Страница:
— Конечно!
Цапко, ходивший взад и вперед по комнате, остановился около буфета и отворил его. Там на полке стоял графин с водкой и лежал на тарелке соленый огурец, нарезанный аккуратными тонкими кружочками. Стоя спиной к нам, генерал торопливо налил себе рюмку и выпил. Видно было, как конвульсивно содрогнулась его чуть сгорбленная спина под тонким сукном генеральского кителя.
— Не желаете отведать? — предложил он нам, указывая на буфет. — Впрочем, Таля сейчас соорудит нам кое-что, и мы вместе отобедаем, чем Бог послал! Так не хотите как бы по рюмашке перед обедом?
— Спасибо, мы потом.
Генерал прошелся по кабинету, засунув руки в карманы брюк с алыми лампасами. Сделав два конца, он продолжил прерванную беседу.
— Так вот я все хожу и как бы думаю — как получше ответить на ваш вопрос — из-за чего, собственно, погиб наш Виктор. И знаете, Костя, что я на это отвечу… Я ненавидел, например, военную службу, но служил как бы всю жизнь. Почему? Да потому, что кругом твердили, что самое главное в жизни это любовь к родине, самоотдача, а в душе-то каждый думал, главное — умелая служба, хороший оклад; не подчиняться — властвовать над другими. А вот Витя был не такой… Витя как бы на всю жизнь остался верным своим идеалам. Захотел рентабельного труда на своем участке — во Внешторге. Министерство это как бы показательное, на него, на экспорт работает вся наша советская система. Да все на холостом ходу! А тут еще Витя столкнулся с коррупцией. И министр, и его заместители, впрочем, как и весь аппарат, знай, гребут под себя, разворовывают как бы все, что плохо лежит. А лежит у нас все плохо. И когда Ракитин вступил в борьбу с коррупцией, то потерпел поражение. И это как бы понятно. Успешно можно бороться с коррупцией лишь в одном случае — если коррупция явление частное. Но когда вся система — гниль, то никакая борьба как бы помочь не может. Потому что, по существу, объявляется как бы война всей системе. Но систему, как все знают, возглавляет партаппарат. И этот аппарат обладает многочисленными привилегиями, а привилегии эти по сути — та же коррупция, только легализованная самим как бы партаппаратом. Борьба же с коррупцией в коррумпированном государстве — безумное донкихотство…
Генерал, сам того не ведая, рисовал нам с Меркуловым печальную перспективу нашего расследования.
— Ипполит Алексеевич! Ипполит Алексеевич! — позвал Меркулов. — Спуститесь, пожалуйста, на землю и расскажите о Кассарине. Мы же следователи, а не члены Политбюро!
— Эка меня как бы занесло! — возмутился Цапко и стал рассказывать интересные вещи…
…Было это 7 марта 1982 года. Извилистой дорогой из Берна в Люцерн шел бронированный автофургон. Вез фургончик ни много ни мало тридцать миллионов долларов, предназначавшихся одной иностранной компартии. Фактический отправитель — ЦК КПСС, фиктивный — подставная фирма «Контекст».
Водитель и два сопровождающих сразу не заметили, что узкая дорога была перекрыта: поперек стояла машина, сверкала огнями, вокруг люди в форме, то ли полицейские, то ли пограничники. Водитель попытался было объяснить, что документы у них в порядке, но не успел — справа и слева на них были направлены дула автоматов. Один из «полицейских» ухмыльнулся:
— Спокойно, парни. Пропуск нам не нужен. Открывай двери! Где ключи?
Шофер выругался по-русски, сопровождающие молчали. Тогда «полицейские» применили способ, который заставил водителя заговорить. Двоих, уже связанных охранников, они облили бензином из принесенной канистры, поднесли зажигалку к одному из них:
— Не назовешь код, чтобы открыть дверцы, твои друзья вспыхнут, как факел!
Пришлось отдать ключи и рассекретить систему защиты. Мешки с долларами перекочевали в «полицейский» автомобиль. Через двадцать пять минут на место происшествия прибыли настоящие швейцарские полицейские, но следы бандитов затерялись где-то на горной тропе…
…Год тому назад КГБ наметил операцию по захвату помещения одной из компаний по охране ценностей в Лондоне с целью дестабилизации мирового рынка путем изъятия большого количества золота из оборота. Акция была проведена успешно — четыре бандита похитили золотые слитки весом в три тонны и два мешочка с бриллиантами южноафриканского происхождения. Они связали охранников и заткнули им рты кляпом. И тогда применялся тот же метод подавления воли к сопротивлению: они облили двух сторожей бензином и завладели ключами от сейфов… Однако в советскую казну сворованные ценности не поступили… Контролировать эту операцию должен был Кассарин. Но он доложил, что операция была проведена неизвестными лицами без его ведома.
Ракитин настаивал на расследовании этих двух дел, обращая внимание руководства на факт присутствия Кассарина за границей в это время и идентичность методов ограбления. Более того, один из советских агентов, пытавшийся сообщить что-то о странном поведении генерала КГБ, погиб в автокатастрофе. Но дело замяли.
Замяли еще одно дело, уже в Москве, напрямую ведшее к Кассарину. При покупке им через подставных лиц лазерного гироскопа американской фирмы «Ханивел» советский банк частями высылал валюту через нью-йоркские банки. Одна сумма — пятьдесят тысяч долларов — ошибочно была выслана дважды. Дважды в ее получении расписался в Нью-Йорке Кассарин… Через год инспекцией этот факт был обнаружен. Кассарин вывернулся, заявив, что вторую сумму передал в качестве взятки посреднику…
…И вот уже совсем недавно случилась такая история. Многие годы генерал Цапко находился в закодированной переписке со своим другом — последним из могикан берзинской гвардии, Андреем Емельяновичем Зотовым, по кличке «Сатурн». Он был резидентом КГБ в Западной Европе и последние годы работал непосредственно на Кассарина. Недавно «Сатурн» скоропостижно скончался в Цюрихе. Все ценности из его личного бокса в цюрихском банке Роентген исчезли. Предполагаемая сумма похищенного — около пяти миллионов рублей, предназначавшаяся для оплаты содержания резидентуры в Австрии и Швейцарии. Можно было предположить, что старик Зотов покинул этот мир по естественной причине, от инфаркта, как и было установлено швейцарскими врачами. Но одно обстоятельство смущало старого генерала: время смерти Зотова совпало с пребыванием Кассарина в Австрии. А оттуда до Цюриха — рукой подать.
— Вот я вам тут как бы набросал дров, а ваше дело, товарищи прокуроры, сложить из них поленницу, да так, чтоб она не развалилась как бы. И тут, господа хорошие, я вам помочь как бы совсем ничем не могу. Вот поговорите с Витиным другом — полковником из КГБ Пономаревым. Он эту ихнюю кухню как бы лучше меня знает. Может, чего посоветует…
Я смотрел на генерала Цапко, и смотреть мне было на него приятно и забавно. И его каркающий голос, и эти бесконечные «как бы» к месту и чаще всего не к месту, и кротость лица, совсем не соответствующая его профессии — все это вместе с окружающими его атрибутами и ореолом героического прошлого было притягательно необыкновенно. Можно было бы назвать его чудаковатым, странным, но в первую очередь он мне казался полноценным, то есть, как бы в нем было человеческих качеств — позитивных или негативных, неважно, — больше, чем в ком-либо еще, мною встреченном. Я даже поймал себя на том, что размышляю, строя фразы по подобию генеральской речи. Я продолжал наблюдать за Ипполитом Алексеевичем, когда мы сели за стол, заставленный истинно русской снедью — мочеными антоновскими яблоками, солеными рыжиками, селедкой с горячей картошкой и Бог знает, чем еще. Я не вслушивался в то, что говорил отставной генерал, а просто следил за выражением его подвижного лица, движениями непомерно длинных рук с костлявыми пальцами и постоянно меняющимся цветом его глаз — от серо-желтого до изумрудно-зеленого.
…В шесть мы распрощались с Ипполитом Алексеевичем и его молодой женой. На рысях добежали до платформы, втиснулись в переполненную электричку.
Через полчаса мы уже были на Павелецком вокзале. Меркулов раздобыл «левака» — умчал за своей Лелей в больницу на ободранном микроавтобусе.
Я спустился в метро и поехал домой.
Идя по Арбатской площади, я думал о перипетиях нашего дела, вдыхал холодный воздух, созерцал толпу. Вечер, похоже, будет отличный — я проведу его с Ритой. Выпьем по бокалу вина, сходим в кинишко…
Я пересек переулок Аксакова, бросил на тротуар окурок, распахнул двери, вошел в подъезд…
Что-то резко хлестнуло меня по глазам, я мгновенно перестал что-либо видеть; множество каменных рук взяли меня за плечи, бока, шею; рот заволокло непонятной сладковатой массой. Я судорожно пытался вдохнуть в себя воздух, пропитанный запахом суррогатного кофе. С космической скоростью замелькали кадры фильма — заседание комиссии по распределению молодых специалистов, беззвучные рукоплескания огромного зала и я на пьедестале почета, награждаемый за выигрыш первенства университета по самбо, мое грехопадение со школьной учительницей по физкультуре, и уже совсем из далеких галактик донеслось: «Через черточку пишутся частицы ТО, ЛИБО, НИБУДЬ, КОЕ, ТАКИ, КА…»
11
КАССАРИН И Я
1
2
3
Цапко, ходивший взад и вперед по комнате, остановился около буфета и отворил его. Там на полке стоял графин с водкой и лежал на тарелке соленый огурец, нарезанный аккуратными тонкими кружочками. Стоя спиной к нам, генерал торопливо налил себе рюмку и выпил. Видно было, как конвульсивно содрогнулась его чуть сгорбленная спина под тонким сукном генеральского кителя.
— Не желаете отведать? — предложил он нам, указывая на буфет. — Впрочем, Таля сейчас соорудит нам кое-что, и мы вместе отобедаем, чем Бог послал! Так не хотите как бы по рюмашке перед обедом?
— Спасибо, мы потом.
Генерал прошелся по кабинету, засунув руки в карманы брюк с алыми лампасами. Сделав два конца, он продолжил прерванную беседу.
— Так вот я все хожу и как бы думаю — как получше ответить на ваш вопрос — из-за чего, собственно, погиб наш Виктор. И знаете, Костя, что я на это отвечу… Я ненавидел, например, военную службу, но служил как бы всю жизнь. Почему? Да потому, что кругом твердили, что самое главное в жизни это любовь к родине, самоотдача, а в душе-то каждый думал, главное — умелая служба, хороший оклад; не подчиняться — властвовать над другими. А вот Витя был не такой… Витя как бы на всю жизнь остался верным своим идеалам. Захотел рентабельного труда на своем участке — во Внешторге. Министерство это как бы показательное, на него, на экспорт работает вся наша советская система. Да все на холостом ходу! А тут еще Витя столкнулся с коррупцией. И министр, и его заместители, впрочем, как и весь аппарат, знай, гребут под себя, разворовывают как бы все, что плохо лежит. А лежит у нас все плохо. И когда Ракитин вступил в борьбу с коррупцией, то потерпел поражение. И это как бы понятно. Успешно можно бороться с коррупцией лишь в одном случае — если коррупция явление частное. Но когда вся система — гниль, то никакая борьба как бы помочь не может. Потому что, по существу, объявляется как бы война всей системе. Но систему, как все знают, возглавляет партаппарат. И этот аппарат обладает многочисленными привилегиями, а привилегии эти по сути — та же коррупция, только легализованная самим как бы партаппаратом. Борьба же с коррупцией в коррумпированном государстве — безумное донкихотство…
Генерал, сам того не ведая, рисовал нам с Меркуловым печальную перспективу нашего расследования.
— Ипполит Алексеевич! Ипполит Алексеевич! — позвал Меркулов. — Спуститесь, пожалуйста, на землю и расскажите о Кассарине. Мы же следователи, а не члены Политбюро!
— Эка меня как бы занесло! — возмутился Цапко и стал рассказывать интересные вещи…
…Было это 7 марта 1982 года. Извилистой дорогой из Берна в Люцерн шел бронированный автофургон. Вез фургончик ни много ни мало тридцать миллионов долларов, предназначавшихся одной иностранной компартии. Фактический отправитель — ЦК КПСС, фиктивный — подставная фирма «Контекст».
Водитель и два сопровождающих сразу не заметили, что узкая дорога была перекрыта: поперек стояла машина, сверкала огнями, вокруг люди в форме, то ли полицейские, то ли пограничники. Водитель попытался было объяснить, что документы у них в порядке, но не успел — справа и слева на них были направлены дула автоматов. Один из «полицейских» ухмыльнулся:
— Спокойно, парни. Пропуск нам не нужен. Открывай двери! Где ключи?
Шофер выругался по-русски, сопровождающие молчали. Тогда «полицейские» применили способ, который заставил водителя заговорить. Двоих, уже связанных охранников, они облили бензином из принесенной канистры, поднесли зажигалку к одному из них:
— Не назовешь код, чтобы открыть дверцы, твои друзья вспыхнут, как факел!
Пришлось отдать ключи и рассекретить систему защиты. Мешки с долларами перекочевали в «полицейский» автомобиль. Через двадцать пять минут на место происшествия прибыли настоящие швейцарские полицейские, но следы бандитов затерялись где-то на горной тропе…
…Год тому назад КГБ наметил операцию по захвату помещения одной из компаний по охране ценностей в Лондоне с целью дестабилизации мирового рынка путем изъятия большого количества золота из оборота. Акция была проведена успешно — четыре бандита похитили золотые слитки весом в три тонны и два мешочка с бриллиантами южноафриканского происхождения. Они связали охранников и заткнули им рты кляпом. И тогда применялся тот же метод подавления воли к сопротивлению: они облили двух сторожей бензином и завладели ключами от сейфов… Однако в советскую казну сворованные ценности не поступили… Контролировать эту операцию должен был Кассарин. Но он доложил, что операция была проведена неизвестными лицами без его ведома.
Ракитин настаивал на расследовании этих двух дел, обращая внимание руководства на факт присутствия Кассарина за границей в это время и идентичность методов ограбления. Более того, один из советских агентов, пытавшийся сообщить что-то о странном поведении генерала КГБ, погиб в автокатастрофе. Но дело замяли.
Замяли еще одно дело, уже в Москве, напрямую ведшее к Кассарину. При покупке им через подставных лиц лазерного гироскопа американской фирмы «Ханивел» советский банк частями высылал валюту через нью-йоркские банки. Одна сумма — пятьдесят тысяч долларов — ошибочно была выслана дважды. Дважды в ее получении расписался в Нью-Йорке Кассарин… Через год инспекцией этот факт был обнаружен. Кассарин вывернулся, заявив, что вторую сумму передал в качестве взятки посреднику…
…И вот уже совсем недавно случилась такая история. Многие годы генерал Цапко находился в закодированной переписке со своим другом — последним из могикан берзинской гвардии, Андреем Емельяновичем Зотовым, по кличке «Сатурн». Он был резидентом КГБ в Западной Европе и последние годы работал непосредственно на Кассарина. Недавно «Сатурн» скоропостижно скончался в Цюрихе. Все ценности из его личного бокса в цюрихском банке Роентген исчезли. Предполагаемая сумма похищенного — около пяти миллионов рублей, предназначавшаяся для оплаты содержания резидентуры в Австрии и Швейцарии. Можно было предположить, что старик Зотов покинул этот мир по естественной причине, от инфаркта, как и было установлено швейцарскими врачами. Но одно обстоятельство смущало старого генерала: время смерти Зотова совпало с пребыванием Кассарина в Австрии. А оттуда до Цюриха — рукой подать.
— Вот я вам тут как бы набросал дров, а ваше дело, товарищи прокуроры, сложить из них поленницу, да так, чтоб она не развалилась как бы. И тут, господа хорошие, я вам помочь как бы совсем ничем не могу. Вот поговорите с Витиным другом — полковником из КГБ Пономаревым. Он эту ихнюю кухню как бы лучше меня знает. Может, чего посоветует…
Я смотрел на генерала Цапко, и смотреть мне было на него приятно и забавно. И его каркающий голос, и эти бесконечные «как бы» к месту и чаще всего не к месту, и кротость лица, совсем не соответствующая его профессии — все это вместе с окружающими его атрибутами и ореолом героического прошлого было притягательно необыкновенно. Можно было бы назвать его чудаковатым, странным, но в первую очередь он мне казался полноценным, то есть, как бы в нем было человеческих качеств — позитивных или негативных, неважно, — больше, чем в ком-либо еще, мною встреченном. Я даже поймал себя на том, что размышляю, строя фразы по подобию генеральской речи. Я продолжал наблюдать за Ипполитом Алексеевичем, когда мы сели за стол, заставленный истинно русской снедью — мочеными антоновскими яблоками, солеными рыжиками, селедкой с горячей картошкой и Бог знает, чем еще. Я не вслушивался в то, что говорил отставной генерал, а просто следил за выражением его подвижного лица, движениями непомерно длинных рук с костлявыми пальцами и постоянно меняющимся цветом его глаз — от серо-желтого до изумрудно-зеленого.
…В шесть мы распрощались с Ипполитом Алексеевичем и его молодой женой. На рысях добежали до платформы, втиснулись в переполненную электричку.
Через полчаса мы уже были на Павелецком вокзале. Меркулов раздобыл «левака» — умчал за своей Лелей в больницу на ободранном микроавтобусе.
Я спустился в метро и поехал домой.
Идя по Арбатской площади, я думал о перипетиях нашего дела, вдыхал холодный воздух, созерцал толпу. Вечер, похоже, будет отличный — я проведу его с Ритой. Выпьем по бокалу вина, сходим в кинишко…
Я пересек переулок Аксакова, бросил на тротуар окурок, распахнул двери, вошел в подъезд…
Что-то резко хлестнуло меня по глазам, я мгновенно перестал что-либо видеть; множество каменных рук взяли меня за плечи, бока, шею; рот заволокло непонятной сладковатой массой. Я судорожно пытался вдохнуть в себя воздух, пропитанный запахом суррогатного кофе. С космической скоростью замелькали кадры фильма — заседание комиссии по распределению молодых специалистов, беззвучные рукоплескания огромного зала и я на пьедестале почета, награждаемый за выигрыш первенства университета по самбо, мое грехопадение со школьной учительницей по физкультуре, и уже совсем из далеких галактик донеслось: «Через черточку пишутся частицы ТО, ЛИБО, НИБУДЬ, КОЕ, ТАКИ, КА…»
11
Все вокруг изменилось. Мир стал розово-туманным. Туман закручивался в конус и устремлялся в высоту бесконечного купола. Неземной розовый свет струился с небес и звучал печальной мелодией одной минорной ноты, как безысходный стон затерянного в тумане маяка. Тела у меня больше не было, в потусторонний мир переселялась только одинокая душа Александра Турецкого. Без удивления я увидел склонившегося ко мне ангела, но его личико носило такое страдальческое выражение, что вынести это было невозможно, и я снова закрыл глаза.
Я очнулся от невыносимого холода, скрюченный в неестественной позе, с пересохшим горлом. Голова гудела, как от удара доской по уху. Надо мной под облупленным куполом нелепой арки болталась на сквозняке голая лампочка, стены были покрыты трещинами и плесенью. Я перекатился на бок и увидел девочку лет десяти, сидящую на голом цементном полу, растрескавшемся и грязном.
Она тоже дрожала от холода, обхватив руками колени и уставившись на меня своими большими синими глазами. Я спросил:
— Ты кто?
Девочка не ответила, и я заорал:
— Ты меня слышишь, девочка?
Она опять промолчала, только недоумение появилось на ее хорошеньком лице. Матерь Божия! До меня дошло, что из моего горла не исходило ни малейшего звука! Я старался прокашляться, но вместо кашля изо рта клубами пара вырывалось беззвучное дыхание. Бсзнадсжностьситуации заставила логически вдуматься в происходящее. На меня напали с целью ограбления и бросили в заброшенной церкви. От холода у меня перестали работать голосовые связки. Ну, это не смертельно. Это пройдет. А может, я еще и оглох? — с ужасом подумал я и в опровержение этой мысли ясно услышал:
— Турецкий, ты немой?
Собравши все силы, чтобы не вскочить и не завыть от отчаяния и непонимания — что? зачем? кто? — страшным шепотом я прошипел:
— Ты-ы-ы кто-о-о-о?
— Лида Меркулова.
Я готов был снова впасть в беспамятство. И, чтобы этого не случилось, я заставил себя подняться и прислониться к покрытой слизью стене. Помещение бсшснно завертелось перед глазами и стремительно начал падать потолок, Я повернулся лицом к стене, и меня начало сразу же тошнить чем-то мерзким, зеленым и горьким. Ощущая себя полным ничтожеством от стыда и конвульсий, я изо всех сил все же понуждал себя выворачиваться наизнанку, инстинктивно, по-звериному, спасая свою плогь. Наконец, все было кончено. Я стоял, все еще вцепившись руками в скользкую стену, покрытый обильным потом, и старался найти носовой платок. Карманы были пусты. Не было кошелька, удостоверения, ключей. Из уголка кармана куртки я извлек щепотку трухи из табака и семечек. Как по палубе корабля, широко расставляя ноги, я с трудом дошел до двери и, открыв се, очутился в кромешной мгле. Нащупал какой-то заснеженный выступ, набрав пригоршню снега, протер лицо и руки. В узкой полоске света от приоткрывшейся двери показалась тоненькая фигурка Лидочки.
— Ты — дочка Константина Дмитриевича? — прошипел я.
— Да. Только он мне не родной папа. Но я его называю папой. И мы теперь все согласились считать, что он будет мне родной, — вдруг неожиданно быстро-быстро заговорила она, — и мама моя сегодня должна из больницы приехать, и они там, наверно, с ума сошли, думают, что я пропала. — Она дрожала от холода и шмыгала носом, изо всех сил. Я почувствовал резкий запах бензина, исходящий от — ее цигейковой шубки.
— Почему от тебя так пахнет бензином? Своим зловещим шепотом я напомнил себе серого волка, собирающегося сожрать Красную Шапочку в дремучем лесу. Лидочка вдруг заплакала.
— Пойдем скорее отсюда, Турецкий, пока они не вернулись, — она размазывала слезы и сопли по хорошенькому личику. Я вытер ей лицо вязаным шарфом, затянутым вокруг мехового воротничка.
— Кто — «они»?
— Кто нас похитил…
Лидочка успокоилась и стала тянуть меня за руку в непроглядную тьму. Мне оставалось только подчиниться. Все равно ничего не было видно и не имело ни малейшего значения, в какую сторону двигаться. По лицу хлестали мокрые ветки, мы увертывались от деревьев, перепрыгивали через невесть откуда выскакивавшие пни. Я оглянулся — метрах в пятидесяти наша обитель тускло мерцала пустыми глазницами оконных проемов. Успела мелькнуть мысль — «Если там есть электричество, то…» — и я с размаху налетел на что-то огромное и очень острое. Забор из колючей проволоки. Осторожно перебирая по проволоке руками, мы двигались вдоль забора. Вдали показался свет фонаря. Идти стало легче. Мы уже не держались за проволоку, а только друг за друга. Деревья расступились, впереди, под фонарем, мы увидели фанерный щит с надписью:
ОХРАНЯЕМЫЙ ОБЪЕКТ ПРОХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН НАРУШИТЕЛИ КАРАЮТСЯ ПО ЗАКОНУ
Вокруг фонарного столба валялись разбитые бутылки, пожухлые газеты, консервные банки. Какой-то зверек, вроде белки, мелькнул между кустами, взлетел на дерево, глянул вниз, испугался и исчез. Господи! Где же это мы? Я поднял бутылку из-под пива и с трудом разобрал: «Калининский пивоваренный завод». В Калининской области мы, что ли? Мы продолжали двигаться вдоль забора. Время от времени я наклонялся, чтобы прочитать название газеты, это были все обрывки «Правды». А вот что-то незнакомое — «По ленинскому пути», орган Солнечногорского райкома КПСС и так далее. Это уже легче. Лидочка нашла школьную тетрадку — «Ученика 6-го класса школы N 2 гор. Солнечногорска Слепугина Альфреда». Значит, Солнечногорск. Октябрьская железная дорога. Только где она сама, эта дорога?
Мы все шли и шли, наверно, целый час. Лидочка сказала:
— Там поезд, — и указала мокрой варежкой вперед. Я ничего не слышал, вероятно, все-таки оглох немножко.
Действительно, вскоре мы вышли на проселочную дорогу, которая привела нас к железнодорожному полотну. Минут двадцать мы шагали по шпалам, потом еще минут двадцать ждали электричку в здании вокзала. Билеты было покупать не на что, и я всю дорогу следил — не покажется ли контролер: уж очень не хотелось топать на полпути в милицию. Лида в пути старалась пробудить к жизни мои речевые способности, используя ей одной известный метод гипноза. И когда через час мы подъезжали к Москве, я уже мог извлечь из себя кое-какие петушиные ноты.
Часы Ленинградского вокзала показывали ровно полночь, когда мы, отстояв полчаса в очереди, садились в такси — в городском транспорте ехать без билета в это время суток было невозможно…
Я думал, что Меркулов разнесет дверь на куски или сорвет се с петель — от волнения он не мог справиться с замком.
— Константин… Дмитриевич… Заплатите… пожалуйста… за… такси… — выдавил я из себя.
Меркулов обвел нас безумным взглядом старого мельника и закрыл лицо руками.
Меркулов в этом месте рассказа Лидочки вздрогнул, как ужаленный, и беспомощно посмотрел на меня:
— Ты слышишь, Саша?
Я слышал. Мне это тоже что-то напомнило, что-то совсем недавнее. Перед глазами поплыли лица Гитлера, Бормана и что-то уж совсем несусветное — исключительной красоты альпийские луга с обступившими их такой же исключительной красоты горами. И я был совершенно уверен, что был альпийский пейзаж. Наверно' у меня еще не все в порядке было с мозгами.
Жена Меркулова Леля встала с дивана и пошла в уборную. Мы слышали, как она там громко плачет.
«… А Турецкий все раскрывал и раскрывал рот но ничсвошсньки у него не получалось и совершенно он ничего не соображал и тогда высокий сказал ничего мы от него сегодня не добьемся потому что мы переборщили и стал обзывать его кретином и каким-то падлой и сказал что он его сейчас спалит а потом вытащил пистолет и сказал шагай сволочь в машину».
Я очнулся от невыносимого холода, скрюченный в неестественной позе, с пересохшим горлом. Голова гудела, как от удара доской по уху. Надо мной под облупленным куполом нелепой арки болталась на сквозняке голая лампочка, стены были покрыты трещинами и плесенью. Я перекатился на бок и увидел девочку лет десяти, сидящую на голом цементном полу, растрескавшемся и грязном.
Она тоже дрожала от холода, обхватив руками колени и уставившись на меня своими большими синими глазами. Я спросил:
— Ты кто?
Девочка не ответила, и я заорал:
— Ты меня слышишь, девочка?
Она опять промолчала, только недоумение появилось на ее хорошеньком лице. Матерь Божия! До меня дошло, что из моего горла не исходило ни малейшего звука! Я старался прокашляться, но вместо кашля изо рта клубами пара вырывалось беззвучное дыхание. Бсзнадсжностьситуации заставила логически вдуматься в происходящее. На меня напали с целью ограбления и бросили в заброшенной церкви. От холода у меня перестали работать голосовые связки. Ну, это не смертельно. Это пройдет. А может, я еще и оглох? — с ужасом подумал я и в опровержение этой мысли ясно услышал:
— Турецкий, ты немой?
Собравши все силы, чтобы не вскочить и не завыть от отчаяния и непонимания — что? зачем? кто? — страшным шепотом я прошипел:
— Ты-ы-ы кто-о-о-о?
— Лида Меркулова.
Я готов был снова впасть в беспамятство. И, чтобы этого не случилось, я заставил себя подняться и прислониться к покрытой слизью стене. Помещение бсшснно завертелось перед глазами и стремительно начал падать потолок, Я повернулся лицом к стене, и меня начало сразу же тошнить чем-то мерзким, зеленым и горьким. Ощущая себя полным ничтожеством от стыда и конвульсий, я изо всех сил все же понуждал себя выворачиваться наизнанку, инстинктивно, по-звериному, спасая свою плогь. Наконец, все было кончено. Я стоял, все еще вцепившись руками в скользкую стену, покрытый обильным потом, и старался найти носовой платок. Карманы были пусты. Не было кошелька, удостоверения, ключей. Из уголка кармана куртки я извлек щепотку трухи из табака и семечек. Как по палубе корабля, широко расставляя ноги, я с трудом дошел до двери и, открыв се, очутился в кромешной мгле. Нащупал какой-то заснеженный выступ, набрав пригоршню снега, протер лицо и руки. В узкой полоске света от приоткрывшейся двери показалась тоненькая фигурка Лидочки.
— Ты — дочка Константина Дмитриевича? — прошипел я.
— Да. Только он мне не родной папа. Но я его называю папой. И мы теперь все согласились считать, что он будет мне родной, — вдруг неожиданно быстро-быстро заговорила она, — и мама моя сегодня должна из больницы приехать, и они там, наверно, с ума сошли, думают, что я пропала. — Она дрожала от холода и шмыгала носом, изо всех сил. Я почувствовал резкий запах бензина, исходящий от — ее цигейковой шубки.
— Почему от тебя так пахнет бензином? Своим зловещим шепотом я напомнил себе серого волка, собирающегося сожрать Красную Шапочку в дремучем лесу. Лидочка вдруг заплакала.
— Пойдем скорее отсюда, Турецкий, пока они не вернулись, — она размазывала слезы и сопли по хорошенькому личику. Я вытер ей лицо вязаным шарфом, затянутым вокруг мехового воротничка.
— Кто — «они»?
— Кто нас похитил…
Лидочка успокоилась и стала тянуть меня за руку в непроглядную тьму. Мне оставалось только подчиниться. Все равно ничего не было видно и не имело ни малейшего значения, в какую сторону двигаться. По лицу хлестали мокрые ветки, мы увертывались от деревьев, перепрыгивали через невесть откуда выскакивавшие пни. Я оглянулся — метрах в пятидесяти наша обитель тускло мерцала пустыми глазницами оконных проемов. Успела мелькнуть мысль — «Если там есть электричество, то…» — и я с размаху налетел на что-то огромное и очень острое. Забор из колючей проволоки. Осторожно перебирая по проволоке руками, мы двигались вдоль забора. Вдали показался свет фонаря. Идти стало легче. Мы уже не держались за проволоку, а только друг за друга. Деревья расступились, впереди, под фонарем, мы увидели фанерный щит с надписью:
ОХРАНЯЕМЫЙ ОБЪЕКТ ПРОХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН НАРУШИТЕЛИ КАРАЮТСЯ ПО ЗАКОНУ
Вокруг фонарного столба валялись разбитые бутылки, пожухлые газеты, консервные банки. Какой-то зверек, вроде белки, мелькнул между кустами, взлетел на дерево, глянул вниз, испугался и исчез. Господи! Где же это мы? Я поднял бутылку из-под пива и с трудом разобрал: «Калининский пивоваренный завод». В Калининской области мы, что ли? Мы продолжали двигаться вдоль забора. Время от времени я наклонялся, чтобы прочитать название газеты, это были все обрывки «Правды». А вот что-то незнакомое — «По ленинскому пути», орган Солнечногорского райкома КПСС и так далее. Это уже легче. Лидочка нашла школьную тетрадку — «Ученика 6-го класса школы N 2 гор. Солнечногорска Слепугина Альфреда». Значит, Солнечногорск. Октябрьская железная дорога. Только где она сама, эта дорога?
Мы все шли и шли, наверно, целый час. Лидочка сказала:
— Там поезд, — и указала мокрой варежкой вперед. Я ничего не слышал, вероятно, все-таки оглох немножко.
Действительно, вскоре мы вышли на проселочную дорогу, которая привела нас к железнодорожному полотну. Минут двадцать мы шагали по шпалам, потом еще минут двадцать ждали электричку в здании вокзала. Билеты было покупать не на что, и я всю дорогу следил — не покажется ли контролер: уж очень не хотелось топать на полпути в милицию. Лида в пути старалась пробудить к жизни мои речевые способности, используя ей одной известный метод гипноза. И когда через час мы подъезжали к Москве, я уже мог извлечь из себя кое-какие петушиные ноты.
Часы Ленинградского вокзала показывали ровно полночь, когда мы, отстояв полчаса в очереди, садились в такси — в городском транспорте ехать без билета в это время суток было невозможно…
Я думал, что Меркулов разнесет дверь на куски или сорвет се с петель — от волнения он не мог справиться с замком.
— Константин… Дмитриевич… Заплатите… пожалуйста… за… такси… — выдавил я из себя.
Меркулов обвел нас безумным взглядом старого мельника и закрыл лицо руками.
РАССКАЗ ЛИДОЧКИ
«Папа Машки Гольдштейн часов в пять наверно позвонил по телефону и говорит прибегай а то Маша сейчас уезжает попрощайся с ней… Только я думаю что это был не Машкин папа я это сейчас так думаю а тогда я ничего такого не думала и побежала ну прямо как сумасшедшая потому что она моя очень хорошая подруга и она мне говорила что они собираются уезжать в Америку… Я как выскочила во двор а там какая-то машина по-моему „волга“ но я не успела ничего рассмотреть потому что они меня схватили и запихнули в машину и куда-то повезли и один мужчина меня все время крепко держал лицом вниз и я ничего не видела и мы ехали-ехали я очень испугалась и плакала а он сказал не реви мы тебе ничего плохого не сделаем и мы приехали в лес уже было совсем темно… Они меня принесли в какую-то разрушенную церковь и там сидел Турецкий только я не знала еще что это Турецкий они его били по щекам и говорили кончай придуриваться а он по-моему совсем не придуривался а был абсолютно без сознания а у них лица были замотаны шарфами и один говорит другому дай мне… дай мне… какое-то медицинское слово… акс-акс-меницифитил… и другой открыл сумку и достал шприц в-о-о-о с такой иглой и они стали Турецкому делать уколы в руку и он открыл глаза а они говорят ну Турецкий говори немедленно признавайся куда вы с Меркуловым дели дневники а Турецкий очень громко кричал но совершенно неразборчиво и который высокий мужчина как дал ему по уху а другой говорит если ты его… в общем он матом выражался то есть значит если он его прикончит то они ничего не узнают и они опять ему стали укол делать а он вообще после укола перестал говорить и только раскрывал как щука рот… Тогда высокий принес такую квадратную бутылку большую и полил мне шубу и по-моему это был бензин или керосин а другой взял зажигалку и говорит смотри Турецкий как сейчас дочка твоего начальника вспыхнет как факел…»Меркулов в этом месте рассказа Лидочки вздрогнул, как ужаленный, и беспомощно посмотрел на меня:
— Ты слышишь, Саша?
Я слышал. Мне это тоже что-то напомнило, что-то совсем недавнее. Перед глазами поплыли лица Гитлера, Бормана и что-то уж совсем несусветное — исключительной красоты альпийские луга с обступившими их такой же исключительной красоты горами. И я был совершенно уверен, что был альпийский пейзаж. Наверно' у меня еще не все в порядке было с мозгами.
Жена Меркулова Леля встала с дивана и пошла в уборную. Мы слышали, как она там громко плачет.
«… А Турецкий все раскрывал и раскрывал рот но ничсвошсньки у него не получалось и совершенно он ничего не соображал и тогда высокий сказал ничего мы от него сегодня не добьемся потому что мы переборщили и стал обзывать его кретином и каким-то падлой и сказал что он его сейчас спалит а потом вытащил пистолет и сказал шагай сволочь в машину».
КАССАРИН И Я
1
25 ноября 1982 года
За окном страшно завывал разыгравшийся к утру ветер. Сон одолевал меня урывками, ужасно болела голова и немного мутило. Рядом в своей кроватке спала Лидочка, вскидывая ногами и всхлипывая во сне. За стеной быстрым шепотом Меркулов переговаривался с женой Лелей. Разговор их часто перекрывался Лелиными сдавленными рыданиями. Раздались шаркающие шаги, и в комнату заглянул Меркулов, остановился у дверей.
— Я не сплю, Костя.
— Я с утра должен раздобыть этого Пономарева, друга Ракитина, во что бы то ни стало. Потом — Казаков и Соя-Серко. У нас больше нет времени. Если мы не уберем Кассарина, он уберет нас. Мы должны его обмануть…
— Костя…?
— Я пойду к нему сегодня на прием. Я разыграю сцену… Я смогу… — Я быстро натягивал на себя рубашку и джинсы.
— Прежде всего, ты пойдешь в поликлинику. Потом найдешь меня. Звони этой девочке, ну как ее… Лешиной девочке.
— Юле?
— Да-да… Ничего не делай сам. Будь осторожен. Оглядывайся — в буквальном смысле слова…
Я выпил несколько чашек крепкого черного кофе в кухне. Меркулов сидел напротив меня и курил сигарету за сигаретой. Леля стояла у газовой плиты, повернувшись к нам спиной и уставившись на исходивший паром чайник.
За окном страшно завывал разыгравшийся к утру ветер. Сон одолевал меня урывками, ужасно болела голова и немного мутило. Рядом в своей кроватке спала Лидочка, вскидывая ногами и всхлипывая во сне. За стеной быстрым шепотом Меркулов переговаривался с женой Лелей. Разговор их часто перекрывался Лелиными сдавленными рыданиями. Раздались шаркающие шаги, и в комнату заглянул Меркулов, остановился у дверей.
— Я не сплю, Костя.
— Я с утра должен раздобыть этого Пономарева, друга Ракитина, во что бы то ни стало. Потом — Казаков и Соя-Серко. У нас больше нет времени. Если мы не уберем Кассарина, он уберет нас. Мы должны его обмануть…
— Костя…?
— Я пойду к нему сегодня на прием. Я разыграю сцену… Я смогу… — Я быстро натягивал на себя рубашку и джинсы.
— Прежде всего, ты пойдешь в поликлинику. Потом найдешь меня. Звони этой девочке, ну как ее… Лешиной девочке.
— Юле?
— Да-да… Ничего не делай сам. Будь осторожен. Оглядывайся — в буквальном смысле слова…
Я выпил несколько чашек крепкого черного кофе в кухне. Меркулов сидел напротив меня и курил сигарету за сигаретой. Леля стояла у газовой плиты, повернувшись к нам спиной и уставившись на исходивший паром чайник.
2
Я вышел из меркуловского дома и зашагал по Проспекту мира в сторону Рижского вокзала. Погода была мерзкая, холодный ветер пронизывал до костей. Непросохшие штанины джинсов затвердели и больно били по щиколоткам. Когда я прошел кварталов десять, дремучее оцепенение, не покидавшее меня со вчерашнего вечера, вдруг ослабло. С неопровержимой очевидностью я почувствовал, что у меня нет ни малейшего желания идти в какую-то там поликлинику. Я прибавил шагу. Спустился в метро на станции «Рижская», сделал одну пересадку на «Проспекте мира-Кольцевая» и вторую — на станции «Киевская», чтобы перейти на Филевскую линию. Я терпеть не могу Филевскую линию, но до этого никому не было никакой заботы.
В вестибюле при выходе из метро я набрал номер личного телефона Кассарина. Было ровно 9 часов утра. Кассарин снял трубку сразу. Я назвал себя. Он как бы споткнулся, но тут же очень вежливо сказал:
— Я вас жду. Пропуск будет вам заказан.
Поднявшись на четвертый этаж цилиндрического здания Комитета государственной безопасности, я вошел в кабинет Кассарина, не обнаруживая ни тени намерения быть любезным или хотя бы вежливым. Поэтому, не дожидаясь приглашения, я прошел прямо к столу, собираясь плюхнуться в стоящее рядом кресло. Но что-то привлекло мое внимание к Кассарину. Это «что-то» была зажженная зажигалка в его руке. В другой он держал маленькую смятую бумажку, явно приготовленную для уничтожения. Не знаю, почему, но мне прямо до зарезу захотелось узнать, что это такое собрался сжигать гсбсшный генерал? Но ч никакого интереса не выявил, то есть вел себя так, будто бумажка эта мне была до фонаря, а плюхнулся-таки в кресло и даже положил ногу на ногу. И тут же заметил на джинсовой штанине приставший репей, который я с трудом отодрал и демонстративным жестом швырнул в огромную хрустальную пепельницу прямо под нос генералу.
Кассарин застыл от моего хамства и даже не стал жечь бумажку, а смял се и механическим движением опустил в пепельницу, рядом с моим репьем. Зажигалка все еще горела в его руке. Наконец, она, видимо, обожгла ему пальцы, он щелкнул ею и, опять же машинально, положил во внутренний карман френча.
— Позвольте узнать, Александр Борисович, — начал он угрожающе, — чем вызвано…
Но я не позволил. Я начал говорить. Вернее, орать. Я орал минут десять. О своей преданности делу, родине и советской госбезопасности. Возмущался поведением неизвестных мне лиц — «подозреваю, что это были ваши люди!» — похитивших Лидочку Меркулову и применявших ко мне средневековые методы выкачивания информации. Всячески выказывал горячее стремление служить лично товарищу Кассарину и очень натурально горевал о проявленном ко мне недоверии.
Кассарин опустился в кресло и отодвинул из-под своего носа пепельницу со все еще привлекавшей меня бумажкой на дальний край стола, сделав эту самую бумажку недосягаемой. Он смотрел мне прямо в глаза, и трудно было сказать, восхищен он моей наглой прямотой или не верит ни одному слову.
Я, конечно, понимал, что Кассарин — не Пархоменко, которому я писал идиотические донесения на уровне «Как я провел лето в пионерском лагере». Собственно, было не та к уж важно — верит мне Кассарин или нет. Нам надо было выиграть время.
Наконец я иссяк.
Кассарин провел рукой по волосам и начал говорить замогильным голосом, я его плохо даже слыша т, может, еще от вчерашнего удара по уху. Говорил он очень красивое убедительно. Я же видел, что он наблюдает за моей реакцией, вернее, не видел, а ощущал. Оказывается, говорил Кассарин, за ракитинскими бумагами охотятся американцы. И он протянул мне листок — это была расшифровка перехваченного в американском посольстве донесения американской разведки. Я смиренно прочитал бумагу и понимающе кивнул. Оказывается, генерал не руководствовался альтруистическими соображениями, предлагая мне работать на КГБ, а хотел использовать меня как орудие в борьбе с капиталистической разведкой, которая очень коварна и жестока. Я изобразил на своем лице высокую степень озабоченности. Оказывается, следователь Меркулов априорно воспринял ракитинскос дело сфабрикованным Комитетом госбезопасности и теперь слепо этому следует. Я проявил еще большую степень озабоченности и даже потер ладонью лоб. Вроде бы я был весьма впечатлен генеральской речью. На самом деле меня больше беспокоила бумажка в пепельнице. Заверив меня, что комитетом будет произведено расследование обстоятельств похищения Турецкого и дочери Меркулова и что будут предприняты всяческие меры по охране жизни и здоровья следственного аппарата прокуратуры и членов семей его работников, Кассарин поднялся с кресла.
Пробормотав не совсем членораздельно слова признательности доблсстому чекисту за приятно проведенное время, я вскочил со своего места, опрокинув с грохотом кресло. Я поднял его с величайшей осторожностью, словно оно было из фарфора, попятился к двери, выдавил задом дверь и вывалился в коридор, незаметно придерживая между указательным и средним пальцами, бумажку из пепельницы.
В вестибюле при выходе из метро я набрал номер личного телефона Кассарина. Было ровно 9 часов утра. Кассарин снял трубку сразу. Я назвал себя. Он как бы споткнулся, но тут же очень вежливо сказал:
— Я вас жду. Пропуск будет вам заказан.
Поднявшись на четвертый этаж цилиндрического здания Комитета государственной безопасности, я вошел в кабинет Кассарина, не обнаруживая ни тени намерения быть любезным или хотя бы вежливым. Поэтому, не дожидаясь приглашения, я прошел прямо к столу, собираясь плюхнуться в стоящее рядом кресло. Но что-то привлекло мое внимание к Кассарину. Это «что-то» была зажженная зажигалка в его руке. В другой он держал маленькую смятую бумажку, явно приготовленную для уничтожения. Не знаю, почему, но мне прямо до зарезу захотелось узнать, что это такое собрался сжигать гсбсшный генерал? Но ч никакого интереса не выявил, то есть вел себя так, будто бумажка эта мне была до фонаря, а плюхнулся-таки в кресло и даже положил ногу на ногу. И тут же заметил на джинсовой штанине приставший репей, который я с трудом отодрал и демонстративным жестом швырнул в огромную хрустальную пепельницу прямо под нос генералу.
Кассарин застыл от моего хамства и даже не стал жечь бумажку, а смял се и механическим движением опустил в пепельницу, рядом с моим репьем. Зажигалка все еще горела в его руке. Наконец, она, видимо, обожгла ему пальцы, он щелкнул ею и, опять же машинально, положил во внутренний карман френча.
— Позвольте узнать, Александр Борисович, — начал он угрожающе, — чем вызвано…
Но я не позволил. Я начал говорить. Вернее, орать. Я орал минут десять. О своей преданности делу, родине и советской госбезопасности. Возмущался поведением неизвестных мне лиц — «подозреваю, что это были ваши люди!» — похитивших Лидочку Меркулову и применявших ко мне средневековые методы выкачивания информации. Всячески выказывал горячее стремление служить лично товарищу Кассарину и очень натурально горевал о проявленном ко мне недоверии.
Кассарин опустился в кресло и отодвинул из-под своего носа пепельницу со все еще привлекавшей меня бумажкой на дальний край стола, сделав эту самую бумажку недосягаемой. Он смотрел мне прямо в глаза, и трудно было сказать, восхищен он моей наглой прямотой или не верит ни одному слову.
Я, конечно, понимал, что Кассарин — не Пархоменко, которому я писал идиотические донесения на уровне «Как я провел лето в пионерском лагере». Собственно, было не та к уж важно — верит мне Кассарин или нет. Нам надо было выиграть время.
Наконец я иссяк.
Кассарин провел рукой по волосам и начал говорить замогильным голосом, я его плохо даже слыша т, может, еще от вчерашнего удара по уху. Говорил он очень красивое убедительно. Я же видел, что он наблюдает за моей реакцией, вернее, не видел, а ощущал. Оказывается, говорил Кассарин, за ракитинскими бумагами охотятся американцы. И он протянул мне листок — это была расшифровка перехваченного в американском посольстве донесения американской разведки. Я смиренно прочитал бумагу и понимающе кивнул. Оказывается, генерал не руководствовался альтруистическими соображениями, предлагая мне работать на КГБ, а хотел использовать меня как орудие в борьбе с капиталистической разведкой, которая очень коварна и жестока. Я изобразил на своем лице высокую степень озабоченности. Оказывается, следователь Меркулов априорно воспринял ракитинскос дело сфабрикованным Комитетом госбезопасности и теперь слепо этому следует. Я проявил еще большую степень озабоченности и даже потер ладонью лоб. Вроде бы я был весьма впечатлен генеральской речью. На самом деле меня больше беспокоила бумажка в пепельнице. Заверив меня, что комитетом будет произведено расследование обстоятельств похищения Турецкого и дочери Меркулова и что будут предприняты всяческие меры по охране жизни и здоровья следственного аппарата прокуратуры и членов семей его работников, Кассарин поднялся с кресла.
Пробормотав не совсем членораздельно слова признательности доблсстому чекисту за приятно проведенное время, я вскочил со своего места, опрокинув с грохотом кресло. Я поднял его с величайшей осторожностью, словно оно было из фарфора, попятился к двери, выдавил задом дверь и вывалился в коридор, незаметно придерживая между указательным и средним пальцами, бумажку из пепельницы.
3
Меркулов встретился с полковником Пономаревым ранним утром на Ленинских Горах. Было довольно прохладно — около нуля. И хотя сильный ветер уже приутих, моросил холодный дождь и. серая гладь Москва-реки подернулась серебряной рябью.
— Валерии Сергеевич? — окликнул Меркулов плотного мужчину в кожаном коричневом пальто и кожаной коричневой шляпе.
— Валерии Сергеевич? — окликнул Меркулов плотного мужчину в кожаном коричневом пальто и кожаной коричневой шляпе.