть может, она, собранная для меня из них всех, из всех этих женщин, из лучшего в них, снова распалась на первоначальные составляющие элементы? Действительно: в каждой из окружающих меня женщин, девочек можно обнаружить что-то от нее – у одной родинка возле губ, у другой – черные волосы и горделивый разворот плеч, у третей – глаза цвета вечерних сумерек, у какой-то – блеснувшая белая (ее!) подмышка и золотой ключик на шее…
Все они, без улыбок, со строгими лицами приближаются ко мне.
– Почему вы в рубашках? – спрашиваю я.
Тогда они разом принимаются снимать свое одеяние. Обмакивают рубашки в таз с водой и начинают меня этими рубашками омывать.
– Что с вами?! – не выдерживаю я. – Что вы делаете? Лучше обнимите меня. Ну хоть улыбнитесь. Пожалуйста! – молю я, но они как будто не слышат. Да и сам я не слышу своего голоса.
… Я никогда не задумывался прежде о своей жизни, она как будто сама собою вращалась вокруг одного и того же – вокруг Храма Любви – Женщины. И всегда, как мне казалось, я служил или стремился служить этому Божеству, отдавая себя всего Ему, Его и своему наслаждению. Но сейчас, в эти минуты тоски и одиночества, мне вдруг пришло в голову, что ни у одной из встречавшихся мне женщин я не поинтересовался, чем она живет, что думает, о чем мечтает. Даже у Эли… Даже разрушив ее отношения с другим мужчиной, я ни на миг не задумался о возможных для нее последствиях. Нет, я служил не женщине и даже не себе, я служил лишь ему одному – ему, сидящему во мне спруту. И я по-прежнему нахожусь в его власти, скорее, даже в большей власти, чем когда-либо прежде. Сейчас, когда я разбит и уничтожен, это чудовище живо. Оно продолжат тешиться, щекоча меня изнутри, вновь разжигая во мне похотливые видения и жажду новых острых наслаждений. Оно искушает меня желанием еще раз увидеть Элю вдвоем с той, со змееподобной женщиной, увидеть их слившиеся тела, услышать их животные крики. И я увижу это или умру. Я умру за один, хотя бы еще один взгляд на это…
Я все уже продумал и рассчитал. Нужна крепкая веревка, по которой, укрепив один ее конец на крыше дома, я спущусь до окна Элиной комнаты. До ее девятого этажа это примерно десяток метров веревки.
Да, я буду висеть на этой веревке, пока не досмотрю все до конца. Я буду висеть над бездной, как когда-то в отрочестве висел на турнике, как висели на канате те девочки-одноклассницы, в последних судорогах стыдного наслаждения поджимающие к животу коленки, как висела над пропастью на моем карандашном эскизе полуобнаженная женщина с предсмертным ужасом и небесным блаженством на лице. Я буду висеть, отчаянно цепляясь за эту последнюю нить, соединяющую меня с действительностью, с этой странной, непонятной мне жизнью, ощущая, как нарастает во мне острая мучительная, торжествующая сладость, как все мое тело превращается в один беззвучно кричащий, стонущий, гибнущий и непрерывно, коварно ласкаемый изнутри сгусток живой материи. И пусть лучшая из женщин, возвышаясь надо мной, видит эту агонию. Пусть она сделает единственное, что она может сделать для меня – царственным жестом швырнет мне в лицо свои скомканные грешные трусики… И пропасть блаженства, вселенская пропасть нефритовых снов окончательно поглотит меня. И пусть хохочет мое чудовище, тревожа неискушенные души. Пусть живущие содрогнуться от его адского хохота.
… Кто знает, может быть, там, в той бездне, в мире бесконечных снов, меня подхватит и унесет с собой та маленькая летунья из детских моих туманных грез. Или меня поймают те мягкие ладони, что играли со мной на третьем году моего появления на этот свет? Поймают, чтобы больше не выпустить никогда…
От издателя
Записи на этом обрываются. От себя лишь добавлю то, в чем я окончательно убедился: их автора нашли мертвым близко к утру под стеной двенадцатиэтажного дома, между поломанных падением кустов. Говорили, позвонил кто-то из жильцов верхних этажей, заметивший свисающую веревку. Как мне поведал кое-кто из очевидцев, окоченевшие скрюченные пальцы мертвеца прижимали к подбородку предмет нижнего женского белья. Утверждают еще, будто на лице умершего застыла отвратительная гримаса – смесь ужаса и какого-то неземного блаженства… И якобы врач засвидетельствовал, будто в самый момент гибели или за долю секунды до нее у безвестного молодого человека произошел мощный импульс семяизвержения.
Случай тот всеми забыт, а дело в прокуратуре закрыто и сдано в архив – простое дело «по факту гибели при невыясненных обстоятельствах неустановленного лица». Ко мне же эта рукопись попала окольным путем и без всяких комментариев о ее происхождении, и лишь позднее, по совпадению ряда деталей того странного трагического случая и содержимого записей я смог связать все это в одну цепь, в одну потрясающую историю безудержной человеческой страсти.
1998–2001 г.
© 2007, Институт соитологии
Случай тот всеми забыт, а дело в прокуратуре закрыто и сдано в архив – простое дело «по факту гибели при невыясненных обстоятельствах неустановленного лица». Ко мне же эта рукопись попала окольным путем и без всяких комментариев о ее происхождении, и лишь позднее, по совпадению ряда деталей того странного трагического случая и содержимого записей я смог связать все это в одну цепь, в одну потрясающую историю безудержной человеческой страсти.
1998–2001 г.
© 2007, Институт соитологии