Бьюкенен
8. ПОДРУГА МИХАИЛА ГОРБАЧЕВА
8. ПОДРУГА МИХАИЛА ГОРБАЧЕВА
УЖЕ больше сорока лет почти каждое утро Раиса Максимовна просыпалась на час раньше мужа. Полежав минут пять, тихонько выскользнула из постели. Надела красный бархатный халат до пят, на цыпочках направилась в ванную. Потом прошла в свою небольшую комнату, которую с легкой иронией называла «будуаром». И стала умело, легкими и быстрыми движениями накладывать на лицо грим. Еще ни разу в жизни муж ее не видел без макияжа.
Остановившись в какой-то момент, долго и пристально смотрела в зеркало, потом вздохнула. У нее на столике всегда была лучшая косметика мира, самые дорогие виды омолаживающего крема, в том числе и на гормонах, однако, время не победить никакими гормонами. Она стареет. Медленно, незаметно, но неотвратимо. Старческие веснушки появились на скулах. Вчера грим немного растаял, муж заметил пятнышки и нежно поцеловал их, приговаривая: «Солнышко снова любит мою звездочку. Значит, опять в нашей жизни наступает весна!»
Но как раз все наоборот: зима наступает в их жизни, – зима, приближается шагами Гулливера. Внезапное чувство ужаса и бессилия перед неумолимой старостью охватило ее так, что Раиса Максимовна на секунду потеряла сознание, ее качнуло в кресле, она едва успела ухватиться за туалетный столик… Обморок тут же прошел.
Когда туман перед глазами рассеялся, она со страхом подумала: слишком частыми стали эти мгновенные обмороки. К тому же появились приступы непонятной слабости, которые могли длиться несколько дней. Тогда она даже не подозревала, что это первые признаки смертельной болезни – лейкемии, от которой она через несколько лет умрет в одном из госпиталей Германии (в России к тому времени система здравоохранения будет уничтожена). Последствия Фороса? Да, и это, наверное. Муж не предупредил ее тогда ни о чем, впервые в жизни не посвятил в свои планы, и в августе девяносто первого, она действительно поверила: произошел настоящий, а не игрушечный переворот – самое страшное, что могло быть в СССР. И там, в Крыму, где они остались без связи, а «путчисты» то приезжали к мужу, о чем-то советовались и спорили, то уезжали, то снова приезжали, ее преследовала жуткая картина из кинохроники: валяющиеся на задворках грязного скотного двора трупы главы Румынской социалистической республики Николае Чаушеску и его жены Елены, убитых преступно, по-бандитски, без суда и следствия. В восемьдесят девятом году, когда ЦРУ совместно с КГБ легко, быстро и жестоко обеспечили в Румынии смену власти и строя, она впервые увидела эти страшные кадры по телевизору. Раиса Максимовна вцепилась в локоть мужа и закричала: «Ну, зачем же так? Неужели ты не мог приказать, чтобы их просто посадили в тюрьму?!» На что он ответил, разведя руками: «Иногда, звездочка, увы, события выходят из-под контроля».
В девяносто первом, после форосского «плена», события тоже вышли из-под контроля. Все получилось точь-в-точь так, как предсказал Сталин. Как-то ей попалась в руки книга желчного, но талантливого публициста Юрия Мухина, который анализировал ход «путча» и привел длинную цитату из пятого тома работ Сталина. Ее потрясло тогда буквальное совпадение событий, словно вождь СССР, превращенный теперь в великого государственного преступника, всю августовскую оперетту сумел прозреть сегодняшние события сквозь многие десятилетия. Раиса, бывший преподаватель марксистско-ленинской философии, в свое время изучала Сталина. Но этой работы не знала. И она несколько раз перечитала отрывок, пока не обнаружила, что знает его почти наизусть.
«Искусство стратега и тактика состоит в том, – писал Сталин, – чтобы умело и своевременно перевести лозунг агитации в лозунг действия, а лозунг действия также своевременно и умело отлить в определенные конкретные директивы».
– Здесь, – комментировал Мухин, – и оценка степени готовности ситуации к возможным действиям, и оптимальный выбор непосредственного момента начала действия. Тактика отступления в порядке. Роль меры в процессе пробы сил. Оценка необходимого темпа движения. Пределы возможных соглашений. Организаторы августовского путча, видимо, не читали этих работ Сталина. Или у них не хватило ума принять во внимание изложенные им условия успешности политической борьбы. К «гэкачепистам» в полной мере могут быть отнесены следующие его слова (как будто специально написанные на семьдесят лет вперед): «Несоблюдение этих двух условий может повести к тому, что удар не только не послужит исходным пунктом нарастающих и усиливающихся общих атак на противника, не только не разовьется в громовой сокрушающий удар…, а наоборот, может выродиться в смехотворныйпутч, угодный и выгодный правительству и вообще противнику в целях поднятия своего престижа, и могущий превратиться в повод и исходный пункт для разгрома партии или, во всяком случае, для ее деморализации». Организаторы «путча» в 91-м потерпели позорный провал именно потому, что не понимали того, что Сталину было ясно уже в 1920 году. И результат был именно таков, как он и указывал: смехотворность выступления, вся выгода от него политическому противнику, деморализация собственных сторонников. Абсолютно ясно: если бы инициаторы путча предвидели такой его исход, они его никогда бы не начали.
– Если оценивать содержание этих сталинских работ по общепринятым в науке критериям, – заключал Мухин, – то выводов здесь больше, чем на очень сильную докторскую диссертацию по специальности «политология» или, точнее, «политическая технология». Причем своей актуальности они не утратили и спустя много лет. Здесь не красивых слов, ярких образов «высокого» литературного стиля – только технология политики. То есть по существующим ныне критериям, Сталин по достигнутым научным результатам был доктором философии еще в 1920 году. Еще более блестящи и до сих пор никем не превзойдены его достижения в экономике…»
Тогда она сказала мужу:
– Смотри-ка, ужасно: в августе все прошло, как по написанному. Какое необыкновенное совпадение! – и прочитала отрывок наизусть.
Впервые в жизни она увидела в черных острых глазах мужа бешенство.
– Меня не интересует кровавая бесовщина этого коммунистического палача! – крикнул он.
– Мишенька, родной, – изумленно проговорила Раиса Максимовна. – Причем тут определения? Что за слова ты выучил? Где ты видишь бесовщину? Это же история. И уже потому интересна. Может быть, если бы знать, вовремя подумать и учесть прошлый опыт – да хоть сталинский! – то тебе удалось бы достичь своей цели.
– Цели я достиг, – отрезал муж. – Правда, – он снизил тон и произнес, словно оправдываясь, – не совсем той, о которой все кричат справа и слева…
– Что ты имеешь в виду?
– Объясню. Как-нибудь потом… Не сердись, родная звездочка. Даже тебе и даже сегодня я еще не могу все сказать. Я дал слово нашему общему другу.
– Кому?
– Джорджу. Президенту Джорджу Бушу.
– Это когда вы встречались с ним на Мальте? На военном корабле? В открытом море? Чтобы вас не могли подслушать даже жены? – улыбнулась она.
– Да, – неохотно подтвердил он и тоже натянуто улыбнулся. – И многого не знает даже его ЦРУ, не говорю уже о нашем кровавом КГБ. Я потом тебе все расскажу, потом… Попозже[39].
На том их разговор и закончился. Он так ничего ей и не рассказал. А тогда она не стала обращать внимание мужа на еще одну поразившую ее деталь из мухинской книги: Сталин, оказывается, владел методами скорочтения и читал в день 350–400 книжных страниц. Только на его ближней даче в библиотеке было больше двадцати тысяч томов, и на всех книгах – его собственноручные пометки. Значит, не просто читал, но и размышлял и спорил с авторами. Она попыталась прикинуть, сколько сама прочла книг, хотя бы по специальности. Читать она любила, но все равно больше тысячи не набиралось.
Да, невероятно, но факт: все получилось как по написанному – как Сталин предсказал. Все сбылось. И пьяный бык Ельцин отобрал у них все. Хорошо, хоть квартиру оставил. А все самые лучшие друзья на Западе – и Буш, и Ширак, и их жены, и Марго Тэтчер – все забыли их с Мишей в один день. Правда, Гельмут Коль пока не забывает, хотя чаще бегает к Ельцину в баню. А ведь это не Ельцин, а они с Мишей ему такой шикарный подарок бесплатно сделали – целое государство, Восточную Германию, Германскую Демократическую Республику. Хорошее, кстати, было государство. Много вложил Советский Союз в ГДР: немцам надолго хватит.
Еще совсем недавно все они расстилались перед ней, понимали, что главную политику в СССР делает она, что Миша по большому счету – трусишка, серьезные решения принимать не способен. Печатали фотографии на первых страницах журналов: «Rayissa Gorbatcheva в Лувре философствует», «Rayissa – у королевского ювелира в Лондоне. Впервые за всю историю британской династии сюда пустили постороннюю», «Тайное оружие Кремля: Rayissa примеряет корону русских императоров». «Rayissa – главная надежда западной цивилизации и демократии». Про корону тогда глупость написали. Никакой короны не было. Была бриллиантовая диадема, да и все равно она тогда ее не купила. Но сегодня другое больше мучит ее: непонятно откуда взявшийся постоянный страх смерти. Надо с психиатром проконсультироваться, но нельзя: Ельцин тут же объявит ее сумасшедшей.
Закончив с макияжем, Раиса Максимовна вернулась в спальню, проскользнула под одеяло. Муж все еще спал, тревожно шевеля во сне полными губами. Она нежно поцеловала его в висок, потом шепнула в ухо: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Он легко открыл глаза, вздохнул, улыбнулся и, не говоря ни слова, обнял ее и мягко прижал к себе ее маленькое хрупкое тельце. Она попыталась его приласкать, делала это, как всегда, осторожно и умело. Он даже сладко замер, сердце на какое-то время забилось у него чаще, но это продолжалось недолго. Ничего у него не получилось.
– Я плохо спал, звездочка, прости, – виновато сказал он. – Может, мне попринимать что-нибудь… м-м-м… такое? Вон сколько разных средств напридумали. «Золотой орел», «Мощный рог»…
– Да, Мишенька, ты во сне стонал, а один раз даже заплакал. Я не стала тебя будить, потому что старики говорят: «Кто плачет во сне, будет счастливым».
– Старики? – звонко переспросил Горбачев. – А что говорим мы, молодые?
– А молодые говорят, что нам нужно отдохнуть! – улыбнулась Раиса Максимовна и легко вскочила с постели. – Куда-нибудь поехать. На Гавайи. Мы ведь никогда не были на Гавайях! – запахнула халат и вдруг пошатнулась, побледнела до светлой зелени в лице и осела на широкую кровать.
– Что с тобой, звездочка? – в страхе вскочил муж. – Опять плохо? Врача?
– Нет, – прошептала она. – Это со сна. Я еще не проснулась. Мне нужно еще немного полежать. Ты вставай, не жди меня.
Он еще полежал немного рядом с ней, держа ее за руку. Потом встал, натянул красные шелковые трусы и футболку с надписью «Gorby» и направился в ванную.
Едва он взялся за электробритву, как его остановило тонкое пение телефонного звонка. Трубка вертушки, обычной, административной, висела тут же на стене. Кремлевскую Ельцин у него отобрал.
– На проводе, – сказал он.
– Миша? Доброе утро, – услышал он хрипловато-мычащий голос Яковлева. – Не спишь?
– Привет, Саша, привет, Николаич… Какой спишь? Уже часа три как на ногах.
– Значит, ты уже знаешь, что это алкаш снова вытворяет?
– Что? Что? – испугался Горбачев. – Говори! Говори! Не тяни! Говори сейчас же!
– Прислал какую-то шпану в черных масках к «Горбачев-фонду», перекрыл все ходы-выходы, никого не впускают и не выпускают.
– Демонстрация? Митинг? Пикет?
– Какой там! Если бы… ОМОН прислал, сукин сын!
– Зачем?
– Спроси у него, дурака. Сейчас тебе будет звонить Шостаковский. Он все объяснит, – и Яковлев, как всегда, не попрощавшись и без предупреждения, положил трубку.
Зазвонил городской телефон. Шостаковский, бывший ректор Высшей партийной школы при ЦК КПСС, а теперь главный администратор «Горбачев-фонда», говорил медленно и четко.
Оказывается, ОМОН прибыл с подачи управляющего делами президента России с предписанием немедленно очистить ровно половину занимаемой площади. На исполнение два часа. После чего указанные помещения будут опечатаны вместе с имуществом.
– На каком основании?! – кричал Горбачев. – Он что – с ума сошел? А где закон? Справедливость? Где демократия?
– О демократии ничего в бумаге не сказано, – спокойно сообщил Шостаковский. – Что же касается состояния чьего-либо ума, то не мне судить, Михаил Сергеевич. Тем более по телефону.
«Труса празднует, – подумал Горбачев. – Боится, что Борька прослушивает».
Вслух же громко сказал – в расчете на прослушку:
– Я сейчас немедленно позвоню Борису Николаевичу Ельцину! Он умный, широко мыслящий и великодушный человек, он во всем разберется. Не может быть, чтобы он не понимал и чтобы не пошел навстречу… Ведь, понимаете, демократия, обратно же гласность, плюрализм мнений в глазах широкой международной общественности не могут не вызвать понимания и представления… – он, как всегда, запутался в словах, словно в речной осоке.
– Не знаю, Михаил Сергеевич, – спокойно перебил его Шостаковский. – Может, и стоит позвонить, только, думаю, в таком случае не Борису Николаевичу, а самому Коржакову. Хотя вряд ли что это даст…
– Вы так уверены, что даже Коржаков не поможет? – спросил Горбачев.
– Сейчас нельзя быть уверенным ни в чем, – отпарировал Шостаковский. – Но в любом случае надо действовать быстро. Сегодня они половину площадей заберут, завтра – все здание. Я уже и прессу вызвал. Вот, вижу в окно – пришел автобус с телевизионщиками.
– Вы там без меня не начинайте! – забеспокоился Горбачев. – Я очень быстро!
– А это, Михаил Сергеевич, уже не надо, – мягко, но с нажимом возразил Шостаковский. – Думаю, не совсем уместно первому президенту СССР и лауреату Нобелевской премии заниматься публично административно-хозяйственными дрязгами.
Горбачев подумал и согласился.
– Хорошо! Я буду действовать в своем направлении. И вы действуйте в своем. И доложите!
Он бросил трубку и некоторое время смотрел на нее. «Смотри-ка, он лучше знает! Много гонору набрал, как только я из Кремля съехал». Тем не менее, каким-то дальним уголком мозга он если не понимал, то ощущал, что Шостаковский прав. Не понимал пока только, почему прав. Ему самому даже в голову никогда не приходило, что самое опасное для любого государственного деятеля показаться смешным или мелким. Он до сих пор не сознавал, что в глазах подавляющего большинства своих сограждан он давно остался и навсегда останется болтливым кретином. Он считал – мало того, был в этом уверен! – что народ его любит искренне и еще более горячо, чем до его свержения в декабре девяносто первого. Правда, в последнее время в печати его стали называть предателем, а то и хуже – государственным изменником. Одна только выходка заместителя генерального прокурора Виктора Илюхина чего стоила. Где это видано: прокурор возбуждает уголовное дело по статье «Измена Родине» – против кого? Против собственного президента! Теперь почти каждый день пишут об этом в левых газетах. Недавно прочтя о себе, что он – сложившийся изменник Родины, Горбачев сначала перепугался не на шутку: решил, что это ельцинская команда через коммунистов запустила пробный шар, чтобы подготовить общественное мнение, все-таки арестовать его, устроить показательный процесс и посадить. А то и расстрелять, как Николая Второго. Или как Чаушеску. В лучшем случае, сослать куда-нибудь. Но ему было невдомек, что Ельцин никогда не стал бы, в отличие от самого Горбачева, делать из своего врага мученика. Да и тему государственной измены ему трогать тоже опасно. Нет, Ельцин понимал: чтобы добить Горбачева, его нужно не возвышать репрессиями, а унизить, превратить в просителя, заставить клянчить – неважно что, но для себя лично: клянчить по пустякам и много. И тогда можно будет заявлять народу: «Нет, он неисправим, выкормыш партаппарата! Обнаглел: и пенсию ему, и машину, и охрану, и спецполиклинику… Походил бы пешочком на работу, поездил бы на трамвае в поликлинику… Как я, президент России! Слабо?»
Однако сейчас Горбачев ясно понимал только одно: в самом деле, пусть Шостаковский занимается ОМОНом, а он сам займется президентом России. Вернее, пусть Шостаковский так думает.
– Кто там, Миша? – спросила из спальни Раиса.
– Саша звонил, Яковлев. Потом Шостаковский, – отозвался он. – Ерунда, какие-то проблемы с арендой в фонде, – добавил он, входя в спальню. – Без меня справятся.
– Пустяки? – приподнялась она на локте. – В самом деле? А не борькина лапа опять?
– Нет, звездочка, нет, – заверил он. – Да и брось об этом. Давай подумаем о другом. Давай, действительно, подумаем о Гавайях. Или, может, в Ниццу съездим или на Канары, как эти… «новые русские»?
– В Ниццу! Господь с тобой, Фунтик! – так она его называла в минуты депрессии или недомогания, чтобы за ласковым прозвищем скрыть свое состояние. – Какая Ницца, какие Канары! Этот носорог нас за границу вдвоем не выпустит! Или домой не впустит. Эмиграция, знаешь, не для меня…
– А вот здесь ты не права! – с жаром возразил Горбачев. – Вот тут он не посмеет. Ему Клинтон не позволит и Хельмут, понимаешь, Коль! Он от Маргошки такую вздрючку получит – век будет помнить! Ну, ладно, ты отдыхай, а мне пора.
Он вернулся в ванную, включил свой «филиппс», приложил бритву к правой щеке. Почти бесшумное шуршанье бритвы его успокаивало. Однако бриться все не начинал. Мало того, выключил бритву и отложил ее в сторону, сел к зеркалу и внимательно рассмотрел свое лицо. Оно было обычного «рабочего» сине-коричневого цвета, словно он не дома был, в ванной, а стоял на трибуне и выступал перед народом часа два. Значит, опять подскочил сахар. Вот почему его второй день сопровождает тошнотная истома. Простой советский человек давно перешел бы на инсулин, но Горбачев в последнее время все меньше страдал от своего недуга, поскольку стал регулярно пить дефицитнейший чай «Калли» по рецепту американского китайца доктора Чена. Однако «Калли» закончился неделю назад, а похлопотать о новой посылке некому – все помощники разбежались. Не пошлешь же в Нью-Йорк старую калошу Шахназарова. Правда, есть еще один чудодейственный бальзам «санбриз» от того же Чена – грамм на вес золота. Горбачев достал из шкафчика крохотную бутылочку, отвинтил пробку, два раза капнул себе на язык и подождал, пока тысячи сосудов в полости рта впитают резкую на вкус, как скипидар, маслянистую жидкость. Прошло три-четыре минуты. Синюшность с лица стала спадать, потом постепенно начал исчезать коричневый оттенок, в голове просветлело, и тошнотная слабость постепенно отступила. Нужно посидеть еще минут пять, и тогда уровень сахара в крови опустится до нормы.
Он то включал бритву, то выключал ее и с грустью думал, что и диабет и гипертония – нежданный подарок ему самому от его же собственного детища – монстра, которого он, как Франкенштейна, создал собственными руками, выпустил на волю, предварительно дав ему имя «перестройка». Хотя если быть честным перед самим собой, то по праву лавры надо отдать умнице Марго, которая первая из всех высокопоставленных баб Европы и Америки смело назвала себя подругой Раисы Максимовны. Еще в восемьдесят третьем Андропов дал понять шустрому, только что испеченному секретарю ЦК по сельскому хозяйству, рьяно взявшемуся за осуществление совершенно идиотской продовольственной программы, что бывший шеф КГБ, а теперь всесильный генеральный секретарь ЦК КПСС именно его рассматривает в качестве ближайшего соратника, а может, и преемника. Никто из членов Политбюро и представить себе не мог такого поворота. Должность секретаря по сельскому хозяйству всегда считалась чем-то вроде ссылки или отстойника. Да и сам Горбачев, когда еще сидел в Ставрополе, особых эмоций у партийной геронтократии не вызывал. Когда же он появился в Москве, то и воспринимали его как провинциального парня, лимитчика, который ради московской прописки будет делать все – хоть метлой махать, хоть составлять и рекламировать продовольственную программу. Никому не приходило в голову, что Горбачев нужен Андропову в качестве молодого и крепкого вожака своры гончих, которая скоро понадобится генсеку для будущих чисток в партийных рядах.
Сначала его надо было представить Западу. Для первого шага лучше всего подходила Англия: авторитет Маргарет Тэтчер в мире тогда был необычайно высок. После серьезных консультаций между министерствами иностранных дел обеих стран, Горбачев был отправлен туда с малозначащей миссией. Его главная задача была – мелькнуть, показаться в прессе, отметиться.
Тот визит был молниеносным, и детали его сохранились в памяти Горбачева плохо. Зато второй визит, когда он уже стал генсеком и Тэтчер сразу после его избрания заявила на весь мир, что «с Горбачевым можно работать», запомнится ему до гроба.
Уже с первых минут Тэтчер заявила ему без обиняков:
– Мистер Горбачев! Вы политик молодой, но, по моим оценкам, очень перспективный и многообещающий. Перед вами стоят большие задачи. Я вам дам еще и домашнее задание.
– Да, вы, безусловно и абсолютно правы, – согласился перспективный политик, сразу поглупевший от столь откровенной лести.
– Особенность урока на дом в том, что это задача не частного характера, – продолжила премьер-министр Великобритании. – Она имеет эпохальное значение и, если вы оправдаете наши надежды и доверие и, конечно, доверие вашего народа – всех народов СССР, – особенно подчеркнула Тэтчер, – то сможете коренным образом изменить облик современного мира.
Остановившись в какой-то момент, долго и пристально смотрела в зеркало, потом вздохнула. У нее на столике всегда была лучшая косметика мира, самые дорогие виды омолаживающего крема, в том числе и на гормонах, однако, время не победить никакими гормонами. Она стареет. Медленно, незаметно, но неотвратимо. Старческие веснушки появились на скулах. Вчера грим немного растаял, муж заметил пятнышки и нежно поцеловал их, приговаривая: «Солнышко снова любит мою звездочку. Значит, опять в нашей жизни наступает весна!»
Но как раз все наоборот: зима наступает в их жизни, – зима, приближается шагами Гулливера. Внезапное чувство ужаса и бессилия перед неумолимой старостью охватило ее так, что Раиса Максимовна на секунду потеряла сознание, ее качнуло в кресле, она едва успела ухватиться за туалетный столик… Обморок тут же прошел.
Когда туман перед глазами рассеялся, она со страхом подумала: слишком частыми стали эти мгновенные обмороки. К тому же появились приступы непонятной слабости, которые могли длиться несколько дней. Тогда она даже не подозревала, что это первые признаки смертельной болезни – лейкемии, от которой она через несколько лет умрет в одном из госпиталей Германии (в России к тому времени система здравоохранения будет уничтожена). Последствия Фороса? Да, и это, наверное. Муж не предупредил ее тогда ни о чем, впервые в жизни не посвятил в свои планы, и в августе девяносто первого, она действительно поверила: произошел настоящий, а не игрушечный переворот – самое страшное, что могло быть в СССР. И там, в Крыму, где они остались без связи, а «путчисты» то приезжали к мужу, о чем-то советовались и спорили, то уезжали, то снова приезжали, ее преследовала жуткая картина из кинохроники: валяющиеся на задворках грязного скотного двора трупы главы Румынской социалистической республики Николае Чаушеску и его жены Елены, убитых преступно, по-бандитски, без суда и следствия. В восемьдесят девятом году, когда ЦРУ совместно с КГБ легко, быстро и жестоко обеспечили в Румынии смену власти и строя, она впервые увидела эти страшные кадры по телевизору. Раиса Максимовна вцепилась в локоть мужа и закричала: «Ну, зачем же так? Неужели ты не мог приказать, чтобы их просто посадили в тюрьму?!» На что он ответил, разведя руками: «Иногда, звездочка, увы, события выходят из-под контроля».
В девяносто первом, после форосского «плена», события тоже вышли из-под контроля. Все получилось точь-в-точь так, как предсказал Сталин. Как-то ей попалась в руки книга желчного, но талантливого публициста Юрия Мухина, который анализировал ход «путча» и привел длинную цитату из пятого тома работ Сталина. Ее потрясло тогда буквальное совпадение событий, словно вождь СССР, превращенный теперь в великого государственного преступника, всю августовскую оперетту сумел прозреть сегодняшние события сквозь многие десятилетия. Раиса, бывший преподаватель марксистско-ленинской философии, в свое время изучала Сталина. Но этой работы не знала. И она несколько раз перечитала отрывок, пока не обнаружила, что знает его почти наизусть.
«Искусство стратега и тактика состоит в том, – писал Сталин, – чтобы умело и своевременно перевести лозунг агитации в лозунг действия, а лозунг действия также своевременно и умело отлить в определенные конкретные директивы».
– Здесь, – комментировал Мухин, – и оценка степени готовности ситуации к возможным действиям, и оптимальный выбор непосредственного момента начала действия. Тактика отступления в порядке. Роль меры в процессе пробы сил. Оценка необходимого темпа движения. Пределы возможных соглашений. Организаторы августовского путча, видимо, не читали этих работ Сталина. Или у них не хватило ума принять во внимание изложенные им условия успешности политической борьбы. К «гэкачепистам» в полной мере могут быть отнесены следующие его слова (как будто специально написанные на семьдесят лет вперед): «Несоблюдение этих двух условий может повести к тому, что удар не только не послужит исходным пунктом нарастающих и усиливающихся общих атак на противника, не только не разовьется в громовой сокрушающий удар…, а наоборот, может выродиться в смехотворныйпутч, угодный и выгодный правительству и вообще противнику в целях поднятия своего престижа, и могущий превратиться в повод и исходный пункт для разгрома партии или, во всяком случае, для ее деморализации». Организаторы «путча» в 91-м потерпели позорный провал именно потому, что не понимали того, что Сталину было ясно уже в 1920 году. И результат был именно таков, как он и указывал: смехотворность выступления, вся выгода от него политическому противнику, деморализация собственных сторонников. Абсолютно ясно: если бы инициаторы путча предвидели такой его исход, они его никогда бы не начали.
– Если оценивать содержание этих сталинских работ по общепринятым в науке критериям, – заключал Мухин, – то выводов здесь больше, чем на очень сильную докторскую диссертацию по специальности «политология» или, точнее, «политическая технология». Причем своей актуальности они не утратили и спустя много лет. Здесь не красивых слов, ярких образов «высокого» литературного стиля – только технология политики. То есть по существующим ныне критериям, Сталин по достигнутым научным результатам был доктором философии еще в 1920 году. Еще более блестящи и до сих пор никем не превзойдены его достижения в экономике…»
Тогда она сказала мужу:
– Смотри-ка, ужасно: в августе все прошло, как по написанному. Какое необыкновенное совпадение! – и прочитала отрывок наизусть.
Впервые в жизни она увидела в черных острых глазах мужа бешенство.
– Меня не интересует кровавая бесовщина этого коммунистического палача! – крикнул он.
– Мишенька, родной, – изумленно проговорила Раиса Максимовна. – Причем тут определения? Что за слова ты выучил? Где ты видишь бесовщину? Это же история. И уже потому интересна. Может быть, если бы знать, вовремя подумать и учесть прошлый опыт – да хоть сталинский! – то тебе удалось бы достичь своей цели.
– Цели я достиг, – отрезал муж. – Правда, – он снизил тон и произнес, словно оправдываясь, – не совсем той, о которой все кричат справа и слева…
– Что ты имеешь в виду?
– Объясню. Как-нибудь потом… Не сердись, родная звездочка. Даже тебе и даже сегодня я еще не могу все сказать. Я дал слово нашему общему другу.
– Кому?
– Джорджу. Президенту Джорджу Бушу.
– Это когда вы встречались с ним на Мальте? На военном корабле? В открытом море? Чтобы вас не могли подслушать даже жены? – улыбнулась она.
– Да, – неохотно подтвердил он и тоже натянуто улыбнулся. – И многого не знает даже его ЦРУ, не говорю уже о нашем кровавом КГБ. Я потом тебе все расскажу, потом… Попозже[39].
На том их разговор и закончился. Он так ничего ей и не рассказал. А тогда она не стала обращать внимание мужа на еще одну поразившую ее деталь из мухинской книги: Сталин, оказывается, владел методами скорочтения и читал в день 350–400 книжных страниц. Только на его ближней даче в библиотеке было больше двадцати тысяч томов, и на всех книгах – его собственноручные пометки. Значит, не просто читал, но и размышлял и спорил с авторами. Она попыталась прикинуть, сколько сама прочла книг, хотя бы по специальности. Читать она любила, но все равно больше тысячи не набиралось.
Да, невероятно, но факт: все получилось как по написанному – как Сталин предсказал. Все сбылось. И пьяный бык Ельцин отобрал у них все. Хорошо, хоть квартиру оставил. А все самые лучшие друзья на Западе – и Буш, и Ширак, и их жены, и Марго Тэтчер – все забыли их с Мишей в один день. Правда, Гельмут Коль пока не забывает, хотя чаще бегает к Ельцину в баню. А ведь это не Ельцин, а они с Мишей ему такой шикарный подарок бесплатно сделали – целое государство, Восточную Германию, Германскую Демократическую Республику. Хорошее, кстати, было государство. Много вложил Советский Союз в ГДР: немцам надолго хватит.
Еще совсем недавно все они расстилались перед ней, понимали, что главную политику в СССР делает она, что Миша по большому счету – трусишка, серьезные решения принимать не способен. Печатали фотографии на первых страницах журналов: «Rayissa Gorbatcheva в Лувре философствует», «Rayissa – у королевского ювелира в Лондоне. Впервые за всю историю британской династии сюда пустили постороннюю», «Тайное оружие Кремля: Rayissa примеряет корону русских императоров». «Rayissa – главная надежда западной цивилизации и демократии». Про корону тогда глупость написали. Никакой короны не было. Была бриллиантовая диадема, да и все равно она тогда ее не купила. Но сегодня другое больше мучит ее: непонятно откуда взявшийся постоянный страх смерти. Надо с психиатром проконсультироваться, но нельзя: Ельцин тут же объявит ее сумасшедшей.
Закончив с макияжем, Раиса Максимовна вернулась в спальню, проскользнула под одеяло. Муж все еще спал, тревожно шевеля во сне полными губами. Она нежно поцеловала его в висок, потом шепнула в ухо: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Он легко открыл глаза, вздохнул, улыбнулся и, не говоря ни слова, обнял ее и мягко прижал к себе ее маленькое хрупкое тельце. Она попыталась его приласкать, делала это, как всегда, осторожно и умело. Он даже сладко замер, сердце на какое-то время забилось у него чаще, но это продолжалось недолго. Ничего у него не получилось.
– Я плохо спал, звездочка, прости, – виновато сказал он. – Может, мне попринимать что-нибудь… м-м-м… такое? Вон сколько разных средств напридумали. «Золотой орел», «Мощный рог»…
– Да, Мишенька, ты во сне стонал, а один раз даже заплакал. Я не стала тебя будить, потому что старики говорят: «Кто плачет во сне, будет счастливым».
– Старики? – звонко переспросил Горбачев. – А что говорим мы, молодые?
– А молодые говорят, что нам нужно отдохнуть! – улыбнулась Раиса Максимовна и легко вскочила с постели. – Куда-нибудь поехать. На Гавайи. Мы ведь никогда не были на Гавайях! – запахнула халат и вдруг пошатнулась, побледнела до светлой зелени в лице и осела на широкую кровать.
– Что с тобой, звездочка? – в страхе вскочил муж. – Опять плохо? Врача?
– Нет, – прошептала она. – Это со сна. Я еще не проснулась. Мне нужно еще немного полежать. Ты вставай, не жди меня.
Он еще полежал немного рядом с ней, держа ее за руку. Потом встал, натянул красные шелковые трусы и футболку с надписью «Gorby» и направился в ванную.
Едва он взялся за электробритву, как его остановило тонкое пение телефонного звонка. Трубка вертушки, обычной, административной, висела тут же на стене. Кремлевскую Ельцин у него отобрал.
– На проводе, – сказал он.
– Миша? Доброе утро, – услышал он хрипловато-мычащий голос Яковлева. – Не спишь?
– Привет, Саша, привет, Николаич… Какой спишь? Уже часа три как на ногах.
– Значит, ты уже знаешь, что это алкаш снова вытворяет?
– Что? Что? – испугался Горбачев. – Говори! Говори! Не тяни! Говори сейчас же!
– Прислал какую-то шпану в черных масках к «Горбачев-фонду», перекрыл все ходы-выходы, никого не впускают и не выпускают.
– Демонстрация? Митинг? Пикет?
– Какой там! Если бы… ОМОН прислал, сукин сын!
– Зачем?
– Спроси у него, дурака. Сейчас тебе будет звонить Шостаковский. Он все объяснит, – и Яковлев, как всегда, не попрощавшись и без предупреждения, положил трубку.
Зазвонил городской телефон. Шостаковский, бывший ректор Высшей партийной школы при ЦК КПСС, а теперь главный администратор «Горбачев-фонда», говорил медленно и четко.
Оказывается, ОМОН прибыл с подачи управляющего делами президента России с предписанием немедленно очистить ровно половину занимаемой площади. На исполнение два часа. После чего указанные помещения будут опечатаны вместе с имуществом.
– На каком основании?! – кричал Горбачев. – Он что – с ума сошел? А где закон? Справедливость? Где демократия?
– О демократии ничего в бумаге не сказано, – спокойно сообщил Шостаковский. – Что же касается состояния чьего-либо ума, то не мне судить, Михаил Сергеевич. Тем более по телефону.
«Труса празднует, – подумал Горбачев. – Боится, что Борька прослушивает».
Вслух же громко сказал – в расчете на прослушку:
– Я сейчас немедленно позвоню Борису Николаевичу Ельцину! Он умный, широко мыслящий и великодушный человек, он во всем разберется. Не может быть, чтобы он не понимал и чтобы не пошел навстречу… Ведь, понимаете, демократия, обратно же гласность, плюрализм мнений в глазах широкой международной общественности не могут не вызвать понимания и представления… – он, как всегда, запутался в словах, словно в речной осоке.
– Не знаю, Михаил Сергеевич, – спокойно перебил его Шостаковский. – Может, и стоит позвонить, только, думаю, в таком случае не Борису Николаевичу, а самому Коржакову. Хотя вряд ли что это даст…
– Вы так уверены, что даже Коржаков не поможет? – спросил Горбачев.
– Сейчас нельзя быть уверенным ни в чем, – отпарировал Шостаковский. – Но в любом случае надо действовать быстро. Сегодня они половину площадей заберут, завтра – все здание. Я уже и прессу вызвал. Вот, вижу в окно – пришел автобус с телевизионщиками.
– Вы там без меня не начинайте! – забеспокоился Горбачев. – Я очень быстро!
– А это, Михаил Сергеевич, уже не надо, – мягко, но с нажимом возразил Шостаковский. – Думаю, не совсем уместно первому президенту СССР и лауреату Нобелевской премии заниматься публично административно-хозяйственными дрязгами.
Горбачев подумал и согласился.
– Хорошо! Я буду действовать в своем направлении. И вы действуйте в своем. И доложите!
Он бросил трубку и некоторое время смотрел на нее. «Смотри-ка, он лучше знает! Много гонору набрал, как только я из Кремля съехал». Тем не менее, каким-то дальним уголком мозга он если не понимал, то ощущал, что Шостаковский прав. Не понимал пока только, почему прав. Ему самому даже в голову никогда не приходило, что самое опасное для любого государственного деятеля показаться смешным или мелким. Он до сих пор не сознавал, что в глазах подавляющего большинства своих сограждан он давно остался и навсегда останется болтливым кретином. Он считал – мало того, был в этом уверен! – что народ его любит искренне и еще более горячо, чем до его свержения в декабре девяносто первого. Правда, в последнее время в печати его стали называть предателем, а то и хуже – государственным изменником. Одна только выходка заместителя генерального прокурора Виктора Илюхина чего стоила. Где это видано: прокурор возбуждает уголовное дело по статье «Измена Родине» – против кого? Против собственного президента! Теперь почти каждый день пишут об этом в левых газетах. Недавно прочтя о себе, что он – сложившийся изменник Родины, Горбачев сначала перепугался не на шутку: решил, что это ельцинская команда через коммунистов запустила пробный шар, чтобы подготовить общественное мнение, все-таки арестовать его, устроить показательный процесс и посадить. А то и расстрелять, как Николая Второго. Или как Чаушеску. В лучшем случае, сослать куда-нибудь. Но ему было невдомек, что Ельцин никогда не стал бы, в отличие от самого Горбачева, делать из своего врага мученика. Да и тему государственной измены ему трогать тоже опасно. Нет, Ельцин понимал: чтобы добить Горбачева, его нужно не возвышать репрессиями, а унизить, превратить в просителя, заставить клянчить – неважно что, но для себя лично: клянчить по пустякам и много. И тогда можно будет заявлять народу: «Нет, он неисправим, выкормыш партаппарата! Обнаглел: и пенсию ему, и машину, и охрану, и спецполиклинику… Походил бы пешочком на работу, поездил бы на трамвае в поликлинику… Как я, президент России! Слабо?»
Однако сейчас Горбачев ясно понимал только одно: в самом деле, пусть Шостаковский занимается ОМОНом, а он сам займется президентом России. Вернее, пусть Шостаковский так думает.
– Кто там, Миша? – спросила из спальни Раиса.
– Саша звонил, Яковлев. Потом Шостаковский, – отозвался он. – Ерунда, какие-то проблемы с арендой в фонде, – добавил он, входя в спальню. – Без меня справятся.
– Пустяки? – приподнялась она на локте. – В самом деле? А не борькина лапа опять?
– Нет, звездочка, нет, – заверил он. – Да и брось об этом. Давай подумаем о другом. Давай, действительно, подумаем о Гавайях. Или, может, в Ниццу съездим или на Канары, как эти… «новые русские»?
– В Ниццу! Господь с тобой, Фунтик! – так она его называла в минуты депрессии или недомогания, чтобы за ласковым прозвищем скрыть свое состояние. – Какая Ницца, какие Канары! Этот носорог нас за границу вдвоем не выпустит! Или домой не впустит. Эмиграция, знаешь, не для меня…
– А вот здесь ты не права! – с жаром возразил Горбачев. – Вот тут он не посмеет. Ему Клинтон не позволит и Хельмут, понимаешь, Коль! Он от Маргошки такую вздрючку получит – век будет помнить! Ну, ладно, ты отдыхай, а мне пора.
Он вернулся в ванную, включил свой «филиппс», приложил бритву к правой щеке. Почти бесшумное шуршанье бритвы его успокаивало. Однако бриться все не начинал. Мало того, выключил бритву и отложил ее в сторону, сел к зеркалу и внимательно рассмотрел свое лицо. Оно было обычного «рабочего» сине-коричневого цвета, словно он не дома был, в ванной, а стоял на трибуне и выступал перед народом часа два. Значит, опять подскочил сахар. Вот почему его второй день сопровождает тошнотная истома. Простой советский человек давно перешел бы на инсулин, но Горбачев в последнее время все меньше страдал от своего недуга, поскольку стал регулярно пить дефицитнейший чай «Калли» по рецепту американского китайца доктора Чена. Однако «Калли» закончился неделю назад, а похлопотать о новой посылке некому – все помощники разбежались. Не пошлешь же в Нью-Йорк старую калошу Шахназарова. Правда, есть еще один чудодейственный бальзам «санбриз» от того же Чена – грамм на вес золота. Горбачев достал из шкафчика крохотную бутылочку, отвинтил пробку, два раза капнул себе на язык и подождал, пока тысячи сосудов в полости рта впитают резкую на вкус, как скипидар, маслянистую жидкость. Прошло три-четыре минуты. Синюшность с лица стала спадать, потом постепенно начал исчезать коричневый оттенок, в голове просветлело, и тошнотная слабость постепенно отступила. Нужно посидеть еще минут пять, и тогда уровень сахара в крови опустится до нормы.
Он то включал бритву, то выключал ее и с грустью думал, что и диабет и гипертония – нежданный подарок ему самому от его же собственного детища – монстра, которого он, как Франкенштейна, создал собственными руками, выпустил на волю, предварительно дав ему имя «перестройка». Хотя если быть честным перед самим собой, то по праву лавры надо отдать умнице Марго, которая первая из всех высокопоставленных баб Европы и Америки смело назвала себя подругой Раисы Максимовны. Еще в восемьдесят третьем Андропов дал понять шустрому, только что испеченному секретарю ЦК по сельскому хозяйству, рьяно взявшемуся за осуществление совершенно идиотской продовольственной программы, что бывший шеф КГБ, а теперь всесильный генеральный секретарь ЦК КПСС именно его рассматривает в качестве ближайшего соратника, а может, и преемника. Никто из членов Политбюро и представить себе не мог такого поворота. Должность секретаря по сельскому хозяйству всегда считалась чем-то вроде ссылки или отстойника. Да и сам Горбачев, когда еще сидел в Ставрополе, особых эмоций у партийной геронтократии не вызывал. Когда же он появился в Москве, то и воспринимали его как провинциального парня, лимитчика, который ради московской прописки будет делать все – хоть метлой махать, хоть составлять и рекламировать продовольственную программу. Никому не приходило в голову, что Горбачев нужен Андропову в качестве молодого и крепкого вожака своры гончих, которая скоро понадобится генсеку для будущих чисток в партийных рядах.
Сначала его надо было представить Западу. Для первого шага лучше всего подходила Англия: авторитет Маргарет Тэтчер в мире тогда был необычайно высок. После серьезных консультаций между министерствами иностранных дел обеих стран, Горбачев был отправлен туда с малозначащей миссией. Его главная задача была – мелькнуть, показаться в прессе, отметиться.
Тот визит был молниеносным, и детали его сохранились в памяти Горбачева плохо. Зато второй визит, когда он уже стал генсеком и Тэтчер сразу после его избрания заявила на весь мир, что «с Горбачевым можно работать», запомнится ему до гроба.
Уже с первых минут Тэтчер заявила ему без обиняков:
– Мистер Горбачев! Вы политик молодой, но, по моим оценкам, очень перспективный и многообещающий. Перед вами стоят большие задачи. Я вам дам еще и домашнее задание.
– Да, вы, безусловно и абсолютно правы, – согласился перспективный политик, сразу поглупевший от столь откровенной лести.
– Особенность урока на дом в том, что это задача не частного характера, – продолжила премьер-министр Великобритании. – Она имеет эпохальное значение и, если вы оправдаете наши надежды и доверие и, конечно, доверие вашего народа – всех народов СССР, – особенно подчеркнула Тэтчер, – то сможете коренным образом изменить облик современного мира.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента