Немировский Александр. Пурпур и яд

   Пентера плыла вдоль берега. Нависшие над морем черные скалы казались чудовищами, выгнувшими спины перед прыжком. Мурена вглядывался в берег, надеясь отыскать бухточку или просто небольшое углубление. Но берег был одинаково неприступен на всем протяжении.
   Пришлось спускать на воду лодки и высаживаться на них. Это отняло всю ночь. А день ушел на преодоление скалистой гряды, разделявшей остров на две части. Только к вечеру римляне оказались над бухтой Филоктета. Сверху им были видны подтянутые к берегу вражеские корабли и две своих триеры, качавшиеся на волнах. Понтийцы, видимо, уже привыкли к их присутствию и, не обращая на них внимания, занимались своим делом. Кто-то на берегу развел костер, и его пламя осветило человека с черной повязкой на лице. Он что-то говорил окружавшим его морякам, потом вместе с ними исчез в отверстии пещеры.
   Мурена дал знак воинам, и они поползли, прижимаясь к еще теплой, пахнущей полынью земле.
   — Не убивать одноглазого, — шепнул им Мурена.
   Прошло еще несколько томительных минут, пока тишина не разорвалась криком и звоном оружия. Мурена понял, что солдаты ворвались в пещеру и ведут там бой.
   …Они стояли друг против друга, и если бы не связанные за спиной руки одного, их можно было бы принять за встретившихся в пути прохожих.
   — Кто ты — перс или римлянин? — спросил Лукулл.
   Единственный глаз его собеседника злобно блеснул.
   — Для таких римлян, как ты, я — перс, для тех же, кто хочет очистить Рим от сулланских собак, я — квирит.
   — Тогда, — сказал Лукулл размеренно, — я отдам твою голову царю-варвару, которому ты служил, а тело брошу в болото.
   В тот же день римская катапульта, расположенная против царского лагеря, выпустила лишь один снаряд. Это была голова Магия.

ОБМАН

   — Пиши! — сказал царь, обращаясь к Метродору. — «В десятый день боэдромиона, отмечая годовщину осады Кизика, Митридат приказал провести под стенами кизикийских пленников, и те стали просить своих близких, чтобы они сдали город…»
   — Что же ты остановился? — сказал он после паузы.
   — Я устал, государь!
   — Отдохни! — Царь вышел из шатра.
   Метродор откинул голову и положил восковые дощечки на ковер. Он действительно устал, но это была не физическая усталость. Он утомился лгать и слышать, как лгут другие. Из слов начальников отрядов выходит, что Кизик вот-вот падет. Но ни один из них не осмелился поведать царю, что его воины выбились из сил и умирают от голода, что уже съедена вся трава на склонах Диндима, что многие, по варварскому обычаю, поедают человеческие внутренности.
   О гибели флота, посланного Серторию, стало известно не от спасшихся моряков, а от врагов, пустивших из катапульты голову Магия. Горе тому народу, который обманывается своим правителем, а правду узнает от недругов! Обман становится необходимостью, как вино для пьяницы. Обманывают друг друга и пытаются обмануть историю. Ведь пленные кизикийцы вовсе не призывали близких сдать город, а кричали, чтобы они сражались до конца.
   Появление царя прервало размышления Метродора.
   Морщины на лбу Митридата сошлись в резкие впадины, губы стянулись, обозначив горестную складку.
   — Ветер! — молвил он отрешенно. — Ветер обрушил гелеполу, подведенную к башне, он же и сдул Никонида, который ее строил. Его не могут найти. Теперь я думаю, что тот же ветер обрушил туннель, подведенный под стены Кизика.
   — Геродот рассказывает об африканском народе, объявившем войну ветру, — молвил Метродор.
   — Чем же кончилась эта война?
   — Народец был погребен песками. Так уверяет Геродот.
   — Твой Геродот был лгуном! Нет и не было народа, который был бы настолько глуп, чтобы воевать с ветром, или царя, который мог бы приказать высечь море. Так же как нет людей с собачьими головами и муравьев, добывающих золото. Всюду ложь! Я и сам лгал себе и другим, потому что невыносимо смотреть правде в лицо. Она ослепляет как солнце. Она не оставляет ни тени надежды.

ГНЕВ ПОНТА

   Отослав в Вифинию остатки конницы и обоз, Митридат бежал морем. Этот путь казался ему наиболее безопасным, так как он знал, что римляне не решатся его преследовать в чужом и незнакомом для них Понте. Но сам Понт встретил беглецов страшной бурей.
   Огромные иссиня-чериые валы, подгоняемые бичами Борея, мчались к берегу. Они увлекали за собой легкие дикроты и с ревом разламывали их о скалы. На глазах у потрясенного Митридата корабль Неоптолема взметнулся на гребне волны и исчез в пучине.
   «Эвергет» упорно противостоял стихии. Бессильные сорвать его с якорей, волны злобно обрушились на палубу. Вода, пробив дощатые щиты, ворвалась в люки. И вот она уже плещется в трюме, заполненном царским добром. Всплыли пеналы со свитками, деревянные расписные доски, шкатулки. Гибли сокровища искусства, предназначенные для украшения храмов и дворцов. Никому не было до них дела. Каждый думал о спасении жизни: и рабы, ослепляемые солеными струями, и царь, скрывшийся в кормовой каюте со своим летописцем Метродором.
   Рев волн не мог заглушить зычного голоса Митридата. Он разносился по всему кораблю:
   — Артемида Владычица! Мои нечестивцы разбили твое мраморное изваяние. Я поставлю тебе статую из чистого золота. Умерь свою ярость!
   И словно прельщенные этим обещанием покорные Артемиде волны ослабили свой напор. Утих ветер. Но без кормовых весел к берегу не подойти.
   И в это время слева по борту словно вынырнули из морских глубин косые пурпурные паруса. Пираты! Они всегда слетаются как коршуны, чтобы урвать свою долю. И неизвестно, что страшнее: гнев моря или жадность его сыновей.
   Но на этот раз пираты не кинулись на легкую добычу. Миопароны держались на почтительном расстоянии. Лишь одно из суденышек скользило к «Эвергету»с подветренной стороны.
   — Смотри, Метродор! — воскликнул царь. — Они подняли мои знаки.
   Эллин вытянул шею, разглядывая еле заметное полотнище.
   — Клянусь Ма! Это Трехпалый. Вон тот в черном колпаке!
   Метродор содрогнулся.
   — Оборони, Афина! У нас в Скепсисе Трехпалым пугают детей.
   Развернувшись, миопарона подходила к борту «Эвергета». Митридат изготовился к прыжку. И в то мгновение, когда эллин крикнул «Остановись!», царь перемахнул расстояние, отделявшее корабли и оказался среди пиратов.
   Ударили весла. Миопарона рванулась вперед.
   Митридат приложил ладони ко рту:
   — Отправляйся в Пантикапей! Пусть Махар шлет воинов!
   Царь стоял, опираясь о мачту и едва не доставая головой нижней реи. Широкоплечий, седобородый, он напоминал бога морей, каким его изображают на картинах или мозаиках.
   Трехпалый отступил на несколько шагов и изогнулся невероятным образом, растопырив кривые ноги.
   Когда он выпрямился, его багровое от напряжения лицо выражало восторг и умиление.
   — Мой драгоценный! Вспомнил о своем обещании. Только твой раб не припас копченых угрей. Чем тебя угостить?
   — Новостями! — бросил Митридат нетерпеливо.
   Пират почесал за ухом искалеченной ладонью.
   — Новости у меня не сладкие. Твоего союзника Сертория прирезали.
   — Это мне известно.
   — В Италии Красе с Помпеем гладиаторов разбили, живых на столбах поразвесили, от Рима до Капуи.
   — Слышал! Говорят, без твоей помощи тут не обошлось.
   — Мало ли что болтают! Буду я римлянам помогать. Это Седого дело. Вот собака! Никак не успокоится!
   — Еще!
   — На нас облаву готовят. Мой человек из Рима передает, будто бы строят флот и самому Помпею корону Нептуна дают.
   Митридат задумался. Эта последняя новость была теперь самой тревожной. Римляне со свойственной им методичностью хотят довести войну до конца. Им нужно чистое море, чтобы перебрасывать в Азию солдат и продовольствие. Покончив с Серторием и Спартаком, они подбираются к пиратам.
   — Нелегко будет!
   — Я тоже так думаю, — подхватил пират. — И ребятам своим говорю: не мне ваши корабли водить! Тут не моя голова нужна!
   — О чем это ты?
   — Стал бы ты нашим царем. Свою силу на море испробовал бы. На суше тебе не везет! Корабль я для тебя отделаю. Палубу устелю пурпуром, весла серебром оправлю, якоря отолью из чистого золота. А что до одежд и драгоценностей, то их для всех твоих жен хватит.
   Митридат улыбнулся, представив себе Мониму в столе с чужого плеча.
   — Не веришь! — обиженно протянул Трехпалый.
   — Тебе верю. Одному тебе! Верю и ценю твою преданность. Но, посуди, могу ли я оставить царство на растерзание римлянам. Меня ждет Синопа, Амис, Трапезунд. Лукулл хочет захватить эти города, а меня загнать в горы, лишить меня Понта. Теперь ты мой единственный союзник. Пусть твои миопароны жалят римлян как осы, Евкрат!
   — Ты запомнил мое старое имя! — изумился Трехпалый.
   — Я помню всех своих друзей, — сказал Митридат после долгого раздумья. — Теперь это не трудно. Труднее запомнить недругов. Их становится все больше и больше. Моя голова уже не вмещает их имен. Ведь с тех пор, как я объявил Риму войну, народилось новое поколение. Сыновья Мания Аквилия, Суллы и Мурены так же ненавидят меня, как их отцы. А мои сыновья…

МАХАР

   Махар слушал Метродора, не перебивая. Полное лицо с правильным рисунком носа и губ выражало вежливое равнодушие, словно наместника Боспора не волновала трагедия трехсоттысячного войска и захват римлянами проливов. Лишь когда эллин касался действий Митридата, в зрачках Махара вспыхивал неприязненный огонек, и он, желая его скрыть, опускал глаза.
   — Чего же теперь добивается мой отец? — сказал Махар, когда Метродор закончил свою печальную повесть. — Каковы его планы?
   — Он требует у тебя воинов. Лукулл идет к Синопе.
   — Но Боспор не бездонный пифос. Эллины Херсонеса и Фа нагорий уже не хотят слышать об этой войне. Она сделала их нищими. Тебе ведь известно, что мой отец не платит им за хлеб, за корабли, за все, чем они его снабжают. Его верные друзья — скифы — давно уже поняли, какая им отведена роль. Они бегут из своих становий, как только появляются мои послы. Не могу же я гнаться за ними или искать других союзников за Рифейскими горами!
   — Царь настаивает! Напрасно твой брат Фарнак убеждал его дождаться, пока он пришлет ему своих иберов.
   — Фарнак! — перебил Махар. — Сидел бы он в своей Колхиде.
   — У твоего отца широкие планы, — сказал Метродор многозначительно. — Он хочет объединить степь и горы в одних руках.
   Это было похоже на правду. Метродор ничего не выдумывал, а только придавал фактам иную окраску, слегка смещая их, и собеседник ощущал сначала смутную тревогу, а потом распаленное воображение создавало, соединяя разорванные нити, зримую опасность.
   — Что же мне делать? — спросил Махар взволнованно.
   — Ты посылаешь отцу воинов. Почему бы тебе не иметь среди них своего человека? Война уже исчерпала себя.
   Махар бросил на Метродора быстрый взгляд. Чего добивается этот эллин? Его называют римоненавистником, а он говорит о невозможности войны.
   Взяв на себя обязанности гостеприимца, Махар сопровождал Метродора до сходен корабля. По пути он показал достопримечательности города, но эллина почему-то заинтересовало лишь место гавани, где длинными рядами стояли пифосы. Подойдя к одному из них, он заглянул внутрь.
   — Не удивляйся, — произнес он с внезапной отрешенностью. — Когда я думаю о судьбе и ее превратностях, в моем воображении встает пифос Диофанта, его жалкое убежище. Учитель часто рассказывал мне о той страшной ночи Пантикапея.
   — Диофант твой учитель? — воскликнул Махар.
   — Да. Я был последним учеником этого удивительного человека. Меня называли Поводырем, так мы были неразлучны. Утром я заставал его склонившимся над каким-нибудь кустиком или цветком в зарослях сада. От его зорких пальцев не ускользала ни одна царапинка на стебле, ни один надорванный лепесток. Он говорил мне, что напрасно был стратегом, ибо его призвание не убивать, а лечить. Вечером, когда спадала жара, мы шли в лавку ювелира. Геммы были его страстью. Если бы ты слышал, с какой топкостью Диофант оценивал работу резчика, его стиль, как он называл недоступные моему пониманию особенности мастерства. В одних геммах он находил буйную фантазию Геродота, в других — сдержанную силу Фукидида. И потом, знакомясь с творениями историков, я уже различал их неповторимые голоса. Лишь один раз Диофант ошибся. Но и ошибка его была пророческой!
   Метродор засунул руку за край гиматия и вынул гемму. На черном камне бело-розовым овалом выделялся женский профиль. Высокий лоб, тонкий нос с горбинкой, волна волос придавали лицу незнакомки какую-то невыразимую прелесть.
   — Он счел это изображением Елены, — продолжал Метродор. — И я скрыл от него истину. До конца дней своих Диофант был уверен, что обладает геммой погубительницы Трои.
   — Кто же это?
   В голосе Махара ощущалось волнение. Он не отводил от геммы горящего взгляда. Его лицо преобразилось, словно приняв на себя отблеск той божественной красоты, которая открывается лишь умеющим любить.
   — Как! — воскликнул Метродор. — Ты не знаешь Монимы?
   — Монима… — тихо и мечтательно произнес Махар. — Диофант назвал ее Еленой. Он не ошибся. За нее можно отдать и царство и жизнь.
   Евнух Вакхиллид, обходивший царские покои, сразу заметил что-то неладное. Дверь в спальню плотно закрыта, но по полоске света внизу видно, что царица не спит. Наклонившись, евнух услышал незнакомый мужской голос.
   — Ты мне казалась злым духом. И даже в имени твоем мне слышалось что-то змеиное. Тебе я приписывал все беды, все несчастья. Ведь отец разлюбил нас, когда узнал тебя. Оставалось утешение, что он не вечен. Но вот случилось чудо.
   — О каком чуде ты говоришь?
   — Чудо Афродиты. Это она послала мне гемму с твоим изображением. Ослепленный, я пришел к тебе. Нет, за тобой. Корабль стоит в гавани. Я назвал его Голубем. Голубь провел Арго сквозь Симплегады.
   — Но ты сын Митридата! — послышался голос Монимы.
   — Нет, Лаодики. В моих жилах течет ее кровь. Я видел ее страдания, поэтому могу понять твои.
   — Что тебе известно о моих страданиях? Вот они, письма твоего отца. Неиссякаем поток его любви, прекрасны ее слова.
   — Это гибельный поток. Он сметет тебя, как песчинку. Я дам тебе степи, нетронутые плугом, шелест ковыля, паренье птиц. В твоей короне не будет яда. Я сплету ее из мирта Афродиты.
   — Мне ничего не надо от тебя. Уходи!
   — Я вернусь. Ты поймешь, что счастье со мной. Отец завораживает блеском власти. Но не вечно же он будет царем.
   — Вечно, — ответила Монима. — Для меня и для всех, кто его любит, вечно.
   Махар бешено гнал коня. «Вечно, вечно»… Но почему забывают о его преступлениях? Когда-то из моих уст вырвался робкий упрек. Рука матери мягко легла на мои губы: «Это твой отец. Он дал тебе жизнь». Нет! Он лишил меня счастья. Я его раб! Но ведь рабы могут мстить «.

ЛУКУЛЛОВЫ МУЛЫ

   Много дней шли римляне безлесным, иссеченным складками плоскогорьем. Тяжелые мешки били по спинам. Оружие терло бока.
   — Мы — мулы Лукулла! — сказал Клодий на одном из привалов.
   И эта горькая шутка обошла все войско.
   Клодий давно уже освоился с солдатским житьем, и солдаты успела привыкнуть к нему, оценив его общительность и остроумие. Но, деля со всеми наравне трудности походной жизни, Клодий сохранил немало» патрицианских» привычек. Это обеспечило ему кличку «Неженка». Но всем было известно, что у Неженки крепкие кулаки и он не даст себя в обиду.
   Преодолев Пафлагонские горы, римское войско спустилось к Понту. Как радовались легионеры при виде городов, тонущих в матовой зелени оливковых рощ и голубизне моря! Вот достойная награда тем, кто под стенами Кизика страдал от непогоды, задыхался от вони гниющих трупов, нес на своих плечах бремя войны!
   Но Лукуллу эти понтийские греки дороже собственных воинов. Он щадит города, не давая их взять приступом. Разве с таким полководцем наживешься? И уже не только солдаты, но и военные трибуны осуждали Лукулла.
   Лукулл пропускал упреки мимо ушей. Но Мурене он счел нужным объяснить:
   — Дождемся весны! Пусть царь накопит силы.
   Легат одобрительно кивал головой. На самом деле, за спиной Митридата Армения. Там может укрыться хоть тысяча царей. Да и зачем загонять его в объятья к Тиграну.
   Весной, оставив часть войска под Синопой, Лукулл двинулся на Митридата. Легионеры ликовали, предвкушая богатую добычу. Но в трех милях от Кабиры, где стоял царь, Лукулл приказал остановиться и разбить лагерь. Это вызвало новый взрыв возмущения. Одни усматривали в поведении консула трусость. Другие считали, что он умышленно затягивает войну, чтобы продлить свои полномочия еще на год.
   Напрасно посланные Митридатом всадники дразнили римлян и вызывали их на схватку. Лукулл приказал не обращать на это внимания и заниматься своим делом. Теперь и Мурена перестал понимать полководца.
   — Что ты медлишь? — говорил он ему. — Смотри, как бы мы с тобой не остались одни.
   Лукулл на этот раз не объяснил своих намерений. Он только сказал:
   — Плод не созрел!
   Однажды какой-то понтийский всадник, действуя чересчур дерзко, угодил в ров. Консул приказал вытащить его и привести в свой шатер.
   — Меня прислал Махар! — сказал варвар, озираясь.
   Лукулл с трудом скрыл ликование.
   — Я слышал о Махаре. Это, кажется, сын Митридата.
   — Махар — владыка всех земель вокруг Меотиды. Ему подчиняются эллины Таврики. Скифы платят ему дань.
   — Чего же хочет Махар?
   Варвар наклонился и снял с ноги кожаный сапог. Засунув руку внутрь, он вытащил квадратик пергамента.
   Лукулл взял его двумя пальцами и углубился в чтение.
   — Чем ты докажешь, — спросил он, поднимая взгляд, — что послан Махаром?
   — Своей жизнью, — ответил варвар.
   Отослав варвара и приказав охранять его пуще зеницы ока, Лукулл вызвал Мурену.
   Склонившись над картой дорог Понта, консул отыскал извилистую линию, соединявшую Кабиру с Команой.
   — Поставь воинов здесь! — Он ткнул пальцем в то место, где линия изгибалась.
   — Клянусь Геркулесом! — воскликнул Мурена. — Ты, кажется, дождался своего часа. А водь кое-кто считал, что ты просто оттягиваешь время.
   Лукулл пожал плечами.
   — Каждый живет по своей клепсидре. Сулла сказал бы, что она дается нам судьбой. Со стороны кажется, что капли застыли, а они льются. И только потомкам будет ясно, медлил я или спешил.
   — Вы здесь, сыновья возмездия, и на ваших мечах — отблеск судьбы.
   Эти выспренние слова, произнесенные к тому же, по-латыпи, заставили консула остановиться. Он спрыгнул с коня и подошел к старцу, преградившему ему путь.
   Седой и сгорбленный, он мог быть принят за одного из тех отшельников, которые живут в горах, питаясь подаяниями.
   — У кого ты научился моему языку? — удивился римлянин.
   — Горе нетерпеливым, — молвил старец. — Пройдем в шатер, и ты узнаешь все по порядку.
   Так они встретились, Ариарат и Лукулл, и провели в беседе всю ночь.
   — Это было так давно! — вырвалось у Лукулла, когда он выслушал неторопливый рассказ старца.
   — В мою пещеру не проникало солнце, — отозвался тот. — Год был днем. Кибела научила ждать. И вот меня посетил сын врага, и я принял его, как друга. Теперь я его вестник.
   — Кто это? Говори яснее.
   — Его имя Махар.
   — Чего же он хочет? Получить корону Понта из моих рук?
   — Ты ошибся, император. Махару нужна Монима.
   Лукулл расхохотался.
   — И только!
   — Не смейся, римлянин, — глухо сказал старец. — Много лет назад меня поучал Маний Аквилий. В таблине стояли восковые статуи, и уроки были наглядны. Если бы я смог показать тебе изображение Монимы, ты бы понял, как велика эта награда.
   — А какую награду получу я? — спросил Лукулл.
   Старик протянул свиток.
   Среди извилистых линий выделялся кружок со звездой и полумесяцем. К нему через долины Лика и Фермодонта вела стрелка. Расстояние было обозначено парасангами, как это было принято на схемах царских дорог.
   — Что это? — спросил Лукулл.
   — Сокровищница Митридата. Сюда он свез золото всей Азии. Твои воины станут Крезами.
   Глаза Лукулла хищно блеснули.
   — Крезами… А кто еще знает об этом?
   — Только царь и его наследник. Рабы, доставлявшие золото, сброшены в пропасть.
   — Что же, — решительно произнес Лукулл, пряча свиток, — ты можешь идти. Махар получит свою Мониму.
   Лукулл напряженно смотрел в спину удалявшемуся старцу. Все это было похоже на сон! Но в руках у него свиток, и он самый богатый человек в мире. Свершилось то, о чем он мечтал все эти годы. Золото — это власть, которой не обладал никто из римлян. Сулла считал себя счастливым, но счастье его добыто проскрипциями. А здесь сокровища врага, Митридата, Он его наследник.
   Что-то вспомнив, Лукулл подозвал легионера.
   — Смотри! — сказал он ему. — Этот человек слишком долго жил. Ты меня понял?

ОБЛАВА

   Такого еще никогда не бывало. Римляне словно выкинули в море густую сеть. Пиратские миопароны, гонимые отовсюду, натыкались на римские триремы и либурны. Поняв бессмысленность сопротивления и невозможность бегства, разбойники складывали оружие. Трюмы квинквирем, превращенные в плавучие тюрьмы, не вмещали больше пленников, и их оставляли на своих судах под охраной легионеров. Только Трехпалый все еще метался от острова к острову, надеясь уйти от преследователей. Награда, объявленная за его голову, возбуждала их рвение и жадность. Претор Габиний, рассчитывая взять куш себе, не сообщил своему соседу и сопернику Луцилию, что добыча в его квадрате, и тот в ночном мраке пропустил миопарону.
   Трехпалый вышел к южному побережью Киликии. Он знал здесь каждый выступ, каждый изгиб берега. То, что для римлян было хаотичным нагромождением камней, ему представало огромными лицами со скошенными глазами, широкими скулами и щеками, иссеченными ветром и исхлестанными волнами. Эти скалы, имевшие свои клички и имена, были молчаливыми хранителями его тайн. В их складках замерли стоны тех, кому он, как наместник Посейдона, выносил приговор, тех, кто стал у него на пути или вышел из его доверия. И теперь место, где он вершил суд и прятал сокровища, стало его убежищем.
   Миопарона вошла в арку, образованную нависшими скалами, и ветви, раздвинутые носом, сомкнулись за кормой плотным пологом. Вода под веслами напоминала тяжелое земляное масло. И скользившая по ней миопарона казалась еще более легкой, почти невесомой. Трехпалый отбросил кормовое весло и лег навзничь на палубу. Воздух, пахнущий гнилью и сыростью, пьянил, как старое вино…
   Когда Трехпалый проснулся, солнце стояло в зените. Лучи, пробиваясь сквозь ветви, ложились на воду цветным узорным ковром, придававшим мрачной расщелине сходство с человеческим жильем.
   И от этого Евкрату стало еще более одиноко и тоскливо. Его дом, почти уже забытый, вставал в памяти с такой ясностью, словно он только что закрыл за собой дверь. Стены из закопченных камней, коврик на земляном полу. Шелест материнской прялки. Нет! Это плеск волн под веслами римлян. Кто-то из гребцов, пока он спал, вышел на наружные скалы и выдал его убежище. Он в ловушке!
   В тот же день пленника доставили на борт большого судна. Он оказался перед человеком лет тридцати пяти. Вьющиеся, откинутые назад волосы, безукоризненно правильные черты лица придавали ему сходство с Митридатом времен Амнейона, только римлянин был невысок и склонен к полноте.
   — Я Помпей Великий, — представился римлянин, видимо ожидая, что одно это имя заставит архипирата задрожать или упасть на колени.
   Но Трехпалый стоял в невозмутимо небрежной позе и бормотал что-то себе под нос.
   — Повтори, пожалуйста, я не расслышал.
   — Нечего повторять! Ты знаешь, что я — Трехпалый.
   — Но это ведь кличка. Каково твое настоящее имя?
   — Мое имя ведомо лишь друзьям. А для врагов я был Трехпалым, Трехпалым и умру.
   — Говорят, — продолжал Помпей, — именно ты дерзко похитил дочь триумфатора Антония в то время, когда она находилась в пути между Римом и Капуей.
   — Может быть, — с усмешкой проговорил пират.
   — Ты также взял в плен двух преторов — Секстилия и Беллина вместе с их ликторами и свитой.
   — Припоминаю.
   — И ты же ограбил храм Асклепия в Эпидавре, храм Геры на Самосе, храмы Аполлона в Акции и на Леваде.
   — Было дело.
   — Римский народ и сенат готовы тебе простить эти преступления, если ты возместишь ущерб.
   Пират расхохотался.
   — Я верну преторам их тоги и фасции, а храмам — их сокровища, но прости меня, милостивый консул, что я не могу возвратить весталке того, чем она не обладала.
   — Я не о том, — невозмутимо продолжал Помпей. — Мне известно о твоих отношениях с Митридатом. Мы бы оставили твою миопарону, заменив ее команду. Ты бы провел ее в известное тебе место…
   — Чего захотел! — перебил пират Помпея. — Это вы, римляне, готовы отца родного продать за сходную цену.
   Помпей растерялся. Он не ожидал такой дерзости. И совсем неожиданным оказался бросок Трехпалого к борту. Со связанными руками он не мог рассчитывать на спасение. Волны сомкнулись над его головой.

ПАНИКА

   Все было тихо так, словно боги пролили на землю сонное зелье. Пинии у недвижной чаши озера застыли, как свечи желтого понтийского воска. Горы в остроконечных серебряных шлемах казались стражами, поставленными охранять покой.