Немировский Александр. Пурпур и яд

   Одновременно Зенону, пользовавшемуся особым доверием царя, было поручено тайно подвести корабли к берегам богатого и многолюдного Хиоса. Царь давно уже затаил против хиосцев гнев. Как-то их триера в сутолоке боя ударила в его корабль и нанесла ему повреждение. Тогда были наказаны кормчие, теперь вина возлагалась на всех жителей острова. Отобрав у хиосцев золото, серебро, драгоценности, Зенон посадил их на корабли и увез в Колхиду.
   Так опустел Хиос. Засохли лозы, дававшие сладостный сок, за которым сам Зевс-Громовержец посылал виночерпия Ганимеда. Говорят, что хиосцам было разрешено взять с собою отростки своих лоз, и на суровых скалах Кавказа они разбили виноградники. Их новое вино потеряло сладость и приобрело терпкую горечь слез, пролитых в тоске по навсегда утраченной родине.
   Потом царский гнев обрушился на галатов, давно уже подозреваемых в сочувствии римлянам. Их правители были приглашены на традиционный пир во дворец. Это считалось знаком царской милости. Не догадываясь о коварном умысле Митридата, царьки прибыли в Пергам вместе со своими семьями. В темных коридорах дворца их ждала засада. Они были заколоты вместе со своими женами и детьми. Те же, кто ушел от подосланных убийц, погибли на пиру от яда.
   Страх перед преследованиями и казнями превратил воображаемые заговоры в реальные. Восстали эфесцы. Разбившись на отряды, они вывезли из окрестных селений все продовольствие, укрепили стены и стали готовиться к осаде. Примеру эфесцев последовали жители Тралл. Галаты, потерявшие своих правителей, избрали новых и изгнали из своей страны царские гарнизоны.
   Пользуясь всем этим, римская армия, возглавляемая врагом Суллы Фимбрией, перешла в наступление. В течение нескольких дней пала главная твердыня Митридата — Пергам. Опасаясь, что трофеи войны достанутся его врагам, Сулла через Архелая возобновил свое предложение о мире. На этот раз оно было принято.

ДАРДАНСКИЙ МИР

   Они встретились в первый день месяца, который римляне называют сентябрем, а афиняне боэдромием, на земле древней Дардании. Нещадно палило солнце, и пространство, отделявшее Азию от Европы, казалось, было заполнено расплавленным свинцом. В нем застыли понтийские дикроты и катафракты с безжизненными парусами, и одна лишь трирема с консульскими знаками на флаге скользила к бухте, заполненной людьми.
   Друг против друга выстроились прибывшая еще на рассвете римская когорта и отряд понтийских всадников. На склоне холма прямо над бухтой раскинулся пурпурный царский шатер. Оттуда вышел, встреченный любопытными взглядами римлян, человек в темно-синем гиматии. Высокий, с широкими плечами и узкой талией, он скорее был похож на атлета, чем на царя, проводящего время в празднествах и наслаждениях. Почему же он доверил армию и флот своим стратегам? Почему он не вел их сам? Ведь позор поражений все равно лег на него!
   К берегу причалила консульская трирема. Медленно упали сходни. По ним спустился римлянин в шлеме с красным пером. Простые самнитские доспехи обнимали его плотное тело.
   — Сулла! — пронеслось по рядам римских всадников.
   Это был тот римский полководец, который после долгой осады взял и разграбил Афины, а до этого захватил свой родной Рим, человек, считавший себя баловнем счастья, коварный и жестокий Сулла.
   Выйдя навстречу Сулле, Митридат протянул ему руку. Быстро пожав ее, Сулла сразу перешел к делу:
   — Я пришел спросить тебя, готов ли ты вернуть римскому народу провинцию, а Никомеду и Ариобарзану их царства?
   Это было условие мира, согласованное в переговорах между Суллой и Архелаем. Митридат против него не возражал. Но у пего не было сил ответить этому римлянину с лицом, покрытым неровной красной сыпью.
   Митридат с трудом опустил голову. Казалось, что она из свинца. Одним движением головы он отдавал Вифинию, Каппадокию, Азию.
   — Ты начал войну, — продолжал Сулла. — По твоему приказу в городах Азии убито восемьдесят тысяч мирных римлян и италиков. Готов ли ты выплатить компенсацию?
   Митридат мог бы напомнить Сулле, что война начата не им. Она была открыта тогда, когда хитростью и обманом римляне завладели Пергамом и Азией. «Мирные» римляне десятилетиями грабили эллинов и продавали их в рабство. Разве смертный может приказать морю, чтобы оно разразилось бурей?
   — Готов ли ты передать мне флот, находящийся в Эгейском море, все корабли, которыми командует твой стратег Архелай? — продолжал Сулла.
   Митридат стиснул зубы. Он вспомнил, как из хаоса бревен, досок, кулей рождались «Амфитрита», «Медуза», «Аристо», «Миттина», «Роксана», как они под приветливый рев толпы спускались в море, как ветер наполнял своим могучим дыханием их паруса. Передать корабли — все равно что выдать насильникам дочерей. Почему он не поджег, не потопил их?
   Митридат резко вскинул голову.
   Сулла, желая его остановить, поднял руку.
   И Митридат увидел перстень, подаренный когда-то Аристиону. Кровь ударила в виски. Он вспомнил гавань, залитую дождем, человека в рваном гиматии, безмолвную толпу. Разве он, Митридат, рассказывал о Бухте Мудрости? И люди, которые слушали затаив дыхание, были подкуплены? Никогда так остро Митридат не чувствовал своей вины. Он не помог Аристиону, ждавшему его до последнего часа.
   — Я принимаю твои условия, император, — сказал Митридат, опуская взгляд. — Ты получишь Азию, а твои союзники Вифинию и Каппадокию. Я передам тебе три тысячи талантов и семьдесят кораблей. У меня к тебе лишь одна просьба. Возврати перстень, украшающий твою руку. С ним у меня связано воспоминание о моем первом учителе Диофанте и о человеке, красноречие которого меня когда-то потрясло.
   — Я сожалею, царь, — ответил Сулла, пряча правую руку за спину. — Но перстень мне дорог как трофей осады Афин и как амулет, доставивший победу. Я буду хранить его и как память о встрече, которая принесла нашим народам мир.
   Митридат повернулся и широко зашагал к своему шатру. Сулла удивленно смотрел царю вслед. Вопреки ожиданиям, этот азиат оказался сговорчивым. Он не оправдывался, не произносил длинных речей. Может быть, он понимает, что легко отделался, сохранив свои владения и свое войско? Или последнее слово все еще осталось за ним?

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ЯД ПАМЯТИ

   Пир был в разгаре. Слуги разносили жареных фазанов. В перьях из теста, облитых глазурью, на подстилке из ароматных трав и листьев птицы колхидских болот выглядели живыми.
   Но тот, кому хотели угодить царские повара, был равнодушен к их искусству. Тот, об аппетите которого ходили легенды, не притронулся в тот вечер ни к одному кушанью, не выпил ни глотка вина. Из блюда с фазанами он взял лишь травку, узенький зеленый стебелек.
   Стиснув его зубами, Митридат ощутил кончиком языка, а затем и всем существом, прошлое. Словно уполз туман времен, и рядом возникло лицо, пересеченное шрамом. Оно медленно поворачивалось, наклоняясь над ним. И снова он слышал: «Хочешь царствовать — глотай!»
   Яд памяти — опаснейший из ядов. От него нет противоядия. Он гнездится в глубинах мозга годами и десятилетиями, не давая о себе знать. Но внезапно пробуждается та кристальная ясность, которую может дать только яд. Оживает давно забытое, невозвратимое. И человек предъявляет к себе беспощадный счет.
   Что сделано тобою за эти годы, за эти десять лет? Ты построил новый дворец. Породил на свет еще троих сыновей. Увеличил коллекцию гемм, приобрел новые статуи и картины. А то, к чему ты так страстно стремился в юности? То, к чему шел сам и вел других? Кажется, никто не помнит о твоем позоре. Но разве ты забыл о тех кораблях? Их паруса сжались, как крылья подстреленных птиц. Ты приказал отдать их врагу. Твой язык не примерз к гортани. А города, встречавшие тебя цветами? Чем ты их отблагодарил? Краска стыда не заливает твоего лица. Ты стерпел и эту пощечину.
   Царь обвел все вокруг просветленным и яростным взором. Главные друзья и друзья, придворные, гости склонились над блюдами. Оплывшие глаза ничего не выражают. Все наслаждаются благами мира. Никому нет дела до того, что Никомед завещал свое царство Риму и римские триремы стоят в преддверье Понта. Рим могуч и непобедим! Война с ним — безумие! Все пароды поняли ото и смирились! Теперь с римлянами воюют одни лишь римляне!
   Митридат ударил по столу с такой силой, что задрожали тяжелые серебряные подносы. Вино из фиалов фонтанами брызнуло вверх. Это был приступ ярости, непонятный тем, кто знал царя недавно. Что ему надо? Чем он недоволен? Может быть, иссякло золото в его сокровищницах? Или в его конюшнях мало породистых скакунов? Или — о боги! — его разлюбила Монима?
   Выпрямившись во весь рост, он выкинул вперед огромную руку с зажатым кулаком:
   — Берегись!
   Это была старая македонская команда, заставлявшая когда-то замирать фаланги Филиппа и Персея, требовавшая от воинов внимания. Но в устах Митридата она звучала грозным предупреждением.
   — Берегись! — повторил Митридат, всматриваясь в напуганные лица пирующих.
   Один Неоптолем смотрел на него с радостным восхищением, узнавая прежнего Митридата, царя-воина.

КОРАБЛЬ ИЗ СИНОПЫ

   Военный корабль «Тритон» принадлежал к быстроходным парусникам второго класса — дикротам. Гребцы сидели в два ряда. Борта не были покрыты медными листами, как у катафрактов. Судно было остроносым и низким, легким и стремительным — один взмах весел посылал его вперед на три корпуса. Сто таких кораблей насчитывал флот Митридата, но только «Тритон» избирался для особых поручений.
   Это был корабль Неоптолема, старейшего из царских друзей. В годы, предшествующие Дарданскому миру, Неоптолем воевал с даками в устье Тираса и поэтому не был заподозрен в причастности к заговору эллинов или в поддержке Архелая. Там ему удалось добиться невозможного. С небольшим отрядом он разбил полчища варваров и, как трофей своей победы, воздвиг на песчаной полосе, отделяющей Понт Эвксинский от лимана Тираса, башню. Она получила его имя.
   Неоптолем смотрел на удаляющийся берег. Снова и снова он возвращался к последней беседе с царем. Пересечь все Внутреннее море незаметно для римлян! Уже это одно требовало удачи. Но мало доплыть до Испании. Надо отыскать там Сертория, не попасться на глаза его противникам. Но и это еще не все! Надо убедить Сертория, что Митридат ведет честную игру, заручиться его поддержкой.
   Ситуация во многом напоминала ту, которая сложилась в конце последней войны с Римом. Тогда в Азии оказалось сразу две римских армии, армия нобилей и армия популяров. Никто из этих противников не хотел уступать права воевать с Митридатом.
   — Эге-е-е!.. — послышалось над головою Неоптолема.
   Караульный предупреждал об опасности.
   Повернувшись, Неоптолем увидел справа по борту флотилию. Это были небольшие однопалубные корабли наподобие камар. Здесь их называют миопаронами.
   — Пираты! — кричали матросы.
   Послышался топот босых ног, скрип рей и канатов, хлопанье паруса.
   Кормчий направлял дикрот к берегу, надеясь выброситься на песок. Но пираты поняли эту нехитрую уловку. Три миопароны обошли судно и отрезали его от берега.
   Ужас охватил матросов. В отчаянии греки молились Посейдону. Неоптолем спустился в каюту. Когда он поднялся наверх с каким-то свертком в руках, миопароны уже окружили триеру, как лаконские псы оленя. Неоптолем видел лица разбойников, сверкавшее в их руках оружие.
   Сильным движением он поднял сверток, и ветер раздул алое полотнище с серебряным месяцем и звездой.
   Прошло несколько мгновений, и на ближайшей миопароне выбросили что-то белое. Обычно так поступали те, кто отдавался врагу на милость. Но вряд ли можно было думать, что пиратов напугал флаг Митридата. Наверное, это знак их мирных намерений. Прошло еще несколько минут, и с миопароны был спущен челнок. Посланец пиратов ловко греб веслами и с такой же ловкостью поднялся на палубу триеры по сброшенному ему канату.
   Лицо пирата показалось Неоптолему знакомым. Но где он мог видеть этого человека? Пират тоже удивленно смотрел на наварха и неожиданно бросился ему в ноги.
   — Прости меня, доблестный наварх, что я напал на твое судно! Ведь я не мог знать, что оно принадлежит моему спасителю — царю царей Митридату Евпатору.
   Он торопливо сунул правую руку под пурпурную тунику, и Неоптолем увидел на его крепкой ладони золотой статер.
   — Евкрат, это ты! — вскрикнул Неоптолем. — Или меня обманывают глаза?
   — Нет, они тебя не обманывают, — сказал вифинец, обнимая ноги Неоптолему. — Да, я Евкрат. Рыбак, воин, а ныне, как видишь, архипират.
   — Завидная метаморфоза! — сказал херсонесит, поднимая Евкрата. — Но как это произошло?
   — О, это очень длинная история! Скажу тебе только, что с тех пор, как мой благодетель Митридат вернул мне свободу, я служил трем полководцам. — Он растопырил ладонь левой руки, на которой было всего лишь три пальца. — Манию Аквилию. — Он загнул мизинец, черный от смолы. — Наместнику Киликии Октавию. — Он загнул безымянный палец. — Фимбрии. — Он загнул палец, называвшийся когда-то средним. — Каждый раз мне удавалось бежать, прихватывая кое-кого из воинов. Но потом Азию захватил Сулла. Он продал в рабство жителей моей деревни за неуплату долгов. Я рубил лес для римских трирем в горах Фракии. Пять лет не видел моря и уже начал забывать, как шумят волны. Я стал зверем, заросшим и косматым, как медведь. В дождливые дни мы играли в кости. Мне выпала собака. Я их проиграл. — Он поднял ладонь с обрубленными пальцами. — Потом мне удалось бежать. Началась вольная жизнь. — Его лицо расплылось в широкой улыбке. — Помню, как мы высадились в Италии. Претер Антоний послал против нас флот и потрепал наших лошадок. — Он показал на миопароны. — Решили мы ему отомстить. Забрали мы его сестру. После этого я вверх пошел. На другой год меня архипиратом выбрали. Вот и плаваю. За мою голову награда назначена: пять тысяч золотых! Сначала думал я сам ее за себя внести, откупиться, — он улыбнулся, показав кривые зубы, — а потом думаю: зачем? Пусть ищут! А ты как будто тоже свое ремесло переменил? — спросил он Неоптолема.
   — В море спокойнее.
   — Вот-вот! — подхватил пират. — Я тоже так считаю. В море ты сам себе хозяин. И не ты перед богами дрожишь, а они трепещут. И готовы тебе все свои сокровища выложить.
   — Оставил бы ты богов в покое, — укоризненно сказал Неоптолем. — Нам надо с людьми разобраться. Ты слышал, что царь Никомед умер?
   — Подох, собака. Вот кого бы я на рее вздернул! Из-за него все началось.
   — Перед смертью, — продолжал Неоптолем, — Никомед завещал свое царство римлянам, и консул Аврелий Котта тотчас же передвинул флот к проливам. Теперь у римлян все Внутреннее море от Боспора до Геракловых Столбов.
   — Нет, — возразил пират, — столбы у Сертория. Клянусь Посейдоном, ты ведь к нему плывешь!
   — Не буду от тебя скрывать: меня посылает к Серторию Митридат. Царь надеется, что я сумею договориться с этим римлянином, и тогда мы ударим на Италию с двух сторон. Третья же остается тебе.
   Он широким жестом показал на море.
   — Не мои это воды, — отозвался пират. — Теперь они Седому достались. Вот если бы Спартак в Африке восстал…
   — О чем ты говоришь? Седой, Спартак… Что это за люди?
   — Седой — такой же, как я, царь морских людей. Только его владения к северу от Сицилии, а мои к югу. Мы друг к другу не заходим. Спартак же гладиатор! Он Риму войну объявил и рабам свободу дал.
   Неоптолем взволнованно заходил по палубе.
   — Знай об этом Митридат, он послал бы меня не к Серторию, а к Спартаку. А ты бы мне встречу с Седым устроил.
   — С Седым! — воскликнул Трехпалый. — Да он тебя римлянам на второй день выдаст. Когда его еще Чернобородым звали, он им пятки лизал.
   — Чернобородым! — вскрикнул Неоптолем. — И еще папой Хароном. Вот оно что! Мне повезло, что я в твои воды попал.

РУКА МИТРИДАТА

   С нескрываемым любопытством Неоптолем смотрел на своего собеседника. Этот одноглазый римлянин был одним из тех людей, которые при жизни входят в легенды. Спасаясь из пламени гражданской войны, он бежал на острова Блаженных, а по пути всколыхнул всю Испанию.
   Серторий с неменьшим интересом разглядывал царского посла. Он и раньше слышал об его удивительной победе на льду Боспора Киммерийского. Этот посол — признак серьезности намерений Митридата.
   — Я не мог тебя встретить, — сказал Серторий. — Побережьем владеют враги. Они задерживают купцов, чтобы лишить меня оружия и припасов. Удивляюсь, как тебе удалось высадиться и сохранить корабль.
   — О! Мои друзья знают это побережье не хуже, чем твои — тропы в горах. У них быстрые корабли и опытные кормчие. Тебе надо бы иметь свой флот.
   Серторий улыбнулся.
   — Могу ли я об этом мечтать!
   — Митридат пришлет тебе сорок дикротов! — произнес Неоптолем. — Он протягивает дружескую руку через горы и моря в надежде, что ты ему ответишь тем же.
   Серторий вспомнил, что незадолго до Марсийской войны в Риме только и говорили, что о «руке Митридата». Любое недовольство и возмущение приписывали этой мифической «руке». А теперь он уже видит ее пальцы.
   — Чем я отвечу на этот щедрый дар? — Серторий перешел на патетический тон, чтобы скрыть свое беспокойство. Он не верил в бескорыстие царей.
   — Провожая меня, Митридат сказал: «Хорошо бы соединить наших иберов!» Это была шутка. У моего повелителя нет недостатка в воинах. Он ищет друзей, ибо, как говорят кавказские иберы: «Есть у тебя рука — возьми кинжал, есть у тебя кинжал — добудь жену, есть у тебя жена — построй дом, есть у тебя дом — отдай другу».
   Серторий улыбнулся:
   — Мой дом в Сабинских горах. У меня нет жены. Я мог бы дать коня, но, кажется, легче было Гераклу пригнать в Микены быков Гериона, чем тебе доставить моего Кайкия в Синопу. Вот мой подарок!
   Он вынул из ножен на поясе кинжал и, как бы взвешивая его на ладони, протянул Неоптолему. Серебряная рукоятка была украшена двумя лентами изображений: на верхней — фигурки грифонов тончайшей работы, на нижней — головки львов, разделенные какими-то знаками или буквами.
   — Митридат собирает древнее оружие, — сказал Неоптолем, почтительно принимая подарок. — В его коллекции меч Кира с рукоятью, украшенной сапфирами, и золотое копье Александра. Я ему доставил булаву царицы саков Тамары. Теперь у него появится кинжал Сертория.
   — Это оружие Аргантония. Так, во всяком случае, уверили меня иберы. Они раскопали могильный холм в устье Бетиса, где когда-то стоял крепкостенный Тартесс.
   — Кинжал Аргантония! — воскликнул Неоптолем с восторгом. — К тому же древняя надпись! Помнится, мы проходили через землю галатов. Там, на скалах, высечены фигуры, стершиеся от времени. Под ними надписи, похожие на следы когтей каких-то чудовищных птиц. Надо было видеть, как Митридата они притянули. С трудом удалось увести мне его. А потом он меня долго корил, что я не дал ему изучить языка хеттеев. Ибо рисунки и надписи оставлены хеттеями.
   В открытый полог шатра просунулась взлохмаченная голова.
   — Она пришла! — раздался ликующий крик варвара.
   Серторий растерянно взглянул на гостя.
   — Мне надо идти! — сказал он, как бы извиняясь. — Но мы вскоре продолжим нашу беседу.
   Уловив на лице Неоптолема тень неудовольствия, Серторий добавил:
   — Ты можешь идти со мной, если хочешь.
   — А я не помешаю твоему свиданию? — спросил Неоптолем нерешительно.
   Серторий расхохотался:
   — Пойдем!
   Нет! Это не видение, не призрак. Со скалы, перебирая ногами, тонкими, как струны, спускалась белая лань. Ее не пугали вооруженные люди и кони. Воины, в которых Неоптолем узнал иберов, стояли как зачарованные, боясь пошевелиться. Один лишь Серторий вел себя так, как будто ничего не произошло. Его правая рука опустилась па шею животного. И если бы не подбежал Неоптолем, Серторий мог бы прижать к груди голову с кроткими изумленными глазами.
   Римлянин, кажется, даже не понял, что Неоптолем спугнул животное. Он шепнул ему:
   — Смотри!
   Неоптолем оглянулся. Иберы стояли на коленях в молитвенных позах. Многие протягивали к Серторию руку, словно к богу.
   — Мои друзья ненадежны, — сказал Серторий гостю, когда они остались одни. — Это храбрые и мужественные люди. Но для них я останусь римлянином. И если бы не лань, может быть, они давно бы покинули меня. Их удивляет любовь ко мне животного, которого они считают священным за его редкий белый цвет. Они не знают — надеюсь, ты не выдашь им этой тайны? — что три года назад, охотясь в горах, я подстрелил лань, а детеныша вскормил в пещере.
   — Обещаю, что этот секрет буду хранить так же свято, как и другие твои тайны. Того же я жду от тебя. После долгих раздумий мой господин решил возвратить земли, незаконно у него отнятые римлянами.
   Серторий насторожился. Теперь он понял замысел Митридата.
   — О каких землях идет речь?
   — О Вифинии и Азии.
   — Это исключено! — сказал Серторий. — Азия никогда не принадлежала Митридату. Это владения аталлидов. Вифинию уже нам завещал Никомед.
   — О боги! — воскликнул Неоптолем, отступая па шаг.
   — Что тебя удивляет?
   — Я представляю себе, как бы ты разговаривал со мной, находясь не в этой горной глуши, а в сенате. Пусть Вифинией владеет сын Никомеда. Что касается Азии, то царь добивается, чтобы из нее были изгнаны его враги. Тебе бы он оставил Азию, как наши иберы отдают друзьям дом.
   — Вот и прекрасно! — сказал Серторий. — Я пошлю с тобою Легата, чтобы он принял Азию.
   У Неоптолема перехватило дыхание. Он не рассчитывал на такой оборот!
   — Легата?
   — Марка Магия. Это лучший из моих воинов. Те, кто сталкивались с ним на деле, называют его магом. Поистине он творит чудеса.
   Не дожидаясь ответа посла, Серторий крикнул что-то по-иберийски.
   Прошло несколько мгновений, и в шатер вошел воин невысокого роста. Взглянув ему в лицо, Неоптолем оторопел: у римлянина не было левого глаза.
   — Теперь ты понимаешь, на какую я иду жертву, — пошутил Серторий. — Иберы говорят, что у нас два глаза на двоих.
   — Зато у тебя будет свой глаз в Азии, — ответил Неоптолем шуткой.

СМОТР

   Ипподром, в котором когда-то юный царь усмирил дикого коня, стал местом другого зрелища. По всему зеленому полю от ворот до меты выстроились воины в одеждах и вооружении тех стран, откуда они явились. Каппадокийцы были в пестрых хитонах с рукавами и панцирях из железных пластинок наподобие рыбьей чешуи. Они держали большие луки и короткие копья. Армении имели на голове медные шлемы, сплетенные из проволоки, и были вооружены медными щитами и дротиками. Меоты Олфака имели на голове остроконечные шапки из плотного войлока. Иберы были в черных высоко подпоясанных хитонах и шапках из шкуры барса. Тавры, одетые в овчины, потрясали изогнутыми скифскими луками и каменными булавами наподобие человеческих голов, которые они когда-то приносили в жертву Деве. Сарматы, называвшие себя царскими, были в кожаных безрукавках, опушенных мехом, и длинных кожаных штанах. У одних из них были железные топорики — клефцы — с острием в виде клюва цапли, у других — длинные, слегка изогнутые мечи, которыми было удобно рубить с коня. Ахейцы, считавшие себя потомками воинов Агамемнона, выставили перед собой продолговатые деревянные щиты с грубо намалеванными кораблями. Будто бы на этих судах они покинули берега Троады и, заблудившись, вместо благословенных Микен попали в теснины Кавказа. Одежда светловолосых гигантов — бастарнов, занявших низовья Данавия во времена Лаодики, напоминала фракийскую, но на головах у воинов были шлемы с рогами, а в руках копья с плоскими листовидными наконечниками.
   Коренастый римлянин, обходивший строй рядом с Митридатом, крутил головой. Кажется, он был недоволен устроенным для него парадом. Он обратил к Митридату свой единственный глаз и бросил несколько слов на своем языке.
   Царь остановился.
   — Приказывай! — ответил он по-гречески. — Я передаю войско под твое командование, Марк Магий.
   Римлянин обернулся и сделал знак воинам, стоявшим у повозки. Они сбросили холст и стали снимать и раскладывать на земле пилум к пилуму, щит к щиту, гладиус к гладиусу. Это было оружие римского легионера, простое и прочное, проверенное временем. О его мощи знали народы от Тага до Евфрата. Перед ним склонялись цари.
   Магий отбежал к телохранителю Митридата Битаиту и снял с его головы шлем.
   — Что ты делаешь? — воскликнул галат, ощутив прикосновение враждебного железа.
   — Магий хочет тебя одеть римским воином! — пояснил Митридат.
   А тем временем одноглазый подавал пилум и поножи.
   Раздался глухой ропот. Воины поняли план нового командира: дать войску римское обличив. Но ведь к оружию привыкаешь, как к другу. С каждым шлемом, щитом, булавой связано столько историй, правдивых и маловероятных, что не хватит жизни для того, чтобы их выслушать. Оружие переставало быть листом меди или пластиной из стали. Оно становилось частью человеческой судьбы. Недаром, по древним обычаям, оно должно было сопровождать воина в царство, откуда нет возврата. И эта святыня объявляется никому не нужным хламом. Взамен проверенных, испытанных, пригнанных к телу и как бы сросшихся с ним доспехов надо надеть чужие, холодные, сияющие враждебным блеском латы, взять в руки гладиус, холодный и нескладный, не то кинжал, не то меч, надеть тяжелые, обитые гвоздями калиги.