Пока Виктория Ипполитовна ставила на стол атрибуты чаепития, они с Меркуловым вспоминали милые подробности из их стародавней дачной жизни. Меркуловская семья жила в поселке старых большевиков в Кратово по соседству с Воеводиными, родителями Вики. Дед ее был последним из могикан ленинской гвардии. Он умер лет пять назад, и его именем названа одна из старо-арбатских улиц…
   — Значит, Костя, ты в прокуратуре служишь? А мы все, признаться, думали, что ты в деда. Станешь, как и он, академиком, по аэродинамике или физике. А еще говорят — гены! Вот у вас в семье одни технари, только ты гуманитарный окончил. И в высоком чине? — Ракитина указала на две крупные звезды в бархатной петличке Меркулова.
   — Советник юстиции. Что-то вроде подполковника, — Меркулов сказал это немного пренебрежительно.
   — Что ж, это порядочно для твоих-то лет.
   Ракитина отпила чаю. Воцарилось неловкое молчание.
   — Да, в самом деле, Костя, — встрепенулась Виктория Ипполитовна, — о чем это мы? «Бурьяном заросли дороги юных лет…»
   Ну и железная баба! Моя мамань на ее месте давно бы в обмороке валялась, а эта стихи декламирует!
   — Константин Дмитриевич, могу я вам задать один вопрос? — наконец-то мы услышали Лешин голос.
   — Ты можешь, Алексей, задать нам столько вопросов, сколько хочешь. Но боюсь, дорогой, что ответов у нас нет. Пока нет.
   — Значит, вы не знаете, кто убил отца?
   — Нет, не знаю. Не знаю — кто, не знаю — почему.
   Молодой Ракитин тоже был немножко старомоден — вежливый, воспитанный, не по годам серьезный. Но мне он нравился. Во всяком случае гораздо больше, чем его мамаша. Леша прокашлялся и спросил снова:
   — Если я вам смогу быть полезен — (мне показалось, что он сейчас скажет «милостивый государь»), — если я вам могу быть, чем-нибудь полезен, Константин Дмитриевич…
   — Мы будем иметь это в виду, Алексей. Держи связь вот с Сашей, Александром Борисовичем Турецким, то есть запиши номер телефона.
   Леша сказал:
   — О, кей, — и достал из кармана записную книжку и «паркер». При этом он от волнения, что ли, опрокинул чашку с чаем на скатерть.
   Ракитина зашипела:
   — Безрукий! Помощник какой выискался! Иди в свою комнату и сидим там, если вести себя не умеешь.
   Леша встал из-за стола и, на ходу дописывая номер телефона, сказал:
   — Извините. Я пойду. Всего хорошего. — Заглянув матери в лицо, добавил: — Успокойся, мама.
   Виктория Ипполитовна была прежней — сдержанной и надменной.
   — Вика, может быть, вы расскажете нам немного о Викторе Николаевиче, о его работе, знакомствах, интересах. Знаете ведь, как бывает, незначительная с виду деталь может подсказать, что и где искать…
   Ракитина сидела в кресле, сухая, строгая. Высокий гофрированный воротник белой блузки придавал ей сходство с английской королевой.
   — Ну что ж, Костя, — она немного задержалась с ответом, — тогда я начну с самого начала, а вам судить, вам со стороны виднее.
   Виктория Ипполитовна поставила локти на стол, подложила кисти рук под подбородок:
   — Представьте себе, молодой человек, семью старых большевиков. — (Ага, понял я, она выбрала себе зрителя, так же, как театральный актер предназначает игру одному человеку, когда хочет, чтоб его понял весь зал. Функцию последнего, впрочем, выполнял Меркулов.) — Мой дедушка, герой труда, член партии с дореволюционным стажем. Бабка работала в секретариате Крупской. Отец всю жизнь служил в военной разведке, был заместителем начальника ГРУ, сейчас он в отставке. По настоянию мамы я стала преподавателем английского языка. Я — доцент МИМО. Двадцать два года назад я познакомилась с Виктором Ракитиным. Он был моим студентом, и, надо сказать, очень способным. Потом стал моим мужем, тоже поначалу довольно послушным. Виктор из простой семьи, откуда-то из-под Майкопа. Поэтому на семейном совете решили — этот молодой человек — воск, из которого мы вылепим, что пожелаем. Одним словом, мы решили сделать ему карьеру… Сообща… Не просто карьеру, а большую карьеру… Вы понимаете, о чем я говорю?
   Я не очень понял, но чтоб не уронить свой авторитет, кивнул — кому-кому, а мне-то уж все давно понятно!
   — Для этого у Ракитина были все данные — из рабочей семьи, раз, в биографии ни пятнышка, два, и, конечно, наши связи, три. У Виктора две специальности, он металлург и внешнеторговец. Сам академик Бардин говорил папе, что у Виктора толковая голова. Он легко защитился, имел труды по бокситам, золоту, алмазам! И во Внешторге, куда его устроил папа, он быстро пошел вверх. Поначалу Виктор многого добился. Его сделали начальником объединения. Потом начальником Главка, ввели в состав коллегии Министерства. А потом… потом что-то сломалось… — Тон Ракитиной немного смягчился, не было первоначальной навязчивой театральности в голосе и манере говорить. Прижав кончики пальцев к вискам и смотря в одну точку, она без подъемов и спусков, словно для записи на пленку, продолжила свое повествование.
   Итак, Ракитина метили в заместители министра. Потом этот вопрос сняли с повестки дня, так как решили направить его в Вашингтон — советским торгпредом. Виктория Ипполитовна до ужаса была рада — кому ж из советских людей не хочется побывать в Америке, да еще с ее английским. Однако это назначение не состоялось, неизвестно почему. От огорчения она слегла даже в больницу — у нее начались эти приступы, которые теперь повторяются чаще и чаще. Виктор отмалчивался или давал невразумительные ответы на ее вопросы. Тогда Виктория обратилась к папе, а тот к своему приятелю — начальнику управления кадров Внешторга, бывшему комитетскому генералу. И то, что удалось узнать семье Воеводиных о Ракитине, привело их в ужас.
   Формально к Ракитину прицепились за какое-то «алмазное» дело. Но на самом деле вопрос был значительно глубже. Он не соглашался с какими-то планами или директивами, исходящими непосредственно из ЦК и Политбюро, выступал на разных совещаниях, вплоть до ЦК и Совмина, и как «упрямый осел» отстаивал свою точку зрения о необходимости коренной перестройки внешнеторговых организаций за границей, призывал к сохранности, а не к разбазариванию народного достояния и прочее. У него даже нашлись последователи в академии наук и стратегических институтах, планирующих по заданию ЦК и КГБ всю внешнеторговую работу.
   Все это было действительно интересно послушать, но с моей точки зрения не имело ни малейшего отношения к убийству, да еще таким допотопным способом. Ну, подался, положим, Ракитин в инакомыслящие, так у нас для этой цели психушки еще имеются. Но чтоб человека к осине проволокой за это прикручивать — никогда не поверю.
   — Наверху решили, — Виктория Ипполитовна указала длинным накрашенным ногтем в потолок, — что это — ревизионизм, и Вите приписали политическую близорукость и даже приклеили ярлык — знаете, как у нас это бывает — «Антипартийного националиста»! После такого разноса Витина карьера, конечно, полетела под откос, а могло быть еще хуже, если бы не папины связи.
   Виктория Ипполитовна вдруг резко встала из-за стола и с неожиданной тоской в голосе сказала:
   — Что-то мы не по-русски, мужики, сидим. Давайте за упокой Витиной души выпьем!
   Она достала откуда-то с верхней полки буфета фарфоровую запечатанную бутылку рябиновой настойки на коньяке, редкость в наши дни необыкновенную.
   — Мы эту «Рябину» с Витей купили в день нашей регистрации. Решили, разопьем в день серебряной свадьбы.
   Ракитина разлила коньяк по хрустальным рюмкам и, сказав: «Пусть земля ему будет пухом!» — первая залпом выпила. Потом тут же налила себе вторую и так же быстро отправила ее в рот. Она расстегнула высокий ворот своей шуршащей блузки и села обратно в кресло. Посидела, помолчала. Потом поднялась опять.
   — Извините меня, пойду переоденусь, очень уж тяжко в этой сбруе.
   Мы сидели молча. Потом мой начальник взял бутылку в руку, вопросительно взглянул на меня и, не дожидаясь согласия, налил нам еще по рюмке.
   — За успех безнадежного дела! — я пытался казаться веселым и находчивым.
   — Можно и так, — ответил Меркулов задумчиво и звякнул своей рюмкой о мою.
   Когда Ракитина вернулась в кухню, я ее сразу даже не узнал: в чем-то длинном, с шалью на плечах; светлые волосы растрепались прядями по лбу. Она подошла к столу, налила себе еще рюмку. Перед нами была русская баба, пьяная от вина и горя. Уже не обращаясь ни к кому, а просто жалуясь на судьбу, срывающимся от слез голосом она закончила монолог:
   — Я ему всю жизнь посвятила, все думала — наступит наш звездный час, а он так нас всех подвел! Ведь я говорила: «Витя, забудь о государстве, все это красивые слова! Детский лепет! Оглянись — о каком народе ты говоришь? Где он? Разве эти люди в вонючих телогрейках, которые в провонявших электричках едут в Москву за продуктами, и есть твой народ? Так ты этому „народу“ не нужен! Ты о себе подумай! О себе не хочешь — о сыне подумай!» А он… А он все свое талдычил — «исходя из интересов России…» Вот и дождался благодарности! Доперестраивался, пока не придушили!
   Ракитина нетвердой походкой подошла к буфету, достала пачку «Марлборо», закурила, жадно и глубоко затягиваясь. Бросила сигареты на стол, сказала отрывисто — «Курите!» Мы облегченно вздохнули. Я закурил, конечно, американские, а Меркулов полез за своим «Дымком».
   Я мысленно прокручивал рассказ Виктории Ипполитовны и не находил в нем никаких ключей. Кроме того, по-видимому, Ракитиной не было известно про Подгурского. А, может, было? Но Меркулов, безусловно, понимал ситуацию не хуже меня, однако вопросов не задавал.
   — Да что это я вам здесь плету? При чем тут все это? — Виктория вдруг заревела в голос. Слезы смыли остатки косметики с ее лица, оставив синие пятна вокруг глаз. — Из-за бабы его убили, из-за бабы!
   Я даже поперхнулся дымом от неожиданности. А Меркулов весь напрягся, взял Ракитину за руку и настойчиво так спросил:
   — Из-за какой бабы, Вика?
   — Это у него надо было спросить! Из-за какой? Да мне эти его шлюхи вот здесь сидят! А им разве Виктор был нужен? Его деньги и подарки из-за границы! Сучку свою с кем-то не поделил — вот и все! Мне за свою жизнь цветка не купил, а этой балерине корзины роз посылал!
   — Какой балерине, Вика? Успокойтесь, Виктория Ипполитовна. Какой балерине? — Меркулов все держал руку Ракитиной и тихо, но упорно настаивал на ответе.
   Но я видел, что это дохлый номер. Виктория впала в невменяемое состояние, она твердила одно и то же:
   — Корзины роз, а мне ни цветка, ни букетика, а ей — корзины…
   Из своей комнаты выглянул встревоженный Леша. Меркулов поманил его указательным пальцем:
   — Попробуй успокоить мать, Алексей. Ей-Богу, ей сейчас несладко.
   — Не беспокойтесь, Константин Дмитриевич. Мама у меня все выдержит, — опять сказал Леша, как и тогда, в морге. — Давайте, я вас провожу.
   Мы оделись и, тихо прикрыв за собой дверь с позолоченной табличкой «В. Н. Ракитин», вышли из квартиры. Из-за двери все еще слышался ослабевающий голос Виктории Ипполитовны:
   — Слышишь, Лешка, ни цветочка…

4

   В сгустившихся сумерках моросил противный дождь. Мы вышли из ракитинского небоскреба, обогнули витрину гастронома. За толстым стеклом сверкали глазурью гигантские окорока, таращили глазки тетерева, осетр с акулу величиной величаво взирал с огромного блюда. Очень противно было смотреть на всю эту несъедобную бутафорию, когда в магазинах не достать селедочного хвоста.
   Мы спустились по ступенькам к тротуару и пошли к троллейбусной остановке на Садовое кольцо.
   Внезапно Меркулов остановился и вытащил из кармана шинели какой-то бумажный комок, расправил его, сделав несколько шагов к фонарю. Это был листок, вырванный из школьной тетради. Крупным, детским почерком было написано: «Ее зовут Валерия Куприянова». Меркулов остолбенело смотрел на меня. Я сказал:
   — Леша.
   Меркулов поискал глазами телефон и, обнаружив его на углу Садового кольца возле будочки чистильщика обуви, быстро направился туда:
   — Соедините меня с Романовой… Шура? Привет, снова Меркулов. Еду к тебе. Со стажером. Пока выясни все о Валерии Куприяновой. Она балерина. Как найдешь, вези к себе на Петровку.
 
   Начальник второго отдела МУРа Шура Романова встретила нас как дорогих гостей — с ходу заставила выпить «по капельке» — тонкому двухсотпятидесятиграммовому стакану водки и закусить ириской. Меркулов принял стакан шутя, только кадык заходил на шее. Я принимал свою «капельку» в три приема, со стоном и позывами возврата, перепугав этим Шуру насмерть. Она бросилась к сейфу за НЗ — неприкосновенным запасом нежинских огурчиков в нераспечатанной банке, предназначенных для закуса одному лишь начальнику МУРа.
   Подполковник милиции Александра Ивановна Романова — вылитая императрица Екатерина Вторая, только в милицейской форме: невысокая, ширококостная, с волевым подбородком и удивительно молодыми васильковыми глазами. Она единственная женщина в Москве — начальник отдела уголовного розыска. Ей и поручено разыскать убийц по нашему делу.
   — Не пойму я этого Ракитина — зачем ему спонадобилось встречаться с американцем у всех на виду — на ярмарке? — говорит Шура певуче, с заметным южным акцентом, к месту и не к месту пересыпая речь беззлобным матюжком. — Во-первых, он, как сотрудник Внешторга, был допущен к разной официальщине, к приемам там, банкетам. Он запросто мог встретиться с этим Подгурским и в ресторане, мало ли где… Чего его на ярмарку потянуло?
   — Он не хуже нас с тобой, Шура, понимал, — пожал плечами Меркулов, — что во всех этих злачных местах ведется слежка и прослушивание разговоров. Не мне тебе рассказывать, что по Москве вмонтировано до ста тысяч подслушивающих устройств — и в квартирах, и в официальных помещениях, даже в сортирах. А там, в Сокольниках, на природе за всеми не уследишь, ни ног, ни ушей не хватит. Толпа — лучшее место для шпиона! Но — шпион ли Ракитин? В КГБ мне ответили, что данными о его шпионской деятельности они не располагают.
   — Слышь, Костя! А ты у чекистов шукал, чего конкретно эта шалава говорит? Ну та, которую они американцу подложили…
   Ну, Шура! Не моргнув глазом, такое загнуть может!..
   Меркулов поднял на Романову смеющиеся глаза:
   — «Шукал», товарищ подполковник! «Шалава» сказала «хозяину», что о сути ничего не знала, знала только — будет встреча. «Колонуть» на это своего «фраера» она не смогла. Так они отвечают…
   — … «Они отвечают», — передразнила Меркулова Шура, — а ты кто? Следователь или… Ты что, сам ее допросить не мог?
   Меркулов засмеялся:
   — А сама-то ты, Шура, рассекретишь хоть одного своего агента? То-то… Мне в ее допросе отказали.
   — Ему отказали! Мне черта откажут! Я эту блядину так заловлю на какой-нибудь компре, вытащу из-под какого-нибудь чернозадого — она у меня, сука, сама расхомутается! — чувствовалось, что Шура здорово надралась.
   Время шло. Глаза у меня прямо слипались от выпитого. Никаких сведений о балерине Валерии Куприяновой не поступало. Меркулов с Романовой между тем продолжали в том же духе, подводили итоги первых шагов в расследовании, ругали КГБ.
   — Э-эх, не сидеть бы нам сейчас с вами здесь в полночь, если бы эти дети и внуки Дзержинского не были бы такими засранцами, — резюмировала Шура.
   — Нет, правда, Константин, — и она кинула себе в рот ириску, — мои ребятишки делают подобную работенку намного профессиональней, чем хваленые чекисты! И причем за полцены! — Без паузы она добавила: — Чего ты там стоишь, входи, Артур.
   Я повернул голову — в дверях стоял высоченный, косая сажень в плечах, красавец-брюнет лет тридцати двух в костюме с иголочки.
   — Мой зам — Артур Андреевич Красниковский, — представила вошедшего Романова. — А где ж твоя балерина?
   — Дело в том, что она пропала, — начал Красниковский, — не явилась на утреннюю репетицию «Золотого века». На вечерний спектакль «Айболита» тоже не пришла, пришлось экстренную замену произвести — пригласили девочку из балетной школы Большого театра, роль Варвары уж больно дефицитная, никто кроме Куприяновой не исполняет… — и Артур вытащил из нагрудного кармана красочный театральный буклет — недельную программу МОЗТК — Московской Объединенной Зрелищно-Театральной Конторы.
   Я вскочил со стула. У меня даже хмель прошел, когда я увидел на обложке нашу «спортсменку», убитую в гостинице «Центральная» прошедшей ночью. На снимке известного театрального фотографа Шапиро Куприянова была еще вполне живой — со смешными буклями, в цветном переднике и со шваброй в руках…
   — Что и требовалось доказать, — устало произнес Меркулов. — Завтра проведешь опознание, — сказал он, обращаясь ко мне, — будем считать это твоим вторым днем отгула.

5

    19 ноября 1982 года
 
   «Следователи прокуратуры! Как правило, вам приходится заниматься сложными делами. Но знайте, путь к ИСТИНЕ часто лежит не только через тугой узел тщательно Замаскированных преступлений…» Мы, молодые следователя, сидим в темном зале Мосгорпрокуратуры и смотрим учебные фильмы Центрнаучфильма. У меня немножко побаливает голова и муторно в желудке от вчерашних Шуриных «капелек». Назидательный дикторский голос продолжает: «Путь к ИСТИНЕ лежит сквозь чащу хитросплетений так называемых мелочей, непростительных промахов и трагических ошибок…» Все это, конечно, ежу понятно. Рядом со мной сидит Танечка Зернова, хорошенькая дочка управделами Совмина, и строит мне глазки. Я делаю вид, что не замечаю ее усилий, тем более, что сзади меня занял место мой князь Меркулов, которому поручено руководить просмотром этой бузы.
   Две первые новеллы, по которым снят фильм, документальные. Третья новелла — игровой фильм, и, хотя играют какие-то второразрядные актеры, сделан он здорово. Смешно. На экране возникает сберкасса на Плющихе. Низенький плотный милиционер, стоя на посту, задумчиво и усердно ковыряет в широком носу. Доковырять ему не дают — камера выхватывает две фигуры в масках; выстрел — милиционер падает. Затем — внутренний зал сберкассы. Крупным планом сварочный аппарат, которым труженики в масках вскрывают сейфы. Пачки денег исчезают в холщовых мешках. Закончив «дело», довольные преступники выходят на улицу, вскакивают в поджидающее их такси и вихрем уносятся в сторону Бородинского моста… Появляется другая группа людей — следователи в сопровождении многочисленных экспертов, понятых, собак, милиционеров и начальников этих милиционеров. Все дружно заметают следы, оставленные преступниками: топчутся у дверей, разбрасывают всюду свои окурки и совершают другие криминалистические промахи. Особенно старается один следователь, явно подыгрывающий под Чарли Чаплина. Вот он осматривает сейф и держится при этом за его ручку именно в том месте, где четко проступает чернильный отпечаток чьего-то пальца, находит на полу перчатку и двумя пальцами брезгливо отправляет ее в мусорную корзину…
   Какая-то неясная тревога закрадывается мне под куртку. А может, это просто неполадки с желудком? Но я уже почти знаю, что это…
   Следователь на экране продолжал «трудиться», отдавая уборщице авоську с арбузом, найденную на окне, а я уже пробирался к выходу. Хорошенькое у меня, видно, было выражение лица, если Танечка вскрикнула на весь зал:
   — Что с тобой, Турецкий? Тебе плохо?
   Матерь Божия! Плохо, да еще как! Да этот «Чарли Чаплин» просто гениальный Шерлок Холмс, по сравнению с вами, кретин лейб-гвардии дебильного полка Александр Турецкий! Покрывшись испариной, я пулей пронесся по коридору, съехал вниз по перилам, выскочил на улицу и стал, растопырив руки, как бабочек, ловить такси. Окрутив меня ледяной водой, возле остановился черный красавец ЗИЛ, и лоснящаяся физиономия спросила:
   — Тебе куда, малый? Если в больницу, то не повезу!
   «Левак» доставил меня за трояк в гостиницу «Центральная». По дороге он пытался оправдать повышенный тариф — мол, начальники теперь их подзажали, не дают сшибить монету, как раньше… Я его не слушал.
   На ходу доставая алое удостоверение, я побежал искать дежурного администратора гостиницы. Этого желтоволосого франта примерно моих лет я нашел в буфете на втором этаже за чашечкой кофе. Осипшим от волнения голосом я объяснил, что мне необходимо произвести повторный осмотр 547-го номера, где позавчера был найден труп женщины. Только что, мол, выяснилось, но это строго между нами, она была знаменитой балериной! Ша! Давайте ключи, понятых и шагом марш за мной!
   Желтоволосый понял все с полуслова — не первый день в контакте с органами. Взял связку ключей, крикнул на бегу «Митрофанова, вперед!» и, перепрыгивая через две ступеньки, помчался вверх по лестнице. Я и миниатюрная, как статуэточка, Митрофанова понеслись за ним по этажам, словно стая гончих, забыв почему-то о наличии лифта.
   Увидев нас, дежурная по пятому этажу изменилась в лице и попыталась создать непроходимую оборону. Франт-администратор отстранил ее, повернул ключом в замке, и мы буквально вломились в номер.
   Первое, что мы увидели, и что заставило нас застыть на месте от изумления, было чья-то голая задница. Я даже забыл на мгновенье, зачем пришел. «Задница» вскочила с пола и обернулась хорошеньким испуганным существом лет пятнадцати. Другое испуганное существо — с черными усами, в габардиновом пиджаке, при орденах и медалях и, пардон, спущенных брюках, — замерло в неестественной позе в кресле у окна, обнажая миру могучие достоинства мужской красоты.
   Кто-то по-поросячьи завизжал (я не сразу осознал, что это был администратор), дежурная заревела в голос, а невозмутимая Митрофанова стала звонить в милицию.
   Но мне было уже не до этой катавасии — я увидел это — черную лакированную записную книжечку, мирно покоящуюся на черном лакированном подлокотнике второго кресла в углу комнаты, там, где я ее оставил в ночь, выезжая для осмотра места убийства «спортсменки». Тогда я обнаружил эту злополучную книжечку между сиденьем и спинкой дивана. Как она туда попала — одному Богу было известно, но факт тот, что преступники ее не нашли. Потом я положил эту штуку рядом с собой, на ручку кресла, намереваясь внести ее в протокол, и… начисто о ней забыл… Стараясь держать книжку за ребро, чтобы не оставить своих отпечатков, я осторожно перелистал листочки цвета слоновой кости. В книжке была одна-единственная запись, на букву «Л» — «Леся — 15 р». Ну это была детская шарада, решение которой не только не составляло труда (балерина или одолжила какой-то Лесе, вероятно, Олесе, или взяла у той взаймы 15 рублей), но и ничего не давало для следствия. Зато на первой странице было выведено: Куприянова В. С., Сретенский пр, д. 13, кв. 15, тел. 211.44.85.
   У меня с собой не было протокольного бланка; я подошел к столику дежурной и вырвал лист из какого-то журнала. Занятый своими «раскопками», я и не заметил, что комната наполнилась милицейскими чинами разных рангов. Мои понятые были отвлечены более интересным для них событием в 547-м номере, и мне пришлось ждать, пока они разделаются с милицейским протоколом, который гласил:
    «Жургаев Эргаш, завотделом агитации и пропаганды Ферганского обкома партии Узбекистана, прибывший в служебную командировку в Москву на совещание в ЦК КПСС по вопросам идеологии, вел себя аморально и совершил мелкое хулиганство, а именно: дав 50 руб. в виде взятки дежурной по этажу Силкиной А. М., привел в предоставленный ему на час номер случайно встреченную у Центрального Телеграфа несовершеннолетнюю Майю Розову, 15 лет, ученицу 8 класса 185-й школы столицы, и, пообещав подарить ей бирюзовое колечко (стоимостью 15 руб.), совершил с нею половой акт в извращенной форме, но был изобличен и схвачен на месте правонарушения бдительной администрацией гостиницы „Центральная“…»
   Насчет «бдительности» и «мелкого хулиганства» они явно загнули: за развращение малолетних полагается шесть лет тюрьмы. Но мне этот ферганский пропагандист был до фени.
 
   Я вышел из здания и медленно побрел по улице Горького к Пушкинской площади. Я не пропускал ни одной телефонной будки — старался дозвониться до Меркулова, но тот как в воду канул. На опознание Куприяновой я не поехал — не знал, кому я должен был показывать труп. Обычно в морг возят отца, мать, мужа потерпевшей, а я даже не знал, живы ли ее родители и где теперь искать ее прежнего мужа. Я постоял перед телефоном-автоматом в вестибюле метро и нерешительно набрал Ритин номер.
   — Да, — голос у нее равнодушный и спокойный. Я молчал. Рита резко сказала:
   — Идиотство. — И так же резко повесила трубку.
   Конечно, идиотство. Да и весь день был идиотский. Из-за этой записной книжки был потерян целый день, а может быть, и два. Если бы не забыл книжку, то мы знали бы имя балерины уже в первый день, и кто знает, как бы все повернулось. Мне не терпелось покаяться в своих грехах перед Меркуловым. Естественно, я не ожидал от своего начальника приза за столь «блистательное» участие в осмотре места происшествия. Но в конечном результате, думалось мне, книжка не имеет никакой доказательственной ценности: подумаешь, одна-единственная, ничего не значащая запись!
   Я позвонил на Петровку. Так, на всякий сличай.
   — Эй, прокуратура-молодое дарование! — тенор Грязнова сорвался до дисканта. — Где вы там развлекаетесь? Два часа не могу ни до кого дозвониться! Мы тут, можно сказать, ваше дело раскрутили, а вы там загораете!..