Николай Шмагин. Дорога в Алатырь

   Глянув на сердито закашлявшегося деда, бабушка поспешила в комнату к репродуктору.
   «Товарищи! В нашей стране достигнут невиданный расцвет…», – репродуктор умолк на самом интересном месте.
   – Мяса хочу, – буркнул недовольный тишиной Ванька, болтая ложкой в миске со щами, но под строгим взглядом деда перестал. Тогда он стал болтать ногами под столом, делая вид, что не замечает осуждающего взгляда чересчур привередливого деда.
   – Лупи картошку да ешь, пока горяченькая, – одернула его вернувшаяся бабушка. – У родителей мяса много, не чета нашему получают.
   – За длинным рублем погнались, себя забыли, – в сердцах дед бросает ложку на стол, напугав бабушку с внуком. – Перекати-поле.
   – Что такое перекати-поле, дед? – заерзал от любопытства Ванька.
   – Когда у человека корней нет, вот его и мотает по белу свету, – разъяснил дед, обращаясь к бабушке с горечью: – Мало у нас работы?
   – У них там столица, а наш городишко курам на смех, – защищала она Ванькиных родителей. – Чай одеться-обуться надо, молодые, поди.
   – Не хлебом единым жив человек, – отрезал дед…
   В наступившей тишине слышалось лишь сонное похрюкивание поросенка, да дед с бабушкой усердно хрустели капустой. Ванька засмеялся:
   – Мама говорила, за столом нельзя чавкать, она и разговаривать не велит, – вспомнил он и добавил, ябедничая: – а сами разговаривают.
   – Ворона и за море летала, да вороной и вернулась, – заключил дед, вставая из-за стола и доставая кисет с махоркой.
   – Балаболишь при мальчонке, чево не следует, – осерчала бабушка.
   – Спина побаливает, тудыттвою ее растуды, комаринский мужик, – закряхтел в ответ дед, усаживаясь на скамеечку и закуривая. Ванька тут же устроился рядом и, с завистью вдохнув дым, закашлялся.
   – Всю квартеру продымил, ребенок ведь, рази можно.
   – Дед, кто такой комаринский мужик? – Ванька жаждал знать все.
   – Ишь ты, любопытный какой, – удивился дед, добродушно посмеиваясь.
   Глянув на прибирающую со стола бабушку, он лукаво ухмыльнулся и зашептал внуку на ухо. Тот жадно слушал, затаив дыхание.
   – Хосподи, седина в бороду, бес в ребро. Чему ребенка учишь?
   Ванька восторженно запрыгал, порываясь рассказать все бабушке.
   – Молчи, – упредил дед, улыбаясь в усы, – потом продекламируешь.
   Ванька с готовностью закивал и умчался в переднюю, горланя там в избытке чувств: «Как по улице варваринской идет мужик комаринский…». На мгновение все смолкло, и бабушка заглянула в переднюю.
   Ванька снова включал радио.
   «Кукуруза – царица полей дошагала до Севера!..», – проникновенно провозгласил диктор, и бабушка заторопилась к выключателю…
   На кухне чертыхнулся дед. Ванька бросился к нему:
   – Кукуруза разве может шагать, дед?
   – У нас все может…
   – Почтальонша сказала: ночью 50 градусов мороза будет, – вспомнила бабушка, восстановив тишину в квартире.
   – То-то смотрю, с утра продирает, – встревожился дед, вставая.
   – В финскую-то помнишь, ударило, погибло тогда в саду – не перечесть, – жалостно вздыхала она, глядя на одевающегося деда. – Неужто ночь целу маяться собрался? Авось обойдется, ну их к ляду.
   – Авось да небось – хоть вовсе брось! – вскипел дед, сердито топая валенками. – Хворосту да сенца заготовлю.
   – Я с тобой, – Ванька схватил его за руку, – помогать буду.
   – Помощник нашелся, мороз такой на дворе, – запротестовала, было, бабушка, но, глянув на мужа, уступила: – давай-ка потеплее оденемся.
 
   Дед разложил вокруг яблони хворост, сверху потрусил сена.
   – Зачем сено, дед?
   – Для дыму. Вишь, сырое оно, знать дыму много будет, яблоням тепло. И нам спокойнее, уразумел?
   Ванька схватил охапку хвороста и, увязая в глубоком снегу, поволок к красавице-яблоне, стоящей поодаль от других деревьев.
   – Неси сюда, – позвал дед, подходя к неказистой на вид яблоньке и утаптывая вокруг нее снег, – здесь раскладывай.
   – Я у той хочу, – запротестовал внук.
   – Это дикарка, не жалко, – объяснил дед. – Давно срубить пора.
   – Что, яблоки не растут?
   – Кислятина. А это апорт, осенью попробуешь – за уши не оттащишь, – дед старательно раскладывал хворост, а Ванька с жалостью смотрел на заиндевевшую дикарку, рядом с ней апорт казался ему уродом.
   – Вот, – кряхтел под яблоней дед, обворачивая ствол мешковиной, – теперь не замерзнут, – он удовлетворенно оглядел свою работу.
   – Дед, можно я ночью помогать буду? – подгадал под настроение внук.
   – Там видно будет…
 
   Поглядев на одевающуюся бабушку, дед понимающе усмехнулся:
   – Что, бог-помощь пошла разносить?
   – К Богоявленским надо сходить, покалякать про то да се. Ты уж сиди, старый, в бабские дела не суйся.
   – Иди-иди, божья старушка. Посудачьте. Вам, бабам, без этого никак нельзя, – развеселился дед, усаживаясь перекурить.
   – Я с тобой, бабушка! – взвился неугомонный внук, хватая валенки и пальто. Ей ничего не оставалось, как помочь внуку одеться. Наконец, сопровождаемые насмешливым взглядом деда они пошли в гости.
   Оставшись в одиночестве, дед затушил окурок и присел к столу, поглядывая в окно: смеркалось. Делать было нечего, и он прошел в переднюю, подтянул гирьку ходиков и включил радио: «Местное время восемнадцать часов ровно…», – услышал они тут же выключил радио.
   Поправив стрелку на циферблате, снова отправился на кухню, размышляя про себя: «Перекурить, что ли? Да нет, пожалуй, хватит на сегодня. Пора бросать, как говорит старуха. Надумала в гости, на ночь глядя, да еще внука прихватила с собой, в этакий-то мороз. Что это я разбрюзжался, старый стал совсем. Одному если жить, с ума сойдешь или сопьешься. Помрешь, одним словом. А нам надо еще внука уму-разуму научить, опыт жизни передать по наследству. Так что, поживем еще, старуха, дел много…».
 
   А в это время, сидя на диванчике, Ванька разглядывал добрые морщинистые лица сестер Богоявленских, калякающих о чем-то своем с его бабушкой за чашкой чая. На столе стоял самовар, рядом пироги в блюде, баранки.
   Откусив баранку, Ванька продолжил от нечего делать обзор комнаты.
   В красном углу висели большие иконы, горела лампадка под образами, а рядом на стене располагалась картина в раме под стеклом, на которую он и загляделся: тройка с седоками в санях мчалась по заснеженному лесу, а за ними гналась стая волков с оскаленными пастями.
   Предсмертный ужас застыл в вытаращенных конских глазах, возница из последних сил отбивался от наседающих зверей, вот-вот произойдет трагедия, и Ваньке стало так жутко, что он боялся пошевелиться в полусумраке комнаты, пока бабушка не спохватилась, наконец:
   – Что же это я, старая, заболталась, домой пора, а то дед мой заругается.
   – Иван Яковлевич строгий мужчина, привет ему от нас, – согласно закивала бабушка Лида, а ее сестра бабушка Люба прибавила, усмехаясь:
   – Зато, он какие пикантные случаи из прежней жизни рассказывает, заслушаешься. Про колдунов, как он публичный дом посещал…
   – Будет тебе, окстись. Перед таким-то праздником, грех на душу принимать. И не стыдно тебе, старая, – корила ее бабушка Лида.
   Под говор и смех старушек Ванька одевался на выход – скорее домой…
   – Завтра Рождество Христово, в церковь с утра надо, – придя домой, бабушка занялась хозяйством с новыми силами: достала с полки квашню, банку с мукой. – Тесто поставлю, Батины обещались прийти.
   – Валяй, божья старушка, – посмеивался довольный их возвращением дед, снова покуривая на своем любимом месте. – Мы с внуком пироги уважаем.
   Ванька сонно улыбнулся и зевнул, вылезая из-за стола.
   – Сомлел, милок, – подошла к нему бабушка. – Пойдем в кровать.
   – Я спать не буду, мы с дедом ночью костры жечь пойдем…
   – До ночи долго, отдохни пока, а я тебе сказку поведаю, – уговаривала она внука, провожая в спальню и укладывая в кровать.
   – Я про войну люблю или про колдунов, страшные…
   – Вот и я толкую, – усмехнулась бабушка, усаживаясь на стоящий рядом скрипучий сундук. – Будто во время войны ходил вещий старец по городам и селам, и там где пройдет, фашистов вскорости изгоняли.
   – Мне папа рассказывал, как он с фашистами сражался, – вспомнил Ванька, глядя в скованное морозом окно. – А вещий старец-колдун?
   – Не перебивай, слушай лучше. Так вот, будто знал старец заговор такой, как врага одолеть. Будто шел он чистым полем ко дремучему лесу, ко ручью-студенцу, где стоит старый дуб мокрецкой, а возле лежит горюч-камень Алатырь. Под этим камнем живут семь старцев…
   – А почему семь старцев? – допытывался внук сонным голосом.
   – Чтобы не было врагу покоя ни днем, ни ночью, – пояснила бабушка. – Так вот, отвалил он этот камень Алатырь и призвал старцев, поклонился им низехонько: «Отпирайте вы, старцы, сундуки свои железные…».
 
   Слышит Ванька бабушкин голос, а видит необыкновенный сон: вот он отваливает огромный камень, выходят из земли старцы, несут ему меч.
   – Вот тебе, Иван – крестьянский сын, меч-кладенец. Иди с этим мечом смело на врага, не бойся… – говорит Ваньке передний старец.
   – Я не боюсь, я буду героем! – отвечает Ванька, засмотревшись на старцев.
   … – И тогда обретешь ты силу великую и победишь ворогов окаянных всех до единого, как отцы и деды наши побеждали.
 
   .. «Замыкаю свои словеса замками железными, бросаю ключи под горюч-камень Алатырь! И ничем мой заговор не отмыкается», – закончила бабушка свое повествование и встала потихоньку.
   – Бабаня, – спохватился Ванька, – о чем заговор, в сундуках что?
   – Заспался, – улыбнулась бабушка, приглаживая внуку вихры, – самое интересное прослушал. Слова говорил такие, после которых люди на смерть за Родину идут и не боятся. А в сундуках тех сила наша несметная, секрет ее враги разгадать не могут, от того боятся нас пуще смерти. Спи, давай, – она поправила одеяло и не успела выйти, как Ванька уже крепко спал.
   – Охо-хо, старость не радость, с мальцом-то хлопот полон рот, за день намаешься, – вздыхала бабушка, сноровисто замешивая тесто.
   – Без хлопот что за жизнь? Без него скуплю было, – дед сидел за столом и шумно пил чай вприкуску с сахаром, поглядывая в темнеющее окно.
 
   … А Ваньке в это время снился сон: будто он с дедом в саду зажигает костры вокруг яблонь, и густой дым окутывает деревья, отгоняя мороз.
   Поодаль стоит одинокая, застывшая в лунном свете дикая яблонька, и кажется Ваньке, будто она стонет от лютого холода…
 
   – Что надулся, как мышь на крупу, – добродушно посмеивался дед, глядя на обиженное лицо внука. – Мороз трескучий был, аж дыхание перехватывало. Вот подрастешь маненько, тогда другое дело.
   Хлопнула сенная дверь, и через мгновение вошла розовощекая с морозу бабушка. На ее круглом благостном лице застыла умиротворенная улыбка.
   – К обедне ходила? – оживился догадливый внук. – Чего принесла?
   Он нетерпеливо ожидал, пока улыбающаяся бабушка бережно вешала на гвоздь плюшевый пиджак с шалью.
   – Мороз-то поутих, кажись, – она протянула внуку просвирку.
   Грызя божий дар, он более миролюбиво глянул на деда:
   – Дед, а ваш город на горючем камне построили? Ну, на том месте?
   – Может и так, – сухощавое лицо деда просветлело. – Заложен он был еще при царе Иване Грозном как сторожевой город…
   – Хлебом не корми, только бы ему истории разные калякать, – ворчала бабушка, снимая с квашни марлю и засучивая рукава.
   Ванька восторженно кинулся к нему на колени, обхватил за шею:
   – Ты рассказывай, не слушай бабушку. Пусть она тесто месит.
   – Тогда каждую осень караулы наши степь за лесом жгли, чтобы значит ногайцы в Присурье не ворвались.
   – Ногайцы – это татары, дедуленька? – взволнованный Ванька замер.
   – Они самые, – подтвердил дед, – Ногайская Орда. Как нагрянут бесчетно с Дикого Поля, сколько народу извели, в полон угнали – не счесть. Вот и построили города-крепости цепочкой вдоль леса от набегов, значит. Город наш знатный, – с гордостью произнес он, – его когда-то разинский атаман Нечай брал. Говорят, сам Степан Разин в пещерах на Стрелке прятался, когда воеводы царские войско его под Симбирском разбили. Бывал я в тех пещерах в детстве еще.
   – Далеко они, дедуленька? Пойдем туда!
   – Вот лето настанет, видно будет…
   Бабушка старательно месила тесто: ноздреватое, тягучее, оно поскрипывало и пищало под уминавшими его бабушкиными руками.
   – Запарилась, – выпрямившись, она весело смотрела на примолкших, было, собеседников. – Проголодались, поди. Сейчас самовар поставлю.
   – Емельян Пугачев у нас бывал, правил суд да расправу над помещиками, – деду приятно было говорить об истории родного города. – Всесоюзный староста Калинин в восемнадцатом приезжал, речь держал перед народом.
   – Ты видел его? – задохнулся от изумления внук.
   – Как тебя сейчас, слазь-ка, – деду не терпелось перекурить.
   – Откуда ты все знаешь, дед?
   – Историю своего края надо изучать, – поучал внука дед, усаживаясь перед отдушиной и закуривая. – Любить свою землю надо, а не знаешь истории, так и не сможешь. Неоткуда любви-то будет взяться. Вот и едут из дома, кто куда… – в его голосе застарелая обида.
   – Запамятовала, было, – спохватилась бабушка, выпрямляясь над самоваром. – Квартеру-то соседскую заселили. Спускаюсь с горы, а военный с женой и мальчонка чемоданы тащут. Вот тебе и друг новый.
   Но Ванька уже не слышал, он лихорадочно одевался, забыв про чай.
 
   Дверь в соседскую квартиру была закрыта, во дворе никого. Ванька разочарованно потоптался в ожидании и побежал в сад.
   Снег вокруг яблонь почернел от кострища, и Ванька несказанно обрадовался, увидев обмотанный мешковиной ствол дикарки. Он поднял обгоревшую палку и постучал по стволу: с веток посыпался снег прямо ему за шиворот.
   – Вот видишь, дед не забыл про тебя, – удовлетворенно улыбнулся он яблоне, поеживаясь, и вздохнул:
   – Я не нарошно проспал, не сердись, ладно?
   Не дождавшись ответа, посмотрел в окна на втором этаже. Вспомнив, что сказала бабушка, опрометью помчался во двор…
   С крыльца спускалась необыкновенно полная женщина в шубе. Кинув презрительный взгляд на появившегося Ваньку, она гордо проплыла к калитке, где у груды вещей стоял паренек, посматривая в его сторону.
   Разинув рот от удивления, Ванька камнем торчал у крыльца, глядя, как большого роста военный в шинели с золотыми погонами подхватил два огромных чемодана и, покраснев от натуги, поволок мимо него в дверь, едва не сбив с ног при этом.
   Приняв воинственную позу и размахивая палкой, Ванька по-хозяйски промчался в калитку и остановился неподалеку возле забора.
   – Фу, какой оборванец, – снова окинула его презрительным взглядом огромная женщина, – еще хулиганит тут.
   Паренек насмешливо запрыскал под нос, топчась около чемоданов, которые он явно охранял, глядя на Ваньку также презрительно.
   Оскорбленный холодным приемом Ванька воинственно заорал на весь переулок и снова прогалопировал мимо них к дому.
   – С этим хулиганом, Васенька, не дружи, – мать с сыном дождались отца и, нагрузившись вещами, исчезли за дверью своей квартиры.
   Из переулка в калитку вбежала большая лохматая дворняга, радостно виляя хвостом. Ванька подбежал к забору и нарвал с репейника колючек.
   – Эй, Дружок, ко мне!
   Он быстро утыкал репьями густую шерсть, вымещая на собаке обиду.
   Дворняга вырвалась и, скуля, побежала по переулку, стараясь стряхнуть намертво приставшие колючки.
   – Ванек, айда с нами! – обернувшись, он увидел знакомых мальчишек и бросился в сени за лыжами…
 
   Длинный на длинных лыжах поправлял скачок, прокатываясь по лыжне.
   – Почему гора Грацилевой зовется, знаешь? – спросил парнишка в кацавейке у подбежавшего к ним Ваньки.
   – Потому что до революции здесь хозяином был помещик Грацилев, – удивил Ванька мальчишек своей эрудицией и надел лыжи.
   – Откуда знаешь? – недоверчиво смотрел на него парнишка.
   – Дед рассказывал. Помещика прогнали, а название так и осталось.
   – Симак, – окликнул парнишку длинный, – маханешь сверху?
   Все трое задрали головы и опасливо изучали вершину.
   – Ванек пусть первым, – отозвался, наконец, Симак, – он все знает.
   Ванька оглянулся и увидел около дома своего недруга, завистливо поглядывающего в их сторону.
   – Чего зенки вылупил, иди сюда! – закричал Симак. – Это кто такой?
   – Сосед, вместо Витьки, – нехотя отозвался Ванька и вздохнул. – Противный такой, – и неожиданно для себя стал взбираться на гору…
   Запыхавшись, он развернулся и глянул сверху: далеко внизу мальчишки казались совсем крошечными. Перед ним во всей красе раскинулось Подгорье, даже их двухэтажный дом казался отсюда маленьким.
   У Ваньки перехватило дыхание, и закружилась голова. Он почувствовал непреодолимый страх, всю невозможность съехать с такой крутизны.
   – Махай, не бойся! – донеслись снизу насмешливые мальчишьи крики.
   Ванька растерялся. Он уже собрался, было, слезать обратно и претерпеть там весь стыд и позор, так страшно показалось ему наверху, как вдруг разглядел около скачка своего нового соседа и решился.
   Пропасть надвинулась и поглотила его, лыжи рванулись из-под ног и Ванька стремительно понесся вниз. Ветер свистел в ушах, неровная лыжня того и гляди сшибет с ног, но он каким-то чудом домчался до скачка и взмыл в воздух под восторженные вопли приятелей.
   Пролетев несколько метров, брякнулся лыжами на укатанный склон, и уже упавшего его протащило еще порядочно юзом и швырнуло в сугроб.
   Ошеломленный бешеной скоростью и в то же время обрадованный тем, что уцелел и жив, Ванька выбрался из сугроба, отряхиваясь от снега и подбирая слетевшие лыжи.
   Только теперь он услышал хохот, крики и увидел в своих руках сломанную пополам лыжу. Сдерживая слезы, побрел домой.
   Мальчишки замолчали, провожая его сочувственными взглядами.
   – Деду отдай, он залатает, – поддержал приятеля Симак. – Лихо ты промчался, молоток. Я не верил, гад буду.
   – Вот тебе и Ванек, – осудил его длинный, – сам ты Ванек.
   – Да я сейчас, вы чо! – торопливо надев лыжи, Симак полез вверх, желая как можно быстрее реабилитироваться. Новый сосед с восхищением и завистью смотрел на Ваньку, как на героя.
   Заметив это, тот вспомнил свой геройский поступок и важно зашагал к дому, где его уже заждались дед с бабушкой…
 
   – Давай, мать, что в печи – на стол мечи! – отдав приказ, дед поправил лихой чуб и, многозначительно оглядев гостей, наполнил рюмки московской.
   – Чем богаты – тем и рады, – бабушка ставит на стол пироги.
   – Войну каку сломали, – оглаживая рукой бороду, вступает в разговор молодцеватого вида старик в полувоенной форме, – а ведь живем, пироги жуем. Хотя, признаться, раньше лучше жили, как думаешь, Иван Яковлич? Обидно. Вот так взять и перевернуть все в душе.
   – Политики приходят и уходят, Матвеич, а Россия-матушка у нас одна, – посуровел лицом дед. – Давай выпьем за нее молча…
   Крякнув, потянулись вилками к соленым грибкам.
   – Ох уж эти мужчины, – засмеялась дородная супруга Матвеича со следами былой красоты на лице, – им бы все про политику да дела. Споемте или спляшем, Евдокия Лексевна? – подмигнула она бабушке.
   – Начинайте, – раззадорился дед, вытаскивая кисет. – Ванюшка! – окликнул он внука, гоняющего по полу паровозик, – иди, глянь. Представленье будет.
   Ванька выбежал из кухни и запрыгал в предвкушении зрелища.
   – Вылитый дед, – засмеялся Матвеич, разглядывая самодельный деревянный пистолет у Ваньки за поясом, – такой же вояка растет.
   Бабушка плавно выступила на середину комнаты и, взмахнув платочком, стала ловко отбивать каблучками приплясы, задорно напевая:

 
– Ох, дед, ты мой дед,
А я твоя бабка,
Корми меня калачами,
Чтоб я была гладка.
 

   – Ну-ка, Настенька, не ударь лицом в грязь! – вскидывается Матвеич, и Настенька бурно устремляется в пляс, озорно подхватывая:

 
– Ой, дед бабку
Завернул в тряпку,
Поливал ее водой,
Чтобы стала молодой. Ух, ты…
 

   И вот уже звенят, подпрыгивают рюмки и тарелки на столе, веселятся дед с Матвеичем, прочно восседая на стульях и прикладываясь к рюмкам.
   И Ванька тоже подпрыгивает, глядя блестящими глазами на пляшущих взрослых.
   Усмехнувшись, дед выходит на кухню и возвращается со скамеечкой.
   – Отдохните пока, у нас свой концерт, – утихомиривает он женщин. – Мы тоже не лыком шиты, – поставив скамеечку посреди комнаты, дед подмигивает внуку:
   – Давай-ка, тезка, исполни нашу.
   Ваньку уговаривать не надо. Он вскакивает на скамеечку и, подтянув штаны, бойко тараторит, подтверждая слова действием:

 
– Как по улице Варваринской
Пробежал мужик комаринский,
Он бежал-бежал, попердывал,
За свое мудо подергивал!..
 

   Потрясывая ширинкой, Ванька прыгает и хохочет громче всех; он переполнен весельем, еще бы, такой успех у взрослых!
   – Выступал Народный артист СССР Иван Маресьев! – награждает он сам себя почетным званием и, поклонившись, спрыгивает со скамеечки.
   – Вот так артист! Ну, угодил… – смеется дед, утирая ладонью проступившие на глазах слезы. Редко можно увидеть деда таким веселым, потому бабушке с внуком вдвойне весело и радостно.
   – Чему научил, сраму-то, – больше для порядка смущается бабушка.
   – Из песни слов не выкинешь, – одобрил Матвеич.
   – Что грешно, то и смешно, – улыбается Настенька, одаривая Ваньку конфеткой, – ублажил стариков.
   Ванька схватил гостинец и мигом очутился у деда на коленях; оглядев стол, схватился за рюмку с водкой, дед перехватил и поставил обратно, тогда Ванька потянулся за самокруткой:
   – Дед, дай курнуть.
   – Не балуй. Вот усы вырастут, тогда другое дело, – дед ссадил чересчур расшалившегося внука с колен, и в это время за окнами замаячили мальчишки: «Ванька, выходи на улицу!».
   – Пусть гуляет, – разрешил дед, и Ванька побежал одеваться…

Глава вторая

   Иван Николаевич с внуком в Алатырской Крестовоздвиженской церкви среди прихожан. Идет служба, и Ванька с любопытством озирается, слушает, впервые оказавшись в храме, с удивлением смотрит на серьезное торжественное лицо деда. Со стен на Ваньку строго взирают сумрачные лики святых, и ему становится не по себе.
   Он наблюдает, как дед ставит свечку под образа, крестится, шепчет…
   Иван Николаевич вспомнил про внука и, наклонившись к нему, сказал:
   – Ты у нас тоже крещеный, Ваня. Перекрестись, как я учил тебя.
   Внук не стал возражать и перекрестился, поклонившись образу Христа. На душе у него сразу стало легко и радостно, лицо просветлело.
   Иван Николаевич удовлетворенно смотрел на своего смирного внука, стоящего рядом, и вспомнил вдруг, как когда-то давным-давно он вот так же стоял рядом со своей бабушкой в этой же церкви…
   «Бабушка истово молилась перед иконой Божьей Матери, громко шепча молитвы, а Ванька чувствовал себя как дома в церкви, поскольку бабушка часто брала его с собой, невзирая на недовольство деда.
   Поставив свечку под образа, она повела внука к алтарю для причастия.
   Ванька стоял в очереди среди старушек и с любопытством рассматривал, как священник причащает подходивших к нему прихожан.
   Настала их очередь с бабушкой. Вот она вкусила из рук священника часть плоти и крови сына божьего и подтолкнула вперед себя внука.
   Проглотив ложку причастия, Ванька с удивлением почувствовал, что это тот самый кагор, который он пил на празднике еще в родительском доме, но тогда он стал пьяным, и ему было плохо после, а сейчас так вкусно, что он не выдержал и громко сказал бабушке:
   – Бабуль, скажи батюшке, чтобы он дал мне еще одну ложку причастия.
   – Тихо, ты што это надумал, негодник, – заругалась на него бабушка, смущенно оглядываясь, но священник лишь улыбнулся и одобрительно погладил Ваньку по голове, вручив ему еще одну просвирку в награду за смелость.
   Не получив желаемого, разочарованный Ванька выбирался вслед за своей бабушкой из толпы, держась одной рукой за бабушкину руку, а в другой крепко сжимая просвирки…».
 
   Под перезвон колоколов Иван Николаевич с внуком выходят из церкви, идут по улице, и вдруг Ванька увидел синицу:
   – Дед, смотри, синичка!
   – Верно, Ванюха, она самая, – Иван Николаевич с внуком смотрят, как синица вспорхнула с ветки и приземлилась почти рядом с ними.
   Иван Николаевич присаживается на корточки, шепчет:
   – Ах ты, пичужка, родная моя…
   Откинув головку набок, синица настороженно поглядела на него и, едва он шевельнулся, перелетела на куст к своей стайке. Что может быть прекраснее стайки синиц? Может быть, стайка снегирей, хотя, вряд ли.
   Поцвикав и повертев головками, синицы улетели…

Весенние радости

   Прилипнув носом к стеклу, Ванька завороженно следил, как за окном у завалинки прыгала синичка: откинув головку набок, она настороженно поглядела на него и, едва он шевельнулся, улетела.
   – Дед скоро с работы придет? – заныл Ванька с досады.
   Только бабушка успела посмотреть на ходики, как громко стукнула сенная дверь и, громыхая сапожищами, на пороге появился дед.