Страница:
Вот так-то, любезный брат мой Слепень! Мне кажется, ты тоже задумаешься, прочитав это письмо. Может быть, и ты, купив билет, смеешься на драме, так как потратился и оправдываешь свои расходы. Может быть, и ты проливаешь слезы над трогательным некрологом, написанным по поводу смерти человека, которого совсем не знаешь. Сообщи тем, кто поносил меня при жизни, что я умер, пусть они наконец порадуются. Желаю счастья и здоровья.
Твой брат
Мертвый Осел.
Ты знаешь, когда мы ходили по земле, я был неприхотлив. Я мог лечь и заснуть где попало. Пренебрегать тем, что тебе на сегодня отпущено, – преимущество немногих, привилегированных.
Помнишь, любезный Слепень, нам и в голову не приходило там, на земле, что можно от чего-то отказываться!
Я засыпал, где бы ни приткнулся: дома и в гостинице, в постели и на досках, на равнине и на холме. И в тюрьме. Я мог писать, где бы ни пришлось: в кофейне и дома, за столом в конторе и на коленях…
Есть люди с необъяснимыми причудами. Знал я одну мужеподобную девицу из бара. Как-то сильно выпив, она со слезами на глазах призналась мне: «Я всю жизнь мечтала только об одном – о том, чтобы кто-нибудь из мужчин преподнес мне цветы! Я получала много подарков, деньги, но никто никогда не прислал мне и одной гвоздички!»
И еще я знал одного человека, который, проспав ночь на пуховой перине в самой роскошной гостинице, мог сказать, что не выспался из-за того, что у него была неудобная постель. Я же мог заснуть даже на доске, утыканной гвоздями, подобно индийскому факиру.
У меня вызывали удивление люди – рабы своих привычек. Как-то вечером мы с приятелем были в театре. Вдруг посреди действия он мне говорит:
– Пошли скорей!
– В чем дело? – испугался я.
Оказывается, у него расстроился желудок. Ему необходимо было попасть к себе домой, потому что он не терпел чужих уборных. И вот в полночь мы мчимся на такси, потому что непременно подай ему то, к чему он привык!..
Да, любезный Слепень, так-то устроен наш мир, чего только не бывает!
Ну, а мы? Нам было все нипочем, мы не разбирались ни в костюмах, ни в комнатах, ни в квартирах, ни в женщинах, которых ниспосылал нам Аллах. Поэтому-то я не стал противиться, когда меня уложили в эту могилу. Она показалась мне мягким, прохладным ложем. От всякого одиночества веет прохладой…
Мое место оказалось совсем неплохим, только снизу что-то твердое впивалось мне пониже спины: камень или корень дерева.
Я хотел передвинуться, но вдруг голос снизу:
– Не шевелись!
Я повернулся и увидел, что подо мной лежит еще один покойник.
– А ты откуда взялся? – спросил я.
– Тебе что за дело? Здесь моя могила! – пробурчал он.
– Как же это так, голубчик? Ведь меня тут похоронили.
– Ну, а меня двумя часами раньше. Значит, право за мной.
– Если так, почему же ты не протестовал, когда меня клали на тебя?
– Как мог я кричать, когда я мертвый! Меня все равно не услышали бы. Посмотрим, как будешь ты орать, когда на тебя положат кого-нибудь.
– На меня тоже будут кого-нибудь класть?!
– Кто знает, может, двоих! Подо мной тоже лежит.
– Не может быть! Почему же нас всех загнали в одну могилу?
– Очень просто, сейчас место на кладбище можно купить только на черном рынке!
Есть дельцы, которые спекулируют могилами, продают одну на несколько мертвецов. Поэтому мы и лежим здесь друг на друге. Даже пожаловаться не можем. А наши близкие не знают, в каком мы положении. Но вместе с тем оно и понятно, кладбище, того и гляди, займет весь город. Места для живых не хватает, где уж тут заботиться о мертвых!
Злой рок преследовал меня. На следующий день на меня положили мужчину – старца восьмидесяти четырех лет!
– Это наша семейная могила, убирайтесь вон! – вопил он.
На земле нас выгоняют домовладельцы, а под землей – обитатели семейных могил. Аллах, Аллах!
Мне очень хочется тебя увидеть, дорогой Слепень. А ты соскучился по мне? Передай привет зелено-голубым водам Золотого Рога, омывающим понтоны под Галатским мостом… И еще вспомни меня, когда будешь проходить под аркой Ениджами, что выходит на площадь Эминеню. Под ней всегда легкий ветерок. Я только там и чувствовал себя свободным. Я подставлял грудь освежающей прохладе и стоял недвижно.
Когда мы были живы, мы не знали, что такое свобода, о ней мы читали только в книгах. Но когда мою грудь ласкал ветер под аркой Ениджами, я думал, свобода, наверное, что-то вроде этой прохлады. Там часто плачут… Но ветер быстро высушивает слезы, и никто не замечает, что ты плакал!
Я целую твое ядовитое жало, которое впивается в мерзавцев.
Твой брат
Мертвый Осел
Когда мы учились в школе, нас заставляли всем классом петь молитвы. Сейчас у меня в памяти остались только отдельные строки: «Текут реки в раю, Аллах изрекает волю свою». Но я еще не побывал в раю и поэтому не внял, что изрек Аллах.
В памяти моей осталась еще одна строка из этой молитвы: «Подо мной земля, надо мной листья…»
Эти слова, по Корану, принадлежали одному усопшему, который лежал в земле, а покрывали его опавшие осенние листья. Нас, шести-семилетних ребят, заставляли распевать эти молитвы. Вот с каких лет начинается подготовка к загробной жизни!..
Когда я подрос, слова молитвы перепутались у меня со словами песенки, услышанной на улице. Там пелось: «Руки мои – тебе подушка, волосы – покрывало».
Но мне так и не пришлось встретить на земле рук, которые были бы мне подушкой, и волос, укрывавших от холода, а после смерти земля не стала мне ложем и листья – покрывалом. Подо мною мертвец, надо мною мертвец, а я посредине. Мертвец, лежащий подо мною, рассказывал:
– Я промышлял торговлей белыми женщинами. Мертвые всегда говорят правду, Слепень. Поэтому он не скрывал, что торговал женщинами.
– Я подлец, – откровенно признавался он.
Услышав это, мертвец, что был надо мною, закричал, опасаясь за свою невесту, которая лежала ниже всех в нашей могиле:
– Вы находитесь в семейной могиле почтенных людей! Мерзавцы не имеют права осквернять святость семейных традиций!
Мертвецы не лгут. А между тем мой сосед продолжал:
– Да, я подлец, я сгусток подлости. Я мошенничал, занимался контрабандой, воровал. Я даже убивал людей. Но все свои подлые дела я творил в таких высоких сферах, что рука закона не могла дотянуться до меня. Как и все подлецы из высших слоев, я имел власть, отдал под суд и даже засудил трех журналистов, которые написали статьи, затронувшие меня. И вот я скончался. Два дня назад состоялись мои похороны. Гроб мой поставили на погребальный камень во дворе соборной мечети. Пока готовилась церемония, до меня издалека долетели звуки траурного марша Шопена. Этот Шопен – гений. Где бы на земле ни умирал великий, знаменитый человек, оркестры начинают мучить дух композитора. Кто знает, на каких только широтах одновременно не гремит его марш! Шопен обречен на вечное наказание за то, что сочинил его.
Медленно приближались звуки оркестра. Через щели гроба я наблюдал за происходящим. Судя по оркестру и толпе провожающих, покойный был очень важной особой. Может быть, губернатором, премьер-министром, президентом… Его гроб поставили рядом с моим. Оркестр смолк.
Знаменитый покойник, вероятно, по запаху распознал, что я подлец, и начал кричать:
«Уберите меня отсюда! Я не могу быть рядом с подлецом!.. Я герой!..»
Но живые не слышат голоса мертвых, и я ему ответил на понятном нам языке:
«Но волнуйся, уважаемый герой, скоро наши пути разойдутся!»
И действительно, вскоре мы расстались. Но при расставании произошла небольшая ошибка. Огромная толпа, провожавшая его в последний путь, подхватила мой гроб, а несколько человек, что шли за моим телом, взяли его гроб. Теперь уже для меня оркестр играл траурный марш, за моим гробом шли сотни людей, а его тащили несколько жалких пройдох…
Потом я потерял его из виду. Героем оказался я. Меня положили в эту могилу. Надо мной произносили речи. Я слушал, какие великие дела числятся за мной. Совесть моя неспокойна. Тяжело занимать место героя, пользоваться его правами. Мир, в котором мы жили, полон несправедливости. Подлецы, вроде меня, жили, как благородные люди. Что ж, я и в раю сумею пристроиться. Но что станется с тем героем? Неужели он будет гореть в аду вместо меня? Конечно, там его спросят о делах, совершенных на земле. И когда ангел задаст уважаемому герою такой вопрос: «Торговал ли ты женщинами?» – представляете, что с ним будет! Умрет во второй раз.
Слепень, братец мой, не суди его строго – плохой, мол, это человек, торговал женщинами. Видел бы ты, как, откровенно рассказавши нам свою историю, обливался он слезами из-за того, что занял место героя.
Я рассмеялся. Почему-то мне показалось очень смешным, что перепутали героя с подлецом. На земле и на том свете – везде, оказывается, одинаково.
В то время как торговец живым товаром горько плакал, а я надрывался от смеха, неизвестно откуда раздался грубый голос:
– Не плачь!.. Божественная справедливость восторжествовала! Голос, который ты сейчас слышишь, принадлежит акушеру, принимавшему роды у твоей матери пятьдесят четыре года назад. Когда твоя мать рожала тебя, и другая женщина родила сына. Вот откуда идет путаница. По ошибке ты был отдан той женщине, а ее сын – твоей матери. Всю жизнь вы не могли исправить эту ошибку. Собственно, героем должен был стать ты, а тот, другой, – подлецом. Сейчас, когда вы оба умерли, божественная справедливость восторжествовала. Так что не убивайся. Ошибка исправлена.
Услышав это, мой сосед воскликнул:
– Ничего себе!.. Не могла эта справедливость восторжествовать лет сорок назад! Тогда мне не пришлось бы торговать женщинами!
Я сказал ему:
– Благодари Аллаха, что рано умер, а что бы было, если бы ты прожил восемьдесят четыре года, как старик, лежащий над нами?
– Где ты? – спросил я акушера. – Кто ты теперь?
– Я чертополох, выросший на вашей могиле. Когда-то я был человеком, но я умер восемнадцать лет назад, мое тело давно истлело, смешалось с землею. А из земли я поднялся чертополохом.
– Что за чертовщина! – бормочу я.
В то время раздался другой далекий голос:
– Никакой тут нет чертовщины! Той путанице предшествует еще одна. По метрике я твой отец! Но на самом деле я отец того героя. Однажды ночью… Была темная ночь… Я был очень пьян… Я забрел в чужой дом, думая, что это мой, зашел в чужую спальню, лег в чужую постель, к чужой жене. Но она-то знала, что я не ее муж.
– Над нами заговорило еще одно растение, – сообщил я. – Но ты, приятель, не обращай внимания! Если начнут говорить все травы над нами, мы совсем запутаемся.
Вот так мы здесь и живем, дорогой братец Слепень. Как вы там на земле барахтаетесь, так и мы тут. Здесь те же беспорядки. Я уже потерял веру, что несправедливость можно устранить.
Скучаю и целую тебя.
Твой брат
Мертвый Осел.
Чернокожий солдат
Мемет из Эмета
Среди друзей
Твой брат
Мертвый Осел.
Письмо второе
Любезный мой Слепень!Ты знаешь, когда мы ходили по земле, я был неприхотлив. Я мог лечь и заснуть где попало. Пренебрегать тем, что тебе на сегодня отпущено, – преимущество немногих, привилегированных.
Помнишь, любезный Слепень, нам и в голову не приходило там, на земле, что можно от чего-то отказываться!
Я засыпал, где бы ни приткнулся: дома и в гостинице, в постели и на досках, на равнине и на холме. И в тюрьме. Я мог писать, где бы ни пришлось: в кофейне и дома, за столом в конторе и на коленях…
Есть люди с необъяснимыми причудами. Знал я одну мужеподобную девицу из бара. Как-то сильно выпив, она со слезами на глазах призналась мне: «Я всю жизнь мечтала только об одном – о том, чтобы кто-нибудь из мужчин преподнес мне цветы! Я получала много подарков, деньги, но никто никогда не прислал мне и одной гвоздички!»
И еще я знал одного человека, который, проспав ночь на пуховой перине в самой роскошной гостинице, мог сказать, что не выспался из-за того, что у него была неудобная постель. Я же мог заснуть даже на доске, утыканной гвоздями, подобно индийскому факиру.
У меня вызывали удивление люди – рабы своих привычек. Как-то вечером мы с приятелем были в театре. Вдруг посреди действия он мне говорит:
– Пошли скорей!
– В чем дело? – испугался я.
Оказывается, у него расстроился желудок. Ему необходимо было попасть к себе домой, потому что он не терпел чужих уборных. И вот в полночь мы мчимся на такси, потому что непременно подай ему то, к чему он привык!..
Да, любезный Слепень, так-то устроен наш мир, чего только не бывает!
Ну, а мы? Нам было все нипочем, мы не разбирались ни в костюмах, ни в комнатах, ни в квартирах, ни в женщинах, которых ниспосылал нам Аллах. Поэтому-то я не стал противиться, когда меня уложили в эту могилу. Она показалась мне мягким, прохладным ложем. От всякого одиночества веет прохладой…
Мое место оказалось совсем неплохим, только снизу что-то твердое впивалось мне пониже спины: камень или корень дерева.
Я хотел передвинуться, но вдруг голос снизу:
– Не шевелись!
Я повернулся и увидел, что подо мной лежит еще один покойник.
– А ты откуда взялся? – спросил я.
– Тебе что за дело? Здесь моя могила! – пробурчал он.
– Как же это так, голубчик? Ведь меня тут похоронили.
– Ну, а меня двумя часами раньше. Значит, право за мной.
– Если так, почему же ты не протестовал, когда меня клали на тебя?
– Как мог я кричать, когда я мертвый! Меня все равно не услышали бы. Посмотрим, как будешь ты орать, когда на тебя положат кого-нибудь.
– На меня тоже будут кого-нибудь класть?!
– Кто знает, может, двоих! Подо мной тоже лежит.
– Не может быть! Почему же нас всех загнали в одну могилу?
– Очень просто, сейчас место на кладбище можно купить только на черном рынке!
Есть дельцы, которые спекулируют могилами, продают одну на несколько мертвецов. Поэтому мы и лежим здесь друг на друге. Даже пожаловаться не можем. А наши близкие не знают, в каком мы положении. Но вместе с тем оно и понятно, кладбище, того и гляди, займет весь город. Места для живых не хватает, где уж тут заботиться о мертвых!
Злой рок преследовал меня. На следующий день на меня положили мужчину – старца восьмидесяти четырех лет!
– Это наша семейная могила, убирайтесь вон! – вопил он.
На земле нас выгоняют домовладельцы, а под землей – обитатели семейных могил. Аллах, Аллах!
Мне очень хочется тебя увидеть, дорогой Слепень. А ты соскучился по мне? Передай привет зелено-голубым водам Золотого Рога, омывающим понтоны под Галатским мостом… И еще вспомни меня, когда будешь проходить под аркой Ениджами, что выходит на площадь Эминеню. Под ней всегда легкий ветерок. Я только там и чувствовал себя свободным. Я подставлял грудь освежающей прохладе и стоял недвижно.
Когда мы были живы, мы не знали, что такое свобода, о ней мы читали только в книгах. Но когда мою грудь ласкал ветер под аркой Ениджами, я думал, свобода, наверное, что-то вроде этой прохлады. Там часто плачут… Но ветер быстро высушивает слезы, и никто не замечает, что ты плакал!
Я целую твое ядовитое жало, которое впивается в мерзавцев.
Твой брат
Мертвый Осел
Письмо третье
Мой единственный друг Слепень!Когда мы учились в школе, нас заставляли всем классом петь молитвы. Сейчас у меня в памяти остались только отдельные строки: «Текут реки в раю, Аллах изрекает волю свою». Но я еще не побывал в раю и поэтому не внял, что изрек Аллах.
В памяти моей осталась еще одна строка из этой молитвы: «Подо мной земля, надо мной листья…»
Эти слова, по Корану, принадлежали одному усопшему, который лежал в земле, а покрывали его опавшие осенние листья. Нас, шести-семилетних ребят, заставляли распевать эти молитвы. Вот с каких лет начинается подготовка к загробной жизни!..
Когда я подрос, слова молитвы перепутались у меня со словами песенки, услышанной на улице. Там пелось: «Руки мои – тебе подушка, волосы – покрывало».
Но мне так и не пришлось встретить на земле рук, которые были бы мне подушкой, и волос, укрывавших от холода, а после смерти земля не стала мне ложем и листья – покрывалом. Подо мною мертвец, надо мною мертвец, а я посредине. Мертвец, лежащий подо мною, рассказывал:
– Я промышлял торговлей белыми женщинами. Мертвые всегда говорят правду, Слепень. Поэтому он не скрывал, что торговал женщинами.
– Я подлец, – откровенно признавался он.
Услышав это, мертвец, что был надо мною, закричал, опасаясь за свою невесту, которая лежала ниже всех в нашей могиле:
– Вы находитесь в семейной могиле почтенных людей! Мерзавцы не имеют права осквернять святость семейных традиций!
Мертвецы не лгут. А между тем мой сосед продолжал:
– Да, я подлец, я сгусток подлости. Я мошенничал, занимался контрабандой, воровал. Я даже убивал людей. Но все свои подлые дела я творил в таких высоких сферах, что рука закона не могла дотянуться до меня. Как и все подлецы из высших слоев, я имел власть, отдал под суд и даже засудил трех журналистов, которые написали статьи, затронувшие меня. И вот я скончался. Два дня назад состоялись мои похороны. Гроб мой поставили на погребальный камень во дворе соборной мечети. Пока готовилась церемония, до меня издалека долетели звуки траурного марша Шопена. Этот Шопен – гений. Где бы на земле ни умирал великий, знаменитый человек, оркестры начинают мучить дух композитора. Кто знает, на каких только широтах одновременно не гремит его марш! Шопен обречен на вечное наказание за то, что сочинил его.
Медленно приближались звуки оркестра. Через щели гроба я наблюдал за происходящим. Судя по оркестру и толпе провожающих, покойный был очень важной особой. Может быть, губернатором, премьер-министром, президентом… Его гроб поставили рядом с моим. Оркестр смолк.
Знаменитый покойник, вероятно, по запаху распознал, что я подлец, и начал кричать:
«Уберите меня отсюда! Я не могу быть рядом с подлецом!.. Я герой!..»
Но живые не слышат голоса мертвых, и я ему ответил на понятном нам языке:
«Но волнуйся, уважаемый герой, скоро наши пути разойдутся!»
И действительно, вскоре мы расстались. Но при расставании произошла небольшая ошибка. Огромная толпа, провожавшая его в последний путь, подхватила мой гроб, а несколько человек, что шли за моим телом, взяли его гроб. Теперь уже для меня оркестр играл траурный марш, за моим гробом шли сотни людей, а его тащили несколько жалких пройдох…
Потом я потерял его из виду. Героем оказался я. Меня положили в эту могилу. Надо мной произносили речи. Я слушал, какие великие дела числятся за мной. Совесть моя неспокойна. Тяжело занимать место героя, пользоваться его правами. Мир, в котором мы жили, полон несправедливости. Подлецы, вроде меня, жили, как благородные люди. Что ж, я и в раю сумею пристроиться. Но что станется с тем героем? Неужели он будет гореть в аду вместо меня? Конечно, там его спросят о делах, совершенных на земле. И когда ангел задаст уважаемому герою такой вопрос: «Торговал ли ты женщинами?» – представляете, что с ним будет! Умрет во второй раз.
Слепень, братец мой, не суди его строго – плохой, мол, это человек, торговал женщинами. Видел бы ты, как, откровенно рассказавши нам свою историю, обливался он слезами из-за того, что занял место героя.
Я рассмеялся. Почему-то мне показалось очень смешным, что перепутали героя с подлецом. На земле и на том свете – везде, оказывается, одинаково.
В то время как торговец живым товаром горько плакал, а я надрывался от смеха, неизвестно откуда раздался грубый голос:
– Не плачь!.. Божественная справедливость восторжествовала! Голос, который ты сейчас слышишь, принадлежит акушеру, принимавшему роды у твоей матери пятьдесят четыре года назад. Когда твоя мать рожала тебя, и другая женщина родила сына. Вот откуда идет путаница. По ошибке ты был отдан той женщине, а ее сын – твоей матери. Всю жизнь вы не могли исправить эту ошибку. Собственно, героем должен был стать ты, а тот, другой, – подлецом. Сейчас, когда вы оба умерли, божественная справедливость восторжествовала. Так что не убивайся. Ошибка исправлена.
Услышав это, мой сосед воскликнул:
– Ничего себе!.. Не могла эта справедливость восторжествовать лет сорок назад! Тогда мне не пришлось бы торговать женщинами!
Я сказал ему:
– Благодари Аллаха, что рано умер, а что бы было, если бы ты прожил восемьдесят четыре года, как старик, лежащий над нами?
– Где ты? – спросил я акушера. – Кто ты теперь?
– Я чертополох, выросший на вашей могиле. Когда-то я был человеком, но я умер восемнадцать лет назад, мое тело давно истлело, смешалось с землею. А из земли я поднялся чертополохом.
– Что за чертовщина! – бормочу я.
В то время раздался другой далекий голос:
– Никакой тут нет чертовщины! Той путанице предшествует еще одна. По метрике я твой отец! Но на самом деле я отец того героя. Однажды ночью… Была темная ночь… Я был очень пьян… Я забрел в чужой дом, думая, что это мой, зашел в чужую спальню, лег в чужую постель, к чужой жене. Но она-то знала, что я не ее муж.
– Над нами заговорило еще одно растение, – сообщил я. – Но ты, приятель, не обращай внимания! Если начнут говорить все травы над нами, мы совсем запутаемся.
Вот так мы здесь и живем, дорогой братец Слепень. Как вы там на земле барахтаетесь, так и мы тут. Здесь те же беспорядки. Я уже потерял веру, что несправедливость можно устранить.
Скучаю и целую тебя.
Твой брат
Мертвый Осел.
Чернокожий солдат
Я полагаю, эту фотографию, обошедшую газеты, вы тоже видели: раненый солдат-негр с автоматом в руках, из которого он не успел выстрелить, под ураганным огнем ищет место, где бы укрыться, спрятаться, спасти свою жизнь. Чернокожий сын Америки пришел воевать против вьетнамцев. В пламени, бушующем на земле и в воздухе, жалким и ничтожным выглядит этот рослый и сильный, с симпатичным лицом парень. Сейчас оно искажено страхом и болью. Когда я смотрю на фотографию, мне кажется, что я слышу отчаянный вопль.
Несчастный чернокожий солдат, может, он раньше не знал и названия этой страны, понятия не имел, где она находится. Его послали сюда, чтобы убивать вьетнамцев, которые встали на защиту своей родины и независимости.
Я смотрю на снимок солдата. Он оживает, поднимается во весь рост, и мне хочется задать вопрос:
– Что ты здесь забыл? Зачем пришел сюда?
– Защищать свободу, освобождать…
Да, так сказали негритянскому юноше из Америки.
Я видел нескольких вьетнамцев из Северного и из Южного Вьетнама, приехавших с поля боя на конгресс Всемирного Совета мира… Нежные, хрупкие на вид. Смех их напоминал музыку дождя. Пальцы их будто ласкали то, чего касались. Я представил себе, как эти руки бросают гранаты, нажимают на спусковой крючок. Да, этим рукам выпало на долю защищать свою родину. От кого? От таких вот чернокожих американских солдат…
Наверное, американскому негру сказали, что вьетнамцы со своими женщинами, детьми, стариками – главные враги свободы на земле.
Чернокожий солдат, а какую свободу защищать ты пришел сюда? Уж не свободу ли быть в Америке людьми второго сорта?
Американский солдат-негр, изрешеченный свинцовыми пулями, корчится от боли. По его черной коже течет кровь. Эту кровь впитает вьетнамская земля, которую он, солдат иностранной армии, топчет. Мелькнула ли у него мысль, за что он умирает? Ради чего?
– Ради свободы!
Даст ли тебе так называемый свободный мир, за который ты пришел умирать во Вьетнам, в твоей Америке, где ты лишь на бумаге считаешься гражданином, право жить в таких же условиях, в каких живут белые?
Нежные руки хрупких по виду людей обрушили ливень пуль на твое огромное чернокожее тело… Почему ты стал врагом вьетнамцев, смеющихся, словно звон дождя? Потому что пришел воевать за свободу, которой сам никогда не обладал… И против кого? Против тех, кто защищает свою родину, свою независимость.
Жаль тебя, чернокожий солдат… С криком ты рухнешь на землю рядом со стонущим вьетнамцем… Посмотрите друг на друга. Вас разъединяет незнание языка – поговорите глазами… Посмотри в эти светящиеся, узкие глаза. Может быть, умирая, ты, чернокожий солдат, поймешь, что погибаешь зря…
Несчастный чернокожий солдат, может, он раньше не знал и названия этой страны, понятия не имел, где она находится. Его послали сюда, чтобы убивать вьетнамцев, которые встали на защиту своей родины и независимости.
Я смотрю на снимок солдата. Он оживает, поднимается во весь рост, и мне хочется задать вопрос:
– Что ты здесь забыл? Зачем пришел сюда?
– Защищать свободу, освобождать…
Да, так сказали негритянскому юноше из Америки.
Я видел нескольких вьетнамцев из Северного и из Южного Вьетнама, приехавших с поля боя на конгресс Всемирного Совета мира… Нежные, хрупкие на вид. Смех их напоминал музыку дождя. Пальцы их будто ласкали то, чего касались. Я представил себе, как эти руки бросают гранаты, нажимают на спусковой крючок. Да, этим рукам выпало на долю защищать свою родину. От кого? От таких вот чернокожих американских солдат…
Наверное, американскому негру сказали, что вьетнамцы со своими женщинами, детьми, стариками – главные враги свободы на земле.
Чернокожий солдат, а какую свободу защищать ты пришел сюда? Уж не свободу ли быть в Америке людьми второго сорта?
Американский солдат-негр, изрешеченный свинцовыми пулями, корчится от боли. По его черной коже течет кровь. Эту кровь впитает вьетнамская земля, которую он, солдат иностранной армии, топчет. Мелькнула ли у него мысль, за что он умирает? Ради чего?
– Ради свободы!
Даст ли тебе так называемый свободный мир, за который ты пришел умирать во Вьетнам, в твоей Америке, где ты лишь на бумаге считаешься гражданином, право жить в таких же условиях, в каких живут белые?
Нежные руки хрупких по виду людей обрушили ливень пуль на твое огромное чернокожее тело… Почему ты стал врагом вьетнамцев, смеющихся, словно звон дождя? Потому что пришел воевать за свободу, которой сам никогда не обладал… И против кого? Против тех, кто защищает свою родину, свою независимость.
Жаль тебя, чернокожий солдат… С криком ты рухнешь на землю рядом со стонущим вьетнамцем… Посмотрите друг на друга. Вас разъединяет незнание языка – поговорите глазами… Посмотри в эти светящиеся, узкие глаза. Может быть, умирая, ты, чернокожий солдат, поймешь, что погибаешь зря…
Мемет из Эмета
В 1937 году я был стройным, бравым парнем. Но пришлось мне взять в руки большую суму и идти отбывать службу в армии. Прощайте, веселые деньки, когда я беззаботно разгуливал по улицам в развевающейся по ветру темно-серой пелерине! Пришлось мне сменить лакированные сапожки с короткими голенищами на огромные, пахнущие сырой кожей сапоги и тянуть армейскую лямку.
На второй месяц моего пребывания в части была объявлена
инспекционная проверка.
– На проверку прибудет сам командующий армией, – наставлял нас, молодых лейтенантов, командир роты. – Первым делом он будет спрашивать у офицеров имена солдат, а солдатам прикажет назвать своих командиров.
Офицеры срочно начали заниматься с подчиненными, заставляя вызубрить все, что записано в их метриках, и еще имена командиров.
Как и в прошлые годы, командующий прибыл точно в назначенное время, остановил машину около одной из рот и обратился к первому попавшемуся солдату с вопросом, как его имя, откуда родом, а потом приказал перечислить имена командиров отделения, взвода, роты… Солдат без запинки назвал командиров отделения и взвода и растерянно смолк. Командующий вскипел и отчеканил:
– Солдата, который не знает всех своих командиров, нельзя
назвать солдатом.
Он не стал больше обходить строй и уехал.
И тут наш полковой интендант рассказал такую историю:
– Беда с этими проверками. Когда я был лейтенантом, мы тоже пытались запомнить солдат хотя бы своей роты. Даже книжечку специальную завели и записывали в нее имя и приметы: Ахмет Бойлу, смуглый, с приплюснутым носом; Али Мертоглу, голубоглазый. Солдаты, как молитву, твердили имена своих командиров. Бот только Мемета из деревни Эмет я никак не мог этому научить. Этот Мемет нигде не бывал, кроме своей деревни. Да и в своей-то деревне редко находился: он пастух и все время со скотом в горах пропадал. В город он первый раз попал, когда его на военную службу призвали. Малый он был приятный, улыбался ласково, добродушно. А сам здоровенный верзила, рост – сто девяносто сантиметров. Пулемет на его плечах лежал ловко и легко. Мемету в городе было все внове, ему хотелось узнать как можно больше. Запоминал он нельзя сказать чтобы с лету, но зато уж если в голове его что оседало, то навечно. Он мог с завязанными глазами собрать пулемет ровно за семь минут – я по часам замечал. Он с ним возился целыми днями, как девчонка с любимой куклой. В огромной лапе Мемета части пулемета казались игрушечными. Представляете, его ладонь вдвое больше моей. По правде говоря, я привязался к Мемету. Славный он был малый.
Как-то к нам в полк прибыл знаменитый борец. Схватился он с Меметом из Эмета. Мемет не знал техники борьбы и отбивался, как умел. А на лице улыбка, как у ребенка. Знаменитый борец то с одной стороны к нему подскочит, то с другой. Прыгал так целый час, а побить Мемета не смог. Их схватка вничью закончилась.
Как начну я о Мемете говорить, не могу остановиться. И вот этого самого Мемета я никак не мог заставить выучить имена командиров. Путал нещадно, для него что командир корпуса, что командир взвода, что капитан, что генерал – все одно…
– Сын мой Мемет, будь повнимательней… Начинай с ефрейтора. Как его зовут? – спрашивал я Мемета. Он беспомощно моргал глазами, задумывался, а затем выкрикивал:
– Мехмет Али!..
– Да нет, Мехмет Али – сержант, а не ефрейтор.
– Не могу я запомнить, мой командир, – жалобно отвечал Мемет.
– Постарайся, сынок, давай сначала…
Ровно два месяца бился я с Меметом. И ничего у нас не получалось. Тогда я заставил его учить по одному имени в день. Сегодня он целый день повторял имя командира батальона, завтра – командира полка… Но на третий день опять начиналась путаница.
Я уже стал злиться. А этот великан, как стыдливая девица, опускал глаза и краснел.
– Что делать мне, мой командир?! – растерянно шептал он. А было это за день до проверки.
– Смотри, Мемет, командующий мне и нашему командиру задаст перца. И что ты за человек! Будто у тебя не голова, а решето, все проходит мимо. Попадешься на глаза командующему, выкручивайся сам как знаешь!
Разозлился я не на шутку.
На следующий день рано утром роту построили. В сторону Мемета я даже смотреть боялся. Вот подъехала машина командующего. Распахнулась дверца. Командир полка приветствует его, потом отдает рапорт, потом опять приветствует… Командующий прошел вдоль строя и остановился как раз против Мемета из Эмета. Я так и замер. Сейчас обрушится на мою голову беда. И сапоги сразу жать стали, и поясной ремень с портупеей спину давить… Взглянул я на Мемета, и мне показалось, что он ничуть не испугался. Генерал смотрит Мемету в глаза и говорит:
– Повтори свое метрическое свидетельство.
– Пятого корпуса, …ой дивизии, …ого полка, третьего батальона, второй роты, первого взвода, первого отделения Хасан оглу Мемет из Эмета, рождения 1333[28] года.
Я молю Аллаха, чтобы генерал поскорей к другому солдату подошел.
– Как имя твоего ефрейтора?
Мемет не моргнув прокричал:
– Али Юсуф!
– Кто твой сержант?
– Осман Хызыр!
– Младший офицер?
– Хасан Гюльтекин!
– Взводный офицер?
– Хюсейн!
– Командир роты?
– Капитан Мехмет…
Нашего Мемета будто прорвало. Он так и сыпал, так и сыпал… Не успеет генерал закончить вопрос, как Мемет выпаливает ответ.
– Командир батальона?
– Осман-бей!
– Командир полка?
Мемет из Эмета называл фамилии без запинки. Командующему, видно, понравился расторопный солдат.
– Благодарю, – сказал он.
И обратился к командиру полка:
– Продолжайте проверку сами.
Сел в машину и укатил.
После отбоя я бросился к Мемету:
– Послушай, Мемет, как ты на это решился?
Мемет опустил голову, лицо его залила краска.
– Ну, отвечай! Отвечай, сын мой!
Глаза Мемета покраснели:
– Виноват, мой лейтенант, а что было делать? Имя командира дивизии и имя командующего я вызубрил. А про остальных говорил, что на ум взбредет…
– Вот это да! Ай да Мемет, не растерялся!..
– Все у меня перепуталось, господин. Ты лейтенант, я привык к тебе, и то перед тобой язык мой ничего сказать не может. А перед пашой совсем растерялся, и все у меня из головы вылетело. Ну и начал городить, да простит меня Аллах!.. Хорошо, паша никого не знает!
На второй месяц моего пребывания в части была объявлена
инспекционная проверка.
– На проверку прибудет сам командующий армией, – наставлял нас, молодых лейтенантов, командир роты. – Первым делом он будет спрашивать у офицеров имена солдат, а солдатам прикажет назвать своих командиров.
Офицеры срочно начали заниматься с подчиненными, заставляя вызубрить все, что записано в их метриках, и еще имена командиров.
Как и в прошлые годы, командующий прибыл точно в назначенное время, остановил машину около одной из рот и обратился к первому попавшемуся солдату с вопросом, как его имя, откуда родом, а потом приказал перечислить имена командиров отделения, взвода, роты… Солдат без запинки назвал командиров отделения и взвода и растерянно смолк. Командующий вскипел и отчеканил:
– Солдата, который не знает всех своих командиров, нельзя
назвать солдатом.
Он не стал больше обходить строй и уехал.
И тут наш полковой интендант рассказал такую историю:
– Беда с этими проверками. Когда я был лейтенантом, мы тоже пытались запомнить солдат хотя бы своей роты. Даже книжечку специальную завели и записывали в нее имя и приметы: Ахмет Бойлу, смуглый, с приплюснутым носом; Али Мертоглу, голубоглазый. Солдаты, как молитву, твердили имена своих командиров. Бот только Мемета из деревни Эмет я никак не мог этому научить. Этот Мемет нигде не бывал, кроме своей деревни. Да и в своей-то деревне редко находился: он пастух и все время со скотом в горах пропадал. В город он первый раз попал, когда его на военную службу призвали. Малый он был приятный, улыбался ласково, добродушно. А сам здоровенный верзила, рост – сто девяносто сантиметров. Пулемет на его плечах лежал ловко и легко. Мемету в городе было все внове, ему хотелось узнать как можно больше. Запоминал он нельзя сказать чтобы с лету, но зато уж если в голове его что оседало, то навечно. Он мог с завязанными глазами собрать пулемет ровно за семь минут – я по часам замечал. Он с ним возился целыми днями, как девчонка с любимой куклой. В огромной лапе Мемета части пулемета казались игрушечными. Представляете, его ладонь вдвое больше моей. По правде говоря, я привязался к Мемету. Славный он был малый.
Как-то к нам в полк прибыл знаменитый борец. Схватился он с Меметом из Эмета. Мемет не знал техники борьбы и отбивался, как умел. А на лице улыбка, как у ребенка. Знаменитый борец то с одной стороны к нему подскочит, то с другой. Прыгал так целый час, а побить Мемета не смог. Их схватка вничью закончилась.
Как начну я о Мемете говорить, не могу остановиться. И вот этого самого Мемета я никак не мог заставить выучить имена командиров. Путал нещадно, для него что командир корпуса, что командир взвода, что капитан, что генерал – все одно…
– Сын мой Мемет, будь повнимательней… Начинай с ефрейтора. Как его зовут? – спрашивал я Мемета. Он беспомощно моргал глазами, задумывался, а затем выкрикивал:
– Мехмет Али!..
– Да нет, Мехмет Али – сержант, а не ефрейтор.
– Не могу я запомнить, мой командир, – жалобно отвечал Мемет.
– Постарайся, сынок, давай сначала…
Ровно два месяца бился я с Меметом. И ничего у нас не получалось. Тогда я заставил его учить по одному имени в день. Сегодня он целый день повторял имя командира батальона, завтра – командира полка… Но на третий день опять начиналась путаница.
Я уже стал злиться. А этот великан, как стыдливая девица, опускал глаза и краснел.
– Что делать мне, мой командир?! – растерянно шептал он. А было это за день до проверки.
– Смотри, Мемет, командующий мне и нашему командиру задаст перца. И что ты за человек! Будто у тебя не голова, а решето, все проходит мимо. Попадешься на глаза командующему, выкручивайся сам как знаешь!
Разозлился я не на шутку.
На следующий день рано утром роту построили. В сторону Мемета я даже смотреть боялся. Вот подъехала машина командующего. Распахнулась дверца. Командир полка приветствует его, потом отдает рапорт, потом опять приветствует… Командующий прошел вдоль строя и остановился как раз против Мемета из Эмета. Я так и замер. Сейчас обрушится на мою голову беда. И сапоги сразу жать стали, и поясной ремень с портупеей спину давить… Взглянул я на Мемета, и мне показалось, что он ничуть не испугался. Генерал смотрит Мемету в глаза и говорит:
– Повтори свое метрическое свидетельство.
– Пятого корпуса, …ой дивизии, …ого полка, третьего батальона, второй роты, первого взвода, первого отделения Хасан оглу Мемет из Эмета, рождения 1333[28] года.
Я молю Аллаха, чтобы генерал поскорей к другому солдату подошел.
– Как имя твоего ефрейтора?
Мемет не моргнув прокричал:
– Али Юсуф!
– Кто твой сержант?
– Осман Хызыр!
– Младший офицер?
– Хасан Гюльтекин!
– Взводный офицер?
– Хюсейн!
– Командир роты?
– Капитан Мехмет…
Нашего Мемета будто прорвало. Он так и сыпал, так и сыпал… Не успеет генерал закончить вопрос, как Мемет выпаливает ответ.
– Командир батальона?
– Осман-бей!
– Командир полка?
Мемет из Эмета называл фамилии без запинки. Командующему, видно, понравился расторопный солдат.
– Благодарю, – сказал он.
И обратился к командиру полка:
– Продолжайте проверку сами.
Сел в машину и укатил.
После отбоя я бросился к Мемету:
– Послушай, Мемет, как ты на это решился?
Мемет опустил голову, лицо его залила краска.
– Ну, отвечай! Отвечай, сын мой!
Глаза Мемета покраснели:
– Виноват, мой лейтенант, а что было делать? Имя командира дивизии и имя командующего я вызубрил. А про остальных говорил, что на ум взбредет…
– Вот это да! Ай да Мемет, не растерялся!..
– Все у меня перепуталось, господин. Ты лейтенант, я привык к тебе, и то перед тобой язык мой ничего сказать не может. А перед пашой совсем растерялся, и все у меня из головы вылетело. Ну и начал городить, да простит меня Аллах!.. Хорошо, паша никого не знает!
Среди друзей
Я не видел более приятных в общении людей, чем русские. Даже незнание языка при этом не является помехой.
Субботняя ночь, время близится к половине третьего. Я возвращаюсь в свою гостиницу с Центрального телеграфа, иду не спеша по улице Горького. У площади Пушкина на моем пути встречается мужчина и что-то спрашивает по-русски.
Я подумал сначала, что подвыпивший прохожий просит дать закурить. Я достал из кармана пачку сигарет. Он улыбнулся и сам протянул мне пачку. Мы пошли рядом. Он не знает ни слова по-турецки, а я по-русски… Но мы все время говорим, не умолкая. Трудно поверить, но мы понимали друг друга. Когда мы подошли к памятнику Пушкина, он сказал:
– Давайте присядем. То есть так я понял то, что он сказал.
Мы сели на одну из скамеек на сквере. Он стал рассказывать о Пушкине, а я сказал:
– Я очень люблю Пушкина.
– Вы знаете его стихи? – спросил он.
– Совсем мало, – ответил я, – но он умеет любить, как турок. Поэтому я и люблю Пушкина. Когда в сердце турка загорится любовь, за нее он не пощадит своей жизни…
– Нет, Пушкин погиб, спасая свою честь… – ответил он.
Мы заспорили. По-настоящему заспорили, хотя и на разных языках.
Мы встали. Пошли дальше. Теперь заговорил я. Он иногда перебивал меня, спрашивал о чем-то, я отвечал.
Мы подошли к площади Маяковского. Продолжили разговор у памятника поэта. Потом дружески обнялись и расстались. Я был очень, очень доволен этой встречей. Полагаю, он тоже. Вдруг я вспомнил, что забыл спросить, как его зовут. Крикнул ему вслед, но он не услышал. Он тоже не спросил моего имени, не поинтересовался, кто я такой.
Пробило четыре, когда я вошел в гостиницу.
Следующее утро – воскресенье… Я с моим другом-переводчиком отправился в Союз писателей за письмами от жены. По случаю воскресенья дверь оказалась на запоре. Мы позвонили. К нам вышла женщина. Мы спросили ее, можем ли получить письма. Она не сказала: «Сегодня воскресенье» или «Вы не сможете их получить». Прежде всего пригласила нас зайти. Минут пять что-то говорила. Затем к нам подошел мужчина. Надежда получить письма, которых я очень ждал, укрепилась.
– Вы знаете, ведь сегодня воскресенье, – сказал человек.
– Да, – ответил я.
– По воскресеньям все закрыто.
– Да свидания, – коротко ответил я по-русски и направился к двери.
Но человек нашел в моем лице собеседника и не захотел так быстро отпустить:
– Если бы вы пришли в другой день, не в воскресенье, то обязательно получили бы свои письма.
– Несомненно.
– Я очень сожалею, что не могу вам помочь.
– Спасибо балшой! Да свидания, – сказал я по-русски.
– Знаете, вчера была суббота.
– Да.
– Если бы вы пришли вчера, то получили бы ваши письма.
– Конечно.
– Но вчера вам нужно было прийти до обеда. Потому что по субботам после обеда вы никого не застанете… Конечно, вы могли бы получить ваши письма, если они пришли, а если они не пришли, то что вам получать?
– Спасибо балшой… Да свидания.
– Сейчас я вам скажу: завтра понедельник.
– Я знаю.
– Если вы придете завтра, то получите свои письма.
– Спасибо.
– Но не приходите до двенадцати утра и после пяти: никого не застанете. Вы сможете прийти в три часа? Если завтра у вас дела, можно зайти во вторник или в четверг.
Он так искренне хотел помочь, что я не мог рассердиться на его словоохотливость, а он продолжал мне вслед.
– Если ваши письма пришли, то вы их завтра обязательно получите, – услышал я его голос уже за дверью.
Следующий день – понедельник. Я должен был встретиться с одним русским другом у Театра сатиры. Мой приятель сказал, что Театр сатиры совсем близко от гостиницы, в которой я живу.
И действительно, как раз напротив гостиницы «Пекин», где я остановился. Но я этого не знал. Не знал я и русского алфавита и не мог прочитать огромные буквы над зданием: «Театр сатиры».
– Простите, – обратился я к прохожему, – где Театр сатиры?
Турок протянул бы палец и показал: «Вот, напротив!» Но словоохотливый и готовый на любые одолжения русский начал объяснять:
– Пройдите направо метров триста. Там увидите подземный переход. По нему перейдете на другую сторону, затем… К нам подошла женщина в шляпке:
– Вам куда нужно?
– В Театр сатиры!
– Почему вы посылаете его дальней дорогой? – сказала она человеку. И повернулась ко мне:
– Я укажу вам путь короче. Видите памятник Маяковскому?
Ведь вы знаете Маяковского, правда? Это наш великий поэт. Каждое его слово – снаряд. Так вот идите к памятнику… Человек возразил женщине:
– Тут такое движение! Ему не пройти. Лучше всего по переходу.
Подошел пожилой мужчина.
– Вы иностранец? – спросил он по-английски.
– Да.
– Вы собираетесь в Театр сатиры?
– Да.
– Почему вы не покажете ему кратчайшую дорогу? – упрекнул он мужчину и женщину и начал объяснять, как пройти к Театру сатиры совсем уже другим путем.
Потом все трое начали спорить, как лучше пройти к Театру сатиры. Пока они спорили, подошла очень миловидная русская девушка. Спор достиг наивысшей точки.
Я решил отойти в сторону и стал наблюдать за ними. Девушка утверждала, что лучше всего мне сесть в такси. Подошел еще мужчина. В пылу спора они, по-видимому, уже забыли обо мне, и я побрел сам по себе. Вдруг перед мной вырос приятель, с которым я договорился встретиться: оказывается, он ждал меня. Мне оставалось только перейти улицу.
Субботняя ночь, время близится к половине третьего. Я возвращаюсь в свою гостиницу с Центрального телеграфа, иду не спеша по улице Горького. У площади Пушкина на моем пути встречается мужчина и что-то спрашивает по-русски.
Я подумал сначала, что подвыпивший прохожий просит дать закурить. Я достал из кармана пачку сигарет. Он улыбнулся и сам протянул мне пачку. Мы пошли рядом. Он не знает ни слова по-турецки, а я по-русски… Но мы все время говорим, не умолкая. Трудно поверить, но мы понимали друг друга. Когда мы подошли к памятнику Пушкина, он сказал:
– Давайте присядем. То есть так я понял то, что он сказал.
Мы сели на одну из скамеек на сквере. Он стал рассказывать о Пушкине, а я сказал:
– Я очень люблю Пушкина.
– Вы знаете его стихи? – спросил он.
– Совсем мало, – ответил я, – но он умеет любить, как турок. Поэтому я и люблю Пушкина. Когда в сердце турка загорится любовь, за нее он не пощадит своей жизни…
– Нет, Пушкин погиб, спасая свою честь… – ответил он.
Мы заспорили. По-настоящему заспорили, хотя и на разных языках.
Мы встали. Пошли дальше. Теперь заговорил я. Он иногда перебивал меня, спрашивал о чем-то, я отвечал.
Мы подошли к площади Маяковского. Продолжили разговор у памятника поэта. Потом дружески обнялись и расстались. Я был очень, очень доволен этой встречей. Полагаю, он тоже. Вдруг я вспомнил, что забыл спросить, как его зовут. Крикнул ему вслед, но он не услышал. Он тоже не спросил моего имени, не поинтересовался, кто я такой.
Пробило четыре, когда я вошел в гостиницу.
Следующее утро – воскресенье… Я с моим другом-переводчиком отправился в Союз писателей за письмами от жены. По случаю воскресенья дверь оказалась на запоре. Мы позвонили. К нам вышла женщина. Мы спросили ее, можем ли получить письма. Она не сказала: «Сегодня воскресенье» или «Вы не сможете их получить». Прежде всего пригласила нас зайти. Минут пять что-то говорила. Затем к нам подошел мужчина. Надежда получить письма, которых я очень ждал, укрепилась.
– Вы знаете, ведь сегодня воскресенье, – сказал человек.
– Да, – ответил я.
– По воскресеньям все закрыто.
– Да свидания, – коротко ответил я по-русски и направился к двери.
Но человек нашел в моем лице собеседника и не захотел так быстро отпустить:
– Если бы вы пришли в другой день, не в воскресенье, то обязательно получили бы свои письма.
– Несомненно.
– Я очень сожалею, что не могу вам помочь.
– Спасибо балшой! Да свидания, – сказал я по-русски.
– Знаете, вчера была суббота.
– Да.
– Если бы вы пришли вчера, то получили бы ваши письма.
– Конечно.
– Но вчера вам нужно было прийти до обеда. Потому что по субботам после обеда вы никого не застанете… Конечно, вы могли бы получить ваши письма, если они пришли, а если они не пришли, то что вам получать?
– Спасибо балшой… Да свидания.
– Сейчас я вам скажу: завтра понедельник.
– Я знаю.
– Если вы придете завтра, то получите свои письма.
– Спасибо.
– Но не приходите до двенадцати утра и после пяти: никого не застанете. Вы сможете прийти в три часа? Если завтра у вас дела, можно зайти во вторник или в четверг.
Он так искренне хотел помочь, что я не мог рассердиться на его словоохотливость, а он продолжал мне вслед.
– Если ваши письма пришли, то вы их завтра обязательно получите, – услышал я его голос уже за дверью.
Следующий день – понедельник. Я должен был встретиться с одним русским другом у Театра сатиры. Мой приятель сказал, что Театр сатиры совсем близко от гостиницы, в которой я живу.
И действительно, как раз напротив гостиницы «Пекин», где я остановился. Но я этого не знал. Не знал я и русского алфавита и не мог прочитать огромные буквы над зданием: «Театр сатиры».
– Простите, – обратился я к прохожему, – где Театр сатиры?
Турок протянул бы палец и показал: «Вот, напротив!» Но словоохотливый и готовый на любые одолжения русский начал объяснять:
– Пройдите направо метров триста. Там увидите подземный переход. По нему перейдете на другую сторону, затем… К нам подошла женщина в шляпке:
– Вам куда нужно?
– В Театр сатиры!
– Почему вы посылаете его дальней дорогой? – сказала она человеку. И повернулась ко мне:
– Я укажу вам путь короче. Видите памятник Маяковскому?
Ведь вы знаете Маяковского, правда? Это наш великий поэт. Каждое его слово – снаряд. Так вот идите к памятнику… Человек возразил женщине:
– Тут такое движение! Ему не пройти. Лучше всего по переходу.
Подошел пожилой мужчина.
– Вы иностранец? – спросил он по-английски.
– Да.
– Вы собираетесь в Театр сатиры?
– Да.
– Почему вы не покажете ему кратчайшую дорогу? – упрекнул он мужчину и женщину и начал объяснять, как пройти к Театру сатиры совсем уже другим путем.
Потом все трое начали спорить, как лучше пройти к Театру сатиры. Пока они спорили, подошла очень миловидная русская девушка. Спор достиг наивысшей точки.
Я решил отойти в сторону и стал наблюдать за ними. Девушка утверждала, что лучше всего мне сесть в такси. Подошел еще мужчина. В пылу спора они, по-видимому, уже забыли обо мне, и я побрел сам по себе. Вдруг перед мной вырос приятель, с которым я договорился встретиться: оказывается, он ждал меня. Мне оставалось только перейти улицу.