Страница:
И молча выслушав объяснения, решительно отвел все аргументы Савинкова:
"Если бы я и был арестован, вы не имели права ликвидировать покушение на Плеве. Вы мне говорите, что нет сил для убийства Плеве? Смерть Покотилова? Но вы должны быть готовы к гибели всей организации до последнего человека. Что вас смущает? Если нет людей - их нужно найти. Если нет динамита, его необходимо сделать. Но бросать дело никогда нельзя. Плеве, во всяком случае, будет убит. Если мы его не убьем - его не убьет никто..."
{92} Конечно, в устах Азефа эта суровая непреклонность была лицемерной позой, принимать которую ему было тем более легко, что речь ведь шла о несчастиях только для других: свою собственную безопасность, как мы видели, он перестраховал весьма заботливо и на все стороны. Но имитация суровой непреклонности обреченного террориста ему удавалась очень хорошо, а главное Савинков и его товарищи и сами не могли не чувствовать, что они были не на высоте положения. Тем поспешнее согласились они с Азефом и решили вновь концентрировать все силы на подготовке покушения против Плеве.
"Настойчивость Азефа, его спокойствие и уверенность подняли дух Организации, - вспоминал позднее Савинков. - Не преувеличивая можно сказать, что Азеф возродил организацию: мы приступили к делу с верою и решимостью во что бы то ни стало убить Плеве".
Их рвение Азеф подогрел сообщением о том недоверии к Боевой Организации, которое господствует среди многих руководящих деятелей партии. Эти рассказы заронили в настроение боевиков первые семена вражды к Партийному центру, что тоже входило в далеко идущие расчеты Азефа. Но в тот момент они оказали и положительное действие: молодежь горела желанием делом реабилитировать свою честь, - которая, им казалось, была задета недоверием Центр. Комитета.
В начале мая авангард боевиков уже был в Петербурге. Конспиративная квартира была снята в самом центре города, - на Жуковской, 31. Ее хозяином стал Савинков, который жил под именем богатого англичанина Мак-Кулоха. Роль хозяйки квартиры - его "содержанки" исполняла Дора В. Брилиант, - дочь зажиточного и старозаветного еврейского купца, совсем юной ушедшая из семьи, чтобы отдаться революционному движению: позднее она сошла с ума в Петропавловской крепости и умерла в доме умалишенных. Жили они "богато", держали "лакея" и "кухарку": {93} первым был Е. С. Сазонов, второй - П. С. Ивановская, старая революционерка, член Исполнит. Комитета партии "Народная Воля". Она в свое время принимала участие в подготовке покушений против Александра II, была осуждена на бессрочную каторгу и теперь, почти через четверть века, бежала из Сибири, чтобы вновь встать в ряды террористов. Наблюдение успешно и быстро продвигалось вперед: наблюдатели были уже опытны в своем деле, - некоторые из них, особенно Каляев, свою роль разыгрывали, как настоящие артисты.
К середине июня в Петербург приехал Азеф. В течение последних полутора месяцев он кружил по всей России: отвез свою мать на воды, на северный Кавказ, побывал в Самаре, в Уфе. Всюду он заботливо выполнял поручения Ратаева: в Самаре старался "выяснить", кто же именно был тот террорист, который погиб в Петербурге при взрыве бомбы; в Уфу он заехал специально затем, чтобы повидаться с Изотом Сазоновым и разведать у него относительно планов его брата, Егора. Эти две личности, - неизвестный террорист в Петербурге и Егор Сазонов, - особенно интересовали Ратаева, он слал специальные о них запросы Азефу, но старания последнего приносили мало результатов.
Даже от Изота Сазонова никаких сведений относительно его брата получить не удалось, - кроме самых общих догадок, что тот "что-то затевает", - но что именно, неизвестно.
Покушение на Плеве Азеф на этот раз ставил совсем серьезно, - и выдавать полиции секреты своей Боевой Организации меньше всего собирался (В письме к Ратаеву из Москвы от 7 июля 1901 г. Азеф сообщил, что в квартире адвоката Трандафилова, который жил в том самом доме но Жуковский ул., в котором помещалась и конспиративная квартира Боевой Организации, находится склад нелегальной литературы. Ратаев в своих позднейших записках о деле Азефа, полагает, что это сообщение Азеф сделал для того, чтобы без опасности для себя навести полицию на след Боевой Организации: "расчет Азефа, - писал Ратаев, был вероятно таков, что следя за Трандафиловым, наблюдение наткнется, не может не наткнуться на Сазонова и Савинкова, особенно, на последнего, сея прежняя деятельность которого протекала в Петербурге". Это объяснение неправильно в момент, когда Азеф писал оное донесение от 7 июля, конспиративная квартира на Жуковской уже была предназначена для ликвидации и Савинков с Сазоновым ее уже покинули, так что ни о какой попытке косвенного наведения полиции на след Боевой Организации в этот момент не может быть и речи. Донос Азефа на Трандафилова на самом деле был не попыткой наведения полиции на след Боевой Организации, а ходом в целях создания алиби для самого себя на тот случай, если следствие в будущем откроет факт посещения Азефом указанного дома на Жуковской: по свидетельству Савинкова во время пребывания Азефа в этой конспиративной квартире за домом была замечена полицейская слежка, которая весьма обеспокоила Азефа. Он мог полагать, что кто-нибудь из филеров его признал, - его знали к лицо очень многие из петербургских филеров, - и это могло бы иметь весьма неприятные последствия в случае обнаружения полицией роли конспиративной квартиры на Жуковской. Его донесение на Трандафилова давало ему возможность в этом случае говорить, что посещая дом на Жуковской он ходил не на конспиративную квартиру, а к Трандафиловым, на которых своевременно и доносил.).
{94} Только из Петербурга он счел возможным сообщить настоящее имя "неизвестного террориста" - Покотилова: судя по дате, которая стоит на этом письме, оно написано едва ли не с конспиративной квартиры на Жуковской. На этой квартире Азеф прожил более недели, навел ревизию на деятельность молодежи, вновь поругал Савинкова, который на этот раз допустил вопиющие нарушения основных правил конспирации, повидался с остальными наблюдателями, и опять уехал "по партийным делам" назначив общее свидание всех руководящих членов Организации в Москве, на начало июля. Совещание состоялось в назначенный срок. Шло оно в Сокольничьем парке. Были окончательно намечены участники, установлена диспозиция, назначен срок. В качестве метальщиков должно было выступить 4 человека, - двое бывших студентов Сазонов и Каляев, и двое рабочих из Белостока - Боришанский и Сикорский. Азеф должен был ждать известий в Вильно.
{95} Первое покушение было назначено на 21 июля, - оно не могло состояться из-за случайного запоздания Сазонова к назначенному месту встречи. На этот раз Азеф был верен своему обещанию и выжидал результатов. Вместе с ним в Вильно была Ивановская. Назначенный день прошел, - условной телеграммы не было. Азеф казался сильно взволнованным, глаза его опасливо бегали по сторонам, прощупывая встречных, говорил он хмуро: "значит полная неудача или провал". На карту им поставлено было очень много. В своих последних письмах к Ратаеву он не только не делал никаких попыток "перестраховать" себя, подобно тому, как он поступал в марте; наоборот, явно рискуя навлечь потом на себя подозрение, он стремился усыпить бдительность Департамента, сообщая, что социалисты-революционеры решили отложить покушение против Плеве и поставили на очередь покушение против иркутского генерал-губернатора Кутайсова, который незадолго перед тем обратил на себя внимание жестокою расправою с ссыльными.
На следующий день тревога несколько рассеялась: приехали боевики, все те, кто выходил на улицу в качестве метальщиков, и с горькой улыбкой на лице Сазонов рассказал о причине отсрочки. Азеф нервничал, крутил головою, вновь и вновь возвращался к вопросам, выясняя самые, казалось бы, ничего незначащие детали, чтобы потом, учтя опыт неудачи, внести мелкие изменения в план. Боевики прожили в Вильно Целую неделю, почти все время проводя вместе с Азефом и Ивановскою. Перед отъездом их в Петербург вместе провели и всю ночь, - в невзрачном трактирчике с вялой заспанной прислугой. "В маленькой, тускло освещенной комнате, - вспоминает Ивановская, - сидели задумчивые обреченные, перекидываясь ничего незначащими словами. Один Азеф казался спокойным, внимательным, преувеличенно ласковым". На прощание он расцеловал всех отъезжавших.
Много позднее, во время встречи с Бурцевым во {96} Франкфурте, уже разоблаченный Азеф говорил об этом прощании:
"Когда я тогда целовал Сазонова, это не был поцелуй Иуды".
Многое зависит конечно, от того, в чем видеть характерную особенность поведения Иуды: теперь несомненно, что Азеф не предавал Сазонова полиции, не доносил на него, - а, наоборот, заботливо охранял его от опасностей и подготовлял успех его выступления . . . Но мотивы, которые определяли это поведение Азефа, все же были мотивами погони за "корыстной выгодой".. .
Через день, 28-го июля, террористы вновь вышли против Плеве. На этот раз никто не опоздал. Во время были розданы бомбы. Точно в назначенный срок двинулись метальщики по Измайловскому проспекту, навстречу карете Плеве. Первым шел Боришанский: он должен был пропустить карету мимо. Его роль начиналась только в том случае, если бы покушение второго не удалось, и Плеве, отказавшись от дальнейшей поездки, повернул бы назад. Тогда его должна была настигнуть бомба Боришанского. За ним шел Сазонов: он был основным метальщиком. Если его удар попадал в цель, то этим он спасал жизнь тех, кто шел следом за ним: им не пришлось бы входить в дело. Первым из этих следующих был Каляев, который за эти месяцы стал близким, интимным другом Сазонова. Последним шел Сикорский. Раз попав в эту сеть, Плеве не имел уже возможности вырваться из нее.
День был солнечный, ясный. Точно в назначенный час показались карета Плеве: он не опаздывал к докладам у царя. Случайно как раз около Сазонова кони замедлили бег: им приходилось обгонять чьи-то медленно тащившиеся дрожки. Быстро сойдя с тротуара, Сазонов бросился на перерез карете. Сквозь стекло дверки он увидел, как метнулся заметивший его Плеве, - в это самое стекло и ударила 12-ти фунтовая бомба. Раздался тяжелый, грузный звук взрыва.
Плеве покончил свои земные счеты.
{97} ... В тот же вечер об этом стало известно в Швейцарии. Под Женевой, на мирных берегах мирного озера, шел съезд заграничной организации социалистов-революционеров. В самый разгар серьезных прений ворвался кто-то с телеграммой в руках. "На несколько минут, - вспоминал позднее Слетов, воцарился какой то бедлам. Несколько мужчин и женщин ударились в истерику. Большинство обнималось. Кричали здравицы. Каждый за себя и для себя, не слушая других. Как сейчас вижу Н.: стоит в стороне, бьет о пол стакан с водой и, со скрежетом зубов, кричит: вот тебе за Кишинев!"
{98}
ГЛАВА VII
Большой поход Боевой Организации
Убийство Плеве произвело огромное впечатление на все слои русского общества. А. В. Пешехонов в день убийства ходил по улицам Петербурга, прислушиваясь к долетавшим до него обрывкам разговоров, и вернулся с выводом, что это выступление Боевой Организации "можно считать одним из самых удачных актов революционной борьбы". Поскольку речь идет об актах террористических, вывод этот несомненно правилен: на нем сходятся и все остальные свидетельства. Конечно, противники террора, как метода революционной борьбы, и после этого акта не изменили своего принципиального к нему отношения. Возражения общего характера, которые они выдвигали, по-прежнему оставались в силе. Но сам по себе взрыв бомбы на Измайловском проспекте даже противниками террора был воспринят, как чувствительный удар по абсолютизму, - по той системе, живым воплощением которой в тот момент был Плеве.
Особенно восторженно этот акт, как и следовало ожидать, был встречен социалистами-революционерами. Они его расценивали, как их победу, как их торжество. И только вполне естественно, что авторитет Азефа, - главного "организатора этой победы", - поднялся на небывалую высоту. Он сразу стал настоящим "героем" партии. В Женеве его ждала торжественная встреча. Забыты были старые споры, {99} умолкли голоса недоброжелательства. Е. К. Брешковская, - старая революционерка, уже отбывшая две каторги в Сибири и теперь одна из основательниц партии социалистов-революционеров, пользовавшаяся огромным влиянием среди молодежи, - приветствовала его по старорусскому обычаю: низким поклоном, до самой земли.
Она недолюбливала Азефа. Он был чужим ей по духу человеком. Она никогда не могла понять, что именно привело его, - с его трезвым практицизмом и холодной расчетливостью, - в ряды революционной партии, куда она сама привыкла приводить лишь юных энтузиастов. И, не понимая его, она инстинктивно не доверяла ему: без осознанных мотивов, без конкретно осязаемых поводов, - лишь следуя тому здоровому инстинкту, который заставляет нормального человека с недоверием относиться ко всему, что не поддается разумному объяснению. По своей врожденной прямоте, она и не скрывала раньше этих своих недоверия и антипатии, - тем острее она чувствовала теперь потребность высказать свою признательность тому, кто, несмотря на все трудности и все недоверие, все же довел до успешного конца дело Плеве.
Этот земной поклон Брешковской был показателен не только для ее личного отношения к Азефу. Можно смело сказать, что вместе с нею перед Азефом склонилось общественное мнение всей партии вообще. Конечно, люди, питавшие к нему личную антипатию, еще остались, - и та же Брешковская в личных беседах с близкими друзьями признавалась; "не люблю я его". Но даже те, кто так относился к нему лично, преклонялись теперь перед ним, как организатором-террористом. Террор взлетел на небывалую высоту. Он стал "святая святых" для всей партии, а Азеф - отныне всеми признанным "главой террора", имя которого ставится наравне и даже выше имен крупнейших террористов прошлого, - выше имен Желябова, Гершуни. Вокруг него создается настоящая легенда: он человек железной воли, неисчерпаемой инициативы, исключительно смелый организатор-руководитель, {100} исключительно точный, "математический" ум. "Прежде у нас был романтик, - говорил Гоц, сопоставляя Азефа с Гершуни, теперь у нас реалист. Он не любит говорить, он еле-еле бормочет, но уж он проведет свой план с железной энергией и ничто его не остановит". Больше других в создании этой легенды участвую г члены Боевой Организации: они увлечены Азефом, идеализируют его и преданы ему. Свою дальнейшую работу они мыслят только под его руководством. Его положение, - положение непременного руководителя Боевой Организации, - закреплено "всерьез и надолго".
Но у самого "непреклонного террориста", счастливого "организатора победы" в первые дни после нее настроение было далеко не "победным". Плеве был крупной ставкой в его игре. Устранить его он хотел непременно и к этому устранению шел, нередко забывая свою обычную осторожность, отказываясь от своей обычной системы "перестраховок" на все стороны и от всех случайностей. В последнее время он весьма невысоко ставил проницательность своего полицейского начальства, мало с ним считался, мало его опасался. Но теперь, когда Плеве был устранен, когда обещание, данное им Гоцу, было выполнено, Азефа охватила тревога: не слишком ли он злоупотребил доверчивостью Ратаева? Лучше, чем кто бы то ни было другой, Азеф понимал, как много он оставил уязвимых мест. На их месте он сам, конечно, легко разглядел бы свою двойную игру. Не догадается ли Департамент, не заподозрит ли он его, - таковы были мысли, которые неизбежно должны были первыми придти в голову Азефа по получении известия об успехе покушения. И эти мысли его испугали.
Известия о результатах покушения Азеф вместе с Ивановской поджидал в Варшаве, - так было условленно с остальными членами Организации. Вечером накануне покушения они встретились в ресторане и до позднего часа опять и опять перебирали детали хорошо известного плана. Прощупывали, не упустили ли {101} какой-либо мелочи, не оставили ли какого-нибудь уязвимою места. Мысль была устремлена в одну точку. "Что-то ждет нас завтра?" - с тревогой в голосе говорил на прощание Азеф. На утро встретились вновь, - незадолго до того часа, когда по приблизительному расчету должно было прийти известие о покушении, если бы таковое состоялось. Вместе шли по одной из главных улиц города, - по Маршалковской. Разговор, конечно, вертелся все вокруг той же темы. Около Венского вокзала откуда-то выскочила и рассыпалась по улице стайка мальчишек-газетчиков со свежими выпусками экстренных телеграмм: покушение на Плеве, в него брошена бомба. Об исходе покушения телеграмма не говорила. "Неужели неудача?" - тревожно бросает Азеф: его все еще беспокоит только эта сторона дела. Через несколько минут новая ватага мальчишек с новыми телеграммами. "Азеф, - вспоминает Ивановская, - рванул дрожащими руками новую телеграмму: "Замордовано Плевего" (убийство Плеве), - громко читал он, и вдруг он осунулся, опустив свои вислые руки вдоль тела. "У меня отнялась поясница", объяснил он."
Было от чего: в эту минуту, конечно, он забыл обо всем, кроме предстоящих объяснений со своим полицейским начальством. Как то закончатся они?
По уговору, Азеф вместе с Ивановской должен был ждать в Варшаве приезда Савинкова, принять от него полный отчет и дать указания относительно дальнейшей судьбы отряда. Но в назначенный час на место встречи с Савинковым явилась одна только Ивановская: не предупредив ее, Азеф уже в день покушения покинул Варшаву и с курьерским поездом помчался в Вену. Ему было ясно, что придумать какое-нибудь объяснение для своего внезапного отъезда, которое удовлетворит товарищей по Организации, не представит труда. Заботило его теперь совсем иное: он думал о создании хоть сколько-нибудь достаточного алиби в глазах полиции. Этой цели должна была служить его телеграмма из Вены к Ратаеву, посланная им {102} тотчас же по прибытии туда: совершенно незначительная по содержанию, она должна была документально доказать, что об убийстве Плеве Азеф узнал в Вене и что известие это для него было столь же неожиданным, как и для его адресата, для Ратаева.
Как показало дальнейшее, эта предусмотрительность Азефа была далеко не лишней: в тот момент его судьба действительно висела на волоске.
Убийство Плеве захватило Департамент врасплох. Возможность этого убийства там давно предвидели, с нею давно считались. "Время было такое, - объяснял позднее Лопухин, - что не надо было никаких тайных агентов, чтобы понять, что раз существует группа, проповедующая политический террор. Плеве должен стать первой его жертвой". Целый ряд раскрытых подготовлений к этому убийству достаточно убедительно подтверждал правильность подобного "умозрительного" заключения. И все же у руководителей Департамента и у самого Плеве прочно держалась уверенность, что удар удастся отвратить. А. Ф. Кони вскоре после взрыва на Измайловском проспекте рассказывал своим знакомым о встрече с Плеве. Они столкнулись незадолго перед тем на утренней прогулке на Аптекарском острове. Плеве гулял один, без всякой охраны, и Кони спросил его, как может он идти на риск подобных прогулок, зная, что революционеры мечтают о покушении на него. Плеве в ответ самодовольно усмехнулся: "обо всех их планах я буду знать заблаговременно". Он полагал, что не напрасно он в отмену всех правил разрешил Азефу войти в состав боевого центра социалистов-революционеров. С этой стороны он считал себя хорошо охраняемым. Тем неожиданнее был удар, нанесенный Сазоновым. В Департаменте растерялись и совершенно терялись в догадках. "Если Азеф ничего не знал, - говорили там, - то дело совсем плохо". Одно время думали даже, что авторами покушения были социалисты-поляки.
Когда пришлось поверить, что бомба брошена членом Боевой Организации, то в Департамент для {103} объяснений был вызван Ратаев. Нет никакого сомнения, что перед выездом в Петербург последний повидался с Азефом, но сведениями относительно этого их свидания мы не располагаем: свою "Историю предательства Азефа" Ратаев довел только до момента взрыва бомбы Сазонова. Но со свидетельства Лопухина мы знаем, что говорил ему Ратаев: по рассказам последнего, "Азеф свою неосведомленность в данном случае объяснил тем, что Департамент Полиции недостаточно, по его словам, осторожно относился к сообщаемым им сведениям, слишком часто пользуясь ими для предупреждения различных замыслов социалистов-революционеров, которые под впечатлением своих обусловленных таким образом неудач стали проявлять исключительную осторожность, пресекшую и для Азефа источник осведомленности как раз в самое тревожное время". Из этого ясно, что в разговорах с Ратаевым Азеф продолжал вести ту самую игру на задетом самолюбии последнего, которую он начал еще в дни ареста группы Клитчоглу, - и по-прежнему имел полный успех. Во всяком случае, перед Лопухиным он прикрыл Азефа, а Лопухин поверил его объяснениям, или сделал вид, что поверил.
В результате - опасность прошла мимо Азефа. Об его действиях не было произведено никакого расследования, - а такое расследование неизбежно привело бы к весьма неприятным для Азефа результатам: теперь мы знаем, что в руках Департамента тогда имелось совершенно достаточно данных, сопоставление которых вскрыло бы игру Азефа. Следствие по делу Сазонова установило, что его товарищ по покушению, Сикорский, последние перед покушением дни провел в Вильно. Было известно, далее, что как раз в те же дни жил в Вильно и Азеф: оттуда им был отправлен Ратаеву один из его докладов. Наконец, больной Сазонов (он был тяжело ранен при взрыве бомбы) в бреду назвал ряд имен, - и среди них имена "Валентина" и "тетушки", на свидание с которыми следует спешить. Этот бред был записан агентами {104} Департамента и внимательно изучался ими, - а среди них были люди, хорошо знавшие, что "Валентин" это партийный псевдоним Азефа, под которым он известен широким кругам членов партии ("тетушкой" Сазонов называл Ивановскую, и в своем бреду он имел в виду встречи в Вильно). Связать эти разрозненные указания и положить их в основу детального расследования, конечно, не представило бы затруднений для любого следователя средних способностей, - если бы только мысль начала работать в этом направлении, если бы существовала хоть тень желания выяснить эту сторону дела.
Но именно этой то тени желания у Департамента и не имелось. Впрочем, все следствие по делу об убийстве Плеве проведено с величайшей небрежностью: при чтении документов о нем, временами трудно отделаться от ощущения, что следователи только по обязанности участвовали в поисках виновников, что в душе они сочувствовали совершившемуся и готовы были присоединить свои голоса к хору радующихся. Всеми ненавидимый при жизни. Плеве всеми покинутым сходил в могилу.
Азеф, конечно, лучше других видел всю опасность своего положения. Он знал и про бред Сазонова, и про то, что факт пребывания Сикорского в Вильно установлен. Неумение полиции связать все эти нити было для него, - несомненно, - лучшим подтверждением его общего мнения об ее руководителях. Теперь он окончательно убедился, что обманывать их не представляет большого труда. Страх прошел. Тем с большею смелостью он повел дальше свою игру, - в том направлении, в котором он вел ее в эти дни подготовки убийства Плеве. Полицейские документы период после этого убийства склонны считать одним из наиболее блестящих во всей полицейской деятельности Азефа. Эта мысль вошла позднее и в известную речь Столыпина об Азефе в Государственной Думе. "Немедленно после этого (убийства), - говорил тогда Столыпин, - Азеф посылает чрезвычайно важные и {105} ценные донесения, которые ведут к раскрытию целого ряда преступных замыслов". В этой речи вообще много грубых ошибок, - данная принадлежит к числу грубейших. На деле, именно в этот период Азеф более смело, - вернее: более беззастенчиво, - чем когда либо, использует свое положение полицейского агента для прикрытия деятельности Боевой Организации (Донесения Азефа за этот период опубликованы в No1 "Былого" за 1917 г. В. К. Агафонов ("Заграничная Охранка", стр. 255) совершенно правильно отметил, что одни эти донесения не дают полного представления о выдачах Азефа, так как о многом он сообщал во время личных встреч со своим полицейским руководителем Л. А Ратаевым. Но в нашем распоряжении, кроме этих донесений Азефа, имеется также "Краткий Обзор деятельности заграничной агентуры с 13 сентября 1902 г. по июль 1905 г.", составленный Ратаевым в начале 1906 г., когда он хлопотал об усиленной для себя пенсии. В этом Обзоре Ратаев стремится показать свою деятельность с наиболее выгодной стороны и особенно подробно перечисляет свои сообщения о деятельности Боевых групп. Сколько-нибудь существенных пропусков в этом Обзоре быть не может, а потому в сопоставлении с ним донесения Азефа совершенно достаточны для тех выводов, которые делаются в тексте. За сообщение этого ценного документа, в литературе до сих пор неизвестного, автор приносит благодарность С. Г. Сватикову.).
Члены этой последней вскоре после убийства Плеве собрались в Женеве. Подводили итоги, принимали дань преклонения за сделанное, готовились к дальнейшему. Здесь впервые им стало в подробностях известно о трениях в Центральном Комитете, - о желании некоторых членов последнего подчинить Боевую Организацию своему непосредственному и более строгому контролю, об оттенке критического отношения к ее личному составу, в особенности, к ее руководителю. Во многом теперь это была уже только история, - но история, которая сильно подействовала на настроение "боевиков". У них появились элементы раздражения против Центрального Комитета, - против тех, кто, участвуя сам только в "мирной" работе партии, осмеливается критически относиться к ним, на каждом {106} шагу рискующим своею жизнью. Азеф умело использовал благоприятную для него обстановку. Он передавал об отдельных, случайно сорвавшихся замечаниях, о неодобрительных отзывах отдельных лиц, - не останавливаясь и перед прямым вымыслом, - и тем усиливал, разжигал недовольство. Действовал он очень осторожно. Формально все время как бы стремился смягчить обстановку, уговаривал не придавать большого значения отдельным словам отдельных лиц, - но на деле, конечно, своими рассказами постоянно подливал масло в огонь. Своей цели он достиг. Чтобы пересечь самую возможность попыток контроля со стороны Центрального Комитета, Боевая Организация выработала свой устав, который делал ее совершенно независимой от партийных центров. Формально во главе Организации был поставлен особый комитет из трех человек: Азеф, Савинков и Швейцер. Но фактически решающая роль была предоставлена "члену-распорядителю", каковым был выбран Азеф. В его же распоряжении находилась и касса Боевой Организации, в которую теперь поступали многочисленные специальные пожертвования, по свидетельству Савинкова (это вообще единственное, что мы знаем о размерах этой кассы), исчислявшиеся многими десятками тысяч. Права контроля над этой кассой Центральный Комитет не имел; комитет Боевой Организации, обладавший этим правом, никогда о реализации его не подумал. Азеф распоряжался ею так, как он хотел. А Департамент в это время все еще держал его на "жалких" 500 рублях месячного жалованья и при этом задерживал выдачу денег, причитавшихся Азефу в возмещение расходов по поездкам, произведенным по "служебным делам"!
"Если бы я и был арестован, вы не имели права ликвидировать покушение на Плеве. Вы мне говорите, что нет сил для убийства Плеве? Смерть Покотилова? Но вы должны быть готовы к гибели всей организации до последнего человека. Что вас смущает? Если нет людей - их нужно найти. Если нет динамита, его необходимо сделать. Но бросать дело никогда нельзя. Плеве, во всяком случае, будет убит. Если мы его не убьем - его не убьет никто..."
{92} Конечно, в устах Азефа эта суровая непреклонность была лицемерной позой, принимать которую ему было тем более легко, что речь ведь шла о несчастиях только для других: свою собственную безопасность, как мы видели, он перестраховал весьма заботливо и на все стороны. Но имитация суровой непреклонности обреченного террориста ему удавалась очень хорошо, а главное Савинков и его товарищи и сами не могли не чувствовать, что они были не на высоте положения. Тем поспешнее согласились они с Азефом и решили вновь концентрировать все силы на подготовке покушения против Плеве.
"Настойчивость Азефа, его спокойствие и уверенность подняли дух Организации, - вспоминал позднее Савинков. - Не преувеличивая можно сказать, что Азеф возродил организацию: мы приступили к делу с верою и решимостью во что бы то ни стало убить Плеве".
Их рвение Азеф подогрел сообщением о том недоверии к Боевой Организации, которое господствует среди многих руководящих деятелей партии. Эти рассказы заронили в настроение боевиков первые семена вражды к Партийному центру, что тоже входило в далеко идущие расчеты Азефа. Но в тот момент они оказали и положительное действие: молодежь горела желанием делом реабилитировать свою честь, - которая, им казалось, была задета недоверием Центр. Комитета.
В начале мая авангард боевиков уже был в Петербурге. Конспиративная квартира была снята в самом центре города, - на Жуковской, 31. Ее хозяином стал Савинков, который жил под именем богатого англичанина Мак-Кулоха. Роль хозяйки квартиры - его "содержанки" исполняла Дора В. Брилиант, - дочь зажиточного и старозаветного еврейского купца, совсем юной ушедшая из семьи, чтобы отдаться революционному движению: позднее она сошла с ума в Петропавловской крепости и умерла в доме умалишенных. Жили они "богато", держали "лакея" и "кухарку": {93} первым был Е. С. Сазонов, второй - П. С. Ивановская, старая революционерка, член Исполнит. Комитета партии "Народная Воля". Она в свое время принимала участие в подготовке покушений против Александра II, была осуждена на бессрочную каторгу и теперь, почти через четверть века, бежала из Сибири, чтобы вновь встать в ряды террористов. Наблюдение успешно и быстро продвигалось вперед: наблюдатели были уже опытны в своем деле, - некоторые из них, особенно Каляев, свою роль разыгрывали, как настоящие артисты.
К середине июня в Петербург приехал Азеф. В течение последних полутора месяцев он кружил по всей России: отвез свою мать на воды, на северный Кавказ, побывал в Самаре, в Уфе. Всюду он заботливо выполнял поручения Ратаева: в Самаре старался "выяснить", кто же именно был тот террорист, который погиб в Петербурге при взрыве бомбы; в Уфу он заехал специально затем, чтобы повидаться с Изотом Сазоновым и разведать у него относительно планов его брата, Егора. Эти две личности, - неизвестный террорист в Петербурге и Егор Сазонов, - особенно интересовали Ратаева, он слал специальные о них запросы Азефу, но старания последнего приносили мало результатов.
Даже от Изота Сазонова никаких сведений относительно его брата получить не удалось, - кроме самых общих догадок, что тот "что-то затевает", - но что именно, неизвестно.
Покушение на Плеве Азеф на этот раз ставил совсем серьезно, - и выдавать полиции секреты своей Боевой Организации меньше всего собирался (В письме к Ратаеву из Москвы от 7 июля 1901 г. Азеф сообщил, что в квартире адвоката Трандафилова, который жил в том самом доме но Жуковский ул., в котором помещалась и конспиративная квартира Боевой Организации, находится склад нелегальной литературы. Ратаев в своих позднейших записках о деле Азефа, полагает, что это сообщение Азеф сделал для того, чтобы без опасности для себя навести полицию на след Боевой Организации: "расчет Азефа, - писал Ратаев, был вероятно таков, что следя за Трандафиловым, наблюдение наткнется, не может не наткнуться на Сазонова и Савинкова, особенно, на последнего, сея прежняя деятельность которого протекала в Петербурге". Это объяснение неправильно в момент, когда Азеф писал оное донесение от 7 июля, конспиративная квартира на Жуковской уже была предназначена для ликвидации и Савинков с Сазоновым ее уже покинули, так что ни о какой попытке косвенного наведения полиции на след Боевой Организации в этот момент не может быть и речи. Донос Азефа на Трандафилова на самом деле был не попыткой наведения полиции на след Боевой Организации, а ходом в целях создания алиби для самого себя на тот случай, если следствие в будущем откроет факт посещения Азефом указанного дома на Жуковской: по свидетельству Савинкова во время пребывания Азефа в этой конспиративной квартире за домом была замечена полицейская слежка, которая весьма обеспокоила Азефа. Он мог полагать, что кто-нибудь из филеров его признал, - его знали к лицо очень многие из петербургских филеров, - и это могло бы иметь весьма неприятные последствия в случае обнаружения полицией роли конспиративной квартиры на Жуковской. Его донесение на Трандафилова давало ему возможность в этом случае говорить, что посещая дом на Жуковской он ходил не на конспиративную квартиру, а к Трандафиловым, на которых своевременно и доносил.).
{94} Только из Петербурга он счел возможным сообщить настоящее имя "неизвестного террориста" - Покотилова: судя по дате, которая стоит на этом письме, оно написано едва ли не с конспиративной квартиры на Жуковской. На этой квартире Азеф прожил более недели, навел ревизию на деятельность молодежи, вновь поругал Савинкова, который на этот раз допустил вопиющие нарушения основных правил конспирации, повидался с остальными наблюдателями, и опять уехал "по партийным делам" назначив общее свидание всех руководящих членов Организации в Москве, на начало июля. Совещание состоялось в назначенный срок. Шло оно в Сокольничьем парке. Были окончательно намечены участники, установлена диспозиция, назначен срок. В качестве метальщиков должно было выступить 4 человека, - двое бывших студентов Сазонов и Каляев, и двое рабочих из Белостока - Боришанский и Сикорский. Азеф должен был ждать известий в Вильно.
{95} Первое покушение было назначено на 21 июля, - оно не могло состояться из-за случайного запоздания Сазонова к назначенному месту встречи. На этот раз Азеф был верен своему обещанию и выжидал результатов. Вместе с ним в Вильно была Ивановская. Назначенный день прошел, - условной телеграммы не было. Азеф казался сильно взволнованным, глаза его опасливо бегали по сторонам, прощупывая встречных, говорил он хмуро: "значит полная неудача или провал". На карту им поставлено было очень много. В своих последних письмах к Ратаеву он не только не делал никаких попыток "перестраховать" себя, подобно тому, как он поступал в марте; наоборот, явно рискуя навлечь потом на себя подозрение, он стремился усыпить бдительность Департамента, сообщая, что социалисты-революционеры решили отложить покушение против Плеве и поставили на очередь покушение против иркутского генерал-губернатора Кутайсова, который незадолго перед тем обратил на себя внимание жестокою расправою с ссыльными.
На следующий день тревога несколько рассеялась: приехали боевики, все те, кто выходил на улицу в качестве метальщиков, и с горькой улыбкой на лице Сазонов рассказал о причине отсрочки. Азеф нервничал, крутил головою, вновь и вновь возвращался к вопросам, выясняя самые, казалось бы, ничего незначащие детали, чтобы потом, учтя опыт неудачи, внести мелкие изменения в план. Боевики прожили в Вильно Целую неделю, почти все время проводя вместе с Азефом и Ивановскою. Перед отъездом их в Петербург вместе провели и всю ночь, - в невзрачном трактирчике с вялой заспанной прислугой. "В маленькой, тускло освещенной комнате, - вспоминает Ивановская, - сидели задумчивые обреченные, перекидываясь ничего незначащими словами. Один Азеф казался спокойным, внимательным, преувеличенно ласковым". На прощание он расцеловал всех отъезжавших.
Много позднее, во время встречи с Бурцевым во {96} Франкфурте, уже разоблаченный Азеф говорил об этом прощании:
"Когда я тогда целовал Сазонова, это не был поцелуй Иуды".
Многое зависит конечно, от того, в чем видеть характерную особенность поведения Иуды: теперь несомненно, что Азеф не предавал Сазонова полиции, не доносил на него, - а, наоборот, заботливо охранял его от опасностей и подготовлял успех его выступления . . . Но мотивы, которые определяли это поведение Азефа, все же были мотивами погони за "корыстной выгодой".. .
Через день, 28-го июля, террористы вновь вышли против Плеве. На этот раз никто не опоздал. Во время были розданы бомбы. Точно в назначенный срок двинулись метальщики по Измайловскому проспекту, навстречу карете Плеве. Первым шел Боришанский: он должен был пропустить карету мимо. Его роль начиналась только в том случае, если бы покушение второго не удалось, и Плеве, отказавшись от дальнейшей поездки, повернул бы назад. Тогда его должна была настигнуть бомба Боришанского. За ним шел Сазонов: он был основным метальщиком. Если его удар попадал в цель, то этим он спасал жизнь тех, кто шел следом за ним: им не пришлось бы входить в дело. Первым из этих следующих был Каляев, который за эти месяцы стал близким, интимным другом Сазонова. Последним шел Сикорский. Раз попав в эту сеть, Плеве не имел уже возможности вырваться из нее.
День был солнечный, ясный. Точно в назначенный час показались карета Плеве: он не опаздывал к докладам у царя. Случайно как раз около Сазонова кони замедлили бег: им приходилось обгонять чьи-то медленно тащившиеся дрожки. Быстро сойдя с тротуара, Сазонов бросился на перерез карете. Сквозь стекло дверки он увидел, как метнулся заметивший его Плеве, - в это самое стекло и ударила 12-ти фунтовая бомба. Раздался тяжелый, грузный звук взрыва.
Плеве покончил свои земные счеты.
{97} ... В тот же вечер об этом стало известно в Швейцарии. Под Женевой, на мирных берегах мирного озера, шел съезд заграничной организации социалистов-революционеров. В самый разгар серьезных прений ворвался кто-то с телеграммой в руках. "На несколько минут, - вспоминал позднее Слетов, воцарился какой то бедлам. Несколько мужчин и женщин ударились в истерику. Большинство обнималось. Кричали здравицы. Каждый за себя и для себя, не слушая других. Как сейчас вижу Н.: стоит в стороне, бьет о пол стакан с водой и, со скрежетом зубов, кричит: вот тебе за Кишинев!"
{98}
ГЛАВА VII
Большой поход Боевой Организации
Убийство Плеве произвело огромное впечатление на все слои русского общества. А. В. Пешехонов в день убийства ходил по улицам Петербурга, прислушиваясь к долетавшим до него обрывкам разговоров, и вернулся с выводом, что это выступление Боевой Организации "можно считать одним из самых удачных актов революционной борьбы". Поскольку речь идет об актах террористических, вывод этот несомненно правилен: на нем сходятся и все остальные свидетельства. Конечно, противники террора, как метода революционной борьбы, и после этого акта не изменили своего принципиального к нему отношения. Возражения общего характера, которые они выдвигали, по-прежнему оставались в силе. Но сам по себе взрыв бомбы на Измайловском проспекте даже противниками террора был воспринят, как чувствительный удар по абсолютизму, - по той системе, живым воплощением которой в тот момент был Плеве.
Особенно восторженно этот акт, как и следовало ожидать, был встречен социалистами-революционерами. Они его расценивали, как их победу, как их торжество. И только вполне естественно, что авторитет Азефа, - главного "организатора этой победы", - поднялся на небывалую высоту. Он сразу стал настоящим "героем" партии. В Женеве его ждала торжественная встреча. Забыты были старые споры, {99} умолкли голоса недоброжелательства. Е. К. Брешковская, - старая революционерка, уже отбывшая две каторги в Сибири и теперь одна из основательниц партии социалистов-революционеров, пользовавшаяся огромным влиянием среди молодежи, - приветствовала его по старорусскому обычаю: низким поклоном, до самой земли.
Она недолюбливала Азефа. Он был чужим ей по духу человеком. Она никогда не могла понять, что именно привело его, - с его трезвым практицизмом и холодной расчетливостью, - в ряды революционной партии, куда она сама привыкла приводить лишь юных энтузиастов. И, не понимая его, она инстинктивно не доверяла ему: без осознанных мотивов, без конкретно осязаемых поводов, - лишь следуя тому здоровому инстинкту, который заставляет нормального человека с недоверием относиться ко всему, что не поддается разумному объяснению. По своей врожденной прямоте, она и не скрывала раньше этих своих недоверия и антипатии, - тем острее она чувствовала теперь потребность высказать свою признательность тому, кто, несмотря на все трудности и все недоверие, все же довел до успешного конца дело Плеве.
Этот земной поклон Брешковской был показателен не только для ее личного отношения к Азефу. Можно смело сказать, что вместе с нею перед Азефом склонилось общественное мнение всей партии вообще. Конечно, люди, питавшие к нему личную антипатию, еще остались, - и та же Брешковская в личных беседах с близкими друзьями признавалась; "не люблю я его". Но даже те, кто так относился к нему лично, преклонялись теперь перед ним, как организатором-террористом. Террор взлетел на небывалую высоту. Он стал "святая святых" для всей партии, а Азеф - отныне всеми признанным "главой террора", имя которого ставится наравне и даже выше имен крупнейших террористов прошлого, - выше имен Желябова, Гершуни. Вокруг него создается настоящая легенда: он человек железной воли, неисчерпаемой инициативы, исключительно смелый организатор-руководитель, {100} исключительно точный, "математический" ум. "Прежде у нас был романтик, - говорил Гоц, сопоставляя Азефа с Гершуни, теперь у нас реалист. Он не любит говорить, он еле-еле бормочет, но уж он проведет свой план с железной энергией и ничто его не остановит". Больше других в создании этой легенды участвую г члены Боевой Организации: они увлечены Азефом, идеализируют его и преданы ему. Свою дальнейшую работу они мыслят только под его руководством. Его положение, - положение непременного руководителя Боевой Организации, - закреплено "всерьез и надолго".
Но у самого "непреклонного террориста", счастливого "организатора победы" в первые дни после нее настроение было далеко не "победным". Плеве был крупной ставкой в его игре. Устранить его он хотел непременно и к этому устранению шел, нередко забывая свою обычную осторожность, отказываясь от своей обычной системы "перестраховок" на все стороны и от всех случайностей. В последнее время он весьма невысоко ставил проницательность своего полицейского начальства, мало с ним считался, мало его опасался. Но теперь, когда Плеве был устранен, когда обещание, данное им Гоцу, было выполнено, Азефа охватила тревога: не слишком ли он злоупотребил доверчивостью Ратаева? Лучше, чем кто бы то ни было другой, Азеф понимал, как много он оставил уязвимых мест. На их месте он сам, конечно, легко разглядел бы свою двойную игру. Не догадается ли Департамент, не заподозрит ли он его, - таковы были мысли, которые неизбежно должны были первыми придти в голову Азефа по получении известия об успехе покушения. И эти мысли его испугали.
Известия о результатах покушения Азеф вместе с Ивановской поджидал в Варшаве, - так было условленно с остальными членами Организации. Вечером накануне покушения они встретились в ресторане и до позднего часа опять и опять перебирали детали хорошо известного плана. Прощупывали, не упустили ли {101} какой-либо мелочи, не оставили ли какого-нибудь уязвимою места. Мысль была устремлена в одну точку. "Что-то ждет нас завтра?" - с тревогой в голосе говорил на прощание Азеф. На утро встретились вновь, - незадолго до того часа, когда по приблизительному расчету должно было прийти известие о покушении, если бы таковое состоялось. Вместе шли по одной из главных улиц города, - по Маршалковской. Разговор, конечно, вертелся все вокруг той же темы. Около Венского вокзала откуда-то выскочила и рассыпалась по улице стайка мальчишек-газетчиков со свежими выпусками экстренных телеграмм: покушение на Плеве, в него брошена бомба. Об исходе покушения телеграмма не говорила. "Неужели неудача?" - тревожно бросает Азеф: его все еще беспокоит только эта сторона дела. Через несколько минут новая ватага мальчишек с новыми телеграммами. "Азеф, - вспоминает Ивановская, - рванул дрожащими руками новую телеграмму: "Замордовано Плевего" (убийство Плеве), - громко читал он, и вдруг он осунулся, опустив свои вислые руки вдоль тела. "У меня отнялась поясница", объяснил он."
Было от чего: в эту минуту, конечно, он забыл обо всем, кроме предстоящих объяснений со своим полицейским начальством. Как то закончатся они?
По уговору, Азеф вместе с Ивановской должен был ждать в Варшаве приезда Савинкова, принять от него полный отчет и дать указания относительно дальнейшей судьбы отряда. Но в назначенный час на место встречи с Савинковым явилась одна только Ивановская: не предупредив ее, Азеф уже в день покушения покинул Варшаву и с курьерским поездом помчался в Вену. Ему было ясно, что придумать какое-нибудь объяснение для своего внезапного отъезда, которое удовлетворит товарищей по Организации, не представит труда. Заботило его теперь совсем иное: он думал о создании хоть сколько-нибудь достаточного алиби в глазах полиции. Этой цели должна была служить его телеграмма из Вены к Ратаеву, посланная им {102} тотчас же по прибытии туда: совершенно незначительная по содержанию, она должна была документально доказать, что об убийстве Плеве Азеф узнал в Вене и что известие это для него было столь же неожиданным, как и для его адресата, для Ратаева.
Как показало дальнейшее, эта предусмотрительность Азефа была далеко не лишней: в тот момент его судьба действительно висела на волоске.
Убийство Плеве захватило Департамент врасплох. Возможность этого убийства там давно предвидели, с нею давно считались. "Время было такое, - объяснял позднее Лопухин, - что не надо было никаких тайных агентов, чтобы понять, что раз существует группа, проповедующая политический террор. Плеве должен стать первой его жертвой". Целый ряд раскрытых подготовлений к этому убийству достаточно убедительно подтверждал правильность подобного "умозрительного" заключения. И все же у руководителей Департамента и у самого Плеве прочно держалась уверенность, что удар удастся отвратить. А. Ф. Кони вскоре после взрыва на Измайловском проспекте рассказывал своим знакомым о встрече с Плеве. Они столкнулись незадолго перед тем на утренней прогулке на Аптекарском острове. Плеве гулял один, без всякой охраны, и Кони спросил его, как может он идти на риск подобных прогулок, зная, что революционеры мечтают о покушении на него. Плеве в ответ самодовольно усмехнулся: "обо всех их планах я буду знать заблаговременно". Он полагал, что не напрасно он в отмену всех правил разрешил Азефу войти в состав боевого центра социалистов-революционеров. С этой стороны он считал себя хорошо охраняемым. Тем неожиданнее был удар, нанесенный Сазоновым. В Департаменте растерялись и совершенно терялись в догадках. "Если Азеф ничего не знал, - говорили там, - то дело совсем плохо". Одно время думали даже, что авторами покушения были социалисты-поляки.
Когда пришлось поверить, что бомба брошена членом Боевой Организации, то в Департамент для {103} объяснений был вызван Ратаев. Нет никакого сомнения, что перед выездом в Петербург последний повидался с Азефом, но сведениями относительно этого их свидания мы не располагаем: свою "Историю предательства Азефа" Ратаев довел только до момента взрыва бомбы Сазонова. Но со свидетельства Лопухина мы знаем, что говорил ему Ратаев: по рассказам последнего, "Азеф свою неосведомленность в данном случае объяснил тем, что Департамент Полиции недостаточно, по его словам, осторожно относился к сообщаемым им сведениям, слишком часто пользуясь ими для предупреждения различных замыслов социалистов-революционеров, которые под впечатлением своих обусловленных таким образом неудач стали проявлять исключительную осторожность, пресекшую и для Азефа источник осведомленности как раз в самое тревожное время". Из этого ясно, что в разговорах с Ратаевым Азеф продолжал вести ту самую игру на задетом самолюбии последнего, которую он начал еще в дни ареста группы Клитчоглу, - и по-прежнему имел полный успех. Во всяком случае, перед Лопухиным он прикрыл Азефа, а Лопухин поверил его объяснениям, или сделал вид, что поверил.
В результате - опасность прошла мимо Азефа. Об его действиях не было произведено никакого расследования, - а такое расследование неизбежно привело бы к весьма неприятным для Азефа результатам: теперь мы знаем, что в руках Департамента тогда имелось совершенно достаточно данных, сопоставление которых вскрыло бы игру Азефа. Следствие по делу Сазонова установило, что его товарищ по покушению, Сикорский, последние перед покушением дни провел в Вильно. Было известно, далее, что как раз в те же дни жил в Вильно и Азеф: оттуда им был отправлен Ратаеву один из его докладов. Наконец, больной Сазонов (он был тяжело ранен при взрыве бомбы) в бреду назвал ряд имен, - и среди них имена "Валентина" и "тетушки", на свидание с которыми следует спешить. Этот бред был записан агентами {104} Департамента и внимательно изучался ими, - а среди них были люди, хорошо знавшие, что "Валентин" это партийный псевдоним Азефа, под которым он известен широким кругам членов партии ("тетушкой" Сазонов называл Ивановскую, и в своем бреду он имел в виду встречи в Вильно). Связать эти разрозненные указания и положить их в основу детального расследования, конечно, не представило бы затруднений для любого следователя средних способностей, - если бы только мысль начала работать в этом направлении, если бы существовала хоть тень желания выяснить эту сторону дела.
Но именно этой то тени желания у Департамента и не имелось. Впрочем, все следствие по делу об убийстве Плеве проведено с величайшей небрежностью: при чтении документов о нем, временами трудно отделаться от ощущения, что следователи только по обязанности участвовали в поисках виновников, что в душе они сочувствовали совершившемуся и готовы были присоединить свои голоса к хору радующихся. Всеми ненавидимый при жизни. Плеве всеми покинутым сходил в могилу.
Азеф, конечно, лучше других видел всю опасность своего положения. Он знал и про бред Сазонова, и про то, что факт пребывания Сикорского в Вильно установлен. Неумение полиции связать все эти нити было для него, - несомненно, - лучшим подтверждением его общего мнения об ее руководителях. Теперь он окончательно убедился, что обманывать их не представляет большого труда. Страх прошел. Тем с большею смелостью он повел дальше свою игру, - в том направлении, в котором он вел ее в эти дни подготовки убийства Плеве. Полицейские документы период после этого убийства склонны считать одним из наиболее блестящих во всей полицейской деятельности Азефа. Эта мысль вошла позднее и в известную речь Столыпина об Азефе в Государственной Думе. "Немедленно после этого (убийства), - говорил тогда Столыпин, - Азеф посылает чрезвычайно важные и {105} ценные донесения, которые ведут к раскрытию целого ряда преступных замыслов". В этой речи вообще много грубых ошибок, - данная принадлежит к числу грубейших. На деле, именно в этот период Азеф более смело, - вернее: более беззастенчиво, - чем когда либо, использует свое положение полицейского агента для прикрытия деятельности Боевой Организации (Донесения Азефа за этот период опубликованы в No1 "Былого" за 1917 г. В. К. Агафонов ("Заграничная Охранка", стр. 255) совершенно правильно отметил, что одни эти донесения не дают полного представления о выдачах Азефа, так как о многом он сообщал во время личных встреч со своим полицейским руководителем Л. А Ратаевым. Но в нашем распоряжении, кроме этих донесений Азефа, имеется также "Краткий Обзор деятельности заграничной агентуры с 13 сентября 1902 г. по июль 1905 г.", составленный Ратаевым в начале 1906 г., когда он хлопотал об усиленной для себя пенсии. В этом Обзоре Ратаев стремится показать свою деятельность с наиболее выгодной стороны и особенно подробно перечисляет свои сообщения о деятельности Боевых групп. Сколько-нибудь существенных пропусков в этом Обзоре быть не может, а потому в сопоставлении с ним донесения Азефа совершенно достаточны для тех выводов, которые делаются в тексте. За сообщение этого ценного документа, в литературе до сих пор неизвестного, автор приносит благодарность С. Г. Сватикову.).
Члены этой последней вскоре после убийства Плеве собрались в Женеве. Подводили итоги, принимали дань преклонения за сделанное, готовились к дальнейшему. Здесь впервые им стало в подробностях известно о трениях в Центральном Комитете, - о желании некоторых членов последнего подчинить Боевую Организацию своему непосредственному и более строгому контролю, об оттенке критического отношения к ее личному составу, в особенности, к ее руководителю. Во многом теперь это была уже только история, - но история, которая сильно подействовала на настроение "боевиков". У них появились элементы раздражения против Центрального Комитета, - против тех, кто, участвуя сам только в "мирной" работе партии, осмеливается критически относиться к ним, на каждом {106} шагу рискующим своею жизнью. Азеф умело использовал благоприятную для него обстановку. Он передавал об отдельных, случайно сорвавшихся замечаниях, о неодобрительных отзывах отдельных лиц, - не останавливаясь и перед прямым вымыслом, - и тем усиливал, разжигал недовольство. Действовал он очень осторожно. Формально все время как бы стремился смягчить обстановку, уговаривал не придавать большого значения отдельным словам отдельных лиц, - но на деле, конечно, своими рассказами постоянно подливал масло в огонь. Своей цели он достиг. Чтобы пересечь самую возможность попыток контроля со стороны Центрального Комитета, Боевая Организация выработала свой устав, который делал ее совершенно независимой от партийных центров. Формально во главе Организации был поставлен особый комитет из трех человек: Азеф, Савинков и Швейцер. Но фактически решающая роль была предоставлена "члену-распорядителю", каковым был выбран Азеф. В его же распоряжении находилась и касса Боевой Организации, в которую теперь поступали многочисленные специальные пожертвования, по свидетельству Савинкова (это вообще единственное, что мы знаем о размерах этой кассы), исчислявшиеся многими десятками тысяч. Права контроля над этой кассой Центральный Комитет не имел; комитет Боевой Организации, обладавший этим правом, никогда о реализации его не подумал. Азеф распоряжался ею так, как он хотел. А Департамент в это время все еще держал его на "жалких" 500 рублях месячного жалованья и при этом задерживал выдачу денег, причитавшихся Азефу в возмещение расходов по поездкам, произведенным по "служебным делам"!