– Гражданин Романов! – скомандовал премьер-министр. – Я обращаюсь к бывшему великому князю. Да, к вам! Свидание окончено. Извольте следовать за мной к моему мотору. Я отвезу вас в Петроград. А вы, милостивый Государь, – обратился он к Николаю, – будьте готовы через час. К этому времени я вернусь. Попрощаться.
   Братья обнялись еще раз и расстались навсегда.
   Лакеи принялись, чуть ли не бегом перетаскивать багаж вниз. Когда гора вещей заполнила вестибюль чуть ли не до потолка, выяснилось грузовиков как не было, так и нет. И неизвестно, когда будут. Долгоруков несколько раз звонил в приемную правительства. Но оттуда ничего узнать не удалось. В конце концов, дежурному чиновнику гофмаршал надоел, и он приказал барышням на телефонном узле больше не соединять его с Александровским дворцом. За дело взялся начальник охраны полковник Кобылинский. После его получасовых переговоров с министерством почт и сообщений, пришли первые автомобили. Загрузили. Но куда их отправлять, опять– таки выяснить не удалось. Никто не знал, куда и в котором часу будут поданы железнодорожные составы.
   В управлении николаевской железной дороги на Московском вокзале в десятый раз отвечали одно и то же: там насчет составов ничего не известно, а распоряжение об их отправке может дать только министр Коновалов или, в крайнем случае сам Керенский. На счастье, Долгорукову удалось связаться с личным секретарем Керенского. Секретарю удалось перехватить шефа в его личных апартаментах на Галерной улице. Пятнадцать минут спустя в Александровский дворец позвонили от Коновалова и сообщили, что даны два состава. И они будут находиться под парами на перегоне между Царским Селом и Александровской платформой.
   – Как? Прямо в чистом поле? – не поверил Долгоруков.
   – Я же ясно вам сказал: на перегоне! – огрызнулся чиновник и отключился.
   Снова забегали слуги. Заревели моторы грузовиков, и снова все остановилось. Никто не мог сказать, где находится середина между Царским и Александровской. Наконец решение принял Татищев. Он приблизительно прикинул, где может быть та самая середина дистанции, съехал на одном из грузовиков с шоссе к рельсам и приказал выгружать сундуки прямо на землю. Тем временем перевалило заполночь, повеяло предрассветным холодом, звезды в небе стали постепенно тускнеть, сильно запахло полевыми цветами и травами.
   Дети ежились от сырости, Анастасия даже захныкала. Очень хотел спать Алексей, хотя старался не подавать виду. Николай и Александра не знали, что и сказать детям, только повторяли: «Нужно терпеть. Это теперь наше главное занятие».
   К тому же оказалось, что вся конспирация Керенского оказалась ерундой: несмотря на тяжелое предрассветное время, неподалеку стал собираться народ, наблюдавший за отъезжающими. В основном это были слуги и придворные из дворца – из тех, кто отказался добровольно отправиться в изгнание с Романовыми. Но были и местные. Сначала народ кучковался поодаль, потом стали незаметно приближаться. В конце концов, публика выстроилась полукругом около Романовых, вещей и сопровождающих. Толпа молчала, словно на похоронах. В предрассветной тишине даже было слышно коллективное дыхание собравшихся. Многие наблюдали за Романовыми с жарким любопытством, словно ожидали большего, нежели просто посадку изгнанников в поезд. У некоторых был такой вид, будто они ждали, что вместо поездов Романовым подадут виселицу.
   Издалека послышался свисток, потом рев паровозов. Лязгая буксами и буферами, подошли сразу два поезда – один за другим. На стенах вагонов первого класса, выкрашенных, видимо, для той же конспирации в зеленый цвет[36], было написано огромными белыми буквами: «Международная миссия Красного Креста». Над котлами паровозов развевались флаги – белые с красным кругом посередине.
   – Япония! – недоумением отметил Николай. – Это зачем? – спросил он у Долгорукова.
   – Сказали – для нашей защиты, Ваше величество, – пожал плечами Долгоруков. – Иностранный флаг, неприкосновенность. Теперь поезд – вроде территория другого государства.
   Николай усмехнулся.
   – Определенно! Остается надеяться, что возможные супостаты хорошо разбираются в международном праве. И так же хорошо знают государственные флаги мира.
   – Может быть, среди них кто-нибудь воевал в Манчжурии… – предположил Татищев.
   Николай зябко передернул плечами.
   – Полагаете, что после нашего победоносного окончания японской кампании найдутся в России люди, испытывающие если не любовь, то хотя бы уважение к японскому флагу?
   Вместо ответа Татищев сказал:
   – Разрешите, Ваше величество, начать погрузку.
   – Пожалуйста! В этом деле я – только ваш подчиненный.
   Необычайно быстро, всего через полтора часа оба состава были загружены.
   – Ну – с Богом! – сказал Николай, обращаясь к семье. – Пошли.
   Но тут оказалось, что попасть в вагоны не так-то просто. Лишь подойдя к дверям, высокопоставленные пассажиры осознали, что они действительно находятся в чистом поле, а не на перроне Царскосельского вокзала. Нужно было карабкаться в вагоны вверх по крутым стальным ступенькам.
   Николай с девочками легко поднялись, подтягиваясь на поручнях. Алексея перенес с земли в вагон его матрос Клементий Нагорный. Но Александре, скособоченной от радикулита, попытка забраться в вагон обернулась пыткой. Наконец с помощью слуг ей удалось влезть наверх, и она сразу же заняла свое место в салоне, где она, вся в слезах от боли и унижения, легла на диван и уже не шевелилась.
   Вагоны были мягкими, комфортными, однако, что-то в них появилось новое, непривычное, трудноопределимое. Позже Николай понял: запах. Пахло в комфортабельных царских вагонах не теплом, уютом и французскими духами, а нуждой, войной и страданиями. Эти вагоны, по распоряжению Александры, использовались в составе санитарных поездов. И именно этот запах помог Николаю окончательно понять: все! Жизнь царя, хоть и отрекшегося и арестованного, но все же монарха, кончилась. Отныне только испытания, возможно, страдания и муки. К ним он и жена готовились уже двенадцать лет назад, хотя надеялись, что судьба не будет к ним чрезмерно жестока. И все обойдется.
 
   Двенадцать с лишним лет назад они посетили Дивеевскую обитель – на открытии мощей Серафима Саровского, предсказанном им же самим перед своей физической смертью. Царская чета отправилась в пустынь с молением о наследнике. Их молитвы были услышаны. Однако тогда же они узнали и пророчество о себе, о будущем страны и династии. Это настолько потрясло Николая и Александру, что потом они уже никогда не смогли оправиться и жить так, как прежде. «Не следует все-таки человеку так точно знать свое будущее», – повторял тогда Николай, и Александра была с ним полностью согласна. Поэтому они поклялись друг другу не рассказывать ничего детям – по крайней мере, до тех пор, когда скрывать что-либо будет просто невозможно. Однако Александра подозревала, что им что-то известно – как минимум, Ольге.
 
   Поезда пыхтели под парами, но стояли и стояли. Время нудно тянулось и вытягивало из отъезжающих все нервы. На беспрестанные вопросы Долгорукова и начальника охраны полковника Кобылинского, когда отправление, машинисты озлобленно отвечали: «Специального приказа не было!»
   И вот уже когда показалось солнце, издалека послышался клаксон мотора. Прямо к рельсам подъехал паккард с открытым, несмотря на утреннюю свежесть, верхом. В моторе сидел Керенский – бледно-зеленый и усталый. Сразу было видно, что он эту ночь провел в больших государственных заботах. Он просто не мог позволить себе спать, когда в России свершаются дела громадного исторического масштаба.
   Керенский обеими руками, в том числе и парализованной, крепко ухватился за поручни. Легко, точно гимнаст, поднялся в царский вагон, прошел в салон, увидел на столе гудящий самовар и широко улыбнулся.
   – Вот видите. Как хорошо! – сказал он. И неожиданно прибавил: – Ваше величество.
   У Николая отвисла челюсть. У Александры брови поползли вверх.
   – Все будет прекрасно! – заявил Керенский. – Статус японской миссии Красного Креста сослужит вам службу.
   – Куда же должен прибыть поезд, какова все-таки конечная остановка? – устало и уже без всякого интереса к ответу снова подступил к нему Николай.
   Сияющая улыбка Керенского внезапно погасла. Он отступил на шаг и заявил мрачно и с нажимом:
   – Николай Александрович! Здесь очень много слишком любопытных глаз. И еще больше ушей! И не только среди охраны и обслуги поездов. Но даже и в первую очередь среди вашей свиты. Но одну тайну я теперь. Наконец могу вам открыть. Последние два месяца каждый день, каждый час вы и ваша семья пребывали на волосок от гибели. Слава Богу, «та-ва-ри-щам» из Петросовета не удастся попить вашей крови. А им очень хотелось! Мне несколько раз едва удавалось отвести от вашей головы тяжкий меч слепой мести. Эти товарищи из совдепа, вернее, их опричники, и сейчас рыщут и вынюхивают, когда и в какое убежище я намереваюсь вас отправить, и собираются пустить поезд под откос. У них на этот счет большой опыт – вспомните судьбу вашего деда, а также отца. Да что же я говорю! Вы ведь тоже были в том поезде, который товарищи бомбисты пустили под откос недалеко от Харькова у станции Борки…[37]
   Николай только кивнул. Как же можно забыть то крушение поезда и то счастливое вмешательство самого Господа! Погибло несколько слуг, находившихся в царском вагоне, но никто из Романовых не пострадал.
   – Отец держал на спине крышу вагона, пока нас не вытащили из-под обломков… – проговорил Николай.
   – Вот! Видите! – воскликнул Керенский.
   Что надо «видеть» Николай не понял, но переспрашивать не стал.
   – Теперь-то, надеюсь, вы мне доверяете?
   Николай дрогнувшим голосом ответил:
   – Безусловно, Александр Федорович! Вы единственный человек из всех, кому принадлежит нынче власть, которому я доверяю бесконечно…
   Николай на самом деле Керенскому не доверял никогда – ни на минуту. Он уже понял, что от вдохновенного лжеца и «бонапартика», как Александра Федоровича прозвали злые языки, можно ждать всякой пакости.
   Николай еще совсем недавно сказал детям, что верит этому кумиру истерических петербургских барышень, так как все равно другого выхода нет. В то же время он прекрасно понимал, что все слова Керенского о том, что тот изо всех сил старается сохранить жизнь царя и семьи, – сплошь вранье. Потому что уже в апреле, всего через месяц после февральского переворота, Николаю донесли, что именно Керенский, а не параноик Гучков на предложение Милюкова обсудить дальнейшую судьбу царской семьи, для которой лучшим убежищем была Англия, вскочил и громовым голосом воскликнул: «Какая Англия?! Какое еще убежище? Вы революционеры, господа или тайные монархисты? Повесить! Причем, повесить на кронверке Петропавловской крепости, где его прадед повесил пятерых декабристов!»
   Керенского тогда осадили все министры, без исключения. Было понятно, что театральная выходка бывшего эсера – всего лишь грубая попытка прибавить себе популярности. И о необходимости казнить Романовых он больше никогда не заговаривал. Тем не менее, о возможности цареубийства первым на официальном уровне заявил именно он, молодой министр юстиции. Поэтому каждый раз, когда Александр Федорович твердил, что ему дорога жизнь Романовых и он все предпримет, чтобы они были в безопасности, Николая охватывал мгновенный страх. Электрическая волна секундного ужаса пробежала по его спине и сегодня – когда Керенский вдруг назвал его «Ваше величество».
   – Я от всей души желаю вашему величеству счастья и легкой дороги, – в меру поклонился Керенский.
   Из своего салона вышла, держась за стенку, Александра. И премьер наклонился в ее сторону ниже, поцеловал ей руку, которую та не успела отдернуть. Глядя прямо в глаза императрице, он с бесконечным теплом и уважением в голосе, произнес:
   – До свидания, Ваше величество! В душе я всегда произношу ваш титул. И буду его произносить.
   Александра обеспокоено переглянулась с мужем.
   – А теперь несколько общих слов и рекомендаций, – продолжил Керенский. – Ни на одной из станций остановок не будет, кроме тех, которые нужны для заправки паровозов углем и водой. Занавески на окнах должны быть задернуты постоянно. Это для вашей безопасности. Прогулки только в открытом поле при полном безлюдье. Вы меня поняли, гражданин полковник? – обратился Керенский к начальнику охраны полковнику Кобылинскому.
   – Так точно, господин министр! – ответил Кобылинской и четко козырнул.
   – Ну вот, – поморщился Керенский и пожаловался Николаю. – Ведь не министр я, не просто министр! А председатель правительства. Министр-председатель. И какой еще «господин»? Нет у нас господ. Все суть теперь граждане. И козырять запрещено правительством уже давно… Понимаю, сразу не привыкнуть. Я хочу еще раз основательно, сильно подчеркнуть, Евгений Степанович, – снова повернулся к полковнику Керенский. – Не забывайте: вы сопровождаете императора, хотя и бывшего. Его величество и семья ни в чем не должны испытывать лишений, недостатков. Разумеется – полная безопасность и неприкосновенность! Защищать ваших подопечных всеми средствами, вплоть до применения оружия, если понадобится… Не исключаю, что могут быть попытки схватить их, похитить, расправиться. Им больше не на кого надеяться – только на вас! Других спасителей не будет, да и быть не может…
   Александра ухватилась за локоть мужа и шепнула ему по-английски: «Он меня пугает». Николай успокаивающе улыбнулся жене и погладил ее по руке.
   – Получите, гражданин полковник! – Керенский протянул Кобылинскому небольшой пергаментный конверт с сургучными печатями, скрепленными шелковым шнурком.
   После чего премьер еще раз откланялся и спрыгнул на землю. Перед ним стоял взвод охраны.
   – Солдаты! – закричал Керенский своим глубоким и мощным баритоном, словно с трибуны на уличном митинге. – Вы доблестно и добросовестно выполняли приказ революционного правительства и надежно охраняли семью бывшего императора здесь, в Царском Селе. Вы должны и дальше так же добросовестно продолжать службу и охранять семью Романовых все то время, покуда будете при ней находиться. Обеспечивать им безопасное существование везде, куда вам прикажет за ней следовать правительство. Подчиняться вы должны только революционному правительству. Никто другой не имеет права отдавать вам приказы. И ежели найдется человек, на каком бы высоком посту он ни находился, или организация, как бы она себя ни называла, – и если найдутся те, кто попытается дать вам какой-либо приказ помимо правительства, вы должны немедленно арестовать этих людей как врагов народа! Солдаты свободной России! Помните: лежачего не бьют! Держите себя по отношению к Романовым вежливо, а не по-хамски. Я уверен, я знаю, что вы – бравые молодцы, заслуженные боевые воины и по-другому не можете и не будете. Довольствие будете получать от Петроградского военного округа, к которому остаетесь приписанными до конца службы… А теперь слушай мою команду: по вагонам! Свисток!
   Царский поезд медленно и почти бесшумно тронулся с места. Толпа, собравшаяся поодаль, придвинулась ближе – молчаливая, мрачная. Несмело поднялся вверх чей-то котелок. Мелькнул женский платок. Кто-то опустился на колени и перекрестил уходящие поезда.
 
   Выйдя на пределы города, составы с максимальной скоростью помчались на север.
   Когда миновали Волхов, Николай по названиям станций и направлению солнца понял: поезд идет на восток. Значит, Сибирь.
   – Сибирь – сказал он, войдя в салон жены и садясь на стул рядом с диваном.
   Она молча кивнула.
   – Я догадалась. Он должен был нас обмануть. Такие люди по-другому не могут. Ложь и злоба – вот чем они живут.
   Александра села на диване, взяла со столика бутылочку с ароматическим лосьоном, вытерла им руки и нанесла спирт на виски.
   – Наклонись, Ники, солнце мое! – велела она, смочила лосьоном салфетку спиртом и вытерла мужу шею. – Становится жарко. Ванна в поезде не работает. Говорят, нет воды. Угля тоже нет.
   – Ничего, – отозвался Николай. – Немножко потерпим. Дальше будет прохладнее – по мере того, как начнем приближаться к Уралу. Ванну Валя[38] приведет в порядок. Он мне говорил.
   – Хорошо бы, – отозвалась Александра. – Измучимся… Сколько нам ехать? Ах, да. Тебе этот шут гороховый так и не сказал?
   Николай отрицательно покачал головой.
   – Да, – печально вздохнула Александра. – Вот и вся Англия.
   Николай вытащил из нагрудного кармана френча тонкий золотой портсигар и вытащил папиросу. Ящик прекрасного турецкого табака он получил в подарок от султана – еще до войны. Никакого другого табака у него не было. «Надо экономить, – подумал он, прикуривая папиросу от ароматической восковой спички. – Такой теперь нескоро будет, а может, и никогда. Турция наш противник. А что будет после войны – узнаем ли?»
   – Признаться, – сказал он, – я до сих пор надеялся, что мы не совсем правильно поняли батюшку Серафима… Или он ошибся…
   – Ну, как ты мог такое думать? – недоуменно спросила Александра. – Разве можно, чтобы пророчество батюшки Серафима было ошибочным… Ники, – вдруг с неожиданной и упорной убежденностью в голосе сказала она, – Ники! Не каждому выпадает такая честь – быть отмеченным самим святым Серафимом! Он послал нам Алексея, он не оставит нас, что бы дальше нам ни пришлось пережить. Чем больше страдания и муки, тем выше милость Господня! – она перекрестилась на медную иконку святого Серафима на стене салона, рядом с небольшой иконой Распутина.
   В дверь постучали.
   – Разрешите, Ваше величество? – послышался голос гофмаршала Долгорукова. – Здесь полковник Кобылинский с докладом.
   – Пожалуйста, Василий Александрович, – отозвался Николай. – Просите.
   – Проходите, Евгений Степанович, – радушно сказала императрица Кобылинскому. – Милости просим. Нет-нет, сюда, поближе. Садитесь к нам, к столу. Я слышала, – обратилась она к Долгорукову, – там собирались ставить самовар? Попьем вместе чаю. Так? Ставили?
   Долгоруков не успел ответить: в дверях показался лакей Трупп с большим серебряным подносом в руках, на котором стояли стаканы в таких же серебряных подстаканниках, два графинчика – с водкой и вишневой наливкой, вазочки с вареньем – клубничным и черносмородиновым, бутерброды с белугой и ветчиной и птифуры из творога. Их испекали специально для Александры – она даже рыбу ела редко.
   – А вот и наш Алоизий Егорович! – сказал Николай. – Вы, как всегда, вовремя.
   Трупп поставил поднос на стол и поклонился.
   – Самовар будет готов через пятнадцать минут, Ваше величество.
   И, поклонившись еще раз, вышел.
   – Чем порадуете, Евгений Степанович? – спросил Николай полковника. – Сидите, пожалуйста!
   – Разрешите доложить, Ваше величество?
   Николай кивнул.
   – Прошу вас. Я весь внимание.
   Кобылинский протянул Николаю пергаментный пакет со сломанными печатями. Нам нем было написано: «Вскрыть через шесть часов после отправления». Николай открыл конверт, вытащил узкую полоску бумаги, на которой было напечатано всего одно слово: «Тобольск».
   – Ах, вот оно что! – вырвалось у Александры. – Но ведь это… – она изумленно посмотрела на мужа, – это родина Друга! Покровское ведь в Тобольской губернии? Мы едем к Нему? В ту сторону?
   Николай словно не расслышал ее слов. Кобылинский понял, что Александра имеет в виду Распутина. Он встал.
   – Разрешите идти, Ваше величество?
   – Да. Евгений Степанович, спасибо. Ступайте, голубчик, – разрешил Николай. Напоминать о приглашении на чай он не стал.
   Потом стал на колени перед иконами и медленно, усердно перекрестился.
   – Он спасет нас! Господь нас направляет к нему, как Он когда-то направил его к Алешеньке сотворить чудо!.. – проговорила Александра.
   Да, иначе как чудом, невозможно назвать то, что удавалось только Распутину и не могло удастся ни одному врачу, ни одному человеку.
 
   Несколько раз мальчик был на краю гибели. Распутин спасал Алексея от смерти даже на расстоянии, находясь за двадцать тысяч верст от столицы, в своей деревне Покровском. Здесь он молился о здоровье наследника и отсылал в Зимний дворец телеграмму: «Маленький будет жить». Или: «Он уже здоров». И каждый раз происходило одно и то же чудо: Алексей, не зная о том, что отец Григорий о нем молится, после прихода телеграммы преображался на глазах. Смертельные боли, не отпускавшие его иногда неделями, через несколько минут исчезали, кровь останавливалась, и несчастный ребенок крепко засыпал.
   – Он спасет нас! – повторила Александра.
   – Однако отца Григория там сейчас нет, – проговорил Николай.
   – Телом, конечно, нет, но дух его с нами – везде!
   Николай стал перед женой на колени, целуя ее бледные, похолодевшие руки.
   – Я тоже хочу верить, как и ты, родная моя Аликс, – прошептал он. – Всегда помню, что человеку воздается по вере его. Но почему отец Григорий не предвидел свою смерть, почему дал себя убить?..
   – Это не по нашему разумению! Это скрыто от нас… Вспомни Ники, – укорила Николая жена. – Вспомни хорошенько! Он как раз предвидел свою смерть и даже время точно назвал, и указал на круг возможных убийц. Все ведь подтвердилось – абсолютно все! А почему не спасался?.. Здесь промысел Божий, у Господа свои причины, свой смысл…
 
   Николай поднялся с колен и дернул шнурок звонка. Тут же в дверях показался Долгоруков.
   – Василий Александрович, голубчик. Позовите детей, – распорядился он.
   Дети появились через две минуты. С радостными голодными криками уселись за стол. Алексей схватил пирожное, но Ольга легонько шлепнула его по руке.
   – Молитва, – осадила она брата.
   Алексей нехотя, надувшись, положил пирожное на место. Но, зыркнув по сторонам, тарелку с птифурами придвинул к себе поближе.
   Сегодня была очередь Анастасии читать «Отче наш». Скороговоркой произнеся молитву, она запустила руку в тарелку с птифурами. Алексей хотел на нее прикрикнуть, но вмешалась мать:
   – Детьи! Гражданье Романофф! Прекратить шум. Настя, передай-ка мне тарелку – та-та, именно ту, на которую ты нацелилась.
   – Прошу внимания – сказал Николай. – Дети! Итак, только что я узнал, куда мы направляемся. Нас везут в Тобольск.
   Ответом была тишина. Звякнула серебряная ложечка, которую Алексей положил в стакан после того, как умудрился незаметно два-три раза зачерпнуть из вазочки клубничного варенья.
   – Вы, разумеется, знаете, что в тех краях родился и жил наш друг и спаситель, – заметила Александра.
   – Отец Григорий? – спросила Татьяна.
   – Yes, – подтвердила Александра.
   Дети по-прежнему молчали.
   – Аликс, – наконец сказал отец, – полагаю, сейчас самое время настало рассказать им все, что мы знаем и что нас может ждать…
 
   Он говорил без малого час. В салоне по-прежнему стояла мертвая тишина. И только у Алексея вырвалось:
   – Если убивать будут, пусть бы только не мучили!
* * *
   Строго секретно
   Посольство Великобритании в России
   Санкт-Петербург
 
   Лорду Бальфуру
   форин-офис
   Лондон
 
   Многоуважаемый сэр!
   Министр иностранных дел Временного правительства сообщил мне сегодня, что Керенский, который видел вчера императора, условился относительно его отъезда в Сибирь – в город Тобольск во вторник. Его величество Николай II предпочел бы уехать в Крым, но, по-видимому, остался доволен предложением переменить место жительства. Я выразил надежду, что в Сибири свобода императора не будет так ограничена, как в Царском Селе, и что ему разрешат свободу передвижения. Несмотря на то, что он совершил много ошибок и несмотря на слабость его характера, он не преступник, и к нему должны относиться с возможно большим вниманием. Министр иностранных дел отметил также, что Керенский, вполне разделяя это мнение, готов всецело идти навстречу желаниям его величества. Он дал ему разрешение выбрать лиц, которые будут сопровождать его. Истинной причиной переезда императора является растущая среди социалистов боязнь контрреволюции.
   Разумеется, эта причина никакого отношения к действительности не имеет. Контрреволюция и император не были связаны никоим образом, не связаны и никогда не могут быть связаны. За императора Николая II сегодня никто проливать кровь не станет. Мало того, любая партия, которая решится использовать императора как знамя, немедленно подпишет себе смертный приговор. Такова сейчас общественная атмосфера.
   Истинная причина высылки императора, на мой взгляд, в Сибирь совершенно другая: там гораздо проще осуществить физическое уничтожение династии, нежели в любой из столиц. Позволю себе высказать свои соображения относительно проблемы. Мы ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не должны касаться этой темы, по крайней мере, внешне, но вместе с тем признавать важным тот факт, что исчезновение императора может иметь определенные позитивные результаты.