Страница:
«…несмотря на все трудности, настроение у всех бойцов было бодрое. К грохоту и скрежету, раздававшемуся далеко за пределами парка, примешивался спокойный деловитый басок наших бомбардировщиков СБ, большими партиями летевших все эти дни на запад, в сторону границы.
Весело посмеивались бойцы, вспоминая, как несколько дней назад они вместе с водителями из соседних подразделений перевозили на станцию разоблаченных, как нам тогда объясняли, органами госбезопасности людей, явно настроенных против советской власти. Останься они тут еще на несколько дней, и от них можно было бы ожидать любых неприятностей. Поэтому-то теперь их благоразумно грузили в эшелоны и отправляли на восток».
Наконец, 20 июня из штаба дивизии пришел приказ все ремонтные работы ускорить и завершить их до 25 июня. В тот же день Вильнюсская газета «Новая жизнь» поместила огромную подвальную статью о необходимости соблюдения в городе мер противовоздушной обороны и важности светомаскировки, а военные зенитчики начали боевое дежурство по прикрытию города с воздуха.
И в тот же день политрук дал майору Реформаторскому листовку. Причем листовку необычную. После оглашения ее содержания бойцам майор должен был вернуть листовку в политотдел. В ней говорилось, что часть вскоре выйдет на большие учения. При этом солдатам рекомендовалось «обращаться с местными жителями вежливо, не топтать посевов и не пить воду из колодцев». А в конце секретной листовки был призыв: «Боевую задачу с честью выполним!»
После этого у солдат отобрали нательные рубахи и кальсоны и выдали «цивилизованные» трусы и майки (по три комплекта) – чтоб освободители не пугали Европу видом своего исподнего…
Кстати, о светомаскировке, которую вскользь упоминает Реформаторский… В 1963 году в Германии была издана книга Пауля Кареля «Восточный фронт». По сути, это сборник воспоминаний немецких солдат и офицеров, участвовавших в боевых действиях против СССР с самого первого дня войны. Что же увидели немцы в СССР в июне 1941 года? Что их поразило? Вот небольшой отрывочек: «Совершенно очевидно, что внезапный удар по ВВС Советского Союза имел огромное значение для действий наземных войск. Тут возникает еще один вопрос: как же все это оказалось возможным, если в Москве знали о неизбежном немецком вторжении? Как объяснить тот факт, что на передовой советские наземные войска и военная авиация буквально безмятежно спали, тогда как в тылу были сделаны все приготовления к войне? Подготовка к светомаскировке, например, оказалась настолько тщательной и повсеместной, что по всей Западной России с самого начала войны имелись в большом количестве синие лампочки и другие материалы. Полоски гуммированной бумаги для заклейки оконных стекол, чтобы те не выбило взрывной волной, были даже в очень маленьких деревнях».
Как видите, Сталин к войне с Германией готовился весьма и весьма скрупулезно. Только вот к нападению Германии он оказался совершенно не готов.
Проанализировав огромный материал советской пропагандистской машины, историк Владимир Невежин пишет: «Имеется фактический материал, на основании которого можно сделать вывод: идея наступательной войны… начала проникать в сознание советских людей. С одной стороны, как среди гражданских лиц, так и в воинских подразделениях буквально накануне и в первые дни после начала германской агрессии против СССР было распространено мнение, что именно Советский Союз первым начал либо спровоцировал эту войну. Высказывания подобного рода были зафиксированы органами НКВД в июне 1941 года». И неудивительно!
Советские люди к лету 1941 года уже настолько были обработаны наступательной пропагандой, уже так сроднились с мыслью о том, что СССР опять нанесет удар первым, как он делал все последние годы, захватывая все новые и новые территории, что слова о «нападении Германии» многие приняли за обычный пропагандистский эвфемизм нападения наГерманию. А чего еще могли ожидать люди после нескольких лет непрерывных советских вторжений в соседние страны? Вторжений, которые предварялись газетными криками о зарвавшихся агрессорах (финских, польских), которым нужно дать окорот?.. Финская война, помнится, тоже началась с провокации (финны якобы нас обстреляли). Ну и немецкая с провокации (немцы якобы напали).
Любопытную версию о том, где и как должна была состояться сталинская провокация по типу финской, выдвинул Марк Солонин, автор нескольких книг о начале войны. Он считает, что провокация должна была состояться в конце июня и заключаться в бомбежке советской авиацией советских же позиций около города Гродно. Солонин обратил внимание на то, что вечером 21 июня в 122-й истребительный авиаполк поступила странная команда снять с истребителей вооружение – пулеметы и пушки. Демонтировать. Полк этот, как и многие другие, находился прямо возле границы, в 17 километрах от пограничных столбов. За которыми уже прогревались немецкие танки, и немецкие пограничники срезали со своей стороны свою колючую проволоку (об этом прямо говорилось в тексте последнего довоенного донесения штаба Западного фронта). И вот в этот момент с наших истребителей демонтируют вооружение. Зачем? А чтобы спасти хоть что-то. Самолетами товарищ Сталин решил пожертвовать, а вооружение спасти.
– Именно город Гродно должны были бомбить советские самолеты, бомбить днем 22 июня, – считает Солонин. – И эти преступления уже должны были быть предъявлены в первую очередь всему миру, а во вторую очередь – советскому народу. Эти разбомбленные самолеты должны были быть предъявлены как результат вооруженного нападения фашистской Германии, в ответ на которое 23 июня и будет объявлена открытая мобилизация.
Я не берусь судить о справедливости этой необычной гипотезы, отмечу лишь, что подобный финт был вполне в духе кремлевского упыря. Повадки своего пахана советские люди знали, в стране царил наступательный настрой, поэтому среди рабочих крупных предприятий Москвы, например, 23 июня были зафиксированы слухи о том, что Красная Армия уже взяла Кенигсберг, Данциг, Варшаву и ведет бои в Румынии.
И не только среди рабочих бродили такие слухи. Тот же И. Реформаторский так вспоминает о первом дне войны: «Мысль о том, что война уже началась, никак не могла улечься в наших головах. Бойцы моего расчета уже знали о речи Молотова и горячо обсуждали ее. Кто-то даже успел принести последнюю новость: 4000 наших самолетов только что бомбили Берлин и почти целиком разрушили его; наши полевые части продвинулись на 100–150 км вглубь Германии. Все обстоит блестяще».
Кстати, а почему это вдруг московские рабочие подумали, будто Красной Армией взят Кенигсберг? Да потому что этот злосчастный Кенигсберг был в советских мозгах взят уже столько тысяч или миллионов раз, сколько тысяч или миллионов раз звучали, издавались и читались в СССР стихи Симонова:
А не спросили так Симонова товарищи цензоры потому, что за плечами товарища Симонова стояла муза в погонах. Та самая агрессивно-наступательная муза, которая в 1938–1941 годах неожиданно посетила всех советских поэтов и заставила их выдавать на гора стихи о том, как хорошо и здорово нести в Европу коммунизм на кончиках штыков.
Тот же Симонов вовсю отрабатывал сталинскую пайку, в рифму мечтая об эпохе
Вся страна клацала затвором и распевала залихватские песни, порой более напоминающие дворово-уголовные:
Предвоенные стихи блестяще передают дух того времени. Дух великого коммунистического задора, дух близкой войны, ощущение больших перемен, когда страна наша растет год от году, капиталистическое окружение сужается, а социалистическое отечество, благодаря нашей армии, расширяется.
Но и без музыки рифмованная строка тоже за душу хватает. Особенно если читает человек проникновенно, чуть хриплым, прокуренным голосом, отбивая такт широкой мозолистой ладонью.
Правда, чеканно-литой строка Когана была не всегда. Иногда ее выламывало, но смысл оставался тем же: мировая революция – вот за что скоро мы все погибнем в боях.
Но в целом хандрить, конечно, нечего, товарищи. Держите хвост пистолетом, ибо, как коряво рифмует тот же Кульчицкий:
…И вот настала война, которую так ждали, так любили! Настала война с главным врагом, которая должна исполнить надежды и чаяния советских поэтов и воодушевленного ими советского народа. Война с Германией! Война за освобождение Европы от фашизма! Война, которая увеличит количество советских республик в мире! Аллилуйя!..
И где же радость на лицах?
Почему вдруг так резко, словно сухая палка переломилась, изменилась тональность советских стихов?
Еще 21 июня наши бойцы рвутся в штыковую и поют об этом задорные песни. Они знают: этот год – год великих побед, еще побольше прошлых!.. А после 22 июня – «будь проклят сорок первый год».
Еще 21 июня бойцов зовет в бой страстное желание принести на кончиках своих сверкающих штыков свободу и счастье всему прогрессивному человечеству. А 22 июня бойцы в панике бегут в сторону, противоположную от Европы, которую вчера собирались освобождать. Добегают до Волги и Москвы, где их останавливают заградотряды. И снова поворачивают штыки навстречу врагу. Что их ведет в бой на сей раз? О-о! Совсем другая мотивация! Тот же Гудзенко прекрасно отвечает на этот вопрос:
Вообще-то жертвенность и любовь к войне – неотъемлемая черта советского психотипа. Она воспитывалась в детях с младых ногтей. Воспитывалась поэтами и у поэтов. Поэтесса Юлия Друнина, детство которой пришлось отнюдь не на войну (она родилась в 1924 году), тем не менее писала: «Я родом не из детства – из войны». И это естественно: культ войны был необычайно развит в красной империи.
Деревянная лошадка с красной звездой на боку, жестяная сабля, пушки и танки на конфетных обертках, «Мальчиш-Кибальчиш», детские стишки Маяковского: «Возьмем винтовки новые, На штык флажки, / И с песнею в стрелковые пойдем кружки… / И если двинет армии страна моя, – / Мы будем санитарами во всех боях».
Детишек с детства натаскивают на войну в военизированных отрядах. И взрослых натаскивают – стихами, песнями, романами, газетами, фильмами.
Вот проводится в 1935 году конкурс «на лучшую песню», и все первые премии получают только песни о войне: «Ночь в разведке», «Красноармейская», «Матка сынка провожала», «Партизан Железняк»… Ни одной про любовь и мирный труд! Так советская власть показывает, какие песни она считает самыми лучшими, самыми нужными. В эту сторону пишите, товарищи поэты, если премии хотите получать.
Война и смерть окружали советского человека с самого рождения каждый день. Откроешь газету – «в мире неспокойно», где-то идет война. Советский человек жил в постоянном напряжении: извне родину окружали империалистические угрозы, внутри родину точили наймиты и агенты империалистических разведок, поскольку с каждым днем «усиливалась классовая борьба». НКВД активно боролся с врагами, рубился лес, летели щепки. И этой щепкой мог оказаться каждый, потому что позавчера ночью взяли человека с твоей работы, вчера ночью соседа, а сегодня… Хоть спать не ложись! Каждый предусмотрительный человек имеет в шкафу тревожный сидор с дежурными вещами – на случай посадки. Там сухари, теплые носки, смена белья.
Сознание шизофренически раздвоено: с одной стороны, «у нас зря не сажают», с другой – твердое знание, что лишнего болтать нельзя, за неосторожное слово можно навсегда сгинуть в лагерях. А в газетах пишут, что в гитлеровской Германии происходит то же самое – людей хватают ночью и куда-то увозят. И больше их никто никогда не видит. Что творится в этом мире?..
В условиях Большого террора война – не самый плохой вариант смерти. Во всяком случае, осмысленный. Лучше погибнуть героем за большое светлое дело, чем безвестно сгинуть во тьме сталинского застенка врагом народа. Это может не всеми осознаваться напрямую, но где-то на задворках сознания присутствует. Потому что иного выбора система не оставляет: кругом враги, а война неизбежна. При этом война всячески осветляется и героизируется. Сам Сталин в письме главе Союза писателей СССР Максиму Горькому разъяснял, как нужно писателям освещать войну. Партия, писал Сталин, против произведений, «рисующих „ужасы“ войны и внушающих отвращение ко всякой войне… мы ведь не против всякой войны. Мы против империалистической войны как войны контрреволюционной. Но мы за освободительную, антиимпериалистическую, революционную войну…»
Яркой иллюстрацией всему сказанному является судьба поэта Ярослава Смелякова, который когда-то профессионально воспевал хорошую войну, несущую свободу всей планете: «Мы радостным путем побед по всей земле пройдем…» А потом Смеляков «попал под каток». И описал уже другую сторону советской действительности, менее радостную, чем война:
– Когда к власти пришли большевики, полагающие, что имеют монополию на мысли граждан, они решили подчинить себе и смерть, перевести ее из области онтологической в область социальную. Эта операция прошла в три этапа – обобществление (коллективизация) смерти, героизация (романтизация) смерти и, наконец, бюрократизация (отчуждение) смерти. Человек, лишенный права на частную собственность, автоматически лишается права и на частную смерть. Смерть становится общественным достоянием. И нагружается великим идеологическим смыслом. Совершенно невозможно представить при советской власти создание и публикацию произведения наподобие «Смерти Ивана Ильича». Потому что человек, задумывающийся над смыслом жизни и смерти, неизбежно ставит перед собой «проклятые вопросы» бытия, которые так отчаянно не состыковываются с паровозами марксистских доктрин. Каждый отдельный человек умирать не хочет – это простая биология. И эту биологию большевики ломали при помощи идеологии, внушая людям идею жертвенности. Причем советская идеология оперировала двумя типами жертвенности – вынужденной и добровольной. Вынужденная – это когда человека берут и расстреливают как врага народа, объясняя расстрел «высшими государственными интересами». Добровольная – когда человек сам бросается на амбразуру.
Кстати, об амбразуре. Выше я приводил стихи одного из советских поэтов: «Славлю солдат революции. Падающих на пулемет!» Надо сказать, эта тема – про падение на пулемет – отчего-то была весьма популярной в некрофильском СССР. Писатель и философ Александр Зиновьев когда-то по молодости писал стихи. Вот одна строчка из его юношеских виршей: «Под пулемет подставим тело». Позже, анализируя это, он отмечал: «Идея подставить тело под пулемет родилась в Гражданскую войну и была для нас привычным элементом коммунистического воспитания. А утверждение о том, что здание нового общества строилось на костях народа, было общим местом в разговорах в тех кругах, в которых я жил. Но оно не воспринималось как обличение неких язв коммунизма. Более того, оно воспринималось как готовность народа лечь костьми за коммунизм…»
Вот откуда все эти многочисленные александры-матросовы времен Отечественной, которые бросались грудью на амбразуры. Осуществление литературного штампа.
– Как известно, Александра Матросова посмертно наградили званием Героя Советского Союза, – продолжает Лаврин. – Спустя некоторое время еще несколько человек повторили его подвиг и были посмертно представлены к наградам различной степени. А потом нашелся солдат, который не стал закрывать амбразуру телом, он ухитрился подобраться к дзоту и перекрыть смотровую щель скаткой. И остался жив. Армейское начальство хотело наградить парня. Но Сталин, прочитав про обстоятельства дела, написал резолюцию: «Отказать. Пусть закрывает грудью, как все». Если это и анекдот, то весьма симптоматичный! Героизация смерти требовала публичных, растиражированных жертвоприношений. В советских людях психология самоубийц воспитывалась еще с Гражданской. Вспомните:
Весело посмеивались бойцы, вспоминая, как несколько дней назад они вместе с водителями из соседних подразделений перевозили на станцию разоблаченных, как нам тогда объясняли, органами госбезопасности людей, явно настроенных против советской власти. Останься они тут еще на несколько дней, и от них можно было бы ожидать любых неприятностей. Поэтому-то теперь их благоразумно грузили в эшелоны и отправляли на восток».
Наконец, 20 июня из штаба дивизии пришел приказ все ремонтные работы ускорить и завершить их до 25 июня. В тот же день Вильнюсская газета «Новая жизнь» поместила огромную подвальную статью о необходимости соблюдения в городе мер противовоздушной обороны и важности светомаскировки, а военные зенитчики начали боевое дежурство по прикрытию города с воздуха.
И в тот же день политрук дал майору Реформаторскому листовку. Причем листовку необычную. После оглашения ее содержания бойцам майор должен был вернуть листовку в политотдел. В ней говорилось, что часть вскоре выйдет на большие учения. При этом солдатам рекомендовалось «обращаться с местными жителями вежливо, не топтать посевов и не пить воду из колодцев». А в конце секретной листовки был призыв: «Боевую задачу с честью выполним!»
После этого у солдат отобрали нательные рубахи и кальсоны и выдали «цивилизованные» трусы и майки (по три комплекта) – чтоб освободители не пугали Европу видом своего исподнего…
Кстати, о светомаскировке, которую вскользь упоминает Реформаторский… В 1963 году в Германии была издана книга Пауля Кареля «Восточный фронт». По сути, это сборник воспоминаний немецких солдат и офицеров, участвовавших в боевых действиях против СССР с самого первого дня войны. Что же увидели немцы в СССР в июне 1941 года? Что их поразило? Вот небольшой отрывочек: «Совершенно очевидно, что внезапный удар по ВВС Советского Союза имел огромное значение для действий наземных войск. Тут возникает еще один вопрос: как же все это оказалось возможным, если в Москве знали о неизбежном немецком вторжении? Как объяснить тот факт, что на передовой советские наземные войска и военная авиация буквально безмятежно спали, тогда как в тылу были сделаны все приготовления к войне? Подготовка к светомаскировке, например, оказалась настолько тщательной и повсеместной, что по всей Западной России с самого начала войны имелись в большом количестве синие лампочки и другие материалы. Полоски гуммированной бумаги для заклейки оконных стекол, чтобы те не выбило взрывной волной, были даже в очень маленьких деревнях».
Как видите, Сталин к войне с Германией готовился весьма и весьма скрупулезно. Только вот к нападению Германии он оказался совершенно не готов.
Проанализировав огромный материал советской пропагандистской машины, историк Владимир Невежин пишет: «Имеется фактический материал, на основании которого можно сделать вывод: идея наступательной войны… начала проникать в сознание советских людей. С одной стороны, как среди гражданских лиц, так и в воинских подразделениях буквально накануне и в первые дни после начала германской агрессии против СССР было распространено мнение, что именно Советский Союз первым начал либо спровоцировал эту войну. Высказывания подобного рода были зафиксированы органами НКВД в июне 1941 года». И неудивительно!
Советские люди к лету 1941 года уже настолько были обработаны наступательной пропагандой, уже так сроднились с мыслью о том, что СССР опять нанесет удар первым, как он делал все последние годы, захватывая все новые и новые территории, что слова о «нападении Германии» многие приняли за обычный пропагандистский эвфемизм нападения наГерманию. А чего еще могли ожидать люди после нескольких лет непрерывных советских вторжений в соседние страны? Вторжений, которые предварялись газетными криками о зарвавшихся агрессорах (финских, польских), которым нужно дать окорот?.. Финская война, помнится, тоже началась с провокации (финны якобы нас обстреляли). Ну и немецкая с провокации (немцы якобы напали).
Любопытную версию о том, где и как должна была состояться сталинская провокация по типу финской, выдвинул Марк Солонин, автор нескольких книг о начале войны. Он считает, что провокация должна была состояться в конце июня и заключаться в бомбежке советской авиацией советских же позиций около города Гродно. Солонин обратил внимание на то, что вечером 21 июня в 122-й истребительный авиаполк поступила странная команда снять с истребителей вооружение – пулеметы и пушки. Демонтировать. Полк этот, как и многие другие, находился прямо возле границы, в 17 километрах от пограничных столбов. За которыми уже прогревались немецкие танки, и немецкие пограничники срезали со своей стороны свою колючую проволоку (об этом прямо говорилось в тексте последнего довоенного донесения штаба Западного фронта). И вот в этот момент с наших истребителей демонтируют вооружение. Зачем? А чтобы спасти хоть что-то. Самолетами товарищ Сталин решил пожертвовать, а вооружение спасти.
– Именно город Гродно должны были бомбить советские самолеты, бомбить днем 22 июня, – считает Солонин. – И эти преступления уже должны были быть предъявлены в первую очередь всему миру, а во вторую очередь – советскому народу. Эти разбомбленные самолеты должны были быть предъявлены как результат вооруженного нападения фашистской Германии, в ответ на которое 23 июня и будет объявлена открытая мобилизация.
Я не берусь судить о справедливости этой необычной гипотезы, отмечу лишь, что подобный финт был вполне в духе кремлевского упыря. Повадки своего пахана советские люди знали, в стране царил наступательный настрой, поэтому среди рабочих крупных предприятий Москвы, например, 23 июня были зафиксированы слухи о том, что Красная Армия уже взяла Кенигсберг, Данциг, Варшаву и ведет бои в Румынии.
И не только среди рабочих бродили такие слухи. Тот же И. Реформаторский так вспоминает о первом дне войны: «Мысль о том, что война уже началась, никак не могла улечься в наших головах. Бойцы моего расчета уже знали о речи Молотова и горячо обсуждали ее. Кто-то даже успел принести последнюю новость: 4000 наших самолетов только что бомбили Берлин и почти целиком разрушили его; наши полевые части продвинулись на 100–150 км вглубь Германии. Все обстоит блестяще».
Кстати, а почему это вдруг московские рабочие подумали, будто Красной Армией взят Кенигсберг? Да потому что этот злосчастный Кенигсберг был в советских мозгах взят уже столько тысяч или миллионов раз, сколько тысяч или миллионов раз звучали, издавались и читались в СССР стихи Симонова:
Стихи эти Константин Симонов, работавший у Сталина поэтом, написал в 1938 году. И никто его не одернул. Никакая цензура не спросила Симонова: а с чего это вам, товарищ Симонов, вдруг приспичило Кенигсберг брать? Он вам зачем, вообще, нужен? Что вы забыли в немецком городе, который мирно спит на рассвете?
Под Кенигсбергом на рассвете
Мы будем ранены вдвоем…
А не спросили так Симонова товарищи цензоры потому, что за плечами товарища Симонова стояла муза в погонах. Та самая агрессивно-наступательная муза, которая в 1938–1941 годах неожиданно посетила всех советских поэтов и заставила их выдавать на гора стихи о том, как хорошо и здорово нести в Европу коммунизм на кончиках штыков.
Тот же Симонов вовсю отрабатывал сталинскую пайку, в рифму мечтая об эпохе
Мечты эти овладели Симоновым аккурат тогда же, когда в том же направлении размечтавшийся Павел Коган уверял советский народ, что он (народ, а не лично Коган) еще дойдет до Ганга, Японии и Англии. А его коллега Сурков уточнял и расширял географию:
удивительных освобождений
западных, южных, полярных,
тропических и заокеанских
Белоруссий и Украин.
В конце предыдущей части книги я приводил написанные в 1939 году строки Михаила Кульчицкого, который, предчувствуя скорые перемены, писал о том, что вот-вот придется со штыком наперевес идти прорывать грудью вражескую «колючку», но страшного в этом ничего нет, напротив, восторг переполняет душу, поскольку коммунизм теперь так же близок, как в 1919 году, когда по Европе то там, то сям вспыхивали советские республики, а Красная Армия готовилась к освободительному походу на Запад… И в том же 1939 году тот же Кульчицкий выдает следующие пророческие строки:
Чтоб песенный жар боевую усталость
В больших переходах расплавил и выжег,
Чтоб песня у наших застав начиналась
И откликалась в далеком Париже.
Это написано в ноябре 1939 года. Советский Союз уже напал на Польшу и вот-вот нападет на Финляндию.
Военный год стучится в двери
Моей страны. Он входит в дверь.
Какие беды и потери
Несет в зубах косматый зверь?
Вся страна клацала затвором и распевала залихватские песни, порой более напоминающие дворово-уголовные:
Вот вам, агрессоры! Только троньте нас!.. Но кто такие агрессоры в понимании СССР, и как они должны нас «тронуть», чтобы им вышибли два ока и всю челюсть? Ну, так, например, как нас тронули Польша или Финляндия. В СССР с этим просто: на кого Советский Союз нападает, тот и зачинщик войны – коварный агрессор. А если страна не агрессор, то СССР с ней поступает милосердно – занимает без боя, как Эстонию, Литву и Латвию. В этом гуманном варианте пушки будут молчать, заговорят во время массовых чисток только наганы сотрудников НКВД, заглушаемые граммофонным вальсом «Амурские волны».
Всех проучим памятным уроком,
Кто ворвется в наш советский дом,
И за око вышибем два ока,
А за зуб – всю челюсть разобьем.
Предвоенные стихи блестяще передают дух того времени. Дух великого коммунистического задора, дух близкой войны, ощущение больших перемен, когда страна наша растет год от году, капиталистическое окружение сужается, а социалистическое отечество, благодаря нашей армии, расширяется.
Эх! Как повоевать-то хочется! И юношам хочется, и девушкам. И дедушкам, и бабушкам. И детям малым. Таково волшебное действие ритмической фразы, положенной на хорошую, бойкую музыку, которая долбит в мозг каждый день, месяц за месяцем, год за годом, на разные лады.
А девчата наши – патриоты,
Ни одна от нас не отстает.
Если парни водят самолеты,
Эскадрилью девушка ведет.
И ребятам есть одна забота:
Подрасти бы только поскорей,
Чтоб водить, как Громов, самолеты,
Быть бойцом Республики своей.
Но и без музыки рифмованная строка тоже за душу хватает. Особенно если читает человек проникновенно, чуть хриплым, прокуренным голосом, отбивая такт широкой мозолистой ладонью.
Ну, скажите, разве не красиво?.. И что у нас там, кстати, за Таллином?..
Я романтик разнаипоследних атак!
Ведь недаром на карте,
командармом оставленной,
на разноцветной карте за Таллином
пресс-папье покачивается, как танк.
Романтика смерти дышит в каждой строчке. Стараются поэты. У Сталина их тыщи – на любой вкус. Не знаю, как вам, а мне больше нравится Коган. Это тот Коган, который написал известное многим «Я с детства не любил овал! Я с детства угол рисовал!» У Когана красивая, литая линия стиха, короткая и звонкая, к которой ни убавить, ни прибавить. Читаешь – аж слеза наворачивается.
Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю солдат революции,
Мечтающих над строфою,
Распиливающих деревья,
Падающих на пулемет!
Не плачьте, мальчики! Уже скоро!.. Совсем скоро… Будет вам, как в девятнадцатом году.
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
Правда, чеканно-литой строка Когана была не всегда. Иногда ее выламывало, но смысл оставался тем же: мировая революция – вот за что скоро мы все погибнем в боях.
Вот так вот… Западную Украину уже осчастливили и к Советам присоединили, но сколько еще неприсоединенного, бог ты мой! Поэтому лирическому герою немного грустно: шансов уцелеть в боях у него явно немного: попробуй-ка, собери земшарную республику! Это тебе не кубик Рубика.
Мы, лобастые мальчики невиданной революции.
…………………………………………………………………
Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии (ну, по Крыму по-русски – А. Н.),
A шляемся по заграницам.
И когда мне скомандует пуля «не торопиться»
И последний выдох на снегу воронку выжжет
(Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил),
Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем.
А за нами женщины наши,
И годы наши босые,
И стихи наши,
И юность,
И январские рассветы.
А леса за нами,
А поля за нами —
Россия!
И, наверно, земшарная Республика Советов!
…………………………………………………………
Трубач «тари-тари-те» трубит: «по койкам!»
И ветра сухие на Западной Украине.
Но в целом хандрить, конечно, нечего, товарищи. Держите хвост пистолетом, ибо, как коряво рифмует тот же Кульчицкий:
Коллеге по цеху вторит Борис Ласкин:
Война не только смерть.
И черный цвет этих строк
не увидишь ты.
Сердце,
как ритм эшелонов упорных:
При жизни, может, сквозь Судан, Калифорнию
Дойдет до океанской
последней черты.
Прекрасно. А что же станет далее, когда весь мир будет освобожден? Об этом нам рассказывает поэт Валентин Лозин:
Пусть знает враг итог борьбы великой:
Народ-герой никем непобедим!
Мы смерть несем фашистской банде дикой,
Мы от фашизма мир освободим!
Заметьте, в результате чего, по Лозину, восторжествует мировая Республика Советов, – вовсе не в результате социалистических революций в капиталистических странах! А просто придут наши солдаты и наведут порядок весьма конкретно – сметут с лица земли пограничные знаки, как они сделали это, например, в Польше (тема валяющегося на земле польского пограничного знака, попираемого красноармейским сапогом – одна из самых популярных у советских карикатуристов 1939 года). Пишут о стирании границ наши поэты легко и просто, как о чем-то само собой разумеющемся – придет Красная Армия и сметет, какие проблемы?.. Так в результате войны восторжествует всеобщее счастье.
Когда последний пограничный знак
С лица земли сметут солдаты наши, —
Восторжествует всюду красный флаг,
Цветы для всех свои раскроют чаши.
И люди, населяющие мир,
Вслед за тобой, одна шестая света.
…И вот настала война, которую так ждали, так любили! Настала война с главным врагом, которая должна исполнить надежды и чаяния советских поэтов и воодушевленного ими советского народа. Война с Германией! Война за освобождение Европы от фашизма! Война, которая увеличит количество советских республик в мире! Аллилуйя!..
И где же радость на лицах?
Почему вдруг так резко, словно сухая палка переломилась, изменилась тональность советских стихов?
Что это с вами, товарищ Симонов? Где же ваша удаль молодецкая? Вы у нас давеча аж до Кенигсберга разбежались, а теперь нос повесили! И товарищ Твардовский туда же, загрустил:
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди.
А что, товарищ Твардовский, разве не должен был он вырваться к Волге? Вы как-то иначе себе эту войну представляли? Вот и поэт Семен Гудзенко какой-то невеселый в снегу лежит:
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна ни покрышки.
И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.
………………………………
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было все на кону.
Неужели до осени
Был за ним уже Дон
И хотя бы колесами
К Волге вырвался он?
Сплошной надрыв и грязь войны. А где героизм? Где пафос? Нету. Произошла неожиданная возгонка пафоса из советского военного стиха.
Когда на смерть идут – поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг,
весь почернел от пыли минной.
Разрыв – и умирает друг.
И значит – смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
за мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год —
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв – и лейтенант хрипит,
и смерть опять проходит мимо.
Еще 21 июня наши бойцы рвутся в штыковую и поют об этом задорные песни. Они знают: этот год – год великих побед, еще побольше прошлых!.. А после 22 июня – «будь проклят сорок первый год».
Еще 21 июня бойцов зовет в бой страстное желание принести на кончиках своих сверкающих штыков свободу и счастье всему прогрессивному человечеству. А 22 июня бойцы в панике бегут в сторону, противоположную от Европы, которую вчера собирались освобождать. Добегают до Волги и Москвы, где их останавливают заградотряды. И снова поворачивают штыки навстречу врагу. Что их ведет в бой на сей раз? О-о! Совсем другая мотивация! Тот же Гудзенко прекрасно отвечает на этот вопрос:
Никакого энтузиазма. Насколько все-таки стихи послевоенные отличаются от довоенных!.. В послевоенных только усталость, страх и еще одну чувство. Ненависть. Но к кому? К немецкому пролетарию в шинели?.. К немецкому крестьянину со шмайсером?.. Согласитесь, есть в этой «окоченевшей вражде» что-то от детского разочарования, что-то фрустрационное, какая-то глухая инфантильная обида за несбывшиеся ожидания. Злоба на тех, по чьей милости такие прекрасные, такие светлые мечты не осуществились. На немцев. Не дождались нашего освобождения! Взяли и вероломно напали. Одно слово – фашисты. Ну, ничего, суки, ужо поквитаемся.
Но мы уже не в силах ждать,
и нас ведет через траншеи
Окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий. А потом
глушили водку ледяную,
И выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.
Вообще-то жертвенность и любовь к войне – неотъемлемая черта советского психотипа. Она воспитывалась в детях с младых ногтей. Воспитывалась поэтами и у поэтов. Поэтесса Юлия Друнина, детство которой пришлось отнюдь не на войну (она родилась в 1924 году), тем не менее писала: «Я родом не из детства – из войны». И это естественно: культ войны был необычайно развит в красной империи.
Деревянная лошадка с красной звездой на боку, жестяная сабля, пушки и танки на конфетных обертках, «Мальчиш-Кибальчиш», детские стишки Маяковского: «Возьмем винтовки новые, На штык флажки, / И с песнею в стрелковые пойдем кружки… / И если двинет армии страна моя, – / Мы будем санитарами во всех боях».
Детишек с детства натаскивают на войну в военизированных отрядах. И взрослых натаскивают – стихами, песнями, романами, газетами, фильмами.
Вот проводится в 1935 году конкурс «на лучшую песню», и все первые премии получают только песни о войне: «Ночь в разведке», «Красноармейская», «Матка сынка провожала», «Партизан Железняк»… Ни одной про любовь и мирный труд! Так советская власть показывает, какие песни она считает самыми лучшими, самыми нужными. В эту сторону пишите, товарищи поэты, если премии хотите получать.
Война и смерть окружали советского человека с самого рождения каждый день. Откроешь газету – «в мире неспокойно», где-то идет война. Советский человек жил в постоянном напряжении: извне родину окружали империалистические угрозы, внутри родину точили наймиты и агенты империалистических разведок, поскольку с каждым днем «усиливалась классовая борьба». НКВД активно боролся с врагами, рубился лес, летели щепки. И этой щепкой мог оказаться каждый, потому что позавчера ночью взяли человека с твоей работы, вчера ночью соседа, а сегодня… Хоть спать не ложись! Каждый предусмотрительный человек имеет в шкафу тревожный сидор с дежурными вещами – на случай посадки. Там сухари, теплые носки, смена белья.
Сознание шизофренически раздвоено: с одной стороны, «у нас зря не сажают», с другой – твердое знание, что лишнего болтать нельзя, за неосторожное слово можно навсегда сгинуть в лагерях. А в газетах пишут, что в гитлеровской Германии происходит то же самое – людей хватают ночью и куда-то увозят. И больше их никто никогда не видит. Что творится в этом мире?..
В условиях Большого террора война – не самый плохой вариант смерти. Во всяком случае, осмысленный. Лучше погибнуть героем за большое светлое дело, чем безвестно сгинуть во тьме сталинского застенка врагом народа. Это может не всеми осознаваться напрямую, но где-то на задворках сознания присутствует. Потому что иного выбора система не оставляет: кругом враги, а война неизбежна. При этом война всячески осветляется и героизируется. Сам Сталин в письме главе Союза писателей СССР Максиму Горькому разъяснял, как нужно писателям освещать войну. Партия, писал Сталин, против произведений, «рисующих „ужасы“ войны и внушающих отвращение ко всякой войне… мы ведь не против всякой войны. Мы против империалистической войны как войны контрреволюционной. Но мы за освободительную, антиимпериалистическую, революционную войну…»
Яркой иллюстрацией всему сказанному является судьба поэта Ярослава Смелякова, который когда-то профессионально воспевал хорошую войну, несущую свободу всей планете: «Мы радостным путем побед по всей земле пройдем…» А потом Смеляков «попал под каток». И описал уже другую сторону советской действительности, менее радостную, чем война:
Писатель Александр Лаврин – автор огромного исследования об отношении разных человеческих культур к смерти, полагает, что именно этот показатель определяет характер общества:
Когда встречаются этапы
Вдоль по дороге снеговой,
Овчарки рвутся с жарким храпом
И злее бегает конвой.
Мы лезем прямо, словно танки,
Неотвратимо, будто рок.
На нас – бушлаты и ушанки,
Уже прошедшие свой срок.
И на ходу колонне встречной,
Идущей в свой тюремный дом,
Один вопрос, тот самый, вечный,
Сорвавши голос, задаем.
Он прозвучал нестройным гулом
В краю морозной синевы:
«Кто из Смоленска? Кто из Тулы?
Кто из Орла? Кто из Москвы?»
И слышим выкрик деревенский,
И ловим отклик городской,
Что есть и тульский, и смоленский,
Есть из поселка под Москвой.
И вроде счастья выше нету —
Сквозь индевелые штыки
Услышать хриплые ответы,
Что есть и будут земляки.
Шагай, этап, быстрее, шибко,
Забыв о собственном конце,
С полублаженною улыбкой
На успокоенном лице.
– Когда к власти пришли большевики, полагающие, что имеют монополию на мысли граждан, они решили подчинить себе и смерть, перевести ее из области онтологической в область социальную. Эта операция прошла в три этапа – обобществление (коллективизация) смерти, героизация (романтизация) смерти и, наконец, бюрократизация (отчуждение) смерти. Человек, лишенный права на частную собственность, автоматически лишается права и на частную смерть. Смерть становится общественным достоянием. И нагружается великим идеологическим смыслом. Совершенно невозможно представить при советской власти создание и публикацию произведения наподобие «Смерти Ивана Ильича». Потому что человек, задумывающийся над смыслом жизни и смерти, неизбежно ставит перед собой «проклятые вопросы» бытия, которые так отчаянно не состыковываются с паровозами марксистских доктрин. Каждый отдельный человек умирать не хочет – это простая биология. И эту биологию большевики ломали при помощи идеологии, внушая людям идею жертвенности. Причем советская идеология оперировала двумя типами жертвенности – вынужденной и добровольной. Вынужденная – это когда человека берут и расстреливают как врага народа, объясняя расстрел «высшими государственными интересами». Добровольная – когда человек сам бросается на амбразуру.
Кстати, об амбразуре. Выше я приводил стихи одного из советских поэтов: «Славлю солдат революции. Падающих на пулемет!» Надо сказать, эта тема – про падение на пулемет – отчего-то была весьма популярной в некрофильском СССР. Писатель и философ Александр Зиновьев когда-то по молодости писал стихи. Вот одна строчка из его юношеских виршей: «Под пулемет подставим тело». Позже, анализируя это, он отмечал: «Идея подставить тело под пулемет родилась в Гражданскую войну и была для нас привычным элементом коммунистического воспитания. А утверждение о том, что здание нового общества строилось на костях народа, было общим местом в разговорах в тех кругах, в которых я жил. Но оно не воспринималось как обличение неких язв коммунизма. Более того, оно воспринималось как готовность народа лечь костьми за коммунизм…»
Вот откуда все эти многочисленные александры-матросовы времен Отечественной, которые бросались грудью на амбразуры. Осуществление литературного штампа.
– Как известно, Александра Матросова посмертно наградили званием Героя Советского Союза, – продолжает Лаврин. – Спустя некоторое время еще несколько человек повторили его подвиг и были посмертно представлены к наградам различной степени. А потом нашелся солдат, который не стал закрывать амбразуру телом, он ухитрился подобраться к дзоту и перекрыть смотровую щель скаткой. И остался жив. Армейское начальство хотело наградить парня. Но Сталин, прочитав про обстоятельства дела, написал резолюцию: «Отказать. Пусть закрывает грудью, как все». Если это и анекдот, то весьма симптоматичный! Героизация смерти требовала публичных, растиражированных жертвоприношений. В советских людях психология самоубийц воспитывалась еще с Гражданской. Вспомните: