Страница:
– Мода на мини-юбки проходит. Будем носить миди – до середины колена.
– Правда? – Сергей радостно вскочил. – Слава богу моды! Вечная слава!
Он, голый, стоял на коленях и отбивал поклоны всем подряд богам:
– Спасибо, Аллах! Спасибо, Будда! Спасибо, Яхве!.. Нагой мужчина в поклонах – это очень смешно.
Я покатывалась от хохота.
– Что? Что вы смотрите?
Я смотрела на ее ноги. За тридцать лет я так и не поняла, что в женских ногах сводит с ума. Наверное, восхищение конечностями – исключительно половой мужской инстинкт.
– У меня колготки порвались? – Девушка вывернула голову, рассматривая свои ноги.
– Все нормально. Хотите чаю? – предложила я. Очевидно, из-за волнения или успокоившись, что скандала не будет, она вдруг перешла на английский:
– Сэнкью! Сори!
– Ю а вэлкам! – рассмеялась я.
Закрыла за ней дверь и пошла будить Сергея. Сорвала с него одеяло и закричала в ухо:
– Тревога! Война!
– Белой и Красной розы, – промурлыкал Сергей и перевернулся на другой бок.
– Атомная!
– Я умер во сне от радиации.
Так можно было разговаривать до бесконечности. Я – наяву, он – во сне, потом ничего не вспомнит.
– Сейчас принесу чайник! – пригрозила я. – Он только вскипел! Оболью!
– Кира? – Сергей открыл один глаз. – Еще минуточку, пожалуйста!
– Вставай, соня! Я твою отроковицу кислотой облила, сейчас будем труп на куски резать и в пакетах выносить.
– Черный юмор с утра, – поморщился Сергей. – Три минутки, и я встаю.
– Пошла за чайником! Ты меня знаешь!
Он сел на кровати, потер лицо руками, взлохматил волосы, по-прежнему густые, но уже с проседью.
– А где Света?
– Света слиняла со света. Меня испугалась, я женой представилась.
– Тогда подремлю еще полчасика?
– В душ и на кухню! – Я была непреклонна. – У меня мало времени. Разговор есть.
Пока Сергей просыпался под душем, я читала журнал, обнаруженный на кухне. Там была статья о Махатме Ганди, написанная Сергеем.
Он пришел, начал завтракать, кивнул на публикацию:
– Как тебе?
– Честно? Мрак и пошлость! Махатма, пишешь ты, обозначает «великая душа». И где ее величие? Какие-то сплетни про маму Ганди, страдавшую запорами, про то, как его женили тринадцатилетним и бедные муж и жена, дети по сути, мучили друг друга незрелой сексуальностью. Упоминаешь про обет полового воздержания, который он принял в тридцать семь лет, и опыты по испытанию этого обета, когда он спал с обнаженными женщинами. Вставные зубы, которые хранил в складках набедренной повязки, вкладывал в рот перед едой, потом полоскал и возвращал на место. Кроме вставных челюстей, за великим Ганди не числится ничего интересного? О его учении сатьяграха – упорстве в истине, основанном на ненасилии, – две строчки. Зато просторно про неблагодарных сыновей, не признававших учения отца.
– В статье, – вяло оправдывался Сергей, – сорок страниц. Редактор выкинул все, кроме клубнички, осталось пять страниц. Я получил двести баксов гонорара, полный текст статьи выложен в Интернете. Ты знаешь, что Ганди переписывался с Толстым Львом Николаевичем? Сатьяграха и толстовское непротивление злу насилием – две золотые монеты, которые сходны только металлом, но не размениваются одна другой. Интересна не сама по себе переписка двоих великих, а их взаимное влияние. Толстой был старцем, в том возрасте, когда человека интересуют только собственные теории, а Ганди только вступал в пору зрелости…
Как водится, я заслушалась. Сергей прекрасный рассказчик и широчайше образованный человек.
В романе Гончарова «Обрыв» о главном герое Борисе Райском говорится, что он был талантлив в искусствах и при этом пустоцветом. Брался за живопись, скульптуру, за беллетристику – все получалось, и ничего не доводил до конца, уставал, бросал, надоедало. Когда я читала в детстве роман, Райский показался мне выдуманным, нереалистичным, таких не бывает.
А потом я вышла замуж за человека, которому герой Гончарова в подметки не годился. Что там искусства!
Сергей блестяще закончил физический факультет МГУ (тот же, что и Лешка), два года работал на кафедре. Диссертация была практически готова, он все бросил – увлекся биохимией человеческой клетки. В микробиологии сделал открытие, исключительно благодаря моему занудству защитил диссертацию. Переметнулся в сравнительную лингвистику, потому что его заинтересовало открытие генетиков, которые пришли к выводу, что все человечество происходит от одного корня, и построили генеалогическое древо человечества. Лингвисты в свою очередь проделали ту же работу, но не с генами, а с мировыми языками, и тоже построили древо. Обе конструкции поразительным образом совпали, археологи вопили от восторга. Сергея на генеалогическом древе языков заинтересовала ветвь чукчей и камчадалов, их близкое языковое родство с эскимосами и алеутами. Потом наступила очередь истории. Здесь Сергей задержался дольше всего, перескакивая с периода на период. Он знает о декабристах столько, что рассказывает о них словно о родных братьях. Про народовольцев-террористов, их жизнь на каторге и влияние на уголовников была почти написана книга, увлекательная, как авантюрный роман.
Еще мы занимались философией. Конкретно – ролью личности в истории. Поэтому про множество личностей знаем массу любопытного.
Ни в одном учреждении больше года Сергей не работал. Устраивался, месяцев шесть исправно ходил, всех покорял своими знаниями, интеллектом и тем, что находит жемчужины в той куче, где до него копались десятки ученых. Потом пропадал, просто не являлся на службу, не желал терять время на ерундовую болтовню. Его еще полгода держали, уговаривали, увещевали, давали липовые отпуска за свой счет. Но Сергея уже несло на волне другого интереса.
Каждый новый виток сопровождался у него, что естественно, новой любовью к новой обладательнице хорошеньких ножек. Так было до меня и после. Я продержалась больше всех – от микробиологии до народовольцев. Я знаю, что была его настоящей и глубокой любовью. Но проходит все, даже настоящее, заливается все, даже глубокое.
Сергей не капризен и не требователен в быту. Для него быта попросту не существует. Он может два года ходить в одних брюках, а когда они протрутся, попросит какую-нибудь обожающую его библиотекаршу принести ему книги домой. Штаны рано или поздно появятся, я куплю. В доме нечего есть? Ребенку надо купить лекарство? Жена не хочет ходить в обносках? Это не к Сергею, это само должно как-то решиться без его участия. На него никогда нельзя было положиться: купить молоко или хлеб, забить гвоздь, забрать ребенка из садика. Он не отказывал, он забывал. Увлекался какой-нибудь идеей и забывал.
Я дошла до ручки, внутренне превратилась в фурию, устала одна тащить воз. Я не закатывала скандалов мужу, грызла себя изнутри. Не могла разлюбить его интеллект, не могла не восхищаться его умом, но любовь, как ни банально звучит, разбилась о быт. Интимные отношения прекратились: я отказывала, Сергей не настаивал. У него тоже рассосалось.
Когда Люба отселила меня с Лешкой, наши отношения с Сергеем вошли в колею близких без близости, добрых без обязательности. И с Лешкой у них все прекрасно; долго друг друга не выносят, но коротко общаются с удовольствием.
– Странно, что ты заинтересовался поздним Толстым и Ганди, – усмехнулась я. – У тебя еще голые девицы по квартире шастают.
– Уж не ревнуешь ли? Спасибо за завтрак!
– Пожалуйста! Не ревную, соболезную.
– Прекрасное чувство!
– Так ведь не к тебе.
– А ко мне могла бы проявить тимуровское участие и зашить куртку. Рукав оторвался…
– Неси, – кивнула я, – давай сразу все, что нужно чинить, носки – только стираные. Нитки с иголкой не забудь.
– А где они лежат?
Я вздохнула и пошла в комнату.
– Ты хотела поговорить, – напомнил Сергей, наблюдая за моим шитьем. – О квартире? Действительно, несправедливо, что вы втроем в двухкомнатной ютитесь, а я один в трех комнатах. Подобрали вариант? Мне комнату в коммуналке? Согласен.
– Если ты такой благородный, то и занялся бы разменом.
– Кто? Я? Как ты себе это представляешь?
– Никак не представляю, – призналась я и откусила зубами нитку. – Сергей, у нас будет ребенок!
– Строго говоря, у нас будет внук.
– Само собой. Но еще юридически через полгода ты станешь отцом моего ребенка, если, конечно, до того мы не разведемся.
– Ничего не понимаю. – Он потряс головой. – При чем здесь ты или я?
– Я беременна.
– Зачем? – умно спросил он.
– Так получилось.
– Ты хочешь, чтобы я подсказал тебе способы избавления от нежелательной беременности?
– Нет, все способы мне известны и не подходят.
– По здоровью?
– Идеологически.
– Какая к дьяволу идеология? Кира! Зачем тебе это нужно, нам нужно? – великодушно поправился он.
– Поздно пить боржоми. Ты признаешь ребенка, чтобы в документах не стоял прочерк?
– А непосредственный отец-производитель? Отказывается?
– Считай зачатие непорочным.
– Ясно.
– Ничего тебе не ясно! – вспылила я. – Но этот аспект я отказываюсь обсуждать!
– Значит, я без обсуждения должен признать бастарда собственным ребенком? – Сергей зло усмехнулся.
– Алиментов никто у тебя не потребует.
– Еще бы! Лешка и Лика знают о твоих грандиозных планах?
– Только Люба.
– Что говорит?
– То, что диктует здравый смысл.
– Вот видишь! Ты упряма как осел!
– Буриданов?
– Нет. Выражение «буриданов осел», – быстро заговорил Сергей, не избавившийся от привычки что-то пояснять мне и Лешке, – это о человеке, колеблющемся в выборе между двумя равносильными желаниями, двумя равноценными решениями. Идет от имени французского философа-схоласта, жившего в четырнадцатом веке, Жана Буридана. Якобы в доказательство отсутствия свободы воли Буридан привел осла, который, находясь на равном расстоянии от двух охапок сена, умер с голоду, так и не решив, с какой из охапок начать. При чем здесь Буридан?
– Это ты себя спроси, просветитель!
– Кира! Чего ты от меня хочешь?
– Кажется, ясно сформулировала: фамилию и отцовство.
– Но это не мой ребенок!
– Зато я – твоя жена!
– Какая ты жена! – отмахнулся Сергей.
– Добрая. Вот, носки штопаю, – невесело рассмеялась я.
Сергей ухватился за спасительную ниточку.
– Ты меня разыграла! – вздохнул облегченно. – Игривая бабушка в возрасте элегантности! А я, честно говоря, струхнул. Кому хочется усложнять жизнь?
– Никому, кроме меня.
– Ну, хватит! Пошутила, и будет. Я тебе не дорассказал о Ганди. Обнаружилось одно очень любопытное неотправленное письмо…
Сергей говорил, я почти не слушала. Думала о своем. Вспоминала, как сказала ему, что беременна Лешкой. Сергей тогда не возликовал киношно, не бросился с объятиями, не захлебнулся от счастья. Он смотрел на меня с жалостью. Понимал, что исправиться не сможет, опорой и помощником не станет, на меня взвалится тяжкий груз, и меня жалел. Лучше бы помог материально!
Чадолюбия в Сергее не густо – в аккурат на Лешку хватило и на внучку немного осталось. Мой ребенок ему как пятое колесо, как рыбе зонтик, как слону гитара.
– Серега! – перебила я его. – Ты несчастный человек! У тебя нет друзей.
– При чем здесь друзья? – удивился он. – Ты ошибаешься. Кроме Светы, которую ты видела, я познакомился с интересными типами из музея Востока.
– У тебя нет старых друзей, – уточнила я, поймала себя на мысли, что хочется сказать ему гадость, но не остановилась. – Твои друзья обязательно свежие, месяц, два, год назад появившиеся. А старые растворились, ты их отработал. Ты шагаешь по людям. Нет, не вампиришь. Ты в них отражаешься, как в зеркале. Любуешься своей физиономией, своей умностью, их восхищением. Когда в одном зеркале не видишь ничего нового, когда оно замутнится, ты переходишь к другому. И снова как первый раз: твои истории, твои парадоксы, твое красноречие – публика рукоплещет. По сути, ты эгоист такой высшей пробы, что эгоизм уже перешел в свою противоположность – во вселенское человеколюбие, которое есть нелюбие никого. Ты как эссенция. Эссенцию перед употреблением разбавляют, иначе кислота разъест.
Сергей посмотрел на меня внимательно, хмыкнул.
– Странное у тебя сегодня настроение. То шутишь плоско, то комсомольскую аттестацию мне устраиваешь. Были такие во времена нашего студенчества. На комсомольском собрании университетской группы каждого по очереди разбирали на предмет человеческих качеств и политической зрелости. Это был какой-то извращенный коллективный психоанализ. Не без пользы, признаюсь, но абсурдный ввиду отсутствия добровольности покаяния.
– На комсомольской аттестации, – вспомнила я, – мне одногруппники поставили в вину заносчивую гордость.
– Если бы ты не была гордой, если бы спала со всеми, кто за тобой ухлестывал, тебя бы назвали падшей девушкой.
– А еще меня удивило заявление, что успех любого дела, которое затевается, от лыжного похода до посещения больного профессора, зависит от того, соглашусь ли с ним я.
– Ты не можешь не быть центром вселенной. Потому что ты – солнце!
– Спасибо! – Я погладила его по щеке. – Извини, что я на тебя окрысилась!
Сергей взял мою руку и поцеловал. Спросил участливо:
– Возрастные изменения, бабушка? Климакс?
– Подкрался незаметно.
Он забрал у меня иголку, воткнул ее в спинку дивана. Взял обе мои ладони в свои, прижал к груди:
– Есть лекарство. Тряхнем стариной?
– Ну что ты! – благодарно рассмеялась я. – Разве я могу соперничать со Светой?
– Таких Свет миллион. А ты – единственная! То малое, что я, эгоист, могу дать женщине, я желал бы отдавать тебе. Я, конечно, не жду тебя в брахмагарии, обете воздержания, но всегда буду ждать!
– А с ребеночком?
– Опять? – скривился Сергей. – Неудачную шутку не повторяют дважды.
Он отпустил мои руки. Я вытащила иголку из спинки дивана, воткнула в подушечку.
– Как бы не напоролся сам или девицу очередную не травмировал! – не без ехидства предупредила я.
– Все-таки ты ревнуешь! – воскликнул он, довольный.
– А как же! – подтвердила я. – Во-первых, муж. Во-вторых, ждешь меня, попутно коллекционируя стройные ножки. Все! Мне пора. Если проводишь до метро, я там куплю тебе моющие средства. У тебя все закончилось, грязнуля!
– Я себе места не нахожу! – кричала она в трубку. – Что ты решила? Дай мне на риторический вопрос, – требовала Люба, – честный риторический ответ.
– Ты на испанском несешь такой же понос, как и на русском?
– Не можешь забыть свое отравление? Сколько у тебя недель?
– Это была шутка. – Я отрабатывала новую версию. – Розыгрыш, репетиция первого апреля.
– Поклянись!
– Клянусь твоими лингвистическими способностями.
(Если они и ухудшатся, никто не заметит.)
– Поклянись нашей дружбой!
– Прошлой или нынешней?
Она замолчала, потом грустно спросила:
– Думаешь, мне сладко?
– Нет, тебе приторно.
– Это еще хуже. Вот купили мы с Антошкой гардероб…
– Времен Людовика Шестнадцатого?
– Сто шестнадцатого! – в досаде воскликнула Люба. – Тридцать лет назад, первая наша большая вещь, купленная на зарплату. Знаешь, какая радость была? Из штанов выпрыгивали. Мы в этот шифоньер забирались и целовались от счастья. А теперь яхту приобрели. Через полчаса меня на ней укачало. Пропади она пропадом!
– Не в деньгах счастье.
– А в чем?
«В детях! – хотела сказать я. – В маленьких беспомощных детях. Как ни крути, а мы женщины и женщинами останемся. Чувствуем себя живыми, пока способны рожать. Мы нужны, пока нужны детям».
– Кира! Ты чего замолкла?
– Вспомнила про Ганди. Он сказал, что ценность идеала в том, что идеал удаляется по мере приближения.
– Индира Ганди «сказал»? И какой у нее был идеал?
– Не Индира, а Махатма, они просто однофамильцы. Индира – дочь Джавахарлала Неру.
– Ты с Сергеем виделась, – мгновенно догадалась Люба. – Как он?
– Статью забавную написал…
И минут десять я отвлекала подружку от грустных дум, пересказывая скандальные подробности личной жизни Ганди. Если у великих не все было в порядке, чего от нас требовать?
Отец ребенка 1
– Правда? – Сергей радостно вскочил. – Слава богу моды! Вечная слава!
Он, голый, стоял на коленях и отбивал поклоны всем подряд богам:
– Спасибо, Аллах! Спасибо, Будда! Спасибо, Яхве!.. Нагой мужчина в поклонах – это очень смешно.
Я покатывалась от хохота.
* * *
Девушка почувствовала мое присутствие, испуганно оглянулась:– Что? Что вы смотрите?
Я смотрела на ее ноги. За тридцать лет я так и не поняла, что в женских ногах сводит с ума. Наверное, восхищение конечностями – исключительно половой мужской инстинкт.
– У меня колготки порвались? – Девушка вывернула голову, рассматривая свои ноги.
– Все нормально. Хотите чаю? – предложила я. Очевидно, из-за волнения или успокоившись, что скандала не будет, она вдруг перешла на английский:
– Сэнкью! Сори!
– Ю а вэлкам! – рассмеялась я.
Закрыла за ней дверь и пошла будить Сергея. Сорвала с него одеяло и закричала в ухо:
– Тревога! Война!
– Белой и Красной розы, – промурлыкал Сергей и перевернулся на другой бок.
– Атомная!
– Я умер во сне от радиации.
Так можно было разговаривать до бесконечности. Я – наяву, он – во сне, потом ничего не вспомнит.
– Сейчас принесу чайник! – пригрозила я. – Он только вскипел! Оболью!
– Кира? – Сергей открыл один глаз. – Еще минуточку, пожалуйста!
– Вставай, соня! Я твою отроковицу кислотой облила, сейчас будем труп на куски резать и в пакетах выносить.
– Черный юмор с утра, – поморщился Сергей. – Три минутки, и я встаю.
– Пошла за чайником! Ты меня знаешь!
Он сел на кровати, потер лицо руками, взлохматил волосы, по-прежнему густые, но уже с проседью.
– А где Света?
– Света слиняла со света. Меня испугалась, я женой представилась.
– Тогда подремлю еще полчасика?
– В душ и на кухню! – Я была непреклонна. – У меня мало времени. Разговор есть.
Пока Сергей просыпался под душем, я читала журнал, обнаруженный на кухне. Там была статья о Махатме Ганди, написанная Сергеем.
Он пришел, начал завтракать, кивнул на публикацию:
– Как тебе?
– Честно? Мрак и пошлость! Махатма, пишешь ты, обозначает «великая душа». И где ее величие? Какие-то сплетни про маму Ганди, страдавшую запорами, про то, как его женили тринадцатилетним и бедные муж и жена, дети по сути, мучили друг друга незрелой сексуальностью. Упоминаешь про обет полового воздержания, который он принял в тридцать семь лет, и опыты по испытанию этого обета, когда он спал с обнаженными женщинами. Вставные зубы, которые хранил в складках набедренной повязки, вкладывал в рот перед едой, потом полоскал и возвращал на место. Кроме вставных челюстей, за великим Ганди не числится ничего интересного? О его учении сатьяграха – упорстве в истине, основанном на ненасилии, – две строчки. Зато просторно про неблагодарных сыновей, не признававших учения отца.
– В статье, – вяло оправдывался Сергей, – сорок страниц. Редактор выкинул все, кроме клубнички, осталось пять страниц. Я получил двести баксов гонорара, полный текст статьи выложен в Интернете. Ты знаешь, что Ганди переписывался с Толстым Львом Николаевичем? Сатьяграха и толстовское непротивление злу насилием – две золотые монеты, которые сходны только металлом, но не размениваются одна другой. Интересна не сама по себе переписка двоих великих, а их взаимное влияние. Толстой был старцем, в том возрасте, когда человека интересуют только собственные теории, а Ганди только вступал в пору зрелости…
Как водится, я заслушалась. Сергей прекрасный рассказчик и широчайше образованный человек.
В романе Гончарова «Обрыв» о главном герое Борисе Райском говорится, что он был талантлив в искусствах и при этом пустоцветом. Брался за живопись, скульптуру, за беллетристику – все получалось, и ничего не доводил до конца, уставал, бросал, надоедало. Когда я читала в детстве роман, Райский показался мне выдуманным, нереалистичным, таких не бывает.
А потом я вышла замуж за человека, которому герой Гончарова в подметки не годился. Что там искусства!
Сергей блестяще закончил физический факультет МГУ (тот же, что и Лешка), два года работал на кафедре. Диссертация была практически готова, он все бросил – увлекся биохимией человеческой клетки. В микробиологии сделал открытие, исключительно благодаря моему занудству защитил диссертацию. Переметнулся в сравнительную лингвистику, потому что его заинтересовало открытие генетиков, которые пришли к выводу, что все человечество происходит от одного корня, и построили генеалогическое древо человечества. Лингвисты в свою очередь проделали ту же работу, но не с генами, а с мировыми языками, и тоже построили древо. Обе конструкции поразительным образом совпали, археологи вопили от восторга. Сергея на генеалогическом древе языков заинтересовала ветвь чукчей и камчадалов, их близкое языковое родство с эскимосами и алеутами. Потом наступила очередь истории. Здесь Сергей задержался дольше всего, перескакивая с периода на период. Он знает о декабристах столько, что рассказывает о них словно о родных братьях. Про народовольцев-террористов, их жизнь на каторге и влияние на уголовников была почти написана книга, увлекательная, как авантюрный роман.
Еще мы занимались философией. Конкретно – ролью личности в истории. Поэтому про множество личностей знаем массу любопытного.
Ни в одном учреждении больше года Сергей не работал. Устраивался, месяцев шесть исправно ходил, всех покорял своими знаниями, интеллектом и тем, что находит жемчужины в той куче, где до него копались десятки ученых. Потом пропадал, просто не являлся на службу, не желал терять время на ерундовую болтовню. Его еще полгода держали, уговаривали, увещевали, давали липовые отпуска за свой счет. Но Сергея уже несло на волне другого интереса.
Каждый новый виток сопровождался у него, что естественно, новой любовью к новой обладательнице хорошеньких ножек. Так было до меня и после. Я продержалась больше всех – от микробиологии до народовольцев. Я знаю, что была его настоящей и глубокой любовью. Но проходит все, даже настоящее, заливается все, даже глубокое.
Сергей не капризен и не требователен в быту. Для него быта попросту не существует. Он может два года ходить в одних брюках, а когда они протрутся, попросит какую-нибудь обожающую его библиотекаршу принести ему книги домой. Штаны рано или поздно появятся, я куплю. В доме нечего есть? Ребенку надо купить лекарство? Жена не хочет ходить в обносках? Это не к Сергею, это само должно как-то решиться без его участия. На него никогда нельзя было положиться: купить молоко или хлеб, забить гвоздь, забрать ребенка из садика. Он не отказывал, он забывал. Увлекался какой-нибудь идеей и забывал.
Я дошла до ручки, внутренне превратилась в фурию, устала одна тащить воз. Я не закатывала скандалов мужу, грызла себя изнутри. Не могла разлюбить его интеллект, не могла не восхищаться его умом, но любовь, как ни банально звучит, разбилась о быт. Интимные отношения прекратились: я отказывала, Сергей не настаивал. У него тоже рассосалось.
Когда Люба отселила меня с Лешкой, наши отношения с Сергеем вошли в колею близких без близости, добрых без обязательности. И с Лешкой у них все прекрасно; долго друг друга не выносят, но коротко общаются с удовольствием.
– Странно, что ты заинтересовался поздним Толстым и Ганди, – усмехнулась я. – У тебя еще голые девицы по квартире шастают.
– Уж не ревнуешь ли? Спасибо за завтрак!
– Пожалуйста! Не ревную, соболезную.
– Прекрасное чувство!
– Так ведь не к тебе.
– А ко мне могла бы проявить тимуровское участие и зашить куртку. Рукав оторвался…
– Неси, – кивнула я, – давай сразу все, что нужно чинить, носки – только стираные. Нитки с иголкой не забудь.
– А где они лежат?
Я вздохнула и пошла в комнату.
– Ты хотела поговорить, – напомнил Сергей, наблюдая за моим шитьем. – О квартире? Действительно, несправедливо, что вы втроем в двухкомнатной ютитесь, а я один в трех комнатах. Подобрали вариант? Мне комнату в коммуналке? Согласен.
– Если ты такой благородный, то и занялся бы разменом.
– Кто? Я? Как ты себе это представляешь?
– Никак не представляю, – призналась я и откусила зубами нитку. – Сергей, у нас будет ребенок!
– Строго говоря, у нас будет внук.
– Само собой. Но еще юридически через полгода ты станешь отцом моего ребенка, если, конечно, до того мы не разведемся.
– Ничего не понимаю. – Он потряс головой. – При чем здесь ты или я?
– Я беременна.
– Зачем? – умно спросил он.
– Так получилось.
– Ты хочешь, чтобы я подсказал тебе способы избавления от нежелательной беременности?
– Нет, все способы мне известны и не подходят.
– По здоровью?
– Идеологически.
– Какая к дьяволу идеология? Кира! Зачем тебе это нужно, нам нужно? – великодушно поправился он.
– Поздно пить боржоми. Ты признаешь ребенка, чтобы в документах не стоял прочерк?
– А непосредственный отец-производитель? Отказывается?
– Считай зачатие непорочным.
– Ясно.
– Ничего тебе не ясно! – вспылила я. – Но этот аспект я отказываюсь обсуждать!
– Значит, я без обсуждения должен признать бастарда собственным ребенком? – Сергей зло усмехнулся.
– Алиментов никто у тебя не потребует.
– Еще бы! Лешка и Лика знают о твоих грандиозных планах?
– Только Люба.
– Что говорит?
– То, что диктует здравый смысл.
– Вот видишь! Ты упряма как осел!
– Буриданов?
– Нет. Выражение «буриданов осел», – быстро заговорил Сергей, не избавившийся от привычки что-то пояснять мне и Лешке, – это о человеке, колеблющемся в выборе между двумя равносильными желаниями, двумя равноценными решениями. Идет от имени французского философа-схоласта, жившего в четырнадцатом веке, Жана Буридана. Якобы в доказательство отсутствия свободы воли Буридан привел осла, который, находясь на равном расстоянии от двух охапок сена, умер с голоду, так и не решив, с какой из охапок начать. При чем здесь Буридан?
– Это ты себя спроси, просветитель!
– Кира! Чего ты от меня хочешь?
– Кажется, ясно сформулировала: фамилию и отцовство.
– Но это не мой ребенок!
– Зато я – твоя жена!
– Какая ты жена! – отмахнулся Сергей.
– Добрая. Вот, носки штопаю, – невесело рассмеялась я.
Сергей ухватился за спасительную ниточку.
– Ты меня разыграла! – вздохнул облегченно. – Игривая бабушка в возрасте элегантности! А я, честно говоря, струхнул. Кому хочется усложнять жизнь?
– Никому, кроме меня.
– Ну, хватит! Пошутила, и будет. Я тебе не дорассказал о Ганди. Обнаружилось одно очень любопытное неотправленное письмо…
Сергей говорил, я почти не слушала. Думала о своем. Вспоминала, как сказала ему, что беременна Лешкой. Сергей тогда не возликовал киношно, не бросился с объятиями, не захлебнулся от счастья. Он смотрел на меня с жалостью. Понимал, что исправиться не сможет, опорой и помощником не станет, на меня взвалится тяжкий груз, и меня жалел. Лучше бы помог материально!
Чадолюбия в Сергее не густо – в аккурат на Лешку хватило и на внучку немного осталось. Мой ребенок ему как пятое колесо, как рыбе зонтик, как слону гитара.
– Серега! – перебила я его. – Ты несчастный человек! У тебя нет друзей.
– При чем здесь друзья? – удивился он. – Ты ошибаешься. Кроме Светы, которую ты видела, я познакомился с интересными типами из музея Востока.
– У тебя нет старых друзей, – уточнила я, поймала себя на мысли, что хочется сказать ему гадость, но не остановилась. – Твои друзья обязательно свежие, месяц, два, год назад появившиеся. А старые растворились, ты их отработал. Ты шагаешь по людям. Нет, не вампиришь. Ты в них отражаешься, как в зеркале. Любуешься своей физиономией, своей умностью, их восхищением. Когда в одном зеркале не видишь ничего нового, когда оно замутнится, ты переходишь к другому. И снова как первый раз: твои истории, твои парадоксы, твое красноречие – публика рукоплещет. По сути, ты эгоист такой высшей пробы, что эгоизм уже перешел в свою противоположность – во вселенское человеколюбие, которое есть нелюбие никого. Ты как эссенция. Эссенцию перед употреблением разбавляют, иначе кислота разъест.
Сергей посмотрел на меня внимательно, хмыкнул.
– Странное у тебя сегодня настроение. То шутишь плоско, то комсомольскую аттестацию мне устраиваешь. Были такие во времена нашего студенчества. На комсомольском собрании университетской группы каждого по очереди разбирали на предмет человеческих качеств и политической зрелости. Это был какой-то извращенный коллективный психоанализ. Не без пользы, признаюсь, но абсурдный ввиду отсутствия добровольности покаяния.
– На комсомольской аттестации, – вспомнила я, – мне одногруппники поставили в вину заносчивую гордость.
– Если бы ты не была гордой, если бы спала со всеми, кто за тобой ухлестывал, тебя бы назвали падшей девушкой.
– А еще меня удивило заявление, что успех любого дела, которое затевается, от лыжного похода до посещения больного профессора, зависит от того, соглашусь ли с ним я.
– Ты не можешь не быть центром вселенной. Потому что ты – солнце!
– Спасибо! – Я погладила его по щеке. – Извини, что я на тебя окрысилась!
Сергей взял мою руку и поцеловал. Спросил участливо:
– Возрастные изменения, бабушка? Климакс?
– Подкрался незаметно.
Он забрал у меня иголку, воткнул ее в спинку дивана. Взял обе мои ладони в свои, прижал к груди:
– Есть лекарство. Тряхнем стариной?
– Ну что ты! – благодарно рассмеялась я. – Разве я могу соперничать со Светой?
– Таких Свет миллион. А ты – единственная! То малое, что я, эгоист, могу дать женщине, я желал бы отдавать тебе. Я, конечно, не жду тебя в брахмагарии, обете воздержания, но всегда буду ждать!
– А с ребеночком?
– Опять? – скривился Сергей. – Неудачную шутку не повторяют дважды.
Он отпустил мои руки. Я вытащила иголку из спинки дивана, воткнула в подушечку.
– Как бы не напоролся сам или девицу очередную не травмировал! – не без ехидства предупредила я.
– Все-таки ты ревнуешь! – воскликнул он, довольный.
– А как же! – подтвердила я. – Во-первых, муж. Во-вторых, ждешь меня, попутно коллекционируя стройные ножки. Все! Мне пора. Если проводишь до метро, я там куплю тебе моющие средства. У тебя все закончилось, грязнуля!
* * *
Вечером меня поймала по телефону Люба.– Я себе места не нахожу! – кричала она в трубку. – Что ты решила? Дай мне на риторический вопрос, – требовала Люба, – честный риторический ответ.
– Ты на испанском несешь такой же понос, как и на русском?
– Не можешь забыть свое отравление? Сколько у тебя недель?
– Это была шутка. – Я отрабатывала новую версию. – Розыгрыш, репетиция первого апреля.
– Поклянись!
– Клянусь твоими лингвистическими способностями.
(Если они и ухудшатся, никто не заметит.)
– Поклянись нашей дружбой!
– Прошлой или нынешней?
Она замолчала, потом грустно спросила:
– Думаешь, мне сладко?
– Нет, тебе приторно.
– Это еще хуже. Вот купили мы с Антошкой гардероб…
– Времен Людовика Шестнадцатого?
– Сто шестнадцатого! – в досаде воскликнула Люба. – Тридцать лет назад, первая наша большая вещь, купленная на зарплату. Знаешь, какая радость была? Из штанов выпрыгивали. Мы в этот шифоньер забирались и целовались от счастья. А теперь яхту приобрели. Через полчаса меня на ней укачало. Пропади она пропадом!
– Не в деньгах счастье.
– А в чем?
«В детях! – хотела сказать я. – В маленьких беспомощных детях. Как ни крути, а мы женщины и женщинами останемся. Чувствуем себя живыми, пока способны рожать. Мы нужны, пока нужны детям».
– Кира! Ты чего замолкла?
– Вспомнила про Ганди. Он сказал, что ценность идеала в том, что идеал удаляется по мере приближения.
– Индира Ганди «сказал»? И какой у нее был идеал?
– Не Индира, а Махатма, они просто однофамильцы. Индира – дочь Джавахарлала Неру.
– Ты с Сергеем виделась, – мгновенно догадалась Люба. – Как он?
– Статью забавную написал…
И минут десять я отвлекала подружку от грустных дум, пересказывая скандальные подробности личной жизни Ганди. Если у великих не все было в порядке, чего от нас требовать?
Отец ребенка 1
Мы сидели в кафе. Я была готова к любой его реакции, прокрутила в голове тысячи вариантов своего сообщения и его ответов. Меня не удивить ни бурной радостью, ни плохо скрываемым раздражением. Но то, как он отреагировал, не лезло ни в какие ворота.
Выслушав сообщение о моей беременности, он начал хохотать. Неудержимо! Взрослые люди столь бурно не смеются, так заливаются дети. Поэтому у него получался какой-то непрофессиональный смех – с переламыванием тела пополам, с подвизгиванием и подхрюкиванием. Он махал руками, мол, сейчас успокоюсь, поговорим. Но успокоиться не мог.
Нервный срыв? Эмоциональный шок? Аффект?
Какой там шок! Заходится от веселья, уж покраснел как помидор. Вот бы лопнул! Мое беременное положение можно назвать трагическим, можно – счастливым, можно – идиотским, но таким веселым, что обхохочешься?
– Пойду руки помою. – Я встала из-за стола.
Он сделал очередную попытку успокоиться, стянул губы и опять прыснул от смеха. Помахал руками, показал жестами: иди, а я тут постараюсь взять себя в руки.
Мимо туалета я прошла в гардероб, получила свое пальто. Удачно, что я пришла позже, сама раздевалась, и номерок у меня. «Если хочешь иметь пути отступления, всегда имей номерок при себе», – подумала я.
– Это точно! – ответила гардеробщица.
Оказывается, я рассуждала вслух.
На улице шел снег, первый в этом году. Крупные хлопья медленно падали с неба, на земле мгновенно таяли. Я поймала рукой одну снежинку.
Она была без кристального рисунка, как кусочек тонко раскатанной ваты, некрасивая.
«Бессмысленный снег, – подумала я. – Некрасивый и тает. Зачем идет? Кому он нужен?» Мне был бы нужен, догадайся я взять зонтик. Сейчас бы раскрыла зонтик и спрятала слезы, которые текут по щекам.
Сочинский санаторий, куда я приехала после свадьбы Лешки и Лики, располагался в старинном большом парке. В корпусе, где была регистратура, на стенде написано, что прежде здесь находилась усадьба Белосельских-Белозерских. А в другом корпусе, возле столовой, тоже был стенд, и поместье приписывалось Шереметевым. Экскурсовод во время одной из поездок заявила про наш санаторий:
«Справа бывшая усадьба Голицыных».
Но кто бы ни были те Юсуповы, парк они заложили знатный. Секвойи, пирамидальные кипарисы, корабельные сосны – это из крупных. А внизу подшерсток из цветущих магнолий, диковинных кленов, ослепительной розалии. Словом, не хуже, чем на Майорке. Я могла часами бродить по парку, раскланиваясь со старыми знакомцами и обязательно обнаруживая какое-нибудь новое растение.
Несмотря на отсутствие у меня хронических заболеваний, доктор нашла, чем мне себя занять.
Был назначен просто массаж и подводный, ванны жемчужные и кислородные, дыхательная гимнастика и ароматерапия. В середине апреля – начале мая народу в санатории было немного, в двухместном номере я жила одна. Температура моря четырнадцать градусов – не поплаваешь, но воздух по-летнему теплый, не жаркий, а приятно согревающий.
До обеда я занималась собой и после обеда тоже собой. Это был настоящий себялюбивый отдых, первый эгоистический за много лет. Я даже записалась в косметический кабинет. Мне делали маски, чистки и еще какие-то загадочные процедуры.
Звонила детям. Они говорили, что все у них отлично. Отвечали запыхавшимися голосами, ясно, от каких упражнений.
По вечерам в санатории устраивали культурно-массовый отдых: кино, танцы, концерты, вечера юмора и викторины. Я культурно не отдыхала. Как и всякий житель мегаполиса, радовалась возможности избежать общения, и хорошо бы вообще не видеть человеческих лиц.
Не заметить этого мужчину было нельзя. Шкаф почти двухметрового роста, больше центнера весом, хромает, на палочку опирается. На вид мой ровесник – около или за пятьдесят. Я подумала, что и в жизни мужиков бывает период «ягодка опять». Здоровые, матерые, опытные и спокойные – это придает шарм. Но думала я о хромоногом без задней мысли. Как и о другом мужчине, тучном, похожем на громадную юлу. Жалела его мысленно: наверное, одышка замучила, ботинки надеть или шнурки завязать – проблема. И многие другие на периферии моего зрения были образами, типажами – не более. Женщины, мужчины – не важно.
Режим установился сразу и четко: сон, процедуры, еда, прогулки. Гуляла я по парку и по «общегородской пешеходной тропе». Какой-то мудрый человек ее додумался проложить по территории санаториев. Сочи – город не для гуляний по берегу. Сразу за галечными пляжами идет ветка железной дороги вдоль побережья, потом крутой овраг, потом санатории, из которых на пляж попадают на лифтах или по длинным переходам. И только эта народная тропа, с калитками у каждого угодья, закрывающимися в восемь вечера и открывающимися в восемь утра, дает возможность намотать несколько километров.
Хромоногого здоровяка я встречала на тропе.
Иногда он бодро ковылял, и мне приходилось прибавлять скорости, чтобы обогнать его, не идти рядом. Иногда он попадался мне навстречу. Еле плелся, тяжело припадая на палку, и выражение потного лица было усталым и злым.
Прошло дней десять моего пребывания в санатории, когда я увидела его на середине тропы у ротонды с видом на море. Он сидел на каменной скамейке, трость между колен, на ней крест-накрест ладони, сверху голова, лбом уткнувшаяся в ладони.
Так сидит человек, которому очень плохо. Я так и спросила, приблизившись:
– Вам плохо? Сердце? Приступ?
– Мне отлично, – прорычал он, не поднимая головы.
– Бросьте хорохориться! Сбегать за медсестрой, за врачом? За нитроглицерином?
– Идите своей дорогой!
Я не послушалась, присела на скамью.
– Если вы сейчас помрете или через полчаса адидасы отбросите, меня всю оставшуюся жизнь будет мучить совесть. Или прокуратура. Кажется, есть такая статья про неоказание помощи страждущему. Вы страждущий?
– Девушка! – Он повернулся ко мне. Знакомое выражение – усталой злости. – Оставьте меня и мои адидасы в покое! Сердце у меня не болит! Чего еще вам надо?
– Мне – ничего! – Я поднялась. – А вам не помешало бы записаться на курсы хороших манер.
Больше всего меня оскорбило обращение «девушка». Какая я девушка? Такая, как подавальщицы в столовой, телефонистки или продавщицы?
Хотя, когда на мне шорты или джинсы, легкомысленная футболка и глубоко на глаза надвинута панама, ко мне еще пристают допризывники. Но этот-то! Мог бы и заметить, что я не первой молодости, сколько раз сталкивались!
Через два дня сцена повторилась с точностью до наоборот. Я сидела в укромном уголке парка, откинувшись на спинку скамейки и положив ноги (правильнее – задрав и положив) на столик. После ванны, массажа и сытного обеда я задремала. Не заметила, что кто-то подсел.
– Сегодня отличная погода, – разбудил меня чужой голос.
Я скосила глаза, увидела трость и не сочла нужным отвечать. Надвинула панаму глубже на лоб, скрестила руки на груди, мол, вы тут лишние. Он продолжал говорить о погоде:
– Завтра обещают, что температура воды поднимется до шестнадцати градусов.
Молчу.
– А температура воздуха составит двадцать три… выше нуля… по Цельсию.
Молчу.
– Возможен дождь во второй половине дня.
Молчу. Подумаешь, ходячий прогноз погоды!
Прогноз никуда не годился. Сам себе противоречил:
– Осадки маловероятны…
Я невольно прыснула. Он продолжил метеосводку и без паузы – извинения:
– Ветер умеренный до сильного, простите мою грубость!
Молчу. Но уже не из вредности, а потому, что быстро не сообразила, как извинения принять и навсегда отрезать дальнейшее общение. Он продолжал оправдываться:
– Идиотская ситуация, идиотский перелом. Полгода в гипсе, теперь надо разрабатывать. Мази, грязи, ванны! А она, сволочь, извините, это я про свою ногу, отекает и ходить не хочет! Вы под руку попались. Ну, извините!
– Хорошо! Забыли. До свидания! – быстро проговорила я.
– Уф! – Он облегченно перевел дух. – Значит, вы, девушка, на меня зла не держите?
– Девушка в киоске газетами торгует. Я вам не девушка.
– Признаться, – в его голосе явно слышался смешок, – первый раз встречаю дев… женщину, которой не нравится, что ее называют девушкой.
– Меня ваш первый и предыдущие разы не интересуют. Идите своей дорогой!
– Теперь я спокоен. – Он насмехался открыто. – Уж вы-то точно закончили школу хороших манер.
Встал и ушел. Я перевела дух. Быстро отвязался. Лучшие кавалеры те, от которых быстро избавляешься.
На субботу я записалась в экскурсионную поездку в Гагры. Агент экскурсионного бюро, которая сидела в холле перед столовой, сообщила, что в Абхазию не было поездок пять лет, а там есть что посмотреть.
Экскурсионный автобус собирал людей рано утром по санаториям. Нужно было выйти за ворота, тебя подхватят. У наших ворот кроме меня маячил и хромоногий. Он шутливо поздоровался, сделав вид, будто снимает шляпу:
Выслушав сообщение о моей беременности, он начал хохотать. Неудержимо! Взрослые люди столь бурно не смеются, так заливаются дети. Поэтому у него получался какой-то непрофессиональный смех – с переламыванием тела пополам, с подвизгиванием и подхрюкиванием. Он махал руками, мол, сейчас успокоюсь, поговорим. Но успокоиться не мог.
Нервный срыв? Эмоциональный шок? Аффект?
Какой там шок! Заходится от веселья, уж покраснел как помидор. Вот бы лопнул! Мое беременное положение можно назвать трагическим, можно – счастливым, можно – идиотским, но таким веселым, что обхохочешься?
– Пойду руки помою. – Я встала из-за стола.
Он сделал очередную попытку успокоиться, стянул губы и опять прыснул от смеха. Помахал руками, показал жестами: иди, а я тут постараюсь взять себя в руки.
Мимо туалета я прошла в гардероб, получила свое пальто. Удачно, что я пришла позже, сама раздевалась, и номерок у меня. «Если хочешь иметь пути отступления, всегда имей номерок при себе», – подумала я.
– Это точно! – ответила гардеробщица.
Оказывается, я рассуждала вслух.
На улице шел снег, первый в этом году. Крупные хлопья медленно падали с неба, на земле мгновенно таяли. Я поймала рукой одну снежинку.
Она была без кристального рисунка, как кусочек тонко раскатанной ваты, некрасивая.
«Бессмысленный снег, – подумала я. – Некрасивый и тает. Зачем идет? Кому он нужен?» Мне был бы нужен, догадайся я взять зонтик. Сейчас бы раскрыла зонтик и спрятала слезы, которые текут по щекам.
Сочинский санаторий, куда я приехала после свадьбы Лешки и Лики, располагался в старинном большом парке. В корпусе, где была регистратура, на стенде написано, что прежде здесь находилась усадьба Белосельских-Белозерских. А в другом корпусе, возле столовой, тоже был стенд, и поместье приписывалось Шереметевым. Экскурсовод во время одной из поездок заявила про наш санаторий:
«Справа бывшая усадьба Голицыных».
Но кто бы ни были те Юсуповы, парк они заложили знатный. Секвойи, пирамидальные кипарисы, корабельные сосны – это из крупных. А внизу подшерсток из цветущих магнолий, диковинных кленов, ослепительной розалии. Словом, не хуже, чем на Майорке. Я могла часами бродить по парку, раскланиваясь со старыми знакомцами и обязательно обнаруживая какое-нибудь новое растение.
Несмотря на отсутствие у меня хронических заболеваний, доктор нашла, чем мне себя занять.
Был назначен просто массаж и подводный, ванны жемчужные и кислородные, дыхательная гимнастика и ароматерапия. В середине апреля – начале мая народу в санатории было немного, в двухместном номере я жила одна. Температура моря четырнадцать градусов – не поплаваешь, но воздух по-летнему теплый, не жаркий, а приятно согревающий.
До обеда я занималась собой и после обеда тоже собой. Это был настоящий себялюбивый отдых, первый эгоистический за много лет. Я даже записалась в косметический кабинет. Мне делали маски, чистки и еще какие-то загадочные процедуры.
Звонила детям. Они говорили, что все у них отлично. Отвечали запыхавшимися голосами, ясно, от каких упражнений.
По вечерам в санатории устраивали культурно-массовый отдых: кино, танцы, концерты, вечера юмора и викторины. Я культурно не отдыхала. Как и всякий житель мегаполиса, радовалась возможности избежать общения, и хорошо бы вообще не видеть человеческих лиц.
Не заметить этого мужчину было нельзя. Шкаф почти двухметрового роста, больше центнера весом, хромает, на палочку опирается. На вид мой ровесник – около или за пятьдесят. Я подумала, что и в жизни мужиков бывает период «ягодка опять». Здоровые, матерые, опытные и спокойные – это придает шарм. Но думала я о хромоногом без задней мысли. Как и о другом мужчине, тучном, похожем на громадную юлу. Жалела его мысленно: наверное, одышка замучила, ботинки надеть или шнурки завязать – проблема. И многие другие на периферии моего зрения были образами, типажами – не более. Женщины, мужчины – не важно.
Режим установился сразу и четко: сон, процедуры, еда, прогулки. Гуляла я по парку и по «общегородской пешеходной тропе». Какой-то мудрый человек ее додумался проложить по территории санаториев. Сочи – город не для гуляний по берегу. Сразу за галечными пляжами идет ветка железной дороги вдоль побережья, потом крутой овраг, потом санатории, из которых на пляж попадают на лифтах или по длинным переходам. И только эта народная тропа, с калитками у каждого угодья, закрывающимися в восемь вечера и открывающимися в восемь утра, дает возможность намотать несколько километров.
Хромоногого здоровяка я встречала на тропе.
Иногда он бодро ковылял, и мне приходилось прибавлять скорости, чтобы обогнать его, не идти рядом. Иногда он попадался мне навстречу. Еле плелся, тяжело припадая на палку, и выражение потного лица было усталым и злым.
Прошло дней десять моего пребывания в санатории, когда я увидела его на середине тропы у ротонды с видом на море. Он сидел на каменной скамейке, трость между колен, на ней крест-накрест ладони, сверху голова, лбом уткнувшаяся в ладони.
Так сидит человек, которому очень плохо. Я так и спросила, приблизившись:
– Вам плохо? Сердце? Приступ?
– Мне отлично, – прорычал он, не поднимая головы.
– Бросьте хорохориться! Сбегать за медсестрой, за врачом? За нитроглицерином?
– Идите своей дорогой!
Я не послушалась, присела на скамью.
– Если вы сейчас помрете или через полчаса адидасы отбросите, меня всю оставшуюся жизнь будет мучить совесть. Или прокуратура. Кажется, есть такая статья про неоказание помощи страждущему. Вы страждущий?
– Девушка! – Он повернулся ко мне. Знакомое выражение – усталой злости. – Оставьте меня и мои адидасы в покое! Сердце у меня не болит! Чего еще вам надо?
– Мне – ничего! – Я поднялась. – А вам не помешало бы записаться на курсы хороших манер.
Больше всего меня оскорбило обращение «девушка». Какая я девушка? Такая, как подавальщицы в столовой, телефонистки или продавщицы?
Хотя, когда на мне шорты или джинсы, легкомысленная футболка и глубоко на глаза надвинута панама, ко мне еще пристают допризывники. Но этот-то! Мог бы и заметить, что я не первой молодости, сколько раз сталкивались!
Через два дня сцена повторилась с точностью до наоборот. Я сидела в укромном уголке парка, откинувшись на спинку скамейки и положив ноги (правильнее – задрав и положив) на столик. После ванны, массажа и сытного обеда я задремала. Не заметила, что кто-то подсел.
– Сегодня отличная погода, – разбудил меня чужой голос.
Я скосила глаза, увидела трость и не сочла нужным отвечать. Надвинула панаму глубже на лоб, скрестила руки на груди, мол, вы тут лишние. Он продолжал говорить о погоде:
– Завтра обещают, что температура воды поднимется до шестнадцати градусов.
Молчу.
– А температура воздуха составит двадцать три… выше нуля… по Цельсию.
Молчу.
– Возможен дождь во второй половине дня.
Молчу. Подумаешь, ходячий прогноз погоды!
Прогноз никуда не годился. Сам себе противоречил:
– Осадки маловероятны…
Я невольно прыснула. Он продолжил метеосводку и без паузы – извинения:
– Ветер умеренный до сильного, простите мою грубость!
Молчу. Но уже не из вредности, а потому, что быстро не сообразила, как извинения принять и навсегда отрезать дальнейшее общение. Он продолжал оправдываться:
– Идиотская ситуация, идиотский перелом. Полгода в гипсе, теперь надо разрабатывать. Мази, грязи, ванны! А она, сволочь, извините, это я про свою ногу, отекает и ходить не хочет! Вы под руку попались. Ну, извините!
– Хорошо! Забыли. До свидания! – быстро проговорила я.
– Уф! – Он облегченно перевел дух. – Значит, вы, девушка, на меня зла не держите?
– Девушка в киоске газетами торгует. Я вам не девушка.
– Признаться, – в его голосе явно слышался смешок, – первый раз встречаю дев… женщину, которой не нравится, что ее называют девушкой.
– Меня ваш первый и предыдущие разы не интересуют. Идите своей дорогой!
– Теперь я спокоен. – Он насмехался открыто. – Уж вы-то точно закончили школу хороших манер.
Встал и ушел. Я перевела дух. Быстро отвязался. Лучшие кавалеры те, от которых быстро избавляешься.
На субботу я записалась в экскурсионную поездку в Гагры. Агент экскурсионного бюро, которая сидела в холле перед столовой, сообщила, что в Абхазию не было поездок пять лет, а там есть что посмотреть.
Экскурсионный автобус собирал людей рано утром по санаториям. Нужно было выйти за ворота, тебя подхватят. У наших ворот кроме меня маячил и хромоногий. Он шутливо поздоровался, сделав вид, будто снимает шляпу: