Страница:
Дверь в машбюро открылась легко, одним касанием руки. За дверью, в комнате, залитыми одновременно лампами дневного света и заходящим солнцем, сидело восемь машинисток, с пулеметной скоростью они стучали на электрических пишущих машинках. Едва я вошел, как этот стук прекратился, все подняли на меня вопросительные глаза. Разного возраста, но с одинаковой старательностью в косметике, они восседали за своими столами как манекены – руки их застыли над клавиатурой невыключенных урчащих пишущих машинок.
Подняв в воздух листок из белкинского блокнота, я спросил как можно оживленней, почти развязно, как обычно говорю машинисткам нашего машбюро:
– Девочки! Кто почерк Белкина знает? Мне полстранички отпечатать…
Все молчали, но кто-то непроизвольно повернул голову к сидевшей у окна стройной брюнетке в зеленом сарафане. Этого было достаточно. Я шагнул к этой, уже ярко краснеющей машинистке.
– Будьте добры! Сделайте мне эту страничку! Как вас зовут?
– Инна, – сказала она негромко и тут же, почти без перехода, бледнея.
Я сделал вид, что ничего не замечаю, положил перед ней страничку из белкинского блокнота:
– Пожалуйста. Вам не трудно?
Молча, не отвечая, она вытащила из машинки прежний лист бумаги, вставила чистый, придвинула к себе белкинский лист. В комнате возобновился старательный, я бы даже сказал – чересчур старательный – стрекот машинок. Через секунду к ним присоединился треск пишмашинки Инны. Не глядя на клавиатуру, а глядя только в разбегающиеся строчки белкинской скорописи, она промчалась пальцами по клавишам машинки без единой запинки. Это было место, где Белкин описывал, как он в один момент, с первого взгляда влюбился в бакинском аэропорту в Аню Зиялову. Искоса наблюдая за Инной, я видел, как, печатая этот текст, она сжала челюсти и потемнела лицом. Допечатав страничку, она выдернула из машинки лист и протянула мне. Я сказал как можно беспечней:
– Большое спасибо. А то я мучился, не мог прочесть. Спасибо еще раз.
И – ушел.
Конечно эту машинистку Инну можно было допросить немедленно. Но я не хотел спешить, не хотел делать это в редакции. Было шесть часов; два часа, оставшиеся до восьми, до конца ее рабочего дня, ничего не решали. В списке редакционных телефонов среди фамилий машинисток была только одна Инна – Кулагина Инна Витальевна, и этого было достаточно. На улице ждала меня черная «Волга».
В машине водитель Сережа – мой давний знакомый, обслуживающий нашу прокуратуру уже три года, – читал «Анну Каренину». Я взял трубку радиотелефона, вызвал коммутатор Петровки и через нее – адресный стол Москвы. «Кулагина Инна Витальевна, возраст 25–26 лет, место работы – „Комсомольская правда“» – продиктовал я и через минуту получил ее адрес: «12 Парковая, 17, кв.73».
– Вот что, – сказал я Сереже. – До восьми ты мне не нужен. Езжай поужинай или что хочешь. А я тут погуляю, мне тут все равно к восьми надо быть.
– Может я полевачу? – спросил Сережа.
– Это твое дело. – Какой московский водитель не «полевачит» в свободное время, не зарабатывает «левым образом» на подвозе пассажиров? И какое начальство не закрывает на это глаза?
– А вы меня по радио вызовите, если что, через коммутатор Петровки, – сказал Сережа и включил двигатель. Теперь, когда потекло его «левое» время, ему была дорога каждая секунда.
Я дошел до угла, до газетного киоска, размышляя, куда бы двинуть свои стопы, и не пойти ли просто в стекляшку на Ленинградском проспекте шашлычка съесть, когда услышал вдруг за спиной:
– Извините. Можно вас?
Я повернулся на этот тихий женский голос.
Зеленый сарафан, короткая черная стрижка над темными глазами. Инна Кулагина. А я собирался звонить ей через час, назначить встречу после восьми.
– Мне нужно вам что-то сказать. Эти блокноты у меня.
– Я знаю, Инна. Где они у вас? В редакции?
– Нет. Дома. Только… – она замялась.
– Что?
– Не знаю… Там есть такие выражения… Я боюсь, что…
– Инна, давайте отойдем за угол. Тут окна вашей редакции. Может быть, вам не нужно, чтобы вас видели.
– Все равно наши в машбюро уже все поняли! – сказала она почти в отчаянии.
– Вам нечего бояться, – я взял ее под локоть и свернул за угол, в сторону циркового училища. Веселая компания юных циркачей шла нам навстречу. Возбужденный, темпераментно размахивая руками, они хохотали, изображая кого-то, и мы услышали на ходу: «И за это ему влепили трояк!». Я подумал, что сейчас июнь, в цирковом училище как раз идут экзамены, и где-то там должен быть мой бывший «клиент», а теперь заведующий кафедрой иллюзиона и фокуса Василий Кождаев, в прошлом «Цыган», «Профессор», «Черный» и «Король Птичьего рынка».
– Вот что, Инна, слушайте. Там что у него, антисоветчина в рукописях?
– Ну, я не знаю… – беспомощно сказала она.
– Хорошо. Я вам обещаю, что все, что не относится к этому делу, в материалах следствия фигурировать не будет. Когда я могу получить эти блокноты?
– Может быть, я вам завтра принесу? – Похоже, что она уже жалела, что догнала меня.
– Нет. Мне нужно сегодня. Вы хотите, чтобы мы его нашли? – спросил я в упор. – Я имею в виду – живым, если он жив?
– Да. Конечно! – сказала она негромко. – Он всегда влезает в такие истории… Я ему говорила…
В голосе у нее уже дрожали слезы, и было бы неловко, если бы она расплакалась сейчас, на глазах у прохожих. Я поспешил сменить тон:
– Ну-ну! Все будет хорошо. Значит, мы встречаемся здесь, вот на этом углу, в восемь часов и едем к вам за блокнотами? Договорились?
– Лучше возле метро, – сказала она. – Тут все наши будут в восемь часов. Возле метро «Белорусская» в 8.15, у кольцевой. А?
– Годится, – утвердил я. – Я ваш сосед, живу возле Измайловского парка.
– Да? А как вы узнали, что я…
– Потому что первую страницу своего блокнота он перепечатывал сам, наспех, с ошибками и опечатками. А дальше… Кто-то сидел у него дома и печатал все остальное – тот, кто хорошо знает его почерк и прекрасно печатает. Вы печатали при нем? Он что-то рассказывал об этом Шахе?
– Нет, – она покачала головой. – Я вообще не видела Вадика в этот раз. Он прилетел из Баку и даже не зашел в машбюро и не позвонил мне. А потом он пропал – день, два, три. Я не выдержала и поехала к нему. У меня есть ключ…
Ну, остался с тех пор, знаете… Я приехала поздно и ждала его всю ночь и печатала ему то, что он начал…
Я представил себе, как в холостяцкой квартире общежития ЦК ВЛКСМ сидит всю ночь эта молодая женщина, ждет гуляющего, как ей кажется, любимого человека, и вместо ревности, битья посуды и мебели, вместо истерик и прочей киношной галиматьи покорно-рабски печатает на машинке его дневник, его рассказ о том, как в командировке он в очередной раз влюбляется и волочится за очередной красоткой. О, верность русской женщины!..
– А потом у него был обыск, забрали Солженицына, – продолжала она. – Когда мне сказали, я так испугалась…
– Что на следующий день забрали у него все его блокноты из редакции.
– Нет, в тот же день. Я ведь до восьми работаю, а обыск был в шесть или в семь. Через полчаса знала вся редакция. Я осталась позже всех и… Слушайте, ему ничего не будет за то, что у него был Солженицын?! – спросила она почти с мольбой.
– Я вам обещаю! Честное слово! – Я уже начал терять терпение.
– Хорошо, – сказала она. – До свидания.
И ушла назад, в редакцию. Я представил, каково ей будет сейчас работать эти оставшиеся два часа, и в размышлении куда же все-таки убить время, добрел до Училища Циркового Искусства. Что-то подстегнуло меня (скорее просто безделье и любопытство), и я шагнул в училище, но привычно-натасканный взгляд дежурного вахтера тут же выделил меня из потока шастающих в училище и обратно подростков и юношей.
– Куды идем?
Пришлось вытащить красное удостоверение прокуратуры:
– Мне нужен Василий Николаевич Кождаев.
Кирпичная морда откровенного выпивохи-вахтера тут же изменилась:
– Проходьте, канешно! Он на экзамене, на арене. Вот по этой лестнице, – теперь он услужливо показывал мне дорогу.
– Когда-то тоже работал в цирке? – спросил я его на ходу.
– Кто? Я-то? Було дило… У юность на ринге с Королевым дрался, медали имел. А опосля – в цирке гири бросал, пустые конечно…
– Змий покусал? Зеленый? – спросил я, невольно держась за вахтера, когда мы по темной круговой какой-то лесенке спускались в специально сделанный для разных фокусов ход под учебно-цирковую арену.
– Ну! – подтвердил вахтер. – Воно ж сначала как? Примешь сто грамм для допинга, а тогда еще сто, а тогда еще… Оно ж в тей-то годы не було нонешних всяких наркотиков. Вот он, Василий Николаевич… – и вахтер, вытянув руку вверх, тронул за штанину кого-то сидящего прямо над нами. Я чуть поднял голову и увидел, что наш люк приходится прямо под столом экзаменационной комиссии, а над ними, над этой учебно-цирковой ареной парит в воздухе на тонком тросе молодой мальчишка, ногами играет на скрипке, а руками жонглирует какими-то огненными булавами.
– Василь Николаевич! – дернул вахтер еще раз штанину светлых и хорошо отутюженных брюк.
Знакомое цыганское лицо Кождаева выглянуло из-за стола и, увидев меня, Кождаев, удивленно вскинул черные брови.
– Какими судьбами, дорогой?!
Через минуту я уже сидел за столом комиссии, в числе бывших именитых звезд цирка, а теперь профессоров циркового училища. Было странно слышать, как бывших знаменитых клоунов, наездников и жонглеров, чьи имена были знакомы мне по цирковым афишам моей молодости, тут называли «профессорами», особенно это было смешно в применении к Кождаеву – его снова, как на Птичьем рынке, величали «профессором» и при этом хитро, с улыбкой косил на меня свои черные, с огоньком глаза.
Вслед за юным скрипачом-жонглером Шиманским выступили Надя и Оля Цурюпа – две близняшки-гимнастки, потом Иван Урема – смешно, как чебурашка, мальчишка-клоун, за ним – Борис Нежданный, фокусник с картами и теннисными шариками. Две из этих фамилий – Урема и Цурюпа – показались мне знакомыми на слух, я с недоумением взглянул на профессора Кождаева. Он буквально расхохотался мне в лицо, даже хлопнул рукой по плечу:
– Вспомнили?
Теперь я действительно вспомнил. Урема и Цурюпа пятнадцать лет назад были притчей во языцех московского МУРа. Урема был талантливым медвежатником, вскрывал сейфы в сберкассах, а Цурюпа – красавчиком-альфонсом, в две минуты способным «закадрить», «склеить», «зафаловать» или, попросту говоря, соблазнить любую, даже самых строгих правил дамочку. Наутро дамочка звонила в милицию и в ужасе заявляла, что у нее пропали драгоценности, деньги, столовое серебро и золото. При этом ни одна из них не показывала, что в эту ночь сама привела к себе в квартиру мужчину.
– Угадали! – смеясь, говорил мне в своем кабинете кождаев. – Это те самые Цурюпа и Урема. Только дети, конечно. Я их забираю из того мира в этот. Всем своим талантливым дружкам, бывшим, конечно, пишу письма, чтобы слали мне своих детей. А они часто и не знают, где их дети. Так что кой-кого я сам разыскиваю. Смотрите…
Он открыл сейф, вытащил узкий длинный ящик.
– Моя картотека! – сказал он гордо. – Как в МУРе. По именам и кличкам.
– А Генерала у тебя там нет? – спросил я.
– Генерал? Знаю одного Генерала. Только он бездетный и умер шесть лет тому назад в Темиртау на рудниках. Кравцов его фамилия. Бездетных у меня в картотеке нет.
– Нет, – сказал я. – Это другой. Вот, почитай.
И положил ему на стол рукопись Белкина, первые две главы. Пока он читал, я с интересом листал его картотеку – тут были знакомые, полузнакомые и незнакомые имена, фамилии и клички, а рядом значились адреса их детей, возраст, данные об их способностях и даты получения от них писем и ответов. Я с уважением взглянул на бывшего «Цыгана» и «Профессора Птичьего рынка». Тихо, без рекламы и пафоса он делает большое и доброе дело, какой-нибудь Белкин написал бы об этом звонкий очерк в «Комсомолке» или «Юности»…
Кождаев закрыл последнюю страницу белкинской рукописи и взглянул на меня.
– Продолжение есть?
– Нет, но будет.
– Вы знаете, тут все клички выдуманы, и в Баку я никогда не был, все руки не доходили. И вообще тут есть какая-то туфта, как в кино. Но вот эта история с конкурсом на то, кто больше снимет часов… Я думаю, что это – Сало, он же – Старшой. Как он мазал часы – никто не мазал, и как он подличал – никто не подличал в нашем деле. Сажать пацанов на иглу, чтоб они на него работали – это на него очень похоже. Я даже не удивлюсь, если он же и торговлю наркотиками там организовал, чтоб и с другого бока на своей же шпане наживаться.
– Как он выглядит?
– Да он никак не выглядит. Такой – безликий. Как вот тут описано. Правда, тут у него зубы металлические, этого я не помню, но, может быть, он вставил, я его двенадцать лет не видел. Паскуда! Тут за каждого пацана воюешь, а он их пачками на иглу сажает!
– Ты думаешь, что Генерал и этот тип с металлическими зубами – одно лицо?
– Конечно!..
Через двадцать минут я был на Петровке, 38, в кабинете Светлова. Вдвоем с капитаном Ласкиным мы перебрали брошенные Ожерельевым на диван папки розыскных дел, и уже в двадцатой папке в графе «Клички, прозвища, под которыми совершал преступления», наткнулись: «Старшой, Сало, Пахан, Курево.».
Тут же взглянули на первые графы подколотой к обложке статистической карточки:
Тот же день, понедельник, 4 июня, после 21.00
Рукопись журналиста Белкина
Подняв в воздух листок из белкинского блокнота, я спросил как можно оживленней, почти развязно, как обычно говорю машинисткам нашего машбюро:
– Девочки! Кто почерк Белкина знает? Мне полстранички отпечатать…
Все молчали, но кто-то непроизвольно повернул голову к сидевшей у окна стройной брюнетке в зеленом сарафане. Этого было достаточно. Я шагнул к этой, уже ярко краснеющей машинистке.
– Будьте добры! Сделайте мне эту страничку! Как вас зовут?
– Инна, – сказала она негромко и тут же, почти без перехода, бледнея.
Я сделал вид, что ничего не замечаю, положил перед ней страничку из белкинского блокнота:
– Пожалуйста. Вам не трудно?
Молча, не отвечая, она вытащила из машинки прежний лист бумаги, вставила чистый, придвинула к себе белкинский лист. В комнате возобновился старательный, я бы даже сказал – чересчур старательный – стрекот машинок. Через секунду к ним присоединился треск пишмашинки Инны. Не глядя на клавиатуру, а глядя только в разбегающиеся строчки белкинской скорописи, она промчалась пальцами по клавишам машинки без единой запинки. Это было место, где Белкин описывал, как он в один момент, с первого взгляда влюбился в бакинском аэропорту в Аню Зиялову. Искоса наблюдая за Инной, я видел, как, печатая этот текст, она сжала челюсти и потемнела лицом. Допечатав страничку, она выдернула из машинки лист и протянула мне. Я сказал как можно беспечней:
– Большое спасибо. А то я мучился, не мог прочесть. Спасибо еще раз.
И – ушел.
Конечно эту машинистку Инну можно было допросить немедленно. Но я не хотел спешить, не хотел делать это в редакции. Было шесть часов; два часа, оставшиеся до восьми, до конца ее рабочего дня, ничего не решали. В списке редакционных телефонов среди фамилий машинисток была только одна Инна – Кулагина Инна Витальевна, и этого было достаточно. На улице ждала меня черная «Волга».
В машине водитель Сережа – мой давний знакомый, обслуживающий нашу прокуратуру уже три года, – читал «Анну Каренину». Я взял трубку радиотелефона, вызвал коммутатор Петровки и через нее – адресный стол Москвы. «Кулагина Инна Витальевна, возраст 25–26 лет, место работы – „Комсомольская правда“» – продиктовал я и через минуту получил ее адрес: «12 Парковая, 17, кв.73».
– Вот что, – сказал я Сереже. – До восьми ты мне не нужен. Езжай поужинай или что хочешь. А я тут погуляю, мне тут все равно к восьми надо быть.
– Может я полевачу? – спросил Сережа.
– Это твое дело. – Какой московский водитель не «полевачит» в свободное время, не зарабатывает «левым образом» на подвозе пассажиров? И какое начальство не закрывает на это глаза?
– А вы меня по радио вызовите, если что, через коммутатор Петровки, – сказал Сережа и включил двигатель. Теперь, когда потекло его «левое» время, ему была дорога каждая секунда.
Я дошел до угла, до газетного киоска, размышляя, куда бы двинуть свои стопы, и не пойти ли просто в стекляшку на Ленинградском проспекте шашлычка съесть, когда услышал вдруг за спиной:
– Извините. Можно вас?
Я повернулся на этот тихий женский голос.
Зеленый сарафан, короткая черная стрижка над темными глазами. Инна Кулагина. А я собирался звонить ей через час, назначить встречу после восьми.
– Мне нужно вам что-то сказать. Эти блокноты у меня.
– Я знаю, Инна. Где они у вас? В редакции?
– Нет. Дома. Только… – она замялась.
– Что?
– Не знаю… Там есть такие выражения… Я боюсь, что…
– Инна, давайте отойдем за угол. Тут окна вашей редакции. Может быть, вам не нужно, чтобы вас видели.
– Все равно наши в машбюро уже все поняли! – сказала она почти в отчаянии.
– Вам нечего бояться, – я взял ее под локоть и свернул за угол, в сторону циркового училища. Веселая компания юных циркачей шла нам навстречу. Возбужденный, темпераментно размахивая руками, они хохотали, изображая кого-то, и мы услышали на ходу: «И за это ему влепили трояк!». Я подумал, что сейчас июнь, в цирковом училище как раз идут экзамены, и где-то там должен быть мой бывший «клиент», а теперь заведующий кафедрой иллюзиона и фокуса Василий Кождаев, в прошлом «Цыган», «Профессор», «Черный» и «Король Птичьего рынка».
– Вот что, Инна, слушайте. Там что у него, антисоветчина в рукописях?
– Ну, я не знаю… – беспомощно сказала она.
– Хорошо. Я вам обещаю, что все, что не относится к этому делу, в материалах следствия фигурировать не будет. Когда я могу получить эти блокноты?
– Может быть, я вам завтра принесу? – Похоже, что она уже жалела, что догнала меня.
– Нет. Мне нужно сегодня. Вы хотите, чтобы мы его нашли? – спросил я в упор. – Я имею в виду – живым, если он жив?
– Да. Конечно! – сказала она негромко. – Он всегда влезает в такие истории… Я ему говорила…
В голосе у нее уже дрожали слезы, и было бы неловко, если бы она расплакалась сейчас, на глазах у прохожих. Я поспешил сменить тон:
– Ну-ну! Все будет хорошо. Значит, мы встречаемся здесь, вот на этом углу, в восемь часов и едем к вам за блокнотами? Договорились?
– Лучше возле метро, – сказала она. – Тут все наши будут в восемь часов. Возле метро «Белорусская» в 8.15, у кольцевой. А?
– Годится, – утвердил я. – Я ваш сосед, живу возле Измайловского парка.
– Да? А как вы узнали, что я…
– Потому что первую страницу своего блокнота он перепечатывал сам, наспех, с ошибками и опечатками. А дальше… Кто-то сидел у него дома и печатал все остальное – тот, кто хорошо знает его почерк и прекрасно печатает. Вы печатали при нем? Он что-то рассказывал об этом Шахе?
– Нет, – она покачала головой. – Я вообще не видела Вадика в этот раз. Он прилетел из Баку и даже не зашел в машбюро и не позвонил мне. А потом он пропал – день, два, три. Я не выдержала и поехала к нему. У меня есть ключ…
Ну, остался с тех пор, знаете… Я приехала поздно и ждала его всю ночь и печатала ему то, что он начал…
Я представил себе, как в холостяцкой квартире общежития ЦК ВЛКСМ сидит всю ночь эта молодая женщина, ждет гуляющего, как ей кажется, любимого человека, и вместо ревности, битья посуды и мебели, вместо истерик и прочей киношной галиматьи покорно-рабски печатает на машинке его дневник, его рассказ о том, как в командировке он в очередной раз влюбляется и волочится за очередной красоткой. О, верность русской женщины!..
– А потом у него был обыск, забрали Солженицына, – продолжала она. – Когда мне сказали, я так испугалась…
– Что на следующий день забрали у него все его блокноты из редакции.
– Нет, в тот же день. Я ведь до восьми работаю, а обыск был в шесть или в семь. Через полчаса знала вся редакция. Я осталась позже всех и… Слушайте, ему ничего не будет за то, что у него был Солженицын?! – спросила она почти с мольбой.
– Я вам обещаю! Честное слово! – Я уже начал терять терпение.
– Хорошо, – сказала она. – До свидания.
И ушла назад, в редакцию. Я представил, каково ей будет сейчас работать эти оставшиеся два часа, и в размышлении куда же все-таки убить время, добрел до Училища Циркового Искусства. Что-то подстегнуло меня (скорее просто безделье и любопытство), и я шагнул в училище, но привычно-натасканный взгляд дежурного вахтера тут же выделил меня из потока шастающих в училище и обратно подростков и юношей.
– Куды идем?
Пришлось вытащить красное удостоверение прокуратуры:
– Мне нужен Василий Николаевич Кождаев.
Кирпичная морда откровенного выпивохи-вахтера тут же изменилась:
– Проходьте, канешно! Он на экзамене, на арене. Вот по этой лестнице, – теперь он услужливо показывал мне дорогу.
– Когда-то тоже работал в цирке? – спросил я его на ходу.
– Кто? Я-то? Було дило… У юность на ринге с Королевым дрался, медали имел. А опосля – в цирке гири бросал, пустые конечно…
– Змий покусал? Зеленый? – спросил я, невольно держась за вахтера, когда мы по темной круговой какой-то лесенке спускались в специально сделанный для разных фокусов ход под учебно-цирковую арену.
– Ну! – подтвердил вахтер. – Воно ж сначала как? Примешь сто грамм для допинга, а тогда еще сто, а тогда еще… Оно ж в тей-то годы не було нонешних всяких наркотиков. Вот он, Василий Николаевич… – и вахтер, вытянув руку вверх, тронул за штанину кого-то сидящего прямо над нами. Я чуть поднял голову и увидел, что наш люк приходится прямо под столом экзаменационной комиссии, а над ними, над этой учебно-цирковой ареной парит в воздухе на тонком тросе молодой мальчишка, ногами играет на скрипке, а руками жонглирует какими-то огненными булавами.
– Василь Николаевич! – дернул вахтер еще раз штанину светлых и хорошо отутюженных брюк.
Знакомое цыганское лицо Кождаева выглянуло из-за стола и, увидев меня, Кождаев, удивленно вскинул черные брови.
– Какими судьбами, дорогой?!
Через минуту я уже сидел за столом комиссии, в числе бывших именитых звезд цирка, а теперь профессоров циркового училища. Было странно слышать, как бывших знаменитых клоунов, наездников и жонглеров, чьи имена были знакомы мне по цирковым афишам моей молодости, тут называли «профессорами», особенно это было смешно в применении к Кождаеву – его снова, как на Птичьем рынке, величали «профессором» и при этом хитро, с улыбкой косил на меня свои черные, с огоньком глаза.
Вслед за юным скрипачом-жонглером Шиманским выступили Надя и Оля Цурюпа – две близняшки-гимнастки, потом Иван Урема – смешно, как чебурашка, мальчишка-клоун, за ним – Борис Нежданный, фокусник с картами и теннисными шариками. Две из этих фамилий – Урема и Цурюпа – показались мне знакомыми на слух, я с недоумением взглянул на профессора Кождаева. Он буквально расхохотался мне в лицо, даже хлопнул рукой по плечу:
– Вспомнили?
Теперь я действительно вспомнил. Урема и Цурюпа пятнадцать лет назад были притчей во языцех московского МУРа. Урема был талантливым медвежатником, вскрывал сейфы в сберкассах, а Цурюпа – красавчиком-альфонсом, в две минуты способным «закадрить», «склеить», «зафаловать» или, попросту говоря, соблазнить любую, даже самых строгих правил дамочку. Наутро дамочка звонила в милицию и в ужасе заявляла, что у нее пропали драгоценности, деньги, столовое серебро и золото. При этом ни одна из них не показывала, что в эту ночь сама привела к себе в квартиру мужчину.
– Угадали! – смеясь, говорил мне в своем кабинете кождаев. – Это те самые Цурюпа и Урема. Только дети, конечно. Я их забираю из того мира в этот. Всем своим талантливым дружкам, бывшим, конечно, пишу письма, чтобы слали мне своих детей. А они часто и не знают, где их дети. Так что кой-кого я сам разыскиваю. Смотрите…
Он открыл сейф, вытащил узкий длинный ящик.
– Моя картотека! – сказал он гордо. – Как в МУРе. По именам и кличкам.
– А Генерала у тебя там нет? – спросил я.
– Генерал? Знаю одного Генерала. Только он бездетный и умер шесть лет тому назад в Темиртау на рудниках. Кравцов его фамилия. Бездетных у меня в картотеке нет.
– Нет, – сказал я. – Это другой. Вот, почитай.
И положил ему на стол рукопись Белкина, первые две главы. Пока он читал, я с интересом листал его картотеку – тут были знакомые, полузнакомые и незнакомые имена, фамилии и клички, а рядом значились адреса их детей, возраст, данные об их способностях и даты получения от них писем и ответов. Я с уважением взглянул на бывшего «Цыгана» и «Профессора Птичьего рынка». Тихо, без рекламы и пафоса он делает большое и доброе дело, какой-нибудь Белкин написал бы об этом звонкий очерк в «Комсомолке» или «Юности»…
Кождаев закрыл последнюю страницу белкинской рукописи и взглянул на меня.
– Продолжение есть?
– Нет, но будет.
– Вы знаете, тут все клички выдуманы, и в Баку я никогда не был, все руки не доходили. И вообще тут есть какая-то туфта, как в кино. Но вот эта история с конкурсом на то, кто больше снимет часов… Я думаю, что это – Сало, он же – Старшой. Как он мазал часы – никто не мазал, и как он подличал – никто не подличал в нашем деле. Сажать пацанов на иглу, чтоб они на него работали – это на него очень похоже. Я даже не удивлюсь, если он же и торговлю наркотиками там организовал, чтоб и с другого бока на своей же шпане наживаться.
– Как он выглядит?
– Да он никак не выглядит. Такой – безликий. Как вот тут описано. Правда, тут у него зубы металлические, этого я не помню, но, может быть, он вставил, я его двенадцать лет не видел. Паскуда! Тут за каждого пацана воюешь, а он их пачками на иглу сажает!
– Ты думаешь, что Генерал и этот тип с металлическими зубами – одно лицо?
– Конечно!..
Через двадцать минут я был на Петровке, 38, в кабинете Светлова. Вдвоем с капитаном Ласкиным мы перебрали брошенные Ожерельевым на диван папки розыскных дел, и уже в двадцатой папке в графе «Клички, прозвища, под которыми совершал преступления», наткнулись: «Старшой, Сало, Пахан, Курево.».
Тут же взглянули на первые графы подколотой к обложке статистической карточки:
«Гридасов Семен Яковлевич, 1926 года рождения, четырежды судим за воровство и разбой по ст. ст. 144 и 146 УК РСФСР. Рост 1 м. 72 см. Глаза голубые, волосы белесые, телосложение – среднее, особые приметы – передние зубы металлические. 17 мая 1973 года совершил побег из колонии особого режима № 402-77 Иркутской области. Местонахождение – неизвестно».
Тот же день, понедельник, 4 июня, после 21.00
Рукопись журналиста Белкина
Глава 3. КПЗ
Итак, меня арестовали на Бакинском аэродроме из-за этого дурацкого гроба с опиумом.
Что чувствует человек в тот миг, когда его арестовывают? Первое желание – выдернуть плечо из-под руки милиционера, освободиться и крикнуть: «Вы с ума сошли? Да вы знаете, кто я?!». И тут же – руку в карман пиджака, достаешь красную книжечку «Комсомольская правда», где сверху еще значится золотыми буквами «ЦК ВЛКСМ», и все – человек меняется в лице, любой милиционер берет под козырек. О, сила красной книжки! Она открывает двери закрытых цековских буфетов и пляжей, начальственных кабинетов, билетных касс, спецраспределителей, гостиниц, складов и даже – женские сердца! Человек с красной книжкой – с хорошей цековской красной книжкой – может все: пригласить девушку с Дом журналиста или в Дом кино на закрытый просмотр зарубежного фильма, получить путевку в закрытый дом отдыха, достать мясо в Елисеевском магазине, купить импортные шмотки в сотой секции ГУМа, получить столик в любом ресторане, курить «Марлборо» и пить «Скотч-виски» из редакционного буфета, нарушать правила вождения автомобиля и даже послать к такой-то матери постового милиционера! Все можно под прикрытием хорошей цековской красной книжки. Но в тот момент, когда бакинский милиционер взял меня за локоть и сказал с акцентом: «Ви арэстованы», я вдруг с ужасом понял, что спасительная красная книжка, волшебная палочка-выручалочка, вместе со всеми документами, блокнотами памирской командировки, электробритвой и еще какой-то мелочью осталась в руках Ани Зияловой и ее брата, которых уже, как говорится, след простыл с аэродрома. А я в затасканной ковбойке, нестиранных джинсах и грязных кедах – сразу превратился в заурядную личность, в плебея.
Я оглянулся на багажное отделение.
– Послушайте, у меня там рюкзак в багаже… – пробовал я втолковать милиционеру.
– Ладно, ладно, иди! – грубо толкнул он меня сторону дежурной «раковой шейки» – закрытого, занавешенного милицейского микроавтобуса, в котором возят задержанных и арестованных.
– Да подождите! – рванулся я. – Я – корреспондент из Москвы! Из «Комсомольской правды»!
– Документы есть?
– Документы в сумке, пропали. Но может быть, они их бросили…
– Пропали! – передразнил он. – На себя посмотри! Жулик ты, а не корреспондент! Опиум возишь! Контрабандист! Давай, давай, лезь в машину, меньше разговаривай!..
Да, без красной книжки, без редакционного удостоверения и паспорта я вдруг почувствовал себя голым и безоружным, я сразу стал простым человеком, никем и ничем. И когда он просто взашей, как ничто, как быдло, толкнул меня в «раковую шейку», я вдруг остро почувствовал, как страшно, как опасно быть простым человеком…
Но затем, через несколько минут, уже когда автобусик тронулся и через решетку в крохотном заднем окне я увидел, что меня везут с аэродрома в город, я успокоился и даже с интересом взглянул сам на себя. В конце концов все выяснится, а пока – я попал в неплохое приключение. Прекрасная тема для газетного очерка или репортажа. В голове тут же возникли варианты газетных заголовков: «Гроб без покойника», «Летающие наркотики», «Репортаж из тюремной камеры» – о, от такого материала вся редакция закачается, а в «Литературке» или в «Известиях» лопнут от зависти!
Все-таки они идиоты, подумал я о милиции. Вместо того, чтобы блокировать дороги и ловить Зиялова с его прекрасной сестрой (черт побери, неужели она на пару с братом занимается перевозкой наркотиков?!), так вот, вместо того, чтобы ловить Зиялова, перекрыть дороги, блокировать железнодорожную станцию и морской порт, допросить грузчиков, изъять багажные документы на этот гроб и так далее – вместо всех этих срочных мер, доступных пониманию даже такого невежды в уголовных делах, как я, они арестовали первого попавшегося человека, везут черт-те куда, теряют время. Пропал мой рюкзак, впрочем, его-то, этот рюкзак, они, наверное, арестуют, поскольку кому же его выдадут без багажной квитанции? Но вот сумка, сумка с документами накрылась…
Да, так, арестантом, я еще не въезжал в Баку… Вот уже Черный город – предместье Баку с низкокрышими домами, олеандрами вдоль улиц и трамвайными путями. Сейчас будет Сабунчинский вокзал, тут рядом, в трех кварталах, живет моя бабушка, хорошо, что я не дал телеграмму о приезде, а то было бы сейчас паники в доме! Свернули направо – значит, везут в городскую милицию как раз напротив моей школы на улице Кецховели. Потрясающе! Гордость школы, выпускник 10-Б класса, работающий нынче в Москве, в «Комсомольской правде», приезжает к воротам родной школы в милицейском воронке, и его под конвоем ведут в городское управление милиции, и дежурный капитан, малограмотный азербайджанец, заполняет первый протокол задержания:
– Фамилия? Имя?
– Гарин Андрей.
– Где живешь?
– В Москве, – отвечаю, чуть передразнивая его акцент.
– В Москве живешь, а наркотики из Ташкента в Баку возишь! Что у нас тут, своих наркотиков не хватает?
А он – ничего, с чувством юмора, этот капитан.
– А что у вас, много наркотиков? – спрашиваю.
Он смотрит на меня, пропускает вопрос мимо ушей, говорит лениво:
– Документы.
– Документы на аэродроме остались, в сумке. Я просил милиционера поискать… – я еще не выбрал, как себя вести: выдавать Зиялова или не выдавать, все-таки школьный приятель и его сестра, в которую я втюрился с первого взгляда, но с другой стороны – как я буду выкручиваться с этим гробом, если не скажу, что его владелец – мой знакомый, зачем же я полез тащить этот гроб?
Но пока я обдумывал, сразу мне требовать какое-нибудь начальство, чтобы доказать, что я – это я, корреспондент всесоюзной газеты, или наоборот потянуть резину, поиграться в арест, чтобы потом красочней описать его в репортаже, все решилось само собой:
– Где работаешь? – спросил капитан.
– В «Комсомольской правде».
– Что такое – «в Комсомольской правде»? – не понял он. – Артель такая?
– Газета! – психанул я. – Ты газеты читаешь?
Капитан встал, медленно, будто лениво, подошел ко мне и вдруг почти без замаха коротким ударом врезал мне по уху так, что я не устоял на ногах, упал на грязный, в окурках, пол дежурной комнаты. Как?! За что? По какому праву? – оглушенный, держась за голову, я поднялся на ноги, а он сказал, уже садясь на свое место:
– Еще раз скажешь мне «ты» – совсем голову оторву. Понял? В своей Москве будешь наркотики продавать. Не у нас!
Теперь я молча смотрел на него, запоминая все: его лицо – эту наглую, с кавказскими глазами навыкате морду и раннюю залысину под черными волосами. Ничего, он у меня еще будет в ногах валяться, паскуда!
– Ну? – повторил он. – Где работаешь?
Да, теперь я тебе много скажу, жди!
– Я хочу говорить с начальником милиции, – сказал я как мог спокойно.
– Сейчас, – усмехнулся он. – Он тебя как раз ждет! Значит, нигде не работаешь, просто спекулянт. По какому адресу прописан?
– Я буду говорить только при начальнике милиции. Или при прокуроре.
Он посмотрел мне в глаза, выдержал паузу, нажал какую-то кнопку на столе, за дверью прозвучал гудок, и в двери появился дежурный сержант. Капитан кивнул ему на меня:
– Забери в КПЗ! – и бросил мне презрительно: – Москвич хуев! Гетверан! [1]
Я давно, еще с детства, знал, что больше, чем евреев, больше, чем армян, азербайджанцы ненавидят теперь русских, считают русских оккупантами, но чтобы вот так открыто, без обиняков, ничего не стесняясь… впрочем, а что ему стесняться, кого – спекулянта наркотиками? Он же мне ясно сказал, что у них тут своих спекулянтов хватает, и я уверен, что поймай он своего торговца анашой, какого-нибудь азербайджанца – разговор был бы другой, во всяком случае азербайджанца он бы не бил, это точно. А вот попался москвич – даже если я действительно корреспондент, почему бы не стукнуть, ведь нет ни свидетелей, ни закона. Была бы при мне красная книжка – другое дело, а без красной книжки и убить могут – не взыщется.
Крашенный бурой краской коридор, зарешеченные окна на уровне тротуара, так, что видны только ноги прохожих и слышны крики мальчишек, которые во дворе моей школы играют в футбол. Дежурный сержант провел меня к какой-то двери, втолкнул внутрь, и сам остался снаружи…
Внутри меня уже ждали. Привычные грубые руки тут же обшарили карманы джинсов, и только после этого дюжий русский милиционер – старшина – приказал:
– Бруки сымай, ипонать! Обувь тоже! Шнурки вынай и пояс.
Снял брюки, кеды, жду. Старшина тщательно и спокойно, почти флегматично прощупал резинку трусов, затем высыпал на стол содержимое карманов – полпачки сигарет, носовой платок, восемь рублей (все мои остальные командировочные деньги вместе с документами остались в дорожной сумке, в руках у Ани Зияловой). Вслед за этим так же не спеша, старательно прощупал швы джинсов и вернул мне всю одежду, кроме ремня и шнурков от кед. Пересчитал сигареты в пачке – там было шесть штук, подумал с полминуты, сказал:
– Ладно, держи, ипонать! Покуришь.
Я оделся, взял сигареты.
– Пошли, – сказал он.
Коридор как бы продолжался, но теперь вместо дверей кабинетов были металлические, с глазками и запорами, двери камер. Я насчитал их шесть. Старшина мягко, на цыпочках подошел к четвертой, заглянул в глазок, беззвучно выругался матом, потом разом отодвинул засов и открыл дверь. Смесь спертой вонищи, табачного дыма и немытых тел пахнула мне в лицо.
– Фулевый! – крикнул в камеру старшина. – Карты отдавай, ипонать!
– Какие карты? – послышалось из камеры.
– Заходи, – кивнул мне внутрь камеры старшина, и я шагнул в КПЗ – пыльную, с двухэтажными нарами, с высоким немытым зарешеченным окном камеру. В одном углу, недалеко от окна, стоял толчок с краном смыва, в другом – бачок с водой и прикованная цепочкой кружка. Вот и вся «мебель» в камере. На верхних нарах кто-то спал, а на нижних валялись и сидели человек восемь, и один из них – худой, сорокалетний, в свитере на голое тело, с татарскими глазами – пытался спорить со старшиной:
– Какие карты, старшина, ты что?
– Кончай ваньку ломать, ипонать, – спокойно сказал старшина. – Давай карты или Багирова позову.
Я понял, что Багиров – этот тот капитан, который меня только что саданул по уху так, что уже синяк над виском.
– Багирова, Багирова! – передразнил старшину татарин и протянул сидевшему рядом парню стопку крошечных, величиной со спичечный коробок бумажек – рисованные на клочках ученической бумаги карты. – Шах, отдай ему, х… с ним.
Шах взял карты, подошел к двери, на ходу окинул меня коротким взглядом, сказал старшине:
– Дали бы книжку почитать…
– Давай, Сашка, давай, – потребовал у него карты старшина. – Читатель, ипонать! – Он взял карты, спросил: – Все тут?
– Бубновой дамы не хватает, – сказал парень.
– А где она, дама эта? – спросил старшина.
– А я ее трахнул, – сказал из глубины камеры Фулевый. – А теперь она инвалиду сосет. – И расхохотался своей остроте, и вся камера тоже расхохоталась, кроме спавшего наверху инвалида с подвязанной к ноге культей.
Сашка Шах тоже улыбнулся.
Старшина ухмыльнулся беззлобно, глядя то на хохочущего Фулевого, то в глубину камеры, куда ему, охраннику, нельзя было входить без хотя бы еще одного дежурного, то на Сашку. Сашка, все еще улыбаясь, стоял у двери. И вдруг ногой в пах старшина так саданул Сашку, что тот согнулся вдвое и тут же попал подбородком на уже приготовленное к удару колено старшины, и старшина только чуть-чуть, несильно поддел этот подбородок коленом, отчего Сашка опрокинулся на спину. В тот же момент старшина захлопнул дверь, грохнул снаружи засовом и, даже не взглянув в глазок, пошел прочь – нам в камере были слышны из коридора его спокойные шаги.
Что чувствует человек в тот миг, когда его арестовывают? Первое желание – выдернуть плечо из-под руки милиционера, освободиться и крикнуть: «Вы с ума сошли? Да вы знаете, кто я?!». И тут же – руку в карман пиджака, достаешь красную книжечку «Комсомольская правда», где сверху еще значится золотыми буквами «ЦК ВЛКСМ», и все – человек меняется в лице, любой милиционер берет под козырек. О, сила красной книжки! Она открывает двери закрытых цековских буфетов и пляжей, начальственных кабинетов, билетных касс, спецраспределителей, гостиниц, складов и даже – женские сердца! Человек с красной книжкой – с хорошей цековской красной книжкой – может все: пригласить девушку с Дом журналиста или в Дом кино на закрытый просмотр зарубежного фильма, получить путевку в закрытый дом отдыха, достать мясо в Елисеевском магазине, купить импортные шмотки в сотой секции ГУМа, получить столик в любом ресторане, курить «Марлборо» и пить «Скотч-виски» из редакционного буфета, нарушать правила вождения автомобиля и даже послать к такой-то матери постового милиционера! Все можно под прикрытием хорошей цековской красной книжки. Но в тот момент, когда бакинский милиционер взял меня за локоть и сказал с акцентом: «Ви арэстованы», я вдруг с ужасом понял, что спасительная красная книжка, волшебная палочка-выручалочка, вместе со всеми документами, блокнотами памирской командировки, электробритвой и еще какой-то мелочью осталась в руках Ани Зияловой и ее брата, которых уже, как говорится, след простыл с аэродрома. А я в затасканной ковбойке, нестиранных джинсах и грязных кедах – сразу превратился в заурядную личность, в плебея.
Я оглянулся на багажное отделение.
– Послушайте, у меня там рюкзак в багаже… – пробовал я втолковать милиционеру.
– Ладно, ладно, иди! – грубо толкнул он меня сторону дежурной «раковой шейки» – закрытого, занавешенного милицейского микроавтобуса, в котором возят задержанных и арестованных.
– Да подождите! – рванулся я. – Я – корреспондент из Москвы! Из «Комсомольской правды»!
– Документы есть?
– Документы в сумке, пропали. Но может быть, они их бросили…
– Пропали! – передразнил он. – На себя посмотри! Жулик ты, а не корреспондент! Опиум возишь! Контрабандист! Давай, давай, лезь в машину, меньше разговаривай!..
Да, без красной книжки, без редакционного удостоверения и паспорта я вдруг почувствовал себя голым и безоружным, я сразу стал простым человеком, никем и ничем. И когда он просто взашей, как ничто, как быдло, толкнул меня в «раковую шейку», я вдруг остро почувствовал, как страшно, как опасно быть простым человеком…
Но затем, через несколько минут, уже когда автобусик тронулся и через решетку в крохотном заднем окне я увидел, что меня везут с аэродрома в город, я успокоился и даже с интересом взглянул сам на себя. В конце концов все выяснится, а пока – я попал в неплохое приключение. Прекрасная тема для газетного очерка или репортажа. В голове тут же возникли варианты газетных заголовков: «Гроб без покойника», «Летающие наркотики», «Репортаж из тюремной камеры» – о, от такого материала вся редакция закачается, а в «Литературке» или в «Известиях» лопнут от зависти!
Все-таки они идиоты, подумал я о милиции. Вместо того, чтобы блокировать дороги и ловить Зиялова с его прекрасной сестрой (черт побери, неужели она на пару с братом занимается перевозкой наркотиков?!), так вот, вместо того, чтобы ловить Зиялова, перекрыть дороги, блокировать железнодорожную станцию и морской порт, допросить грузчиков, изъять багажные документы на этот гроб и так далее – вместо всех этих срочных мер, доступных пониманию даже такого невежды в уголовных делах, как я, они арестовали первого попавшегося человека, везут черт-те куда, теряют время. Пропал мой рюкзак, впрочем, его-то, этот рюкзак, они, наверное, арестуют, поскольку кому же его выдадут без багажной квитанции? Но вот сумка, сумка с документами накрылась…
Да, так, арестантом, я еще не въезжал в Баку… Вот уже Черный город – предместье Баку с низкокрышими домами, олеандрами вдоль улиц и трамвайными путями. Сейчас будет Сабунчинский вокзал, тут рядом, в трех кварталах, живет моя бабушка, хорошо, что я не дал телеграмму о приезде, а то было бы сейчас паники в доме! Свернули направо – значит, везут в городскую милицию как раз напротив моей школы на улице Кецховели. Потрясающе! Гордость школы, выпускник 10-Б класса, работающий нынче в Москве, в «Комсомольской правде», приезжает к воротам родной школы в милицейском воронке, и его под конвоем ведут в городское управление милиции, и дежурный капитан, малограмотный азербайджанец, заполняет первый протокол задержания:
– Фамилия? Имя?
– Гарин Андрей.
– Где живешь?
– В Москве, – отвечаю, чуть передразнивая его акцент.
– В Москве живешь, а наркотики из Ташкента в Баку возишь! Что у нас тут, своих наркотиков не хватает?
А он – ничего, с чувством юмора, этот капитан.
– А что у вас, много наркотиков? – спрашиваю.
Он смотрит на меня, пропускает вопрос мимо ушей, говорит лениво:
– Документы.
– Документы на аэродроме остались, в сумке. Я просил милиционера поискать… – я еще не выбрал, как себя вести: выдавать Зиялова или не выдавать, все-таки школьный приятель и его сестра, в которую я втюрился с первого взгляда, но с другой стороны – как я буду выкручиваться с этим гробом, если не скажу, что его владелец – мой знакомый, зачем же я полез тащить этот гроб?
Но пока я обдумывал, сразу мне требовать какое-нибудь начальство, чтобы доказать, что я – это я, корреспондент всесоюзной газеты, или наоборот потянуть резину, поиграться в арест, чтобы потом красочней описать его в репортаже, все решилось само собой:
– Где работаешь? – спросил капитан.
– В «Комсомольской правде».
– Что такое – «в Комсомольской правде»? – не понял он. – Артель такая?
– Газета! – психанул я. – Ты газеты читаешь?
Капитан встал, медленно, будто лениво, подошел ко мне и вдруг почти без замаха коротким ударом врезал мне по уху так, что я не устоял на ногах, упал на грязный, в окурках, пол дежурной комнаты. Как?! За что? По какому праву? – оглушенный, держась за голову, я поднялся на ноги, а он сказал, уже садясь на свое место:
– Еще раз скажешь мне «ты» – совсем голову оторву. Понял? В своей Москве будешь наркотики продавать. Не у нас!
Теперь я молча смотрел на него, запоминая все: его лицо – эту наглую, с кавказскими глазами навыкате морду и раннюю залысину под черными волосами. Ничего, он у меня еще будет в ногах валяться, паскуда!
– Ну? – повторил он. – Где работаешь?
Да, теперь я тебе много скажу, жди!
– Я хочу говорить с начальником милиции, – сказал я как мог спокойно.
– Сейчас, – усмехнулся он. – Он тебя как раз ждет! Значит, нигде не работаешь, просто спекулянт. По какому адресу прописан?
– Я буду говорить только при начальнике милиции. Или при прокуроре.
Он посмотрел мне в глаза, выдержал паузу, нажал какую-то кнопку на столе, за дверью прозвучал гудок, и в двери появился дежурный сержант. Капитан кивнул ему на меня:
– Забери в КПЗ! – и бросил мне презрительно: – Москвич хуев! Гетверан! [1]
Я давно, еще с детства, знал, что больше, чем евреев, больше, чем армян, азербайджанцы ненавидят теперь русских, считают русских оккупантами, но чтобы вот так открыто, без обиняков, ничего не стесняясь… впрочем, а что ему стесняться, кого – спекулянта наркотиками? Он же мне ясно сказал, что у них тут своих спекулянтов хватает, и я уверен, что поймай он своего торговца анашой, какого-нибудь азербайджанца – разговор был бы другой, во всяком случае азербайджанца он бы не бил, это точно. А вот попался москвич – даже если я действительно корреспондент, почему бы не стукнуть, ведь нет ни свидетелей, ни закона. Была бы при мне красная книжка – другое дело, а без красной книжки и убить могут – не взыщется.
Крашенный бурой краской коридор, зарешеченные окна на уровне тротуара, так, что видны только ноги прохожих и слышны крики мальчишек, которые во дворе моей школы играют в футбол. Дежурный сержант провел меня к какой-то двери, втолкнул внутрь, и сам остался снаружи…
Внутри меня уже ждали. Привычные грубые руки тут же обшарили карманы джинсов, и только после этого дюжий русский милиционер – старшина – приказал:
– Бруки сымай, ипонать! Обувь тоже! Шнурки вынай и пояс.
Снял брюки, кеды, жду. Старшина тщательно и спокойно, почти флегматично прощупал резинку трусов, затем высыпал на стол содержимое карманов – полпачки сигарет, носовой платок, восемь рублей (все мои остальные командировочные деньги вместе с документами остались в дорожной сумке, в руках у Ани Зияловой). Вслед за этим так же не спеша, старательно прощупал швы джинсов и вернул мне всю одежду, кроме ремня и шнурков от кед. Пересчитал сигареты в пачке – там было шесть штук, подумал с полминуты, сказал:
– Ладно, держи, ипонать! Покуришь.
Я оделся, взял сигареты.
– Пошли, – сказал он.
Коридор как бы продолжался, но теперь вместо дверей кабинетов были металлические, с глазками и запорами, двери камер. Я насчитал их шесть. Старшина мягко, на цыпочках подошел к четвертой, заглянул в глазок, беззвучно выругался матом, потом разом отодвинул засов и открыл дверь. Смесь спертой вонищи, табачного дыма и немытых тел пахнула мне в лицо.
– Фулевый! – крикнул в камеру старшина. – Карты отдавай, ипонать!
– Какие карты? – послышалось из камеры.
– Заходи, – кивнул мне внутрь камеры старшина, и я шагнул в КПЗ – пыльную, с двухэтажными нарами, с высоким немытым зарешеченным окном камеру. В одном углу, недалеко от окна, стоял толчок с краном смыва, в другом – бачок с водой и прикованная цепочкой кружка. Вот и вся «мебель» в камере. На верхних нарах кто-то спал, а на нижних валялись и сидели человек восемь, и один из них – худой, сорокалетний, в свитере на голое тело, с татарскими глазами – пытался спорить со старшиной:
– Какие карты, старшина, ты что?
– Кончай ваньку ломать, ипонать, – спокойно сказал старшина. – Давай карты или Багирова позову.
Я понял, что Багиров – этот тот капитан, который меня только что саданул по уху так, что уже синяк над виском.
– Багирова, Багирова! – передразнил старшину татарин и протянул сидевшему рядом парню стопку крошечных, величиной со спичечный коробок бумажек – рисованные на клочках ученической бумаги карты. – Шах, отдай ему, х… с ним.
Шах взял карты, подошел к двери, на ходу окинул меня коротким взглядом, сказал старшине:
– Дали бы книжку почитать…
– Давай, Сашка, давай, – потребовал у него карты старшина. – Читатель, ипонать! – Он взял карты, спросил: – Все тут?
– Бубновой дамы не хватает, – сказал парень.
– А где она, дама эта? – спросил старшина.
– А я ее трахнул, – сказал из глубины камеры Фулевый. – А теперь она инвалиду сосет. – И расхохотался своей остроте, и вся камера тоже расхохоталась, кроме спавшего наверху инвалида с подвязанной к ноге культей.
Сашка Шах тоже улыбнулся.
Старшина ухмыльнулся беззлобно, глядя то на хохочущего Фулевого, то в глубину камеры, куда ему, охраннику, нельзя было входить без хотя бы еще одного дежурного, то на Сашку. Сашка, все еще улыбаясь, стоял у двери. И вдруг ногой в пах старшина так саданул Сашку, что тот согнулся вдвое и тут же попал подбородком на уже приготовленное к удару колено старшины, и старшина только чуть-чуть, несильно поддел этот подбородок коленом, отчего Сашка опрокинулся на спину. В тот же момент старшина захлопнул дверь, грохнул снаружи засовом и, даже не взглянув в глазок, пошел прочь – нам в камере были слышны из коридора его спокойные шаги.