Страница:
Я осторожно нагнулся, вытащил из портфеля привезенную Бакланычем с юга, из отпуска, бутылку «Черные глаза». Конечно, при таких размышлениях нужно было бы выпить что-нибудь покрепче, но сейчас и это сгодится, не зря, оказывается, я таскал целый день ее в портфеле. В портфеле же у меня лежал карманный нож со штопором, так что открыть бутылку без шума было делом несложным, а неслышно взять рюмку из серванта тоже не составляло труда…
Рукопись журналиста Белкина
Рукопись журналиста Белкина
Рукопись журналиста Белкина
Глава 4. Морская нимфа
Тихий крохотный островок в зеленом Каспийском море. Сорок шагов в длину и двести в ширину. Или наоборот – это как вам угодно. Островок в сорока минутах езды от Баку, если будете ехать по дороге на Бильгя, то перед самым поселком Рыбачий сворачиваете направо, километра полтора по старой грунтовой дороге, и вот вы на берегу моря – пустынном, выжженном солнцем. Перед вами в море цепочка крохотных островков, каменисто-песчаных и пустых. Вокруг ни души, чуть в стороне крохотный поселок Рыбачий – несколько жалких домишек и пара рыбачьих баркаса, еще дальше тонет в знойном мареве пологий каспийский берег и там, уже за горизонтом – Бильгя с его пляжами, дачами, санаториями.
А тут – никого. Море, солнце, песок. Нежная и плотная прохлада подводного мира, куда я ныряю, вооруженный ружьем для подводной охоты. О, если бы я мог вообще переселиться, эмигрировать в этот подводный, изумрудно-коралловый, с желтыми цветами и серебряными рыбами мир! Плюнуть на газеты, гонорары, поездку в Вену, и уйти под воду, вернуться к жизни наших предков, перейти в мир, где нет власти, милиции, морального кодекса строителя коммунизма и очереди за колбасой! Здесь, под водой, свои сады, свое солнце, своя натуральная жизнь… Четвертый день наш собкор Изя Котовский по утрам привозит меня сюда на своем «Жигуленке», оставляет до вечера и уматывает по своим корреспондентским делам, ни о чем не спрашивая, не бередя душу, а по вечерам возвращается, и я кормлю его шашлыками из свежедобытой кефали и лобанов, и мы тихо молчим или обсуждаем мелочи жизни, вроде погоды на завтра или футбольного матча между «Спартаком» и «Динамо». Чудный Изя, мой худенький доктор – он выхаживает меня, как больного, точнее – выгуливает к этому морю, как нянька, а потом увозит к себе, в свою холостяцкую квартиру на Приморском бульваре, и мы пьем по вечерам крепкие напитки или сидим в маленькой шашлычной в бакинской Крепости.
Конечно, какая-то жизнь, какие-то разговоры, запахи и шумы пробиваются ко мне сквозь толщу моего отвращения к жизни, но я не хочу видеть вашу дешевую жизнь! Мне, одному из лучших журналистов страны, представителю центральной всесоюзной газеты, какой-то вшивый провинциальный капитан милиции дал по морде и какие-то болваны милиционеры били по печени, по сердцу, и затем назавтра мне заткнули рот лживыми извинениями и детским лермонтовским стишком. На кой мне ваша свобода, если я должен молчать? Разве это свобода? Идите, идите к такой-то матери с вашими статьями, пишмашинками, редакционными звонками, телексами, премиями Союза журналистов и прочим дерьмом!
Боже мой, почему я не пошел на геофак, как треть нашего класса, как восемьдесят процентов нашего географического кружка при Дворце Пионеров? Работал бы геологом или гляциологом, в горах, в тайге, в тундре – на кой мне хрен талант журналиста, если я должен молчать как рыба. Так уж лучше стать натуральной рыбой, вот такой кефалью, лобаном, дельфином…
Море, зеленое Каспийское море, успокаивало меня, качало на своих волнах, остужало приступы бешенства и бессильной злобы, убаюкивало и лечило. А на пятый день появилась Она. В морской глубине, в пенной кипени серебристых пузырьков воздуха вдруг мелькнуло передо мной длинное бронзово-загорелое тело и вытянутые потоком встречной воды волосы. Я обалдел и чуть не выпустил изо рта дыхательную трубку своей маски. Эта почти мистическая фигура, это бронзово-загорелая нимфа с коротким ружьем для подводной охоты ушла от меня на такую глубину к подводным рифам и водорослям, что даже за лучшей кефалью я не рисковал нырять так глубоко. Тихий всплеск ласт и очередной выброс серебристых пузырьков воздуха остались передо мной, и я закружил на поверхности моря, ожидая, когда же она всплывет.
Она вынырнула совсем не там, где я дежурил, а далеко от меня, почти у моего острова. Я увидел, как она выходит на берег, снимает ласты и садится к моему костру. Я поплыл к берегу. Когда я подошел к костру, она уже жарила на огне куски свежей кефали, и еще три рыбины лежали рядом с ее коротким, старого образца, с резиновым натяжением, ружьем для подводной охоты. Ей было 16 лет. Стройное сильное тело, привыкшее к морю, крепкая грудь в узком купальнике и сильные бедра в тугих узких трусиках.
Мокрые, выжженные на солнце волосы, карие глаза на курносом круглом лице внимательно смотрят, как я выхожу на берег, снимаю ласты и маску и плетусь, усталый, к костру. Мне, конопатому, с кожей, шелушащейся от загара, было неловко шагать под этим взглядом, надевать поспешно рубашку, чтобы полуденное солнце вконец не сожгло мое изнеженное столичной жизнью тело. Но она молчала, только смотрела.
Натянув рубашку и шорты, я улегся у костра, прежний, чуть насмешливый журналистский апломб вернулся ко мне, и я спросил:
– Ты откуда?
– Оттуда, – она кивнула на рыбацкий поселок. – Держи.
И на шампуре протянула мне кусок поджаренной кефали.
Что вам сказать? Через час, одни на этом острове, мы уже целовались с ней, катались по песку, она сжимала меня в своих крепких сильных бедрах, и ее карие зрачки закатывались под смеженные веки, а полуоткрытые губы хватали воздух короткими шумными глотками. Потом, устав от секса, мы голяком лежали на воде, лениво поводя ластами и чуть касаясь друг друга кончиками пальцев. Две рыбины, два дельфина, два морских существа встретились в воде и молча, по законам естества, отдались друг другу, только и всего. А отдохнув, мы набрасывались на жаренную рыбу, помидоры и хлеб, которые оставлял мне с утра Изя Котовский, и затем – опять друг на друга.
За час до приезда Изи Котовского она уплыла в свой Рыбачий, а назавтра появилась снова. Так продолжалось четыре или пять дней, и, кажется, за все это время мы с ней говорили в общей сложности минут двадцать. Все остальное было море, песок, горячие камни под лопатками, секс и снова море, его теплая, зелено-плотная купель!
Но на пятый день я стал томиться этим.
Природа мудро поступила с женщинами, дав им очистительные циклы, и наверно поэтому одинокие женщины могут обходиться без мужчин годами, сохраняя ровный характер, душевный покой и даже искреннюю веселость духа. Не так с мужчинами. Только женщина может очистить нас от душевных шлаков, усталости, нервного раздражения и злости. И вот Моряна – так я звал про себя мою морскую любовницу – стала тогда моим катарсисом, возвращением к жизни, она извлекла, выпила, растворила в себе и горечь унижения в бакинской милиции, и трезвое понимание бессилия перед системой, и отвращение к самому себе и своей профессии. Все ушло. На третий день наших любовных и морских утех я снова был насмешливо-иронично-столичный супержурналист, а на пятый я уже бил копытом, как застоявшийся рысак в стойле. Ни море, ни подводная охота, ни шестнадцатилетняя любовница не утоляли моего нового приступа – действовать, куда-то лететь, ехать, что-то писать и публиковать, короче – самоутверждаться. Лежа рядом с Моряной или ныряя за ней в темно-холодную глубину подводных скал, я уже думал не о ней и не об очередной стае серебристой кефали, которая метнулась вдали, я думал о той единственно возможной форме мести, на которую я могу пойти, чтоб сквитаться с бакинской милицией. Я сам, своими журналистскими методами, выйду на бакинских наркоманов, а через них – на торговцев наркотиками – и напишу об этом детективную повесть, и там будет все правда, кроме имен и еще кое-каких деталей. И первой главой будет очерк для «Комсомолки» о будничной жизни молодых бакинских наркоманов, это я опишу подробно, в деталях, с утра до ночи – жизнь компании Сашки Шаха, Мосола, Фулевого и им подобных. Я уже видел этот очерк, я чувствовал его, как хорошая ищейка чует издали жирную дичь. Только мне нужно самому увидеть то, что рассказали мне ночью Сашка Шах и Фулевый, увидеть и описать, как пятнадцатилетние мальчишки, шпана, с утра выходят на работу – на всех трамвайных маршрутах, на вокзалах, рынках и магазинах. Воруют кошельки, снимают часы, срезают сумочки, а по вечерам грабят одиноких прохожих на темных улицах, все это с одной целью – купить на эти деньги наркотики. Я должен описать, как они курят гашиш, колются опиумом на своих «горках» и ловят «кайф».
Никто и никогда в советской журналистике не делал этого, я буду первый, я – сделаю! Это как раз для нашей молодежной газеты – очерк о пятнадцатилетних наркоманах, и это будет ударный материал, сенсация, фитиль всем газетам.
На шестой день я просто не приехал на Рыбачий остров. Снова молодой, самоуверенный и упрямый, я вернулся к «нормальной» жизни, на ее бакинское дно – через адресный стол я легко нашел домашний адрес и телефон Сашки Романова. Я позвонил его матери, терзаясь, что не сделал этого раньше и не знаю, где он сейчас: все еще в тюрьме, или – на свободе.
Саша сам взял трубку – в его деле все произошло так, как описывал в камере Фулевый: его освободили «за недостаточностью улик». Быстро, в две минуты, мы договорились о встрече на приморском бульваре, у главного входа, и при этом Саша спросил:
– А можно я буду с Линой?
В мои планы не входило посвящать какую-то девчонку в свои журналистские предприятия, но тут мне было интересно взглянуть на ту, которая в минуту отучила Сашку от наркотиков, да и вообще – она тоже могла стать персонажем моего очерка.
Они появились на бульваре, держась за руки, как дети, или точнее, как два существа, открывших друг друга, словно новую планету. Это было именно так – Сашка Шах, крепкий, загорелый, в спортивной рубашке и одесских джинсах, и Лина – худенькое синеглазое существо с кегельными ножками и вольно распущенными по плечам льняными волосами – даже гуляя со мной по приморскому бульвару, среди людей и детских колясок, даже в кафе-мороженом, где мы сидели в тесноте и в тени под парусиновым тентом, – всюду они все равно были вдвоем, только вдвоем, будто отгородившись от мира биополем своей влюбленности.
В таком состоянии о чем было разговаривать с ними?
Сашка ничего не понимал, ничего не слышал, и вряд ли был способен что-то понять. Все же я спровоцировал ситуацию, чтобы мы с ним хоть на пару минут остались одни, – я уговорил Лину покататься на детской карусели, и пока она кружилась вместе с пятилетними детьми, я в две минуты объяснил Сашке свою идею – внедриться в среду наркоманов, провести с ними несколько дней, покурить, поиграть в карты, даже принять участие в каком-нибудь воровстве или краже, чтобы затем я смог сделать очерк для «Комсомолки». Однако на Сашку это не произвело впечатления. Он был словно в другом измерении, он расстался с блатным миром и перешел в другой, и все, чего я добился от него, было обещание помочь мне в этом предприятии только «когда Лина уедет».
– А когда она уедет?
– Через три дня.
– А где она живет? Все еще у тебя?
– Нет. У тети.
– Значит, ты не все время с ней? Когда она у тети, ты бы мог мне помочь.
– Нет, извините, я прямо с утра еду на Баилов, к ней… – при этом на протяжении всего разговора он смотрел только на нее, провожая ее глазами, когда она укатывала на карусели, и махая ей рукой, когда она появлялась снова. Я понял, что тут каши не сваришь, что с этим влюбленным Шахом говорить бесполезно. Все-таки любовь отупляет, прямо скажем.
– Ладно, – сказал я, чтобы сменить тему. – А где Фулевый?
– Его должны были пару дней назад этапировать в Сибирь, по старому делу.
– Куда?
– Не знаю…
– Саша, – сказал я. – Как же так? Вы сидели в одной камере, делили на двоих сигарету, а теперь ты не знаешь, где он. Может, он еще здесь, может, ему можно передачу передать…
– А вы? – вдруг резко повернулся ко мне Сашка и, вмиг забыв о своей влюбчивости, сказал в упор: – А вы не сидели с нами в одной камере? А вас не били с Фулевым? Куда же вы делись, когда вышли? Хоть бы пачку сигарет передали! А теперь… Я вам нужен, чтобы очерк написать, вот вы и вспомнили!
Он был прав.
Я смотрел ему в глаза – что я мог ему объяснить? Даже если бы я рассказал ему во всех деталях о моем разговоре со «следователем» на втором этаже Управления бакинской милиции, – это бы все равно меня не оправдало. Действительно, почему я забыл о своих сокамерниках, едва вышел на свободу? Почему не передал им – хотя бы через того же Изю Котовского – передачу, какие-нибудь фрукты, сигареты, книги. Я посмотрел Сашке в глаза и сказал:
– Ты прав.
– Вот то-то ж… – сказал он и взял за руку подбежавшую к нам Лину. – Пока!
– До свидания, – мягко, сияя глазами, сказала мне Лина, и, держась за руки, они ушли по тенистой аллее бакинского бульвара, ушли, не оглянувшись, забыв обо мне в ту же секунду, как попрощались.
А тут – никого. Море, солнце, песок. Нежная и плотная прохлада подводного мира, куда я ныряю, вооруженный ружьем для подводной охоты. О, если бы я мог вообще переселиться, эмигрировать в этот подводный, изумрудно-коралловый, с желтыми цветами и серебряными рыбами мир! Плюнуть на газеты, гонорары, поездку в Вену, и уйти под воду, вернуться к жизни наших предков, перейти в мир, где нет власти, милиции, морального кодекса строителя коммунизма и очереди за колбасой! Здесь, под водой, свои сады, свое солнце, своя натуральная жизнь… Четвертый день наш собкор Изя Котовский по утрам привозит меня сюда на своем «Жигуленке», оставляет до вечера и уматывает по своим корреспондентским делам, ни о чем не спрашивая, не бередя душу, а по вечерам возвращается, и я кормлю его шашлыками из свежедобытой кефали и лобанов, и мы тихо молчим или обсуждаем мелочи жизни, вроде погоды на завтра или футбольного матча между «Спартаком» и «Динамо». Чудный Изя, мой худенький доктор – он выхаживает меня, как больного, точнее – выгуливает к этому морю, как нянька, а потом увозит к себе, в свою холостяцкую квартиру на Приморском бульваре, и мы пьем по вечерам крепкие напитки или сидим в маленькой шашлычной в бакинской Крепости.
Конечно, какая-то жизнь, какие-то разговоры, запахи и шумы пробиваются ко мне сквозь толщу моего отвращения к жизни, но я не хочу видеть вашу дешевую жизнь! Мне, одному из лучших журналистов страны, представителю центральной всесоюзной газеты, какой-то вшивый провинциальный капитан милиции дал по морде и какие-то болваны милиционеры били по печени, по сердцу, и затем назавтра мне заткнули рот лживыми извинениями и детским лермонтовским стишком. На кой мне ваша свобода, если я должен молчать? Разве это свобода? Идите, идите к такой-то матери с вашими статьями, пишмашинками, редакционными звонками, телексами, премиями Союза журналистов и прочим дерьмом!
Боже мой, почему я не пошел на геофак, как треть нашего класса, как восемьдесят процентов нашего географического кружка при Дворце Пионеров? Работал бы геологом или гляциологом, в горах, в тайге, в тундре – на кой мне хрен талант журналиста, если я должен молчать как рыба. Так уж лучше стать натуральной рыбой, вот такой кефалью, лобаном, дельфином…
Море, зеленое Каспийское море, успокаивало меня, качало на своих волнах, остужало приступы бешенства и бессильной злобы, убаюкивало и лечило. А на пятый день появилась Она. В морской глубине, в пенной кипени серебристых пузырьков воздуха вдруг мелькнуло передо мной длинное бронзово-загорелое тело и вытянутые потоком встречной воды волосы. Я обалдел и чуть не выпустил изо рта дыхательную трубку своей маски. Эта почти мистическая фигура, это бронзово-загорелая нимфа с коротким ружьем для подводной охоты ушла от меня на такую глубину к подводным рифам и водорослям, что даже за лучшей кефалью я не рисковал нырять так глубоко. Тихий всплеск ласт и очередной выброс серебристых пузырьков воздуха остались передо мной, и я закружил на поверхности моря, ожидая, когда же она всплывет.
Она вынырнула совсем не там, где я дежурил, а далеко от меня, почти у моего острова. Я увидел, как она выходит на берег, снимает ласты и садится к моему костру. Я поплыл к берегу. Когда я подошел к костру, она уже жарила на огне куски свежей кефали, и еще три рыбины лежали рядом с ее коротким, старого образца, с резиновым натяжением, ружьем для подводной охоты. Ей было 16 лет. Стройное сильное тело, привыкшее к морю, крепкая грудь в узком купальнике и сильные бедра в тугих узких трусиках.
Мокрые, выжженные на солнце волосы, карие глаза на курносом круглом лице внимательно смотрят, как я выхожу на берег, снимаю ласты и маску и плетусь, усталый, к костру. Мне, конопатому, с кожей, шелушащейся от загара, было неловко шагать под этим взглядом, надевать поспешно рубашку, чтобы полуденное солнце вконец не сожгло мое изнеженное столичной жизнью тело. Но она молчала, только смотрела.
Натянув рубашку и шорты, я улегся у костра, прежний, чуть насмешливый журналистский апломб вернулся ко мне, и я спросил:
– Ты откуда?
– Оттуда, – она кивнула на рыбацкий поселок. – Держи.
И на шампуре протянула мне кусок поджаренной кефали.
Что вам сказать? Через час, одни на этом острове, мы уже целовались с ней, катались по песку, она сжимала меня в своих крепких сильных бедрах, и ее карие зрачки закатывались под смеженные веки, а полуоткрытые губы хватали воздух короткими шумными глотками. Потом, устав от секса, мы голяком лежали на воде, лениво поводя ластами и чуть касаясь друг друга кончиками пальцев. Две рыбины, два дельфина, два морских существа встретились в воде и молча, по законам естества, отдались друг другу, только и всего. А отдохнув, мы набрасывались на жаренную рыбу, помидоры и хлеб, которые оставлял мне с утра Изя Котовский, и затем – опять друг на друга.
За час до приезда Изи Котовского она уплыла в свой Рыбачий, а назавтра появилась снова. Так продолжалось четыре или пять дней, и, кажется, за все это время мы с ней говорили в общей сложности минут двадцать. Все остальное было море, песок, горячие камни под лопатками, секс и снова море, его теплая, зелено-плотная купель!
Но на пятый день я стал томиться этим.
Природа мудро поступила с женщинами, дав им очистительные циклы, и наверно поэтому одинокие женщины могут обходиться без мужчин годами, сохраняя ровный характер, душевный покой и даже искреннюю веселость духа. Не так с мужчинами. Только женщина может очистить нас от душевных шлаков, усталости, нервного раздражения и злости. И вот Моряна – так я звал про себя мою морскую любовницу – стала тогда моим катарсисом, возвращением к жизни, она извлекла, выпила, растворила в себе и горечь унижения в бакинской милиции, и трезвое понимание бессилия перед системой, и отвращение к самому себе и своей профессии. Все ушло. На третий день наших любовных и морских утех я снова был насмешливо-иронично-столичный супержурналист, а на пятый я уже бил копытом, как застоявшийся рысак в стойле. Ни море, ни подводная охота, ни шестнадцатилетняя любовница не утоляли моего нового приступа – действовать, куда-то лететь, ехать, что-то писать и публиковать, короче – самоутверждаться. Лежа рядом с Моряной или ныряя за ней в темно-холодную глубину подводных скал, я уже думал не о ней и не об очередной стае серебристой кефали, которая метнулась вдали, я думал о той единственно возможной форме мести, на которую я могу пойти, чтоб сквитаться с бакинской милицией. Я сам, своими журналистскими методами, выйду на бакинских наркоманов, а через них – на торговцев наркотиками – и напишу об этом детективную повесть, и там будет все правда, кроме имен и еще кое-каких деталей. И первой главой будет очерк для «Комсомолки» о будничной жизни молодых бакинских наркоманов, это я опишу подробно, в деталях, с утра до ночи – жизнь компании Сашки Шаха, Мосола, Фулевого и им подобных. Я уже видел этот очерк, я чувствовал его, как хорошая ищейка чует издали жирную дичь. Только мне нужно самому увидеть то, что рассказали мне ночью Сашка Шах и Фулевый, увидеть и описать, как пятнадцатилетние мальчишки, шпана, с утра выходят на работу – на всех трамвайных маршрутах, на вокзалах, рынках и магазинах. Воруют кошельки, снимают часы, срезают сумочки, а по вечерам грабят одиноких прохожих на темных улицах, все это с одной целью – купить на эти деньги наркотики. Я должен описать, как они курят гашиш, колются опиумом на своих «горках» и ловят «кайф».
Никто и никогда в советской журналистике не делал этого, я буду первый, я – сделаю! Это как раз для нашей молодежной газеты – очерк о пятнадцатилетних наркоманах, и это будет ударный материал, сенсация, фитиль всем газетам.
На шестой день я просто не приехал на Рыбачий остров. Снова молодой, самоуверенный и упрямый, я вернулся к «нормальной» жизни, на ее бакинское дно – через адресный стол я легко нашел домашний адрес и телефон Сашки Романова. Я позвонил его матери, терзаясь, что не сделал этого раньше и не знаю, где он сейчас: все еще в тюрьме, или – на свободе.
Саша сам взял трубку – в его деле все произошло так, как описывал в камере Фулевый: его освободили «за недостаточностью улик». Быстро, в две минуты, мы договорились о встрече на приморском бульваре, у главного входа, и при этом Саша спросил:
– А можно я буду с Линой?
В мои планы не входило посвящать какую-то девчонку в свои журналистские предприятия, но тут мне было интересно взглянуть на ту, которая в минуту отучила Сашку от наркотиков, да и вообще – она тоже могла стать персонажем моего очерка.
Они появились на бульваре, держась за руки, как дети, или точнее, как два существа, открывших друг друга, словно новую планету. Это было именно так – Сашка Шах, крепкий, загорелый, в спортивной рубашке и одесских джинсах, и Лина – худенькое синеглазое существо с кегельными ножками и вольно распущенными по плечам льняными волосами – даже гуляя со мной по приморскому бульвару, среди людей и детских колясок, даже в кафе-мороженом, где мы сидели в тесноте и в тени под парусиновым тентом, – всюду они все равно были вдвоем, только вдвоем, будто отгородившись от мира биополем своей влюбленности.
В таком состоянии о чем было разговаривать с ними?
Сашка ничего не понимал, ничего не слышал, и вряд ли был способен что-то понять. Все же я спровоцировал ситуацию, чтобы мы с ним хоть на пару минут остались одни, – я уговорил Лину покататься на детской карусели, и пока она кружилась вместе с пятилетними детьми, я в две минуты объяснил Сашке свою идею – внедриться в среду наркоманов, провести с ними несколько дней, покурить, поиграть в карты, даже принять участие в каком-нибудь воровстве или краже, чтобы затем я смог сделать очерк для «Комсомолки». Однако на Сашку это не произвело впечатления. Он был словно в другом измерении, он расстался с блатным миром и перешел в другой, и все, чего я добился от него, было обещание помочь мне в этом предприятии только «когда Лина уедет».
– А когда она уедет?
– Через три дня.
– А где она живет? Все еще у тебя?
– Нет. У тети.
– Значит, ты не все время с ней? Когда она у тети, ты бы мог мне помочь.
– Нет, извините, я прямо с утра еду на Баилов, к ней… – при этом на протяжении всего разговора он смотрел только на нее, провожая ее глазами, когда она укатывала на карусели, и махая ей рукой, когда она появлялась снова. Я понял, что тут каши не сваришь, что с этим влюбленным Шахом говорить бесполезно. Все-таки любовь отупляет, прямо скажем.
– Ладно, – сказал я, чтобы сменить тему. – А где Фулевый?
– Его должны были пару дней назад этапировать в Сибирь, по старому делу.
– Куда?
– Не знаю…
– Саша, – сказал я. – Как же так? Вы сидели в одной камере, делили на двоих сигарету, а теперь ты не знаешь, где он. Может, он еще здесь, может, ему можно передачу передать…
– А вы? – вдруг резко повернулся ко мне Сашка и, вмиг забыв о своей влюбчивости, сказал в упор: – А вы не сидели с нами в одной камере? А вас не били с Фулевым? Куда же вы делись, когда вышли? Хоть бы пачку сигарет передали! А теперь… Я вам нужен, чтобы очерк написать, вот вы и вспомнили!
Он был прав.
Я смотрел ему в глаза – что я мог ему объяснить? Даже если бы я рассказал ему во всех деталях о моем разговоре со «следователем» на втором этаже Управления бакинской милиции, – это бы все равно меня не оправдало. Действительно, почему я забыл о своих сокамерниках, едва вышел на свободу? Почему не передал им – хотя бы через того же Изю Котовского – передачу, какие-нибудь фрукты, сигареты, книги. Я посмотрел Сашке в глаза и сказал:
– Ты прав.
– Вот то-то ж… – сказал он и взял за руку подбежавшую к нам Лину. – Пока!
– До свидания, – мягко, сияя глазами, сказала мне Лина, и, держась за руки, они ушли по тенистой аллее бакинского бульвара, ушли, не оглянувшись, забыв обо мне в ту же секунду, как попрощались.
Рукопись журналиста Белкина
Глава 5. Выстрелы на Песчаной косе
Что может остановить журналиста, я имею в виду профессионала, то есть, простите за нескромность, себя самого, – так вот, – что может остановить журналиста, если он уже «загорелся темой»? Я взял у Изи какие-то старые спортивные сатиновые трусы, вылинявшую майку и домашние тапочки и, переодевшись, в таком затрапезном виде поехал трамваем в Арменикенд, в сторону Дворца культуры им. Гагарина. Там, сойдя с трамвая, я легко нашел заросший кустарником тенистый сквер, в котором Сашка Шах навестил Мосола в день появления Лины в Баку.
Скверик был пуст, только какие-то русские голопузые пятилетние малыши возились тут с двумя сцепившимися жуками. Но я не отчаивался. Огляделся. За сквером были видны так называемые «хрущобы» – пятиэтажные коробки с прежде разноцветными, а теперь одинаково вылинявшими балконами. В моем наряде – в этой вылинявшей майке и сатиновых трусах, – я вполне мог сойти за местного, и спросил у одного из пацанов:
– Тебя как зовут? Сережей?
– Нет, я – Алик, – ответил он мне удивленно.
– А фамилия?
– Красавин…
– А в каком доме ты живешь?
– А вон там, – показал он на одну из хрущоб.
– А большие ребята тут бывают?
– Это которые анашу курят? – деловито спросил другой мальчишка.
– Да.
– Они потом придут, после обеда.
– А где они живут? В этих домах?
– Нет, они не с наших домов, – сказал Алик Красавин.
Этого было достаточно. Я тоже считал, что Мосол и его компания не могут жить именно в этих домах, так близко от своей «горки», где они курят анашу и колются опиумом. Иначе каждый из них был бы на глазах у своих родителей. Не зря же Сашка Шах жил на Мельничной, а «горку» себе выбрал у Сабунчинского вокзала, это пять остановок трамваем от дома. И, значит, вряд ли они тут знают всех…
Я сел на скамейку в тени деревьев и стал ждать. Не могу сказать, что это было утомительно. Стоял удивительный летний день, несколько жарковатый, но здесь, в тени деревьев и пышных олеандровых кустарников, вымахавших выше человеческого роста, было нежарко, обласкивающе-спокойно. По-моему, я даже задремал, когда услышал позади себя, в кустах:
– Тащи баян, баян давай!
– Там какой-то хмырь сидит…
– Да хрен с ним! Не тяни резину! Зажигай!
Я не двигался, сидел, не меняя позы, будто и в самом деле сплю.
Чиркнула спичка у меня за спиной, и после паузы снова голоса:
– Ну что ты?! Дай я сам… И курнуть дай, курнуть!
Медовато-тягуче-пряный запах гашиша потянулся изза кустов и неожиданно для самого себя я громко, даже я бы сказал – оглушительно громко – чихнул.
За кустами раздался смех. Я повернулся. Густые олеандры скрывали от меня тех, кто там хохотал, но безусловно они смеялись надо мной, над этим громким «А-а-пчхи!», и я – была не была! – шагнул сквозь кустарник к ним. На крохотной, в три квадратных метра поляне, в плотном окружении кустов, кружком сидели пятеро мальчишек. 13, 14 и 15 лет. Азербайджанцы, армяне, русские. Худющий, с тонкими руками мальчишка лет 14-ти сидел, закатив рукав рубашки, одна рука выставлена прямо перед собой со сжатым кулаком и вздутыми синими венами, а второй рукой он держал шприц с мутно-беловатым раствором опиума, и толстой иглой старался попасть себе в вену возле локтя. Но от частых уколов вена остекленела, выскальзывала из-под иглы, а он все ловил ее и ловил, ковыряясь иглой в своем теле, и от этого алая струя крови медленно катилась по руке и каплями падала с локтя на землю. Но ни мальчишка, ни ребята не обращали на это внимания. Они даже на меня почти не обратили внимания, только один поднялся мне на встречу, а остальные неотрывно смотрели, как колется их приятель и жадно курили одну закрутку анаши на всех.
– Дай пошабить, пошабить дай! – нетерпеливо потянул губы к этой мастырке тот, который кололся. Ему дали – вложили мастырку в губы, он жадно затянулся, и будто успокоившись, вдруг проткнул вену шприцем, вобрал в шприц кровь из вены, а затем откинул голову, прикрыл глаза и стал медленно выжимать эту смесь своей крови и опиума себе в вену. Я видел, что при этом не только он, но и все остальные испытывают какое-то общее, почти физическое облегчение, словно и они наравне с ним получают в эту секунду наркотик.
– В чем дело? – сказал мне тот, кто поднялся навстречу, – крепкий шестнадцатилетний азербайджанец с жестко вьющимися волосами.
– Пошабить дадите? – спросил я.
– А ты откуда?
– Вообще, из Москвы. А тут в гостях, у брательника. Красавина знаешь? Вон в том доме. Джинсы нужны кому-нибудь? Американские…
– Фарцуешь, что ли?
– Ну… – почти подтвердил я.
Между тем шприц, который они между собой называли «баяном», перешел к другому мальчишке, и он достал из кармана так называемый «чек» – кусочек полиэтиленовой пленки с жирновато-бурым пятнышком опиума, снял это пятнышко лезвием ножа, прокалил над спичкой, ссыпал в шприц и развел обыкновенной водой из кружки. Затем несколько раз с силой сжал кулак левой руки, накачивая кровь в вену, и поднес иглу шприца к сгибу в локте. Я видел, что этот сгиб весь в красных точках уколов, как у Фулевого.
– Так, как насчет джинсов? – спросил я у ребят, но им, конечно, было не до джинсов, кто-то лениво сказал:
– Это Мосола надо спросить…
И они потеряли ко мне интерес, и тот, кто допрашивал меня, Рамиз, взял шприц и тоже стал готовиться к уколу.
Я сел рядом на камень. Наверно что-то в моем лице было напряженное, потому что один из них спросил:
– Ты что, никогда не видел?
– А у вас там «двигаются», в Москве? – спросил другой.
– Еще как! – за меня ответил кто-то. И предложил мне: – Секку замешаем? Бабки есть?
Я играл в секку один раз в жизни, на Ямальском полуострове, когда в двухстах километрах от Диксона, в крохотном ненецко-рыбацком поселке Новый Порт шесть суток пережидал с летчиками нелетную погоду, зимний тундровый буран. Мы тогда варили семерную уху из обского мускуна, нельмы и осетра, пили спирт и играли во все карточные игры, какие только знали. Теперь это пригодилось. У меня было при себе восемь рублей, и мы тут же сели играть с теми, кто не кололся, а только курил гашиш, или, как они говорили, «план». Я решил, что очерк о бакинских наркоманах так и начнется:
Я же тешил себя надеждой выйти через торговцев наркотиками на Зиялова (в адресном столе города Баку мне официально сообщили, что Олег и Анна Зияловы выписались из Баку шесть лет назад и местонахождение их неизвестно), но все мои попытки сблизиться с Толиком Хачмасом, Магомедом Гоголем или еще с кем-нибудь из торговцев наркотиками никакого не дали результата – они резко, почти враждебно, обрывали мой каждый вопрос, каждую пробу разговориться или даже вообще задержаться возле них дольше минуты. Взял мастырку – иди! Купил морфий – отваливай! Они даже пританцовывали на месте от нетерпения побыстрей избавиться от клиента – так, будто уже с час или полтора не могут сбегать в туалет помочиться…
Была еще надежда на встречу с Мосолом и Генералом. Имя Генерала ребята вообще не упоминали, а когда удалось навести ребят на разговор о нем, выяснилось, что последнее время они его не видят, был даже слух, что его посадили, но Мосол сказал им, что это треп, Просто Генерал занят другими делами. А Мосол, говорили они, тоже ишак – втюрился в какую-то девку, выслеживает ее и уже неделю не появляется в скверике…
Мосол появился на третий день, под вечер. Это был худощавый, жилистый, крепкий, с умными острыми глазами парень не старше семнадцати лет. Несмотря на летнюю жару, он был в пиджаке советского производства, джинсах и кедах. Шагнув через кусты, за которыми мы играли в секку, он одним взглядом окинул всех и тут же спросил про меня:
– Это кто?
– Наш, – ответил ему Рамиз, тасуя карты. – Из Москвы, фарца. Он с нами уже три дня ходит.
– Ладно. Дай курнуть и кончай эту секку, – приказал Мосол Рамизу. – Ты мне нужен. И ты, Сикун.
Рамиз и Сикун были, пожалуй, самыми крепкими ребятами в этой компании. Взяв у кого-то мастырку с анашой, Мосол сделал несколько затяжек, потом откинулся на траву, сказал мечтательно и хвастливо:
– Все! Сегодня мы делаем этого Шаха!..
Я напрягся, но он не подал вида, продолжал играть в эту дурацкую секку. Мосол докурил, взглянул на часы. Ребята – Рамиз и Сикун – молча смотрели на него, ждали приказаний.
– Рано еще… – сказал Мосол с явной досадой. – В семь часов электричкой поедем на песчаную косу. Это их место, я засек. Завтра они уезжают, только вот им! – он сделал неприличный жест. – Сестра! Сегодня будет ему сестра, этому Шаху!
Он лежал, сощурив узко глаза и сжав губы. Потом рывком встал, распорядился:
– Пошли! Засадить надо винца! Чтоб веселей было эту сестру на хор поставить.
И увел Рамиза и Сикуна.
Через пару минут я зевнул, безразлично отодвинул карты и сказал:
Скверик был пуст, только какие-то русские голопузые пятилетние малыши возились тут с двумя сцепившимися жуками. Но я не отчаивался. Огляделся. За сквером были видны так называемые «хрущобы» – пятиэтажные коробки с прежде разноцветными, а теперь одинаково вылинявшими балконами. В моем наряде – в этой вылинявшей майке и сатиновых трусах, – я вполне мог сойти за местного, и спросил у одного из пацанов:
– Тебя как зовут? Сережей?
– Нет, я – Алик, – ответил он мне удивленно.
– А фамилия?
– Красавин…
– А в каком доме ты живешь?
– А вон там, – показал он на одну из хрущоб.
– А большие ребята тут бывают?
– Это которые анашу курят? – деловито спросил другой мальчишка.
– Да.
– Они потом придут, после обеда.
– А где они живут? В этих домах?
– Нет, они не с наших домов, – сказал Алик Красавин.
Этого было достаточно. Я тоже считал, что Мосол и его компания не могут жить именно в этих домах, так близко от своей «горки», где они курят анашу и колются опиумом. Иначе каждый из них был бы на глазах у своих родителей. Не зря же Сашка Шах жил на Мельничной, а «горку» себе выбрал у Сабунчинского вокзала, это пять остановок трамваем от дома. И, значит, вряд ли они тут знают всех…
Я сел на скамейку в тени деревьев и стал ждать. Не могу сказать, что это было утомительно. Стоял удивительный летний день, несколько жарковатый, но здесь, в тени деревьев и пышных олеандровых кустарников, вымахавших выше человеческого роста, было нежарко, обласкивающе-спокойно. По-моему, я даже задремал, когда услышал позади себя, в кустах:
– Тащи баян, баян давай!
– Там какой-то хмырь сидит…
– Да хрен с ним! Не тяни резину! Зажигай!
Я не двигался, сидел, не меняя позы, будто и в самом деле сплю.
Чиркнула спичка у меня за спиной, и после паузы снова голоса:
– Ну что ты?! Дай я сам… И курнуть дай, курнуть!
Медовато-тягуче-пряный запах гашиша потянулся изза кустов и неожиданно для самого себя я громко, даже я бы сказал – оглушительно громко – чихнул.
За кустами раздался смех. Я повернулся. Густые олеандры скрывали от меня тех, кто там хохотал, но безусловно они смеялись надо мной, над этим громким «А-а-пчхи!», и я – была не была! – шагнул сквозь кустарник к ним. На крохотной, в три квадратных метра поляне, в плотном окружении кустов, кружком сидели пятеро мальчишек. 13, 14 и 15 лет. Азербайджанцы, армяне, русские. Худющий, с тонкими руками мальчишка лет 14-ти сидел, закатив рукав рубашки, одна рука выставлена прямо перед собой со сжатым кулаком и вздутыми синими венами, а второй рукой он держал шприц с мутно-беловатым раствором опиума, и толстой иглой старался попасть себе в вену возле локтя. Но от частых уколов вена остекленела, выскальзывала из-под иглы, а он все ловил ее и ловил, ковыряясь иглой в своем теле, и от этого алая струя крови медленно катилась по руке и каплями падала с локтя на землю. Но ни мальчишка, ни ребята не обращали на это внимания. Они даже на меня почти не обратили внимания, только один поднялся мне на встречу, а остальные неотрывно смотрели, как колется их приятель и жадно курили одну закрутку анаши на всех.
– Дай пошабить, пошабить дай! – нетерпеливо потянул губы к этой мастырке тот, который кололся. Ему дали – вложили мастырку в губы, он жадно затянулся, и будто успокоившись, вдруг проткнул вену шприцем, вобрал в шприц кровь из вены, а затем откинул голову, прикрыл глаза и стал медленно выжимать эту смесь своей крови и опиума себе в вену. Я видел, что при этом не только он, но и все остальные испытывают какое-то общее, почти физическое облегчение, словно и они наравне с ним получают в эту секунду наркотик.
– В чем дело? – сказал мне тот, кто поднялся навстречу, – крепкий шестнадцатилетний азербайджанец с жестко вьющимися волосами.
– Пошабить дадите? – спросил я.
– А ты откуда?
– Вообще, из Москвы. А тут в гостях, у брательника. Красавина знаешь? Вон в том доме. Джинсы нужны кому-нибудь? Американские…
– Фарцуешь, что ли?
– Ну… – почти подтвердил я.
Между тем шприц, который они между собой называли «баяном», перешел к другому мальчишке, и он достал из кармана так называемый «чек» – кусочек полиэтиленовой пленки с жирновато-бурым пятнышком опиума, снял это пятнышко лезвием ножа, прокалил над спичкой, ссыпал в шприц и развел обыкновенной водой из кружки. Затем несколько раз с силой сжал кулак левой руки, накачивая кровь в вену, и поднес иглу шприца к сгибу в локте. Я видел, что этот сгиб весь в красных точках уколов, как у Фулевого.
– Так, как насчет джинсов? – спросил я у ребят, но им, конечно, было не до джинсов, кто-то лениво сказал:
– Это Мосола надо спросить…
И они потеряли ко мне интерес, и тот, кто допрашивал меня, Рамиз, взял шприц и тоже стал готовиться к уколу.
Я сел рядом на камень. Наверно что-то в моем лице было напряженное, потому что один из них спросил:
– Ты что, никогда не видел?
– А у вас там «двигаются», в Москве? – спросил другой.
– Еще как! – за меня ответил кто-то. И предложил мне: – Секку замешаем? Бабки есть?
Я играл в секку один раз в жизни, на Ямальском полуострове, когда в двухстах километрах от Диксона, в крохотном ненецко-рыбацком поселке Новый Порт шесть суток пережидал с летчиками нелетную погоду, зимний тундровый буран. Мы тогда варили семерную уху из обского мускуна, нельмы и осетра, пили спирт и играли во все карточные игры, какие только знали. Теперь это пригодилось. У меня было при себе восемь рублей, и мы тут же сели играть с теми, кто не кололся, а только курил гашиш, или, как они говорили, «план». Я решил, что очерк о бакинских наркоманах так и начнется:
«Главному бухгалтеру „Комсомольской правды“.А затем пойдет подробное, почти час за часом описание нашего времяпрепровождения – я почти двое суток провел в компании этих ребят, играл в секку, курил с ними гашиш, слонялся по улицам, удирал от милиции, бил водяные автоматы с газированной водой, продал кому-то свои джинсы за 30 рублей… Я насмотрелся и на то, как колются, и на то, как они «мажут» часы в трамваях и срезают лезвием задние карманы покупателей в очередях за маслом и гречневой крупой. Слоняясь с этими ребятами, я легко выяснил их биографии и привычки, скажем, все они практически целыми днями ничего не ели, экономя деньги для покупки наркотиков, а сосущие позывы голода утоляли каким-нибудь дешевым кусочком сладкой халвы или шербета. Но не только будни этой жизни интересовали меня. Я хотел выяснить, откуда берут наркотики все эти Толики Хачмасы, Ариф Зеленый, Магомед Гоголь и другие торговцы, почти открыто сбывающие гашиш и опиум в самых разных районах Баку. Но, как ни странно, никто из этих ребят не задавал себе вопроса: а как это организовано – сбыт наркотиков? Налицо была профессиональная сеть сбыта, но ограниченность этих одурманенных наркотиками ребят не позволяла им заглянуть дальше своей мастырки анаши и «баяна» с опиумом.
Прошу оплатить следующие расходы по командировке: проиграно в карты – 8 руб. 40 копеек, пропито – 6 рублей 12 копеек, потрачено на наркотики – 23 рубля и порваны при „отрыве“ от участкового милиционера брюки стоимостью в 16 рублей.»
Я же тешил себя надеждой выйти через торговцев наркотиками на Зиялова (в адресном столе города Баку мне официально сообщили, что Олег и Анна Зияловы выписались из Баку шесть лет назад и местонахождение их неизвестно), но все мои попытки сблизиться с Толиком Хачмасом, Магомедом Гоголем или еще с кем-нибудь из торговцев наркотиками никакого не дали результата – они резко, почти враждебно, обрывали мой каждый вопрос, каждую пробу разговориться или даже вообще задержаться возле них дольше минуты. Взял мастырку – иди! Купил морфий – отваливай! Они даже пританцовывали на месте от нетерпения побыстрей избавиться от клиента – так, будто уже с час или полтора не могут сбегать в туалет помочиться…
Была еще надежда на встречу с Мосолом и Генералом. Имя Генерала ребята вообще не упоминали, а когда удалось навести ребят на разговор о нем, выяснилось, что последнее время они его не видят, был даже слух, что его посадили, но Мосол сказал им, что это треп, Просто Генерал занят другими делами. А Мосол, говорили они, тоже ишак – втюрился в какую-то девку, выслеживает ее и уже неделю не появляется в скверике…
Мосол появился на третий день, под вечер. Это был худощавый, жилистый, крепкий, с умными острыми глазами парень не старше семнадцати лет. Несмотря на летнюю жару, он был в пиджаке советского производства, джинсах и кедах. Шагнув через кусты, за которыми мы играли в секку, он одним взглядом окинул всех и тут же спросил про меня:
– Это кто?
– Наш, – ответил ему Рамиз, тасуя карты. – Из Москвы, фарца. Он с нами уже три дня ходит.
– Ладно. Дай курнуть и кончай эту секку, – приказал Мосол Рамизу. – Ты мне нужен. И ты, Сикун.
Рамиз и Сикун были, пожалуй, самыми крепкими ребятами в этой компании. Взяв у кого-то мастырку с анашой, Мосол сделал несколько затяжек, потом откинулся на траву, сказал мечтательно и хвастливо:
– Все! Сегодня мы делаем этого Шаха!..
Я напрягся, но он не подал вида, продолжал играть в эту дурацкую секку. Мосол докурил, взглянул на часы. Ребята – Рамиз и Сикун – молча смотрели на него, ждали приказаний.
– Рано еще… – сказал Мосол с явной досадой. – В семь часов электричкой поедем на песчаную косу. Это их место, я засек. Завтра они уезжают, только вот им! – он сделал неприличный жест. – Сестра! Сегодня будет ему сестра, этому Шаху!
Он лежал, сощурив узко глаза и сжав губы. Потом рывком встал, распорядился:
– Пошли! Засадить надо винца! Чтоб веселей было эту сестру на хор поставить.
И увел Рамиза и Сикуна.
Через пару минут я зевнул, безразлично отодвинул карты и сказал: