Нестерова Наталья. Портрет семьи (сборник)

   – Не-а, – не согласилась Люба. – Просто голова бы раскололась.
   – Хорошенькая перспектива! Ты зачем их тут насажала? С противниками расправляться?
   – Это моя гордость! Кокосовые пальмы у многих есть, но только у меня орехи вызревают. Поэтому и вилла называется «Кокосовый орех».
   – Скольких твои орехи уже прикончили? Ты знаешь, что по крепости они как пушечные ядра? Распространялись по тропикам вплавь. – Из меня стали выскакивать сведения периода преподавания в ПТУ. – Буря смоет, в океан унесутся, месяцами болтаются, даже морская йода в них не проникает! Выбросит на другой берег, они приживаются.
   – Ты, Кирка, – похвалила Люба, – как была умной, так и осталась. Хуан!!! – завопила она неожиданно во все горло. – Хуан! Где тебя черти носят?
   – Си, сеньора!
   На дорожке показался загорелый юноша лет восемнадцати. Босой, единственная одежда – шорты.
   Молодой стройный Адонис испанской масти.
   Они заговорили на тарабарщине. На смеси языков, из которых мое ухо улавливало только русский.
   – Тра-ра-та-ра-та дурак! – бранилась Люба. – Ри-ту-ру-ту-ру, моя подруга Кира. – Она размахивала руками, показывая то на меня, то на упавший орех, то на гроздь, висящую на уровне третьего этажа. – Тур-мур-пур тебя, козла, первого убьет.
   – Ка-на-ва-па-па я ноу дурак, – отвечал Хуан, – ту-му-ру-пу, добро жаловать, сеньора Кьирья. – Поклон в мою сторону. – Ле-ме-пе-ве я не козел, лу-ку-ни-фу, обоймется, сори, обойдется!
   – Неси чемоданы в дом! – на чистом русском гаркнула Люба, строго указала на крыльцо и повернулась ко мне. – Как тебе это нравится? Он утверждает, что ветер все равно сбросит, он, видите ли, сводку читал! А кому я лестницу специальную покупала?
   – Не знаю кому. Кто такой Хуан?
   – Как бы садовник и вообще по дому. Ты не представляешь! Свет не видел таких ленивцев! Я каждое утро беру дубинку и гоню его на работу. А этот жеребец только о девицах думает. У него их эскадрон!
   – Зачем ты держишь плохого работника?
   – Они бедные. Мать Хуана, Мария, каждую неделю у меня уборку делает. Только соберусь его выгнать, она в слезы: «Сеньора! Пятеро детей, мал мала меньше, муж в море погиб, Хуан старший, он кормилец!» Вот и терплю, нервы мотаю. Здесь у местных другой работы нет, как виллы и туристов обслуживать.
   – Ты добрая капиталистка, – похвалила я.
   Пока мы разговаривали, я, поглядывая наверх, выбрала безопасное место, куда не мог упасть орех-снаряд, и отошла. В Любином саду было так красиво, что не хотелось уходить. Возле большого куста бугенвиллей рос японский клен, по его стволу вилась лиана. Я сорвала листочек, помяла в руках, понюхала.
   Люба, живописующая свою трудную буржуазную жизнь, вдруг прервалась.
   – Выкини! – велела она мне, показав на листочек. И снова завопила: – Хуан!! Сучий потрох! Иди сюда!
   Хуан приближался медленно и безо всякого страха-почтения на лице. Потом Люба расскажет, что во время визитов Антона садовник преображается. Ходит в комбинезоне и обуви, по первому зову прибегает и в целом всячески изображает истового трудягу. Знает, из чьего кармана денежки капают.
   Они опять заспорили на своем международном языке. Теперь предметом спора была лиана, листочек которой я сорвала. Ничего не понимая, уловив только «идиот» – «я не идиот, сеньора», «сколько раз говорить?» – «говорить глюпость!», я их прервала:
   – Люба, в чем дело?
   – Этот молокосос утверждает… впрочем, ладно! Может, обойдется. Пошли в хату!
   Дом у Любы прекрасный. Большой, светлый и прохладный. Она водила меня по комнатам первого и второго этажей, мы спускались в подвал, где стоял бильярдный стол, находилась сауна и маленький зал с баром. Я искренне радовалась за подругу – в своем политическом убежище она свила роскошное гнездо.
   – Эта спальня решена в мавританском стиле. Эта – с античными мотивами. Вот украинская, видишь рушники? – говорила во время экскурсии Люба. – Тут под будуар… не Людовика, а его зазнобы.
   – Марии-Антуанетты? – подсказывала я.
   – Нет, дизайнер по-другому называл.
   – Мадам Помпадур?
   – Точно! Хочешь – выбирай Помпадур, хочешь – в стиле ар-деко.
   – Люба, ты знаешь, что такое ар-деко?
   – Я столько деньжищ отвалила, что спрашивать не обязательно. А ты почему туалеты не считаешь?
   – Чего не считаю?
   – Понимаешь, как кто-нибудь из наших приедет, так обязательно туалеты считает. Вазы китайские, картины японские – им побоку, носятся по дому, горшки нумеруют. Кира, нам что, прежде унитазов не хватало?
   И тут я почему-то, как все соотечественники, воспылала интересом к туалетным комнатам. Не знаю, чего нам не хватало, но я бегала по дому с этажа на этаж и восхищалась наличием санузла при каждой спальне. Пробегая через столовую, где Люба смешивала коктейли, я докладывала:
   – Пять спален, правильно? Итого пять туалетов плюс три гостевых и один в подвале?
   – Гостевой один, – со светлой капиталистической печалью отвечала Люба, – ты лишний круг дала. Выпей, Кирка! – Она протягивала стакан.
   – Не может быть! – Меня подстегивал азарт, и я неслась по дому считать горшки по новой.
   Сей феномен мне объяснить трудно. Почему нас не трогает столовое серебро или канделябры восемнадцатого века? Почему возможность справлять нужду в персонально отведенном месте воспринимается как благодать?
   Впрочем, сейчас о Любиных туалетах я вспоминаю с содроганием. Весь отпуск в них провела!
   Приняв душ и переодевшись, мы должны были ехать в ресторан ужинать. Форма одежды – платье на бретельках. В Москве, по ее наущению, я себе такое купила. Сарафан и сарафан, но называется пышно: «платье для коктейль-пати».
   Мы стояли перед зеркалом в холле. Люба на полголовы ниже меня и на десять килограммов тяжелее.
   – Ты просто девушка! – восхищается она. – Больше тридцати пяти не дашь, в темноте – двадцать шесть. Даже двадцать два! – с перехлестом нахваливает.
   Ничьи комплименты меня так не радуют, как трогательное любование подруги. Так говорить могла только мама.
   – Ты отлично загорела! – в долгу не остаюсь. – И ни одной морщинки!
   – В общем, – подводит итог Люба, – мы девки хоть куда и хоть кому.
   По ее плану сегодня был вечер ознакомления с местной кухней. Попробовать всего понемногу, а в следующие дни углублять гастрономические знания.
   У Любы есть машина, в марках я не разбираюсь, серебристая, с откидной крышей, и четкие правила по управлению. В пределах городка она водит сама, на тридцать километров в сторону – Хуан, дальние поездки, вроде встречи меня в аэропорту, – только профессиональные таксисты.
   Ресторан, куда привезла нас Люба, длинным пандусом уходил в море. Сверху крыша из сухих пальмовых листьев, официанты в смокингах. Такой скромный шик – деревенская крыша и официанты при параде. Море билось о скалистый берег, пенилось и шипело. Я смотрела на него сверху и чувствовала себя небожителем, взирающим на безумную стихию.
   – Начнем с устриц. – Меню Люба не открывала.
   Заказала какое-то белое вино и две дюжины устриц.
   Этих морских гадов я прежде не ела и даже не представляла, как они выглядят. Нам принесли две огромные круглые тарелки, на половинках открытых раковинок лежало… если деликатно сказать, оно напоминало содержание носовых пазух при сильном рините. Меня слегка замутило, когда Любаня взяла одну раковинку, выдавила на устрицу сок из половинки лимона, подцепила маленькой вилочкой морского гада (надо полагать, еще живого!), отправила в рот, блаженно причмокнула и запила соком из раковинки.
   – Восхитительно! – Она положила пустую раковину и взялась за следующую. – Что же ты не ешь?
   – Собираюсь с духом. Нет, Люба, я не смогу это проглотить.
   – Да что ты? – Моя подруга чуть не плакала, смотрела на меня точно заботливая мать, у которой ребенок отказывается кушать полезные продукты. – Только попробуй, тебе обязательно понравится!
   А мне в голову лезли неаппетитные и даже отвратные литературные ассоциации.
   – В русском фольклоре, в легендах про клады, герою нужно пройти череду испытаний. В частности, выпить ведро соплей с харкотиной. Кто бы мог подумать, что подразумевалось ведро устриц!
   – Фу, какая гадость! – передернулась Люба. – И не ведро тебя просят скушать, а только одну. Ну! Открой ротик!
   Она поднесла к моему лицу раковинку, отковырнула вилкой устрицу. Я помотала головой: не могу!
   – Вспомни какой-нибудь положительный литературный пример, – велела Люба. – Ты же много цитат знаешь, а устриц все нормальные люди обожают.
   – Из Ахматовой, – вспомнила я. – «Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду».
   – Вот видишь! Ахматова не глупей тебя была! Пора, голубушка, к цивилизации приобщаться.
   – Посредством устриц?
   – В том числе. Давай с закрытыми глазами. Хорошая девочка! Ну-ка, глазки закрыла, а ротик открыла! Хорошо! Глотай скорей! Запивай вином!
   Третью устрицу я съела самостоятельно, на шестой вошла во вкус, прикончила всю дюжину и поняла, что у аристократов и прочих любителей морских деликатесов губа не дура.
   Устрицами ужин можно было бы и ограничить, я вполне насытилась. Но Люба заказала еще жаренных в чесноке больших креветок, потом филе какой-то экзотической рыбы, потом собрасаду – знаменитую свиную колбасу с перцем, на десерт – энсаймаду, воздушный пирог в форме спирали.
   Мой бунт при появлении нового блюда она подавляла решительно:
   – Не порть мне праздник! Я столько тебя ждала, а ты привередничаешь. Съешь колбаски, если меня любишь!
   Под устрицы пили одно белое вино, под креветки – другое, под колбасу – красное, к десерту подали ликер. Всякий вкус я потеряла в середине ужина, осоловела от еды и опьянела от спиртного. Подруга знай себе утрамбовывала в меня, как в рождественского гуся, угощеньица.
   К машине я топала на растопыренных ногах: несла набитый живот и пыталась сохранить равновесие. Язык заплетался, но будущее я предсказала точно:
   – Это плохо кончится. Ты же знаешь, у меня слабый желудок. Кстати, надо сделать рентген. Сегодняшняя трапеза показала, что у меня по меньшей мере пять желудков. Тебе лишний не нужен?
   – Приедем домой, – успокаивала Люба, – я тебе «Пало» дам, от всех болезней им лечусь.
   – Что у тебя пало?
   – «Пало» – это местный ликер, миндальный и настоянный на многих травах.
   – Давай «Пало»! – Мне было море по колено.
   Обычно излишек спиртного действует на меня как снотворное. В молодости Люба частенько прерывала застолье призывом: «Включайте скорее музыку! Давайте танцевать! Кира отключается!» Если не танцевать, то спать – выбор у меня ограничен.
   Но тут, не иначе как благодаря устрицам и другим дарам океана, воздуху, в котором было не меньше градусов, чем в вине, на меня накатило поэтическое вдохновение. Боком плюхнувшись на сиденье, я принялась сочинять стишки с рифмой на «пало» и развлекала ими всю дорогу Любу. Она живо реагировала на мое «творчество».
   С декадентскими подвываниями я тянула:

 
Всю ночь над городом летало кресало.
И лишь к утру на Профсоюзной пало.
 

   – Что такое кресало?
   – Леший его знает! Из любовной лирики, слушай!

 
Сердце мое пало, до пяток не дошло.
Застряло в пищеводе, как заяц в огороде.
 

   – Подавиться любовью? Мощно!
   – Производственная тема, сельскохозяйственная.

 
Коровье стадо много молока давало,
Но от сибирской язвы, к сожаленью, пало.
 

   – Ты зачем целое стадо погубила?

 
Оно лежало тихо, не воняло.
Подобного доселе не бывало!
 

   – Все, приехали, поэтесса!
   – Ой! – Я с трудом обрела равновесие, выбравшись из машины. – Чуть не упало!
   Момента распития ликера «Пало» я не помню, а также как добралась до кровати, сняла платье и натянула пижаму. Но среди ночи меня разбудила революция, которая началась во всех желудках одновременно. Я рванула в туалет: то обнимала унитаз, склоняя в него голову, то плюхалась попой на стульчак. Проделав это упражнение несколько раз, обессиленная, наконец, подошла к зеркалу, чтобы умыться. Увидела себя и завопила благим матом…
   – А-а-а! – кричала я в ужасе, выскакивая в коридор и натыкаясь на японские вазы на подставках.
   Вазы падали и бились, я вопила. На шум прибежала Люба, включила свет.
   – А-а-а! – увидев мое лицо, в страхе закричала она.
   В первый момент Люба меня не узнала. И, как призналась позже, подумала: «Специально грабителей с мерзкой рожей подбирают, чтобы людей пугать. Но хоть бы оделись прилично, когда на дело идут! Обнаглели! В пижамах!»
   Лица, как такового, у меня не было. А была страшная распухшая харя, почему-то напоминающая маску льва. От глаз остались щелочки, нос увеличился в три раза, раздувшиеся щеки при беге колыхались. И вся эта красота – в алом цвете и в буграх крупной сыпи. Покраснело все тело и покрылось прыщами.
   Меня захватил очередной позыв, я заскочила в спальню, кажется мавританскую, повезло – знала, где туалет, бросилась туда.
   Я стонала, сидя на унитазе. Люба, оказывая мне посильную помощь, стояла рядом и периодически нажимала на рычаг сливного бачка.
   – Сволочь! – ругалась она. – Уволю без выходного пособия! Пусть сдохнут от голода его братья и сестры, если он такой прохвост! Кобель! Лентяй! Урою!
   – Кого? – простонала я.
   – Хуана, задери его черти, кого же еще! Ведь при тебе, когда ты листочек сорвала, на чистом русском, то есть испанском, сказала ему: ядовитый плющ! А он: нет, сеньора, ошибаетесь, сеньора! И кто был прав? Ты видишь?
   – Объясни, ты знаешь, что со мной?
   – Во-первых, отравление от передозировки здешней пищи. Это чепуха, со всеми бывает, кто у меня первый раз гостит. «Пало» быстро на ноги поставит.
   – Во-вторых?
   – Ядовитый плющ – очень плохое растение, у многих вызывает страшную аллергию. Я могу брать его руками, а муж за три метра от запаха пятнами покрывается. Весь ядовитый плющ на участке я извела, но, видишь, он снова полез, и, главное, от хорошего плюща он трудно отличим. Вот идиот Хуан и доказывал мне, что ядовитый плющ не ядовитый…
   – Люба! Что со мной будет?
   – Только не отек легких! У тебя нет отека? Тогда в госпиталь не повезу, сюда врача вызовем. Поднимайся. Идти можешь? Не можешь? Я тебя доволоку.
   По дороге в мою спальню мы заглянули еще в три, где я проверила работу унитазов.
   Две недели я провела в постели. Мне ставили капельницы, делали уколы, кормили кисельной бурдой. Поскольку врач «Пало» запретил, отравление задержалось надолго, в туалете я хорошо изучила каждую плитку кафеля… Пищевой удар вкупе с аллергическим – это я вам доложу!
   Когда Любе нужно было ненадолго отлучиться, сиделкой при мне оставался Хуан, конечно же не уволенный. Юноша сидел на стуле, заламывал руки, просил прощения и пылко уверял, что я была и буду красивой женщиной, а сейчас у меня «период» – это слово он выговаривал по-русски и вставлял куда надо и не надо.
   «Период» закончился, в приблизительно человеческий вид я пришла только перед отъездом с Майорки. Люба робко предлагала задержаться, поплавать на яхте, посмотреть пещеры и прочие достопримечательности.
   – Рояль, на котором играл Шопен, – соблазняла меня. – Он тут с Жорж Санд отлично время проводил.
   – Рояль?
   – Композитор! И вообще, здесь столько можно увидеть! Хоть на недельку останься.
   – Нет, домой.
   Мне казалось, что на каждом углу чудного острова меня подстерегают ядовитый плющ и непосильные гастрономические утехи.

* * *

   Встретив меня в аэропорту, Лешка спросил:
   – Что у тебя с лицом? Сгорела?
   – Нет, погорела!
   Следствием чудовищной аллергии было глубокое шелушение всего тела. Когда краснота прошла, кожа лопнула и стала облезать.
   Кстати, многие женщины специально и с помощью косметологов сжигают кожу лица фруктовыми кислотами или лазером, чтобы старая сгорела, слезла, а появилась новая, молодая и чистая. Процедура называется пилинг. Он у меня невольно и случился. Через месяц я, похудевшая и отшелушенная, выглядела исключительно молодо. Меня спрашивали, как удалось так похорошеть.
   Я отвечала честно:
   – Провела отпуск на Майорке.
   Сослуживцы шептались за моей спиной: «Она у жены Хмельнова гостила. Конечно! Некоторым везет!»

* * *

   Отступления закончены, возвращаюсь в сегодняшний день. Хотя могла бы еще многое про Любашу поведать, бью себя по рукам, точнее, затыкаю рот. На повестке дня моя злополучная беременность и решение первой открыться Любе.
   Позвонила ей, когда детей не было дома.
   – Привет! Как дела?
   – Бросай трубку! – здоровается Люба. – Сейчас наберу!
   Меня не разорит звонок на Майорку, но Люба считает недопустимыми мои траты, которые может взять на себя.
   – Привет! – Она тут как тут. – Что новенького?
   – Будет ребенок! – выпаливаю сразу, чтобы не утонуть в текущих мелких новостях и не передумать признаваться.
   – Удивила! Прекрасно помню. Как Лика себя чувствует?
   – Лика ни при чем. Я про себя.
   – Ага! – смеется Люба. – Бабушка Кира переживает переход в новый статус?
   – Наоборот, радуюсь. Люба! У меня будет ребенок!
   – Сколько можно твердить? До тебя только сейчас дошло?
   – Это ты, наверное, «Пало» перепила и устриц объелась! Я человеческим русским говорю: у меня будет ребенок! Я бе-ре-мен-ная!
   – Чего-чего? Повтори! Из-за чего беременная?
   – Из-за того самого! Как будто есть варианты!
   – Но у тебя же климакс! Сама говорила! Так живописала, что и у меня началось. Кирка, я ночью потею, – тихо, как страшную тайну, сообщила Люба, – иногда и днем. Будто батарейку проглотила и она периодически включается. И такой жар!
   – Но ты всегда любила тепло и ненавидела холод!
   – Верно. Если бы при климаксе было как в Уренгое зимой, я бы повесилась.
   – Люба, я правда беременная!
   – Какой сегодня день? Вы что там, первое апреля перенесли?
   – Люба, я серьезно! Залетела очень прочно, все сроки прошли. Думала, климакс, оказалось, беременность. Люба! Что мне делать?
   – Не рожать же в самом деле! В твоем со мной возрасте! Кирка! Найди врачей!
   – Чего их искать, врачей навалом.
   – Ты не бойся! Тебя же под наркозом!
   – И его тоже? Под наркозом ребеночка придушат? Он боли не почувствует?
   – Кирка! Он ведь может быть идиотом или дебилом.
   – Это мой дебил! – заявила я твердо.
   – Ты с ума сошла!
   – Не без того.
   – Хочешь рожать? А как же внук?
   – У Лики мальчик, а у меня девочка.
   – Какая девочка?! – Люба так завопила, что я трубку от уха убрала.
   Она правильно разорялась, но все эти аргументы я давно уже себе приводила. И про то, что каждому возрасту свое, и про нищету плодить, и про дебилов, и про ранние смерти поздних матерей…
   Ничего нового.
   – Ладно! – прервала я подругу. – Поговорили. Ты – никому, ладно? Я только тебе сказала.
   – Подожди! У меня голова кругом и спиралью. А кто производитель, кто тебе подарочек настрогал? – спросила она заинтересованно.
   – Не важно.
   – Случайно, не Антон?
   – Дура! Форменная дура! – Я швырнула трубку на рычаг.
   Через минуту телефон вновь взорвался звонками. Я не отвечала. Подруга мне не помощница.
   Прошли те годы, когда мы считали, что каждый волен жить как хочет. Мы помогали без суда и оценок поступков. Теперь мы друг друга учим.
   Я утверждаю, что Люба на своей Майорке чирикает в золотой клетке. Она мне тычет в глаза великовозрастной глупостью. Черт с ней, с Любой!
   Обойдусь!

Муж

   В одном американском фильме главным героем, психоаналитиком, настойчиво и остроумно повторялась фраза «в процессе»: он в процессе ненависти, она в процессе любви, у нас процесс самоидентификации, у них процесс скорби по в бозе почившем дедушке… Всеобъемлющий охват, потому что жизнь сплошь состоит из процессов.
   Процесс покаяния, как и всякий другой, имеет временную протяженность. Иными словами, начав признаваться, я зашла в процесс, как ступила на движущийся эскалатор, и понес он меня – в сторону не спрыгнешь. Остановиться трудно, да и не хочется.
   Следующим объектом для исповеди я выбрала мужа. С Сергеем мы не разводились. В определенном смысле мы остаемся мужем и женой, потому что у нас есть ребенок. Мы не спим вместе больше десяти лет, но, казенно выражаясь, уважаем друг друга и по большому счету никогда крупно не ссорились. Сергей живет в Кузьминках, в квартире моих родителей. Я не собираюсь дарить ему жилплощадь, но и выбрасывать на улицу не стану. Предполагалось, что, когда Лешка отделится, кузьминскую квартиру разменяем на две, для отца и сына.
   Лешка женился, упархивать из-под мамочкиного крыла не собирается, тем более в преддверии рождения ребенка. А размен-разъезд – это хлопоты и нервотрепка, никто не хочет браться.
   Дверь я открыла своим ключом. Еще бы не было у меня ключа от родительской квартиры!
   Первая, кого я увидела в прихожей, была девушка. Одета в мой старенький махровый халат, только из ванной выскочила, волосы мокрые.
   – Здравствуйте! – спокойно поздоровалась я.
   – Кто вы? – настороженно выпалила она.
   – Жена Сергея Викторовича.
   – Как жена?
   – Натурально. Где мои тапочки?
   Выражение испуга на лице девушки сменилось на выражение паники. Она сбросила тапочки и заметалась. Но метаться в маленькой прихожей было негде. Она сделала шаг в сторону комнаты – хотела там укрыться, шажок в сторону кухни, рывок к ванной.
   – Спокойно! – усмехнулась я. – Скандалов не будет. Может, только слегка вам личико поцарапаю. – Я веселилась, но держалась притворно строго. – Обуйтесь. После чужих обувь не ношу. Вдруг у вас грибок.
   – У меня нет грибка! – дрожащим голосом ответила она.
   – А какая-нибудь другая плохая болезнь? Вы мне мужа не заразили?
   – Не-ет, – проблеяла бедная девушка.
   Она поняла, что пути отступления отрезаны, и приготовилась смиренно встретить свой последний час. Застыла, теребит руками воротник халата, глаза навыкате, рот испуганно приоткрыт.
   – Ладно! – смилостивилась я. – Разбудите Сергея Викторовича и можете отбыть с миром. Сначала я мужу рога обломаю или своими его забодаю.
   Разбудить Сергея, как и Лешку, утром – задача не из простых. Они ярко выраженные совы, до трех ночи бодрствуют, до десяти утра полностью непробуждаемы. Но сейчас одиннадцать, при настойчивом желании и опыте Сергея можно растолкать.
   На кухне я поставила чайник и стала делать бутерброды из принесенных продуктов. Девушку покормить? Наверняка голодная… только полезет ли ей кусок в горло в компании с «ревнивой женой»?
   Из прихожей послышались звуки тихой возни.
   Я выглянула в проем. Так и есть: Сергея добудиться не получилось, девушка оделась и удирает.
   На ней была мини-юбка. Девушка наклонилась, обуваясь, и продемонстрировала замечательно стройные ножки. Сергей в своем репертуаре: за хорошенькие ножки можно все отдать! Мода повторяется. Тридцать лет назад я тоже носила мини-юбки.
   Когда наш с Сергеем роман перетек в постельную фазу, папа уехал на месяц в санаторий. Точнее, наоборот: папа уехал, роман перетек.
   Господи! Как неутомима молодость! Мы тридцать дней не выходили из квартиры, даже в магазин за продуктами. Последнее, чем мы питались, была мука с букашками. Мы просеивали ее через ситечко, разводили водой и жарили что-то вроде блинов. От мяса в виде червячков все-таки отказывались. Без масла блины не переворачивались. Нас это очень веселило. Мы хохотали и ели безвкусную полусырую и подгоревшую массу.
   Двадцать четыре часа в сутки мы занимались любовью, с перерывом на короткий сон и попить водички. Еще разговаривали. Мы не могли налюбиться друг другом и наговориться.
   Как-то я задала Сергею типический женский вопрос: когда ты меня полюбил?
   – До того, как сразу. Мне кажется, я тебя полюбил за секунду до того, как увидел, как ты вошла в комнату.
   – А конкретно? Что тебе во мне понравилось? Опиши обстоятельно.
   – Лицо? У тебя слишком красивое лицо, правильное. Идеальный славянский лик с малой толикой скандинавского влияния. Но твое лицо отпугивает совершенностью. В него могут влюбиться только два типа мужиков: первый проглотит язык и будет ходить за тобой собачкой на привязи; второй – просто хам, для него нет святого, он желает заскочить на всякую смазливую собачку.
   – К какому типу ты относишься?
   – К твоему единственному!
   – Согласна. Дальше. Что тебя сразило, если не мое чудное обличье?
   – Лицо твое, – уточнил Сергей, – меня ранило, а ножки добили. Ты встала, чтобы взять какую-то книжку. Подошла к полке, подняла руку, на тебе была коротенькая замшевая юбка. И я погиб! Температура тела поднялась до сорока двух градусов, перед глазами молнии, внутри бешено ходит поршень, воздуха не хватает. Я страстно желал умереть, обняв твои коленки, или прожить жизнь, не отпуская их.
   – Ничего не заметила. Ты блистал интеллектом, не закрывал рта, каламбурил, остроумно шутил.
   – Как маскировочка? – похвастался Сергей. – Это было в бреду, ничего не помню.
   Я лежала на спине, подняла ноги вверх, поболтала ими, рассматривая:
   – Ноги как ноги. Ничего особенного, не кривые, и на том спасибо. Ты приписываешь им фантастические свойства.
   – О! – застонал Сергей. – Сейчас я тебе расшифрую их свойства…
   Потом мы снова вернулись к теме моих ножек, и Сергей с большой печалью произнес:
   – Не один я такой. Сколько Пушкин написал про пару стройных ножек! Они убийственно сексуальны. Когда я думаю, что на твои ноги смотрят другие мужики, мне хочется выколоть им глаза.