Никитин Николай. Северная Аврора

   Он снисходительно улыбнулся.
   - Хорошо, - сказал Павлин, переглянувшись с губвоенкомом. - Я предлагаю усилить артиллерию как на Мудьюге, так и на судах флотилии.
   - Есть, будет сделано! - повторил адмирал.
   - Я предлагаю еще и другое!.. - вдруг раздался в тишине чей-то прокуренный окающий голос.
   Маленький коренастый человек в черном морском пиджаке поднялся из-за стола.
   - Кто это? - шепнул Викорст на ухо своему комиссару.
   - Потылихин, руководитель соломбальской организации большевиков, ответил тот.
   - Я старый речник и старый моряк, - заговорил Потылихин. - И то, что я скажу, не только мое мнение. Мы Белым морем солены да в Белом море крещены. Нам, старым поморам, каждый камешек в нем известен!..
   Он крепко сжал в руке свою потрепанную фуражку с белым полотняным верхом и черным муаровым околышем, на котором блестел якорек.
   - Не от себя только, а от беломорских моряков вношу предложение: взорвать три старых ледокола и утопить их на фарватере... В рядок! Вот это будет средство! Тогда никакому черту-дьяволу, никакой Антанте не пройти без подводных работ. А подводные работы под огнем не проведешь! - прибавил он. Не дадим!
   На худом загорелом лице Потылихина сверкнули прищуренные ярко-голубые глаза.
   - Ручаюсь, товарищ Виноградов... Ручаюсь! - сказал он, взмахнув рукой с зажатой в ней фуражкой.
   Павлин обратился к Викорсту:
   - Ваше мнение?
   - Мое мнение? - медленно проговорил адмирал. - Жалко кораблей... Хоть и старье, а жалко... "Уссури"... "Святогор", "Микула"...
   - А нам разве не жалко?! - воскликнул Потылихин. - Я в молодости плотником плавал на "Микуле"!.. Разве у меня не болит душа?!
   - Кончено! - твердо сказал Павлин. - Так и сделаем.
   - Да, вы правы. - Викорст снова встал. - Есть! Я с тяжестью в сердце соглашаюсь на это. Не скрою от вас, товарищи. Но если враг будет угрожать Архангельску, я потоплю ледоколы... Ваше приказание будет в точности исполнено.
   После совещания Павлин отправился в Соломбалу на матросский митинг. Оттуда заехал проститься с женой, поцеловать сына и уже на рассвете, в третьем часу ночи, был на пристани...
   Зенькович провожал Павлина. Собственно говоря, ночи не было. На востоке горела длинная золотистая полоса.
   У пристани покачивался большой быстроходный буксирный пароход "Мурман". На нем тихо работали машины, уютно светились окна в палубной надстройке. Небольшой отряд был уже размещен на пароходе, в трюмном помещении.
   Павлин уезжал в Шенкурск. Кроме Зеньковича, его провожали Потылихин, доктор Маринкин и Чесноков. Здесь же стоял Базыкин.
   Разговор и на пристани шел только о военных делах. Маринкин говорил о том, что его морской госпиталь в случае надобности может быстро перестроиться на военный лад. Базыкин, руководивший архангельскими профсоюзами, рассказывал о своей военно-агитационной работе на лесных заводах Маймаксы.
   - Это хорошо, что вы вплотную взялись за организацию рабочих отрядов, сказал Павлин, обращаясь к Базыкину. - Здорово откликнулись твои профсоюзы!..
   - Рабочая масса откликнулась, Павлин Федорович, так и надо было ожидать! - с гордостью ответил Базыкин. - На Маймаксе уже собрался отряд в четыреста штыков... И в Соломбале тоже... Зенькович знает!
   - Да, я видел их... Боевые ребята! - подтвердил губвоенком.
   - Военное обучение начато? - спросил Павлин.
   - Да, уже обучаются.
   - Но в первую очередь, - сказал Павлин Зеньковичу, - ты должен следить за комплектованием армии. Не спускай глаз с военспецов. Главное сейчас следить за точным выполнением всего, что мы сегодня постановили. Это - самое главное!
   Он обнял Зеньковича, простился с друзьями и быстрыми шагами прошел по трапу на пароход, поднялся по лесенке на капитанский мостик и скрылся в рубке.
   - Счастливо, Павлин! - крикнул Маринкин и, сняв шляпу, помахал ею.
   Павлин появился в окне рубки.
   - Спасибо, Маринкин!.. - крикнул он. - Спасибо, товарищи! До скорой встречи, Андрей!
   Буксир отвалил от пристани.
   Павлин видел, как машут ему с пристани Зенькович и Базыкин. Машет и Чесноков, молчаливый, сильный человек... "Справится ли он? - спросил себя Павлин. - На совещании Чеснокову была поручена эвакуация ряда учреждений в Вологду, в Тотьму, в Великий Устюг... Справится!.. Плечи старого грузчика выдержат и не такое... Славный, смелый человек!"
   "Мурман" набирал ход. Друзья Павлина еще стояли на пристани, но теперь были видны только их силуэты. Наконец, и пристань скрылась за цепью пароходов и парусных шхун, стоявших у причалов правого берега.
   Утренняя, свежая волна покачивала плоскодонный буксир. Небо жемчужно-молочного цвета уже озарилось на востоке. В утренней дымке промелькнули рыбачьи хижины, сараи, избы и дома Исакогорки. Перед глазами Павлина раскинулся мощный, величественный простор реки.
   Павлин любил природу. Но в последнее время ему некогда было наслаждаться ею. Тем острее он чувствовал сейчас всю ее неотразимую красоту. Его восхищали изумрудная зелень пологих берегов Двины, и веселые волны, и полет чаек, и туго натянутый четырехугольный парус хлопотливо скользившего по воде рыбачьего баркаса. Молодые елочки выбегали на берег, словно девушки, встречающие пароход.
   "Какая красота... - подумал Павлин. - Как хорошо, как замечательно было бы жить, если бы не эта свора кровожадных псов, которая хочет закабалить все иа свете: и труд, и жизнь, и свободу миллионов людей! Но мы во что бы то ни стало отвоюем наш прекрасный мир!.. Да, это будет так!.."
   &
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   После того как англичане оккупировали Мурманск, Кемь, Кандалакшу и Сороку, под угрозой оказался и район Архангельска. Еще в июне Владимир Ильич Ленин телеграфно предупреждал Архангельский совет об опасности военной интервенции не только на Мурмане, но и в Архангельске. 18 июля в Москве под председательством Ленина состоялось заседание Совета Народных Комиссаров, на котором обсуждался вопрос об отпуске средств на приведение в боевую готовность района Архангельска и флотилии Северного Ледовитого океана.
   Питерские рабочие отряды, в течение июля прибывшие в Вологду, получили приказ создать вокруг нее оборонительную линию.
   Отряд Фролова был направлен в деревню Ческую, на реку Онегу. Из Вологды до станции Обозерской бойцы ехали по железной дороге. Фролову пришлось на некоторое время остаться в Вологде, отряд же во главе с Драницыным ушел в глубь Онежского края.
   Первыми въехали в деревню Ческую Валерий Сергунько и Андрей Латкин. Навстречу им попались два деревенских жителя - старый, полуслепой дядя Карп и Сазонтов, мужик помоложе. Валерий и Андрей стали их расспрашивать, где можно разместить бойцов.
   Неторопливо почесав давно небритый подбородок, Сазонтов предложил пойти к Тихону Нестерову.
   - Этот вас расположит по порядку...
   - Он председатель комбеда, что ли? - спросил
   Андрей.
   - Нет, я председатель, - ответил Сазонтов. - Да
   Тихон - главный грамотей. Пойдем!
   Сазонтов повел бойцов на берег Онеги. Там, на голом откосе, стояла деревянная церковка с островерхой колокольней.
   - К попу ведешь? - с притворной строгостью спросил Валерий.
   - Для чего? Нестеров - сторож, - не понимая шутки, серьезно ответил Сазонтов. - Вон и сторожка... Изба у него погорела весной. Ну, поп и пустил его. Ладно, говорит... Будешь сторожем у меня за квартиру. Вот Тихон и живет у попа, да все с ним лютует. Никак не столкуется.
   Неподалеку от поповского дома, обшитого тесом, за кустами черемухи виднелась аккуратная избушка с новой крышей из дранки. Поближе к речному спуску стоял сарайчик с закопченными стенами. Около него валялись принадлежности кузнечного мастерства.
   - Вот и кузня его, - объяснил Сазонтов, показывая на сарай.
   - Что же, он двум богам молится? И церковный сторож и кузнец. Видать, шельма он у вас, - сказал Валерий, заранее проникаясь недоверием к незнакомому Тихону Нестерову.
   Услыхав голоса, навстречу гостям вышел длиннобородый, рослый и сухой мужик с веником в руках, со спутанными седыми волосами, в доходившей ему почти до колен грязной пестрой рубахе распояской. Он поразил Валерия своим пронзительным и недобрым взглядом. Густые брови старика лохматились над глазами.
   - Главный... - пробормотал Сергунько.
   - Бог главный, а мы людие... - степенно возразил старик. - Что угодно? Я член бедного комитета.
   - А не врете? - строго спросил Сергунько. - Вот про вас рассказывают, что вы церковник.
   Андрей решил вмешаться.
   - Вы не смущайтесь, - улыбаясь, сказал он Нестерову. - Товарищ просто шутит. Он пошутить любит.
   - Шутки всяки бывают... Поживи-ка здесь, на кузне, немного накуешь монетов. Вам что надо?
   Несколько смягчившись, Сергунько объяснил старику, в чем дело. Тихон внимательно выслушал его и, не тратя лишних слов, повел бойцов в деревню.
   Из калитки выглянул священник в подряснике и с удочками на плече.
   - Поп? - с озорной улыбкой спросил старика Валерий.
   Тихон нахмурился:
   - Фарисей! Враг моей души...
   - А почему же враг? - спросил Андрей.
   Не удостоив его ответом, Нестеров только махнул рукой:
   - Может, вам квартиру побольше надо?.. Вот эта хороша? - он ткнул пальцем туда, где виднелся двухэтажный дом с балкончиком и с красиво вырезанным железным корабликом. - Мелосеев там обитает. Кулак по-вашему! Ходил когда-то в капитанах на Белом море... У них чисто. Справный дом.
   Валерий отказался от кулацкого дома. В деревню приехал Драницын. Увидев Андрея и Сергунько, он спешился с коня и подошел к ним.
   - Ну, как дела? Устроились? - спросил он.
   Тихон поклонился Драницыну, внимательно оглядев его желтую кожаную куртку.
   - Здравствуй, дед! - приветливо сказал Драницын, вытирая вспотевший лоб белым носовым платком и смахивая пыль с лакированного козырька фуражки. Жарко сегодня...
   - Да, нынче погодье, денек выпал редкий, - согласился Тихон, все еще не отводя глаз от Драницына и точно оценивая его.
   - Вот не знаем, где квартиру устроить вам и товарищу Фролову, нерешительно проговорил Андрей, обращаясь к Драницыну.
   - Ко мне не пожелаете? - предложил Нестеров. - У меня ребят не имеется. Мы вдвоем: я да Любка. Помещения хватит...
   - Чисто? - спросил Драницын. Старик понимающе улыбнулся:
   - Без млекопитающих. Два раза в неделю полы моем. Кому грязь наносить? Говорю, ребят нет... Тихо, две комнатки. Одна проще, кухня. А другая, по-вашему сказать, зальце.
   - Ну, так что ж? Показывай, - сказал Драницын. Избушка Нестерова и в самом деле оказалась очень чистой. Вокруг стола, накрытого свежей скатертью из сурового полотна, стояли венские стулья, крашеный пол блестел, возле окна красовалась кадка с фикусом. Над столом висела керосиновая лампа под белым стеклянным абажуром.
   Драницын, вынув портсигар, протянул его Нестерову:
   - Курите, пожалуйста!
   - Благодарствую, не пользуюсь.
   - Может быть, у вас здесь не принято курить в комнатах? - Ведь у вас, по старому обряду, не любят табачников.
   - Заклюют, - усмехнулся старик. - Староверие... И явно и тайно. Всяка жита по лопате! Века идут, да мужик у нас своемудрый. Ну, я Никону продался. Не старовер. У меня можно. Однако Аввакума уважаю...
   - За что же? - полюбопытствовал Андрей.
   - Почитайте его житие. Это был поп! Дух огнепальный... - сказал он и покосился на дверь.
   В комнату вошла молодая женщина, белокурая, тонкая, высокая, подстать Тихону. Голова ее была повязана белым платком. Она с бессознательной кокетливостью оправляла на себе обшитый позументом сарафан, видимо, только что надетый ради гостей.
   - Чего надо? - недовольно спросил ее Тихон. - Карбас пригнали?
   - Пригнали.
   - Цел?
   - Целехонек... Только корма пообтершись.
   - Ну и ладно.
   Женщина, взглянув на Андрея, потупила глаза и ушла в кухню. Сергунько незаметно толкнул локтем студента.
   - Дочка ваша? - спросил Драницын. Старик вздохнул.
   - Кабы дочка... Сноха, вдовушка. Сынка-то моего, Николку, немцы убили. Ровно год тому назад... Помните, наступление было? Успел пожениться, успел помереть! Л я живу. Кому это надо?
   Они помолчали.
   - Значит, устроимся у вас... - сказал Драницын. - Вы ничего не имеете против?
   - Жалуйте! Не три дня и три нощи беседовать. Я людям рад... Они тоже останутся с вами? - Тихон посмотрел на Андрея и Сергунько.
   - Нет, - ответил Драницын. - Впрочем, не знаю.
   Старик стал перебирать сети, кучей наваленные в углу.
   - Вы и рыбак, что ли? - с интересом наблюдая за хитином и усаживаясь, сказал Драницын.
   - Умелец! Всем баловался. И рыбой и зверем. Моло-мои на медведя хаживал. Да что медведь?.. Корова.
   Тихон быстро взглянул на Драницына:
   - Скажите правду, товарищ: нынче плохие, видно, у большевиков дела?
   - Откуда это видно? - в свою очередь спросил Драницын и подумал, что со стариком надо держать ухо востро.
   - Были бы хороши, вы сюда не пришли бы... - пробормотал старик.
   - А про англичан ничего здесь не слыхали? - прищурившись, спросил его Валерий.
   - Как не слыхать, слыхали... Да наши места пока бог миловал, вчерась я был за Порогами, тихо... И про Онегу не баяли. Может, и пронесет казнь египетскую.
   - Не любите их? - спросил Драницын.
   - А за что их любить? Нация... Еще дед мой у них работывал. Сколько фабрик бывало ихних в Онеге! Известно - лес. Еще с Петра.
   - С Грозного, - сказал Андрей.
   - Нет, милый, с голландца... - поправил его Тихон. - Грозный царь не больно жаловал асеев [Местное прозвище англичан].
   Старик ушел на кухню.
   - Не нравится он мне... - тихо сказал Валерий, проводив старика подозрительным взглядом. - И разговорчикам его я не верю. Все это нарочно, только чтобы к нам подладиться.
   - Зачем ему подлаживаться? - возразил Андрей. - Значит, надо... Тип! Такие типы и встречают англичан колокольным звоном.
   - Врешь! - раздался за стенкой гневный голос, и длинная фигура старика показалась на пороге.
   - Подслушивали? - язвительно спросил Валерий.
   - Да, подслушивал. И за грех не считаю... - не смущаясь, ответил старик. - Не тебе людей судить! Погоди, придет час - хоть мы и темные, может, а рожу-то еретикам назад заворотим...
   - Посмотрю.
   - Посмотришь! Всему своя череда... - проворчал Тихон. - Как в писании: в онь же час и сын человеческий прииде!
   - Не понимаю я вас, гражданин. А то, что кулачье у вас процветает, это мне ясно, - с жаром проговорил Валерий. - Вы мне голову не задурите. Вы с кулачьем и с богом в мире. А я в войне! Я - рабочий класс! Понятно?
   - Понятно... - пробормотал Тихон. Щеки его побагровели. Насупившись, он повторил: - Понятно... Невежа ты.
   Бросив на Сергунько уничтожающий взгляд, Тихон вышел из избы.
   - Нехорошо получилось! - зашептал Андрей. - Только что приехали...
   - Зря вы, товарищ Сергунько, обидели старика, - сказал Драницын, вынимая вещи из дорожной сумки и раскладывая их на подоконнике.
   Он распахнул окно. Свежий воздух сразу ворвался и комнату, наполняя ее запахами сена, скота, болотных трав.
   Из деревни доносились крики бойцов, слышалась команда взводных, ржали лошади, злобно лаяли собаки.
   Отряд Фролова входил в Ческую.
   В избе появился Жарнильский, Андрей подружился с ним в дороге. "Наш Иван-сирота не пролезет в ворота", - посмеивались над ним бойцы.
   - Новоселье, значит? - сказал Иван, сияя улыбкой на запыленном, но, как всегда, веселом и довольном лице. - Слышу, драка, а вина нет... За пустым столом? Что же это вы, братцы?..
   Он не брился с выезда из Питера и оброс густой черной щетиной. Пот грязными каплями струился по широкому лицу, гимнастерка пропотела насквозь. Казенная часть его винтовки была бережно обмотана тряпочкой, через плечо висела пара покоробившихся солдатских ботинок, связанных шнурками.
   Поймав взгляд Драницына, он тоже посмотрел свои черные босые ноги и пристукнул пятками о порог: - Колеса-то как раз мой номер! Не жгет, не жмет, нитрит командир! Ну, где мне прикажете устраиваться? А наш-то взводный, товарищ командир, мерина загнал... Вот уж у него что людям, то и лошадям! Ты скажи ему, Валька!... А здорово мы сегодня отмахали! Так и кругом света обойдешь, не заметишь.
   Он засмеялся.
   - Явился, грохало, - восхищенно сказал Валерий. - Ну, бросай мешок, устраивайся пока здесь. Всем места хватит.
   Драницын, достав полотенце и разыскивая мыльницу, с удовольствием прислушивался к басистому, громыхающему голосу Жарнильского. "Вот это настоящий русский солдат", - думал он.
   Все деревни по нашим северным рекам похожи одна на другую. Люди здесь издавна жмутся к воде. Места у реки людные, а по сторонам глушь. Так и на Онеге-реке.
   Онежский низменный берег с песчано-глинистыми холмами, с отдельными гранитными утесами, с обнаженными скалами на севере, идет к югу, постепенно повышаясь и как будто с каждым шагом все больше и больше закрываясь лесом. Ели словно лезут друг на друга. Береза тоже растет здесь, но трудно ей выдержать студеную погоду. Лишь в июне она зеленеет, но в конце августа уже зябнет, роняя листья. А в сентябре крепкий морозец иногда накинет на нее такой белый саван, что ей уж и не оправиться. Вот сосна, той все равно: болото, песок, камень - она всюду растет. Было бы свету немного. Корень цепкий, что у редьки... Избы, срубленные из кондовой сосны, выросшей на холмах, в бору, на сухом месте, могут стоять столетиями.
   Леса тут полны глухарей. Глухарь (на Онеге его называют чухарь) сидит в лесной чаще, перелетов не делает, гнезд не строит, лишь бы грело кое-когда солнышко.
   В давние времена про эти места сложилась пословица: "Спереди - море, позади - горе, справа - ох, слева - мох". "Одна надежда - бог", - улыбаясь, прибавляли старики.
   Эти леса вековечные.
   Когда тысячу лет назад русские люди потянулись на север, они натолкнулись на темную стену лесов, высоты непомерной - от земли и до неба. Так показалось им... "Ни сбеглому проходу нет, ни удалу-добру молодцу проезду нет".
   Удалые молодцы, новгородцы, шли по рекам, рубили деревни и города, ставили их возле воды.
   Почти половина населения Онежского уезда в прошлом столетии занималась лесом. Остальные брали морского зверя, ловили в реках миногу, на взморье навагу, ладили "плавные" сети для улова семги, "рюжи" для поимки той же рыбы в деревянных заборах, поставленных через Онегу. Осенью, в период ветров, семга шла сюда с моря в спокойные воды.
   Белка, горностай, песец, лиса, куница и заяц были постоянной добычей охотника. Некоторые жители уходили в извод ил на постройку судов.
   Все лесопильные предприятия, лесные фабрики расположились возле устья Онеги. На глубуком рейде часто стояли иностранные пароходы, приходившие сюда за лесом. Из онежского порта, так же как и из архангельского, лес вывозился на английский рынок для разных стран, даже в Африку.
   В девятнадцатом веке англичане поставили в устье Онеги свои фактории и конторы, стараясь с каждым годм все тверже уцепиться за эти места. Они были беспощадными губителями русского леса, варварски уничтожали его.
   Помимо промыслов, крестьяне занимались земледелием и скотоводством. Сеяли рожь, ячмень, овес, коноплю, картофель, горох. Плодородием онежска земля не может похвастаться. Хозяйство вели только для себя.
   Люди Севера привыкли держаться свободно. Наряду с этой привычкой здесь до сих пор были сильын старые, даже древние понятия, соединенные с религией и дошедшие до нового времени через столетия. В этом таежном крае еще жила память о протопопе Аввакуме, и, несмотря на то, что повсюду были православные церкви, многие люди скрытно держались за старую веру и, проклиная патриарха Никона, уважали и чтили только старые церковные книги и старый церковный обряд.
   Таежный лес, болотная ягода, кочковатые торфяные поля, угрюмые люди да извечно холодный ветерок, несмотря на летнее солнце, - вот чем встретила Онега отряд Фролова.
   Бойцы помогали крестьянам. Сельские работы не мешали военным занятиям: рытью окопов, обучению винтовочной и пулеметной стрельбе, метанию гранат.
   Фролов созвал крестьян и бойцов на митинг. Он рассказал им о планах империалистов - американских, английских, французских. Валерий Сергунько произнес горячую речь об опасности, нависшей над таежным краем. Но эти слова многим крестьянам показались странными. Людям не верилось, что даже здесь, в тайге, могут появиться чужеземцы.
   Андрей и Сергунько жили на дворе у Нестеровых. Вечерами, когда Драницына и Фролова не было дома, Андрей сидел в избушке, слушал рассказы старика. Тихон часто покрикивал на Любку, но Андрей понимал, что без нее хозяйство развалилось бы. Всем в доме управляла она.
   Любка порой разговаривала со стариком свысока, и тогда Тихон огрызался - полусерьезно, полуснисходительно.
   Однажды, укладываясь спать на сеновале, Андрей и Валерий разговорились о Тихоне и Любке.
   - Любка - полная хозяйка в доме, - заявил Валерий. - Старик от нее все стерпит.
   - Почему стерпит? - спросил Андрей.
   - Боится, как бы не ушла от него. Несладко старику одному оставаться.
   Сквозь разметанную кое-где крышу сеновала виднелось небо. Тихая ночь как будто приглашала молодых людей забыть о войне со всеми ее тяготами. В такие ночи хорошо поговорить по душам. Но сегодня Сергунько, видимо, не был расположен к разговорам. Он повернулся к приятелю спиной.
   Андрей любил разговаривать с Валерием, хотя каждый их разговор непременно кончался спором. Сильная воля Валерия, резко выраженный характер, полное пренебрежение к тому, что не соответствовало его взглядам, вызывали в Андрее острое чувство недовольства собой. Он пытался утешить себя тем, что если бы его жизнь сложилась так, как жизнь Валерия, то и у него был бы такой же резкий и сильный характер.
   Валерию Сергунько с одиннадцати лет пришлось работать в переплетной мастерской вместе с отцом. Работа была не из легких, но, несмотря на это, Валерий тайком от родителей посещал вечерние классы городского училища и читал революционные книги. Когда в Петербурге стали создавать Красную гвардию, Сергунько одним из первых записался в отряд Нарвского района. Он уже воевал с юнкерами, участвовал в облавах на буржуев, производил обыски, водил контрреволюционеров в Чека на Гороховую, сражался с немцами возле станции Дно, был ранен... Он испытал многое из того, что было еще неизвестно Андрею, и в то же время мог поговорить обо всем: о политике, о стихах, о любви. Суждения его подчас были наивны, но Андрей, искренно полюбивший Валерия, завидовал его прямолинейности, и хотя часто с ним не соглашался, но всегда признавал его превосходство над собой.
   - Ну, давай спать, - сказал Валерий своему новому приятелю.
   В сарай вошла Любка. В просвете распахнувшихся дверей сарая Андрей увидел ее силуэт. Неслышно набрав большую охапку сена, Любка вышла. Валерий привстал на локте и посмотрел ей вслед. То же самое сделал и Андрей. В бледном свете северной ночи фигура Любки казалась еще более тонкой, почти прозрачной. Когда она поднимала на плечо охапку сена, сарафан приподнялся, обнажив белые стройные ноги.
   - Хороша... - вздохнув, сказал Валерий. - Да... В ней есть что-то тургеневское. Валерий усмехнулся:
   - Опять завел свою интеллигентщину! На этот раз Андрей разозлился.
   - Ничего позорного в этом не вижу! - с неожиданным для самого себя раздражением сказал он. - Гораздо хуже быть полуинтеллигентом...
   - Это я полуинтеллигент?
   - Да, ты.
   - А кто виноват?.. - насмешливо спросил Валерий. - Ваш мир, ваш строй.
   - Мои родители не лавочники и не бароны! - взволнованно возразил Андрей. - Я учился на свои собственные трудовые гроши!..
   - Скажите, пожалуйста... Ах, как ужасно! Да ежели бы твой отец имел на руках восемь ртов, не видать бы тебе университета. Тебя поощряли! А я получал подзатыльники... На мои гроши хлеб покупали!
   Чтобы окончательно уничтожить Андрея, Валерий прибавил:
   - Тургенев? Ахи да охи? Нежная любовь? Вот вчера Сенька мне говорил, будто он с ней гуляет.
   - Какой Сенька? - растерянно пробормотал Андрей.
   - Парень из деревни. А в общем, ну тебя к черту!.. Завтра с шести часов стрельба... Это тебе не Тургенев!
   Он снова повернулся спиной к Андрею и через минуту уже похрапывал. Андрей же долго не мог заснуть. "Нет! - думал он.
   Этого не может быть! Врет Сенька... Этого не может быть!"
   Покосы и уборка уже кончились. Клочки сена валялись повсюду. В этом году травы поднялись поздно, вторая половина июля была дождливой и холодной, с косьбой запоздали. Но и за Ческой, в полях, и на лесных опушках теперь уже стояли стога, точно длинные ржаные ковриги. Сараи были доверху набиты сеном. Деревня надежно запаслась кормами для скота.
   По вечерам молодежь гуляла. Вперемежку с деревенскими парнями стайками ходили по улице и бойцы.
   Женщины в праздничных сарафанах либо в сборчатых широких юбках и в пестрых кофтах с узкими рукавами сидели возле изб на завалинках и судачили.
   Однажды вечером Андрей увидел на улице чернобровую полную девушку в кокошнике. Он уже знал, что это Калерия, дочь Мелосеева. После Петровок ее просватали за Сеньку-плотовщика, самого отчаянного парня на деревне. Вскоре ожидалась их свадьба. Люди и вправду болтали, будто до Калерии Сенька бегал к Любке, но Андрей по-прежнему не верил этому.
   Калерия шла с подругами. Вслед за ними плелся Пашка, приятель Семена, босиком и с гармонью. Возле церкви толпился народ. Через раскрытые двери церковного притвора виден был иконостас, озаренный немногими свечами. Из церкви доносился запах ладана, слышны были возгласы священника, пение стариков и визгливый голос Мелосеева, стоявшего на клиросе. Всенощная уже кончалась.