Страница:
В три минуты одиннадцатого в гостиницу вошел молодой мужчина в синей спортивной куртке, скосил взгляд на иностранцев, столпившихся у стойки, сунул что-то в ладонь швейцару, свернул направо, в подвальчик, и зашагал размеренной походкой в ресторанный зал. В вошедшем не было ничего особенного. Москвич как москвич, завелось в кармане с полсотни, вот и решил выпить стопку экспортной водки и поесть осетринки. На него никто не смотрел, да и он не озирался по сторонам. Он прошел мимо оркестра, миновал метрдотеля, выговаривавшего что-то нескладному официанту, и так же невозмутимо направился к длинному столу, за которым сидела компания.
Подойдя вплотную, он тронул за плечо худого, рыжего мужчину, сидевшего в правом углу стола. Тот обернулся, видимо, узнал вошедшего, встал и отошел с ним к бассейну. Пожилой официант в это время вылавливал сачком зеркального карпа. Разговор между мужчинами был короткий, не более микуты-двух. Рыжий что-то крикнул и побежал обратно, к столу, но, не добежав до него с полшага, рухнул на пол. Оратор повернул голову, чтобы посмотреть, кто же там мешает ему говорить, но вдруг и сам пошатнулся, упал на стол, угодив бритой щекой в разукрашенное петрушкой блюдо с сациви.
Звук выстрелов никого не напугал. Эти два шлепка утонули в дроби барабана, в резких звуках сакса и трубы. Вошедший в это время уже прятал под свою синюю спортивную куртку длинноствольный пистолет. Убрав его, повернулся и спокойно пошел к выходу, проделав тот же путь, что и раньше. В вестибюле он кивнул седовласому швейцару, увлеченному чтением раздела «происшествий», в дверях пропустил вперед даму-иностранку, что свидетельствовало не столько о его воспитанности, сколько о редком самообладании, и растворился в ноябрьской дождливой Москве.
Черноусый кавказец и его спутница-студентка, сидевшие через три столика от компании, так и застыли с бокалами шампанского в руках. Они приготовились выпить на брудершафт, но не успели.
Рыжий был убит наповал. Высокий плотный мужчина лишь ранен. Когда перепуганные официанты и гости усадили его на стул, он простонал: «Больно, черт побери!» и добавил еще что-то не по-русски.
15
КАССАРИН И ДРУГИЕ
1
Подойдя вплотную, он тронул за плечо худого, рыжего мужчину, сидевшего в правом углу стола. Тот обернулся, видимо, узнал вошедшего, встал и отошел с ним к бассейну. Пожилой официант в это время вылавливал сачком зеркального карпа. Разговор между мужчинами был короткий, не более микуты-двух. Рыжий что-то крикнул и побежал обратно, к столу, но, не добежав до него с полшага, рухнул на пол. Оратор повернул голову, чтобы посмотреть, кто же там мешает ему говорить, но вдруг и сам пошатнулся, упал на стол, угодив бритой щекой в разукрашенное петрушкой блюдо с сациви.
Звук выстрелов никого не напугал. Эти два шлепка утонули в дроби барабана, в резких звуках сакса и трубы. Вошедший в это время уже прятал под свою синюю спортивную куртку длинноствольный пистолет. Убрав его, повернулся и спокойно пошел к выходу, проделав тот же путь, что и раньше. В вестибюле он кивнул седовласому швейцару, увлеченному чтением раздела «происшествий», в дверях пропустил вперед даму-иностранку, что свидетельствовало не столько о его воспитанности, сколько о редком самообладании, и растворился в ноябрьской дождливой Москве.
Черноусый кавказец и его спутница-студентка, сидевшие через три столика от компании, так и застыли с бокалами шампанского в руках. Они приготовились выпить на брудершафт, но не успели.
Рыжий был убит наповал. Высокий плотный мужчина лишь ранен. Когда перепуганные официанты и гости усадили его на стул, он простонал: «Больно, черт побери!» и добавил еще что-то не по-русски.
15
Я приоткрыл дверь в спальню — мама сидела на стуле около низкого столика, на котором стояла пишущая машинка со вставленным в нее листком бумаги. Мама подняла голову и прошептала:
— Они ушли?
— Да, — ответил я тоже почему-то шепотом.
Мама вскочила со стула, открыла платяной шкаф и вытащила из целлофановой стопки пакет с чулками, вынула из него картонку с намотанными на нее колготками и стала их разматывать.
— Мам, ты что?
Мать запустила руку внутрь колготок и вытащила оттуда конверт. Ничего не говоря, она быстро подошла ко мне и сунула конверт во внутренний карман моего пиджака. Потом положила колготки обратно в пакет и швырнула их в шкаф.
— Мама, что с тобой?
— Сашенька, сыночек, я сегодня сыграла самую трудную роль в моей жизни. Я знаю, что он мне поверил. Как ты думаешь, поверил?
— Да о чем ты, мама?
— Ничего не спрашивай, сыночек, прочти это и… делай, что хочешь — храни или выброси, лучше сожги. По-моему, Павел вернулся — лифт пришел. Больше ни слова…
В коридоре раздалось «Отговорила роща золота-а-я…»
— Паша, первый час ночи, тише!
— Почему «тише», отчего «тише»? Сашок, иди сюда, пропустим еще по маленькой. За такое знакомство не грех по лишней пропустить! Такой человек этот Василий — колосс! Теперь тебе дорога открыта — в высшие сферы! — Сатин протянул мне рюмку, я пить не стал и осторожно поставил рюмку на стол. Отчим выпил, ложкой зачерпнул икры, закусил и громко рыгнул:
— Тебе хватит, Паша, — мама стала убирать со стола, — иди, ложись. Я Саше постелю в столовой на диване.
— Слушаюсь, ваше превосх…одительство, — икнул Сатин, — видишь, Сашок, как она командует? А я слушаюсь. Я твою мать, знаешь, как уважаю? Я для нее ничего не жалею…
Уж ты не жалеешь. То-то она на машинке долбит; я знаю, как из тебя копейку вытянуть. И из театра из-за тебя ушла — гастроли тебе не по нутру, Отелло из Спортторга…
Я дождался, пока в квартире стало тихо, и пошел в туалет. Закрыл унитаз крышкой, сел на него и вытащил конверт.
Я разделся и забрался под одеяло. Сна не было. Потолок высвечивался квадратами окон от фар проезжавших автомобилей и медленно плыл над головой. Это от водки. Я закрыл глаза и тут же увидел сон — смешной клоун бьет в медные тарелки и пищит какой-то грустно-веселый мотивчик. Понял, это был не сон, а воспоминание. Я опять закрыл глаза — клоун все пищал, и кто-то рядом со мной весело сказал: «Как до войны!» Разве была война? «Как до войны, Ленка, правда?» Там-там, там-там, та-та-там… Я вспомнил — я с отцом и матерью в кукольном театре в парке Сокольники. Мне пять лет. Мы тогда жили на Стромынке, рядом с парком.
Я посмотрел на часы — полтретьего. Закурил. Но тут же загасил сигарету — очень было противно во рту. До звонка на Петровку было еще два с половиной часа. Я тихонько оделся и вышел на улицу. Стал на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов. Минут через двадцать подъехало такси. Я сел и назвал шоферу Ритин адрес.
— Они ушли?
— Да, — ответил я тоже почему-то шепотом.
Мама вскочила со стула, открыла платяной шкаф и вытащила из целлофановой стопки пакет с чулками, вынула из него картонку с намотанными на нее колготками и стала их разматывать.
— Мам, ты что?
Мать запустила руку внутрь колготок и вытащила оттуда конверт. Ничего не говоря, она быстро подошла ко мне и сунула конверт во внутренний карман моего пиджака. Потом положила колготки обратно в пакет и швырнула их в шкаф.
— Мама, что с тобой?
— Сашенька, сыночек, я сегодня сыграла самую трудную роль в моей жизни. Я знаю, что он мне поверил. Как ты думаешь, поверил?
— Да о чем ты, мама?
— Ничего не спрашивай, сыночек, прочти это и… делай, что хочешь — храни или выброси, лучше сожги. По-моему, Павел вернулся — лифт пришел. Больше ни слова…
В коридоре раздалось «Отговорила роща золота-а-я…»
— Паша, первый час ночи, тише!
— Почему «тише», отчего «тише»? Сашок, иди сюда, пропустим еще по маленькой. За такое знакомство не грех по лишней пропустить! Такой человек этот Василий — колосс! Теперь тебе дорога открыта — в высшие сферы! — Сатин протянул мне рюмку, я пить не стал и осторожно поставил рюмку на стол. Отчим выпил, ложкой зачерпнул икры, закусил и громко рыгнул:
— Тебе хватит, Паша, — мама стала убирать со стола, — иди, ложись. Я Саше постелю в столовой на диване.
— Слушаюсь, ваше превосх…одительство, — икнул Сатин, — видишь, Сашок, как она командует? А я слушаюсь. Я твою мать, знаешь, как уважаю? Я для нее ничего не жалею…
Уж ты не жалеешь. То-то она на машинке долбит; я знаю, как из тебя копейку вытянуть. И из театра из-за тебя ушла — гастроли тебе не по нутру, Отелло из Спортторга…
Я дождался, пока в квартире стало тихо, и пошел в туалет. Закрыл унитаз крышкой, сел на него и вытащил конверт.
«Моя единственная любовь, моя Леночка Сынок мой Сашенька.Сначала мне это показалось плохой шуткой, как будто я уже десятками такие штуки читал в художественной литературе. Я перечитывал письмо, второй, третий… десятый раз, пока, наконец, до меня дошел смысл написанного. Мама. Она уже знала, что этот Кассарин — тот самый. А он ее проверял — «мы были большие друзья…» Я посмотрел на конверт — почтовый штемпель Архангельска, 21 ноября 1962 года. Двадцать лет. Годовщина. Я спрятал письмо и вышел в столовую. Долго сидел на диване, в голове не было ни одной мысли, ни одной. «И журавли, печально пролетая»… Я поймал себя на том, что сатинская песня преследует меня, вытесняет что-то очень важное, не дает принять решения. А мама, наверно, комочком прикорнула на краешке кровати и казнит себя: отец велел — спрячься, спрячь сына, а она своими руками нас свела. «Не жаль мне лет, растраченных напрасно…» Тьфу ты…
Никогда вы мне не простите того, что я собираюсь над собой сделать. Леночка моя, жизнь моя. Знай одно — если останусь в живых, тебе будет еще хуже. И нашему сыну никогда не смыть позора отца. Я ничего не могу доказать — у меня один путь. Пусть наш сын никогда не узнает правды. Об одном прошу — если услышишь имя КАССАРИНА ВАСИЛИЯ — беги от него, прячься. И спрячь Сашеньку. Кассарин — подлец и убийца. Только что я узнал самое страшное: мой друг Василий Кассарин работает на органы безопасности! А ведь я, дурак, делился с ним самым сокровенным, как с родным братом. Теперь до меня дошел весь ужас происшедшего: арест всей нашей университетской группы солидаристов, организации, поставившей цель — бороться за духовное возрождение России, — дело рук аспиранта Кассарина, а следовательно, и моих рук дело, как невольного сообщника этого душегуба! Как мне смыть этот позор? Как доказать друзьям свою неумышленность в их аресте, осуждении или даже смерти?! Путей я не вижу — это невозможно!
За мной сейчас тоже придут. Но не ареста и суда я страшусь. Страшусь я презрения друзей своих, и горько умирать с мыслью, что зло так сильно, зло останется безнаказанным. Кто отомстит за меня?
Прощайте, дорогие. Простите, если сможете. Спасибо тебе, Лена, за любовь, за все…
Ваш Борис».
Я разделся и забрался под одеяло. Сна не было. Потолок высвечивался квадратами окон от фар проезжавших автомобилей и медленно плыл над головой. Это от водки. Я закрыл глаза и тут же увидел сон — смешной клоун бьет в медные тарелки и пищит какой-то грустно-веселый мотивчик. Понял, это был не сон, а воспоминание. Я опять закрыл глаза — клоун все пищал, и кто-то рядом со мной весело сказал: «Как до войны!» Разве была война? «Как до войны, Ленка, правда?» Там-там, там-там, та-та-там… Я вспомнил — я с отцом и матерью в кукольном театре в парке Сокольники. Мне пять лет. Мы тогда жили на Стромынке, рядом с парком.
Я посмотрел на часы — полтретьего. Закурил. Но тут же загасил сигарету — очень было противно во рту. До звонка на Петровку было еще два с половиной часа. Я тихонько оделся и вышел на улицу. Стал на углу Ленинского и Ломоносовского проспектов. Минут через двадцать подъехало такси. Я сел и назвал шоферу Ритин адрес.
КАССАРИН И ДРУГИЕ
1
23 ноября 1982 года
Меркулов любил говорить, что руководить — значит предвидеть. Он досконально разработал план нашей операции по внезапному обыску у Георгадзе. В плане не было места ни для одной шероховатости. Многоопытный важняк предусмотрел вроде бы все: и погоду в первую и вторую половину дня, и настроение вельможи, его жесты и мимику, и количество охраны у дома, и степень их преданности своему боссу… Меркулов ввел в план особый коэффициент, который он назвал «фактором случайности», и это означало, что каждый член нашей бригады, в том числе стажер Турецкий, должен быть готовым к любым неожиданностям и воспринимать случайность как должное.
Стояла еще совершенно черная, непроницаемая ночь, когда муровский шофер позвонил в Ритину дверь и сказал, что карета подана. К этому времени Рита успела отпоить меня крепким кофе и седальгином. Спать мне не хотелось, но уезжать из Ритиного дома не хотелось еще больше. Сидя на кухне, мы говорили о моем отце, Меркулове, Кассарине. Ритино лицо было непроницаемо, а глаза ее были устремлены в неведомые мне дали.
Я спустился с шофером вниз к машине. Муровская «волга» повезла меня через спящую Москву с Фрунзенской набережной на Петровку. После пятнадцатиминутного совещания в кабинете Романовой наша опергруппа высыпала на улицу и рессеялась по двум автомобилям. Москва словно вымерла. У сада «Эрмитаж» ни пешеходов, ни автомобиля. Сильный ветер носил по Петровке обрывки афиш с мордуленциями Муслима Магомаева, Аллы Пугачевой и Людмилы Зыкиной, сорванных с круглых афишечных тумб. Ветер дул уже по-зимнему пронизывающе, как бы пугая: вот дождетесь, людишки, скоро будет еще морознее, еще хуже…
Майор Красниковский сел за руль, и наша оперативная машина покатила тихими переулками.
— Интересно, выключил ли я чайник перед отъездом из дома? — неожиданно сказал Меркулов.
Красниковский бросил короткий взгляд на следователя, сидевшего рядом с ним.
— Да успокойтесь вы, Константин Дмитриевич! Вот увидите, операция пройдет успешно…
Вслед за первой патрульной «волгой» в которой ехали Романова и Панюшкин с Рэксом, у польского торгпредства мы вырулили на Садово-Самотечную. Здесь первая милицейская машина включила мигалку и, завывая сиреной, на полной скорости помчалась в сторону Московской кольцевой дороги, от которой рукой подать до поселка Верховного совета. Мы неотступно шли за патрульной машиной. Над Москвой нехотя вставал рассвет — время неподходящее, чтобы будить и делать обыск у второго человека в нашем советском общенародном государстве…
Динамики выплескивали наружу магомаевский баритон, Красниковский и Потехин до хрипоты спорили о грузинской кухне, лишь мы с Меркуловым молчали.
Если быть честным, то меня не интересовал предстоящий обыск. Не привлекал и милицейский разговор о сулгуни и сациви. Не радовала бодрая песня. Мне не давала покоя мысль, что в детстве своем я помнил что-то очень важное, возможно, это касалось моего отца, то, чего никак нельзя забывать, а я вдруг забыл, хотя забывать было никак нельзя — от этого как-то зависела вся моя жизнь.
Что, собственно, я знал о своем отце? И что произошло с ним? Со слов матери мне было известно, что мой отец погиб в авиационной катастрофе, когда я был еще маленьким. Отец с отличием окончил аспирантуру и работал над кандидатской диссертацией на важную экономическую тему — его предложения должны были произвести переворот в нашем плановом хозяйстве и привести к гигантскому росту производительности труда и к скачку в производстве товаров широкого потребления. Для обкатки своих идей отец отправился в Архангельск, во вновь созданный совнархоз, и проработал на Севере полгода. Как-то по делам он отправился в глубинку, летел на «У-2». Авария произошла над морем, обломки самолета вместе с пилотом и единственным пассажиром затонули, поэтому я никогда не был на могиле отца.
Зло, расплывчатое и эфемерное, как было это не раз в моих детских снах, обрело вдруг реальные очертания. Зло теперь имело имя, фамилию и даже генеральское звание. И в этот миг, когда голова моя была полна мыслей о злодее, погубившем моего отца, новая мысль вдруг обожгла догадкой — Леша тоже говорил о Кассарине, точно! Это он, человек, смахивающий на крысу, руководил обыском в квартире Ракитиных, как это я сразу не понял! Кассарин действительно похож на крысу — большую, хитрую крысищу! Правда, это заметно лишь, когда он улыбнется. Это странно и страшно. Обычно человек, даже некрасивый, озаряется в улыбке, а этот в момент улыбки показывает свою сущность, обнажает свой крысиный оскал! Мне стало не по себе. И я подумал, что главное теперь в моем поединке с Кассариным не натворить глупостей, не делать случайных движений. Вот где потребуются выдержка и методичность — надо будет обо всем рассказать Меркулову, посоветоваться…
Мы уже подъезжали к даче Георгадзе. До остановки было секунд тридцать.
— Из шашлыков больше всего я люблю по-карски! — говорил Красниковский.
Шестнадцать секунд…
— Нет, товарищ майор, обычный кавказский шашлык — прелесть, — он намного лучше карского, — не соглашался Потехин, — в нем мясо более сочное…
Восемь секунд…
— Мне тоже больше нравится на ребрышке, особенно с соусом ткемали, — вношу и я свою лепту в сферу кавказской кухни.
Секунда. Все. Приехали…
Резиденция Георгадзе полностью соответствовала моим представлениям об обители наших вождей. С улицы видна была лишь часть дома — трехэтажного особняка в стиле модерн — броского, эффектного, с причудливыми очертаниями балконов и окон, с красочными орхидеями на мозаичном фризе.
— Какой нелепый дом! — воскликнула Романова, подходя к нашей «волге». Мы стояли кружком, ожидая распоряжений Меркулова.
Большую часть дома закрывала живая изгородь из вечнозеленых елей и пихт, очень высоких и необыкновенно густых. За нею была еще одна ограда, тоже высокая, но металлическая, — забор, построенный по спецзаказу. Владения Георгадзе казались непомерно большими, а разросшийся сад, спускавшийся к большому озеру, скорее напоминал парк культуры и отдыха.
— Раньше этот дом, дорогие экскурсанты, принадлежал проклятому капиталисту — купцу Рябушкинскому, — дал справку всезнающий Красниковский.
У главного входа зеленела будка, наподобие тех, что стоят у посольства. Из будки уже вылез и пер нам навстречу дежурный лейтенант-чекист из девятого управления, одетый в форму милиции, похожий на нахохлившегося ворона — на нем было все черное: черный тулуп до пят, черные валенки с галошами, черная спущенная ушанка.
— Чего надо? Сюда нельзя. Не видите что ли — тут правительственная зона! — проговорил он с ленцой в голосе и черной перчаткой указал нам на надпись — «Правительственная зона — въезд строго воспрещен».
Тогда вперед выступила Шура Романова. Была она сегодня при полном параде, даже шинель распахнула, чтоб видна была ее высокая грудь, увешанная орденами и медалями, бренькающими при каждом шаге.
— Я — подполковник Романова. Имею срочный пакет к товарищу Георгадзе. Николай Анисимович Щелоков приказал передать это лично Михаилу Порфирьевичу в собственные руки!
— Как, говоришь, твое фамилие? — спросил этот мерзкий лейтенант, хотя я был уверен, что он отлично все расслышал.
— Романова, говорю, из Министерства внутренних дел! — спокойным голосом, не раздражаясь, повторила Шура. — Пакет от министра!
Взглянув на Романову, да и на всех нас, с презрением слуги, состоявшего на службе у ясновельможного пана, лейтенант зашагал к своей будке, тяжело передвигая ноги в валенках…
Еще минута, и он вызовет подмогу. Я шумно перевел дух. Шура скрипнула сапожком. Красников умудрился звякнуть в кармане пистолетом. У Потехина громко забурчало в животе — должно быть, от мыслей о шашлыке в соусе ткемали. Понюшкин обозначил матюшком — «бе-нать». Молчание хранили лишь самые мужественные из нас — овчарка Рэкс и следователь по важнейшим делам Меркулов…
Ворота были закрыты. Охрана, небось, на изготовке — прицелила в нас свои «Калашниковы». «Ворон» направился к телефону. Я не представлял, как в таких условиях мы будем производить обыск?!
Наконец Меркулов громко высморкался. Это был заранее разработанный сигнал к началу восстания. Подчиняясь этому приказу, Красниковский, Потехин и я поднялись на ступеньку крылечка проходной.
— Туда нельзя! А ну, спуститься, враз! — гаркнул «ворон», берясь одновременно за телефонную трубку и рукоять пистолета.
Но Шурин пистолет, направленный ему в сердце, заставил его молчать. А Меркулов, подойдя сзади, сдавил руки милиционера-чекиста с такой неожиданной силой, что тот даже вскрикнул: «о-ой, больно делаешь, кисти сломаешь, то-варишь»!
Пока Меркулов и Романова заламывали ему руки назад и связывали их за спиной, майор Красниковский отошел от двери проходной и гипнотизировал ее удавьим взглядом. Еще при разработке нашего плана я был поставлен в известность, что Красниковский одержим страстью вышибать двери. Майор отступил на несколько шагов и уперся левым плечом в зеленую будку, за которую в это время Меркулов, Панюшкин и Романова укладывали «на ночлег» лейтенанта. Потехин, копируя майора, приготовился поддержать его манер.
Экс-чемпион общества «Динамо» в полутяжелом весе чуть присел, натужился, выставив вперед правое плечо.
Того, что случилось в следующую минуту, никто не мог предвидеть. Это было именно то, что Меркулов обозначил как «фактор случайности».
Не встретив никакого сопротивления, майор Красниковский с разгона пролетел в наклонном положении через проходную пристройку, ведущую внутрь усадьбы, и въехал головой в дверь напротив, которая… тоже была открыта. Подчиняясь физическому закону инерции, могучее тело майора описало в воздухе цирковую дугу, и наш замначотдела задом вывалился в сад по ту сторону ограды. В воздухе каким-то только ему одному известным движением майор Красниковский выхватил из кармана пистолет и выстрелил: после чего он повис задним местом на ветвях дерева, росшего у пристройки…
Мы оказались внутри. Окинув помещение взглядом, я убедился, что в нем никого нет: ни чекистов, ни милиционеров.
В это время из особняка выбежал полураздетый человек, разбуженный нашим выстрелом, Был этот верзила скорее всего начальником охраны, которому вознамерился звонить «ворон-лейтенант». Высокий вскинул руку с пистолетом вверх, он истерично закричал, выявляя грузинский акцент:
— Бандыты! Ны с мэста! Ви окружэны! Брр-о-ссай оружи-ие!
Грузин выстрелил и попал в фонарь уличного освещения. Это было нехорошо, потому что лампа разбилась вдребезги и с неимоверным шумом. Туча мелких и крупных осколков посыпалась нам на голову и прежде всего на Красниковского, все еще болтавшегося на дереве.
Этого взрыва не вынес всегда флегматичный Рэкс. Он истерично взвизгнул и без команды ринулся на начальника охраны. Пес взлетел в воздух, и окрестности огласились нечеловеческим криком. Рэкс вцепился начальнику в руку, а после того как из нее выпал пистолет, — в мягкие ткани тела, расположенные ниже спины, как выражаются судебные медики.
Из дома выбежали еще двое. Они успели одеться, но не успели разобраться в ситуации. Поэтому стали палить в две руки по бедняжке Рэксу, который таскал по земле начальника охраны. Пули взрыли землю, собака осела на задние лапы и жутко завыла. Мне показалось, что я сошел с ума, потому что другой, целехонький Рэкс уже вернулся к хозяину и прыгал в полуметре от меня. Не сразу до меня дошло, что по-собачьи воет начальник охраны, которому его ослы-подчиненные в суматохе прострелили икру.
Красниковский, наконец, выбрался из ветвей и бросился к главному входу виллы. Он ворвался бы в дом, если бы не зацепил ногой начальника охраны и не растянулся на крылечке во весь свой богатырский рост. В ту же секунду все стихло, и картина совершенно изменилась. Наш майор и их майор сели рядышком у крылечка, потрепанные, израненные и совершенно обессилевшие. Но голова у славных представителей правоохранительных органов все же работала, они поговорили, упомянув несколько раз имя Андропова в разных интонациях, и пришли к двум идентичным выводам: мы не бандиты-террористы, а свои — законные ребята, приехавшие по душу Георгадзе и имеющие на это полномочия от самого товарища Андропова. Следовательно, стрелять в нас не обязательно.
В это время откуда-то сверху, из дома, пророкотал взбудораженный голос:
— Май-орр, что такое? В чем дело? Что тут в самом деле происходит? А-а-а?
На крыльце маячила величественная фигура в длинном до пят халате. Это был Михаил Порфирьевич Георгадзе. Собственной персоной.
Георгадзе, видимо, было лет семьдесят, но выглядел он моложе: высокий, не оплывший, с аристократическим лицом грузинского князя, с насмешливым взглядом черных глаз.
В прихожей, куда мы вошли, вдруг стало шумно и людно. Откуда-то появились люди, все они ходили и неимоверно галдели. Я ощущал волны их враждебности, направленные на всех нас, как слезоточивый газ.
Как бы не замечая нас, Георгадзе смотрел на Меркулова — опытный глаз столоначальника признал в нем главного в нашей компании.
— Так-с, — спросил Георгадзе, — чем могу служить?
— Вот постановление на обыск, — сказал Меркулов, подавая бумагу. Все домочадцы рассмеялись, как по команде, за исключением Георгадзе, который, чуть-чуть усмехнувшись, прищурился, просматривая постановление на обыск. Прочитав, он задумался, оглядел Меркулова с ног до головы, выронил лист, который плавно опустился на ковер.
— Для этой штуки у меня нет времени. Я тороплюсь в Кремль, сегодня меня вновь переизбирают в секретари Президиума…
Как раз в это время зазвонил телефон. Женщина наверху прокричала что-то по-грузински, Георгадзе поднялся на второй этаж.
Через пять минут та же женщина, уже по-русски, попросила нас подняться в кабинет.
Просторная в коврах комната, увешанная вперемежку портретами членов Политбюро и картинами известных художников — Саврасова, Кустодиева, Левитана, Айвазовского, — уставленная скульптурами неизвестных нам авторов, удобная и тихая, была полна также книг и напоминала то ли музей, то ли библиотеку миллионера.
Хозяин сидел в пол-оборота в кресле с высокой спинкой за дорогим столом с полдюжиной телефонов. Рука его все еще сжимала трубку красного телефона — кремлевской вертушки, а взгляд был устремлен в пространство.
Усевшись в кресле возле стола, мы увидели, что смотрит Георгадзе совсем не в пространство, а на портрет Андропова, висящий над входной дверью. Рядом висел другой портрет — усопшего непосредственного начальника Георгадзе — Брежнева. Этот портрет был окаймлен креповой лентой.
— Он… не меня… он… тебя… снимает, — медленно проговорил Георгадзе и перевел взгляд с одного портрета на другой, — ты слышишь меня… дорогой мой, незабвенный друг… помнишь, что тебе Михаил говорил… не надо… не надо этого человека к себе приближать… плохой он… ненадежный… сколько раз говорил… ты не слушал… не русский, не еврей, не грузин, а армянин… первый предатель…
Меркулов поднял глаза на Георгадзе, пристально посмотрел на него:
— Нехорошо вам, Михаил Порфирьевич? Врача позвать?
Отняв руку от телефона, Георгадзе успокоил его жестом:
— Хорошо — нехорошо! Какая разница! О чем ты говоришь, мальчик! Жить больше я не могу — это ты понимаешь?! Кавказский человек после такого позора жить не может! У кого — у Георгадзе обыск! Как я теперь людям в глаза могу посмотреть? Понимаешь? Нет, кавказец после такого позора жить не может… А обыск этот, пожалуйста, проводи, если Андропов санкцию дал… Не бойся, стрелять не будем. Я людям скажу! Подумаешь какая невидаль — миллион, десять миллионов у меня найдешь! Побрякушки найдешь, картины. Деньги не мои — порядочные люди мне доверяют, ко мне на время привозят. Что это — преступление? Побрякушки, картины из музеев пришли, в музеи уйдут, завтра же, когда я помру…
Георгадзе замолчал. Он тяжело дышал, бледный и раздавленный. Рука его тянулась к сердцу. Оно, видимо, сейчас разрывалось на части. Мне стало жаль этого старика.
Лучшее, что мы могли для него сейчас сделать — это вызвать доктора и удалиться, не приступая к обыску. Доктора мы вызвали. После этого приступили к обыску.
Мы обошли виллу всю целиком, ошеломленно рассматривая ее. Собственно говоря, это была не вилла, а маленький дворец с бесчисленными комнатами, довольно удобными, несмотря на вычурную декоративность, — башни, башенки и зубцы. Мы нашли тут не только Кустодиева и Айвазовского, но и несметные сокровища, вывезенные из хранилищ и запасников московского Кремля, Эрмитажа и Исторического музея: Рубенса, Ван-Дейка, Рублева, Леонардо да Винчи, золото и серебро величайших мастеров готики и времен Возрождения, царские сервизы с вензелем Николая II, драгоценные камни, равных которым не знали ни августейшие особы, ни нефтяные и автомобильные магнаты.
Осмотрев все это, Меркулов сказал с грустью:
— Какое грандиозное кладбище древних сокровищ!
То, что мы нашли в подвальном помещении, напоминавшем банк или советскую сберкассу средних размеров, потрясло всех, даже Рэкса. В металлических ящиках, стоявших на металлических конструкциях, действительно оказались сказочные богатства. Мы поочередно вели протокол, внося в него изъятые ценности, вскрывали пакеты, тщательно перевязанные шелковыми разноцветными ленточками.
Внося в реестр, мы перекладывали перстни, серьги, кольца, броши, кулоны и ожерелья ватой, а потом укладывали обратно в ящики.
Обнаружили мы также сорок миллионов советских денег, два миллиона в иностранной валюте, сто кирпичиков золотых слитков и полпуда бриллиантов — это восемь килограммов или сорок тысяч каратов первоклассных камней. А в других мешочках были необработанные южноафриканские алмазы…
Меркулов любил говорить, что руководить — значит предвидеть. Он досконально разработал план нашей операции по внезапному обыску у Георгадзе. В плане не было места ни для одной шероховатости. Многоопытный важняк предусмотрел вроде бы все: и погоду в первую и вторую половину дня, и настроение вельможи, его жесты и мимику, и количество охраны у дома, и степень их преданности своему боссу… Меркулов ввел в план особый коэффициент, который он назвал «фактором случайности», и это означало, что каждый член нашей бригады, в том числе стажер Турецкий, должен быть готовым к любым неожиданностям и воспринимать случайность как должное.
Стояла еще совершенно черная, непроницаемая ночь, когда муровский шофер позвонил в Ритину дверь и сказал, что карета подана. К этому времени Рита успела отпоить меня крепким кофе и седальгином. Спать мне не хотелось, но уезжать из Ритиного дома не хотелось еще больше. Сидя на кухне, мы говорили о моем отце, Меркулове, Кассарине. Ритино лицо было непроницаемо, а глаза ее были устремлены в неведомые мне дали.
Я спустился с шофером вниз к машине. Муровская «волга» повезла меня через спящую Москву с Фрунзенской набережной на Петровку. После пятнадцатиминутного совещания в кабинете Романовой наша опергруппа высыпала на улицу и рессеялась по двум автомобилям. Москва словно вымерла. У сада «Эрмитаж» ни пешеходов, ни автомобиля. Сильный ветер носил по Петровке обрывки афиш с мордуленциями Муслима Магомаева, Аллы Пугачевой и Людмилы Зыкиной, сорванных с круглых афишечных тумб. Ветер дул уже по-зимнему пронизывающе, как бы пугая: вот дождетесь, людишки, скоро будет еще морознее, еще хуже…
Майор Красниковский сел за руль, и наша оперативная машина покатила тихими переулками.
— Интересно, выключил ли я чайник перед отъездом из дома? — неожиданно сказал Меркулов.
Красниковский бросил короткий взгляд на следователя, сидевшего рядом с ним.
— Да успокойтесь вы, Константин Дмитриевич! Вот увидите, операция пройдет успешно…
Вслед за первой патрульной «волгой» в которой ехали Романова и Панюшкин с Рэксом, у польского торгпредства мы вырулили на Садово-Самотечную. Здесь первая милицейская машина включила мигалку и, завывая сиреной, на полной скорости помчалась в сторону Московской кольцевой дороги, от которой рукой подать до поселка Верховного совета. Мы неотступно шли за патрульной машиной. Над Москвой нехотя вставал рассвет — время неподходящее, чтобы будить и делать обыск у второго человека в нашем советском общенародном государстве…
Динамики выплескивали наружу магомаевский баритон, Красниковский и Потехин до хрипоты спорили о грузинской кухне, лишь мы с Меркуловым молчали.
Если быть честным, то меня не интересовал предстоящий обыск. Не привлекал и милицейский разговор о сулгуни и сациви. Не радовала бодрая песня. Мне не давала покоя мысль, что в детстве своем я помнил что-то очень важное, возможно, это касалось моего отца, то, чего никак нельзя забывать, а я вдруг забыл, хотя забывать было никак нельзя — от этого как-то зависела вся моя жизнь.
Что, собственно, я знал о своем отце? И что произошло с ним? Со слов матери мне было известно, что мой отец погиб в авиационной катастрофе, когда я был еще маленьким. Отец с отличием окончил аспирантуру и работал над кандидатской диссертацией на важную экономическую тему — его предложения должны были произвести переворот в нашем плановом хозяйстве и привести к гигантскому росту производительности труда и к скачку в производстве товаров широкого потребления. Для обкатки своих идей отец отправился в Архангельск, во вновь созданный совнархоз, и проработал на Севере полгода. Как-то по делам он отправился в глубинку, летел на «У-2». Авария произошла над морем, обломки самолета вместе с пилотом и единственным пассажиром затонули, поэтому я никогда не был на могиле отца.
Зло, расплывчатое и эфемерное, как было это не раз в моих детских снах, обрело вдруг реальные очертания. Зло теперь имело имя, фамилию и даже генеральское звание. И в этот миг, когда голова моя была полна мыслей о злодее, погубившем моего отца, новая мысль вдруг обожгла догадкой — Леша тоже говорил о Кассарине, точно! Это он, человек, смахивающий на крысу, руководил обыском в квартире Ракитиных, как это я сразу не понял! Кассарин действительно похож на крысу — большую, хитрую крысищу! Правда, это заметно лишь, когда он улыбнется. Это странно и страшно. Обычно человек, даже некрасивый, озаряется в улыбке, а этот в момент улыбки показывает свою сущность, обнажает свой крысиный оскал! Мне стало не по себе. И я подумал, что главное теперь в моем поединке с Кассариным не натворить глупостей, не делать случайных движений. Вот где потребуются выдержка и методичность — надо будет обо всем рассказать Меркулову, посоветоваться…
Мы уже подъезжали к даче Георгадзе. До остановки было секунд тридцать.
— Из шашлыков больше всего я люблю по-карски! — говорил Красниковский.
Шестнадцать секунд…
— Нет, товарищ майор, обычный кавказский шашлык — прелесть, — он намного лучше карского, — не соглашался Потехин, — в нем мясо более сочное…
Восемь секунд…
— Мне тоже больше нравится на ребрышке, особенно с соусом ткемали, — вношу и я свою лепту в сферу кавказской кухни.
Секунда. Все. Приехали…
Резиденция Георгадзе полностью соответствовала моим представлениям об обители наших вождей. С улицы видна была лишь часть дома — трехэтажного особняка в стиле модерн — броского, эффектного, с причудливыми очертаниями балконов и окон, с красочными орхидеями на мозаичном фризе.
— Какой нелепый дом! — воскликнула Романова, подходя к нашей «волге». Мы стояли кружком, ожидая распоряжений Меркулова.
Большую часть дома закрывала живая изгородь из вечнозеленых елей и пихт, очень высоких и необыкновенно густых. За нею была еще одна ограда, тоже высокая, но металлическая, — забор, построенный по спецзаказу. Владения Георгадзе казались непомерно большими, а разросшийся сад, спускавшийся к большому озеру, скорее напоминал парк культуры и отдыха.
— Раньше этот дом, дорогие экскурсанты, принадлежал проклятому капиталисту — купцу Рябушкинскому, — дал справку всезнающий Красниковский.
У главного входа зеленела будка, наподобие тех, что стоят у посольства. Из будки уже вылез и пер нам навстречу дежурный лейтенант-чекист из девятого управления, одетый в форму милиции, похожий на нахохлившегося ворона — на нем было все черное: черный тулуп до пят, черные валенки с галошами, черная спущенная ушанка.
— Чего надо? Сюда нельзя. Не видите что ли — тут правительственная зона! — проговорил он с ленцой в голосе и черной перчаткой указал нам на надпись — «Правительственная зона — въезд строго воспрещен».
Тогда вперед выступила Шура Романова. Была она сегодня при полном параде, даже шинель распахнула, чтоб видна была ее высокая грудь, увешанная орденами и медалями, бренькающими при каждом шаге.
— Я — подполковник Романова. Имею срочный пакет к товарищу Георгадзе. Николай Анисимович Щелоков приказал передать это лично Михаилу Порфирьевичу в собственные руки!
— Как, говоришь, твое фамилие? — спросил этот мерзкий лейтенант, хотя я был уверен, что он отлично все расслышал.
— Романова, говорю, из Министерства внутренних дел! — спокойным голосом, не раздражаясь, повторила Шура. — Пакет от министра!
Взглянув на Романову, да и на всех нас, с презрением слуги, состоявшего на службе у ясновельможного пана, лейтенант зашагал к своей будке, тяжело передвигая ноги в валенках…
Еще минута, и он вызовет подмогу. Я шумно перевел дух. Шура скрипнула сапожком. Красников умудрился звякнуть в кармане пистолетом. У Потехина громко забурчало в животе — должно быть, от мыслей о шашлыке в соусе ткемали. Понюшкин обозначил матюшком — «бе-нать». Молчание хранили лишь самые мужественные из нас — овчарка Рэкс и следователь по важнейшим делам Меркулов…
Ворота были закрыты. Охрана, небось, на изготовке — прицелила в нас свои «Калашниковы». «Ворон» направился к телефону. Я не представлял, как в таких условиях мы будем производить обыск?!
Наконец Меркулов громко высморкался. Это был заранее разработанный сигнал к началу восстания. Подчиняясь этому приказу, Красниковский, Потехин и я поднялись на ступеньку крылечка проходной.
— Туда нельзя! А ну, спуститься, враз! — гаркнул «ворон», берясь одновременно за телефонную трубку и рукоять пистолета.
Но Шурин пистолет, направленный ему в сердце, заставил его молчать. А Меркулов, подойдя сзади, сдавил руки милиционера-чекиста с такой неожиданной силой, что тот даже вскрикнул: «о-ой, больно делаешь, кисти сломаешь, то-варишь»!
Пока Меркулов и Романова заламывали ему руки назад и связывали их за спиной, майор Красниковский отошел от двери проходной и гипнотизировал ее удавьим взглядом. Еще при разработке нашего плана я был поставлен в известность, что Красниковский одержим страстью вышибать двери. Майор отступил на несколько шагов и уперся левым плечом в зеленую будку, за которую в это время Меркулов, Панюшкин и Романова укладывали «на ночлег» лейтенанта. Потехин, копируя майора, приготовился поддержать его манер.
Экс-чемпион общества «Динамо» в полутяжелом весе чуть присел, натужился, выставив вперед правое плечо.
Того, что случилось в следующую минуту, никто не мог предвидеть. Это было именно то, что Меркулов обозначил как «фактор случайности».
Не встретив никакого сопротивления, майор Красниковский с разгона пролетел в наклонном положении через проходную пристройку, ведущую внутрь усадьбы, и въехал головой в дверь напротив, которая… тоже была открыта. Подчиняясь физическому закону инерции, могучее тело майора описало в воздухе цирковую дугу, и наш замначотдела задом вывалился в сад по ту сторону ограды. В воздухе каким-то только ему одному известным движением майор Красниковский выхватил из кармана пистолет и выстрелил: после чего он повис задним местом на ветвях дерева, росшего у пристройки…
Мы оказались внутри. Окинув помещение взглядом, я убедился, что в нем никого нет: ни чекистов, ни милиционеров.
В это время из особняка выбежал полураздетый человек, разбуженный нашим выстрелом, Был этот верзила скорее всего начальником охраны, которому вознамерился звонить «ворон-лейтенант». Высокий вскинул руку с пистолетом вверх, он истерично закричал, выявляя грузинский акцент:
— Бандыты! Ны с мэста! Ви окружэны! Брр-о-ссай оружи-ие!
Грузин выстрелил и попал в фонарь уличного освещения. Это было нехорошо, потому что лампа разбилась вдребезги и с неимоверным шумом. Туча мелких и крупных осколков посыпалась нам на голову и прежде всего на Красниковского, все еще болтавшегося на дереве.
Этого взрыва не вынес всегда флегматичный Рэкс. Он истерично взвизгнул и без команды ринулся на начальника охраны. Пес взлетел в воздух, и окрестности огласились нечеловеческим криком. Рэкс вцепился начальнику в руку, а после того как из нее выпал пистолет, — в мягкие ткани тела, расположенные ниже спины, как выражаются судебные медики.
Из дома выбежали еще двое. Они успели одеться, но не успели разобраться в ситуации. Поэтому стали палить в две руки по бедняжке Рэксу, который таскал по земле начальника охраны. Пули взрыли землю, собака осела на задние лапы и жутко завыла. Мне показалось, что я сошел с ума, потому что другой, целехонький Рэкс уже вернулся к хозяину и прыгал в полуметре от меня. Не сразу до меня дошло, что по-собачьи воет начальник охраны, которому его ослы-подчиненные в суматохе прострелили икру.
Красниковский, наконец, выбрался из ветвей и бросился к главному входу виллы. Он ворвался бы в дом, если бы не зацепил ногой начальника охраны и не растянулся на крылечке во весь свой богатырский рост. В ту же секунду все стихло, и картина совершенно изменилась. Наш майор и их майор сели рядышком у крылечка, потрепанные, израненные и совершенно обессилевшие. Но голова у славных представителей правоохранительных органов все же работала, они поговорили, упомянув несколько раз имя Андропова в разных интонациях, и пришли к двум идентичным выводам: мы не бандиты-террористы, а свои — законные ребята, приехавшие по душу Георгадзе и имеющие на это полномочия от самого товарища Андропова. Следовательно, стрелять в нас не обязательно.
В это время откуда-то сверху, из дома, пророкотал взбудораженный голос:
— Май-орр, что такое? В чем дело? Что тут в самом деле происходит? А-а-а?
На крыльце маячила величественная фигура в длинном до пят халате. Это был Михаил Порфирьевич Георгадзе. Собственной персоной.
Георгадзе, видимо, было лет семьдесят, но выглядел он моложе: высокий, не оплывший, с аристократическим лицом грузинского князя, с насмешливым взглядом черных глаз.
В прихожей, куда мы вошли, вдруг стало шумно и людно. Откуда-то появились люди, все они ходили и неимоверно галдели. Я ощущал волны их враждебности, направленные на всех нас, как слезоточивый газ.
Как бы не замечая нас, Георгадзе смотрел на Меркулова — опытный глаз столоначальника признал в нем главного в нашей компании.
— Так-с, — спросил Георгадзе, — чем могу служить?
— Вот постановление на обыск, — сказал Меркулов, подавая бумагу. Все домочадцы рассмеялись, как по команде, за исключением Георгадзе, который, чуть-чуть усмехнувшись, прищурился, просматривая постановление на обыск. Прочитав, он задумался, оглядел Меркулова с ног до головы, выронил лист, который плавно опустился на ковер.
— Для этой штуки у меня нет времени. Я тороплюсь в Кремль, сегодня меня вновь переизбирают в секретари Президиума…
Как раз в это время зазвонил телефон. Женщина наверху прокричала что-то по-грузински, Георгадзе поднялся на второй этаж.
Через пять минут та же женщина, уже по-русски, попросила нас подняться в кабинет.
Просторная в коврах комната, увешанная вперемежку портретами членов Политбюро и картинами известных художников — Саврасова, Кустодиева, Левитана, Айвазовского, — уставленная скульптурами неизвестных нам авторов, удобная и тихая, была полна также книг и напоминала то ли музей, то ли библиотеку миллионера.
Хозяин сидел в пол-оборота в кресле с высокой спинкой за дорогим столом с полдюжиной телефонов. Рука его все еще сжимала трубку красного телефона — кремлевской вертушки, а взгляд был устремлен в пространство.
Усевшись в кресле возле стола, мы увидели, что смотрит Георгадзе совсем не в пространство, а на портрет Андропова, висящий над входной дверью. Рядом висел другой портрет — усопшего непосредственного начальника Георгадзе — Брежнева. Этот портрет был окаймлен креповой лентой.
— Он… не меня… он… тебя… снимает, — медленно проговорил Георгадзе и перевел взгляд с одного портрета на другой, — ты слышишь меня… дорогой мой, незабвенный друг… помнишь, что тебе Михаил говорил… не надо… не надо этого человека к себе приближать… плохой он… ненадежный… сколько раз говорил… ты не слушал… не русский, не еврей, не грузин, а армянин… первый предатель…
Меркулов поднял глаза на Георгадзе, пристально посмотрел на него:
— Нехорошо вам, Михаил Порфирьевич? Врача позвать?
Отняв руку от телефона, Георгадзе успокоил его жестом:
— Хорошо — нехорошо! Какая разница! О чем ты говоришь, мальчик! Жить больше я не могу — это ты понимаешь?! Кавказский человек после такого позора жить не может! У кого — у Георгадзе обыск! Как я теперь людям в глаза могу посмотреть? Понимаешь? Нет, кавказец после такого позора жить не может… А обыск этот, пожалуйста, проводи, если Андропов санкцию дал… Не бойся, стрелять не будем. Я людям скажу! Подумаешь какая невидаль — миллион, десять миллионов у меня найдешь! Побрякушки найдешь, картины. Деньги не мои — порядочные люди мне доверяют, ко мне на время привозят. Что это — преступление? Побрякушки, картины из музеев пришли, в музеи уйдут, завтра же, когда я помру…
Георгадзе замолчал. Он тяжело дышал, бледный и раздавленный. Рука его тянулась к сердцу. Оно, видимо, сейчас разрывалось на части. Мне стало жаль этого старика.
Лучшее, что мы могли для него сейчас сделать — это вызвать доктора и удалиться, не приступая к обыску. Доктора мы вызвали. После этого приступили к обыску.
Мы обошли виллу всю целиком, ошеломленно рассматривая ее. Собственно говоря, это была не вилла, а маленький дворец с бесчисленными комнатами, довольно удобными, несмотря на вычурную декоративность, — башни, башенки и зубцы. Мы нашли тут не только Кустодиева и Айвазовского, но и несметные сокровища, вывезенные из хранилищ и запасников московского Кремля, Эрмитажа и Исторического музея: Рубенса, Ван-Дейка, Рублева, Леонардо да Винчи, золото и серебро величайших мастеров готики и времен Возрождения, царские сервизы с вензелем Николая II, драгоценные камни, равных которым не знали ни августейшие особы, ни нефтяные и автомобильные магнаты.
Осмотрев все это, Меркулов сказал с грустью:
— Какое грандиозное кладбище древних сокровищ!
То, что мы нашли в подвальном помещении, напоминавшем банк или советскую сберкассу средних размеров, потрясло всех, даже Рэкса. В металлических ящиках, стоявших на металлических конструкциях, действительно оказались сказочные богатства. Мы поочередно вели протокол, внося в него изъятые ценности, вскрывали пакеты, тщательно перевязанные шелковыми разноцветными ленточками.
Внося в реестр, мы перекладывали перстни, серьги, кольца, броши, кулоны и ожерелья ватой, а потом укладывали обратно в ящики.
Обнаружили мы также сорок миллионов советских денег, два миллиона в иностранной валюте, сто кирпичиков золотых слитков и полпуда бриллиантов — это восемь килограммов или сорок тысяч каратов первоклассных камней. А в других мешочках были необработанные южноафриканские алмазы…