— Либо это были просто записки для памяти, либо он не понимал основных принципов грамматики, — нетерпеливо доказывал он. Квинт был уже знаком с подобным ходом мыслей, но не желал уступать.
— Он заслуживает места как стратег, — категорически заявил он.
— А «Энеида» — как путеводитель для путешественников, — возразил более молодой из собеседников, выставляя напоказ слабость такого довода.
— Э-э, нет, но позвольте, это же совсем не одно и то же…
Но Ламприер уже явно брал верх. Сочинение Катона «DeReRustica » спровоцировало еще одно столкновение: Квинт отдавал предпочтение изданию Авзония Помпоны, Ламприер — более современному изданию Геснера. В конце концов Ламприер сдался, но зато остался непоколебим в полудюжине других случаев. Никогда еще его мысль не была такой ясной, его аргументы — такими острыми. Он с легкостью цитировал на память длинные отрывки, останавливаясь лишь затем, чтобы то тут пояснить трудное место, то там отметить недостоверное прочтение. Все было ясно, и пока он, доказывая одно положение и опровергая другое, не выпускал старика из виду, подлинный объект, истинная цель его стараний — Джульетта — теперь открыто была на его стороне. Это пришпоривало его еще больше.
За окном стало смеркаться, когда они добрались до Секста Проперция. Квинт обливался потом, в то время как на лице его оппонента блуждала полускрытая улыбка, словно он думал про себя о чем-то смешном.
— Издание Сантена, я слышал, замечательно. Сантен краток, учен…
— Я так не думаю, — коротко отрезал Ламприер.
— Ну, тогда издание Бартия…
— Нет, Проперций не стоит того, чтобы включать его в список.
Тут Квинт обнаружил, что попал в странное положение: он вынужден был защищать нелюбимого им поэта от обвинений человека, который был известен своей горячей к нему привязанностью. Но Ламприер не собирался сдаваться на этот раз: стихи Проперция похотливы, их стиль груб, их грамматика хромает, они полны неуклюжих архаизмов.
— … и если мы любим его за ученость, то в равной степени мы можем удовлетвориться Овидием, — пренебрежительно закончил он. Квинт чувствовал искушение присоединиться к этим обвинениям в адрес Проперция, но вместо этого, будучи поставлен в положение противоречащей стороны, принялся горячо оспаривать каждое из них. И все же ему не удавалось убедить Ламприера. Шумное возбуждение Джульетты нарастало.
— Ну, разве что, — уступил наконец молодой человек, — если взять одну только пятую его книгу, поскольку первые четыре кажутся совершенно неприемлемыми.
Квинт подскочил, чувствуя возможность компромисса.
— Именно, именно пятая книга, я именно это и… — От волнения он стал запинаться, слова сталкивались, так он спешил выразить согласие. Ламприер выждал подходящий момент и наклонился к своему бывшему учителю:
— У Проперция нет пятой книги стихов.
Он уронил свое замечание, словно бросил камень в спокойный водоем, и водоем поглотил его, и остались лишь круги на поверхности, которые мягко побежали к берегу и в молчании растворились, не достигнув его. В комнате вдруг стало очень тихо.
— Уже поздно, мне надо идти, — пробормотал старик. Не глядя на молодых людей, он повернулся и двинулся прочь из комнаты. Лишь когда он закрывал за собой дверь, Ламприер увидел написанное на его лице унижение. И в тот же момент он почувствовал стыд. Стыд и глубокое раскаяние в своем поступке, подкрепленное уверенностью в том, что он был не прав. Дверь затворилась, и несколько мгновений в библиотеке слышалось только тикание часов. Но Джульетта не считала, что он поступил дурно. Она подбежала к тому месту, где он стоял, повесив голову. Положила свою прохладную ладонь на его щеку и на крохотную долю секунды коснулась ее губами.
— Браво, мой воитель.
Ее горячий шепот над его ухом.
Вместо подписи под запиской стояла только одна буква «К». «Кастерлей». Он перевернул книгу, которую держал в руках. Она была великолепна. «OvidiusPubliusNaso. Metamorphoses » было вытиснено серебром на черной коже ее переплета. Он раскрыл ее наугад:
Rumorinambiguoest ; aliisviolentioraequoVisadeaest …
Четыре дня прошли с тех пор, как он победителем вернулся из Библиотеки. Четыре дня, в течение которых он думал лишь о прикосновении губ к своей щеке. Он снова стал рассеянным, но более счастливым на вид, думала про себя его мать. Шорох бумаг, доносившийся из кабинета отца, стал беспрерывным, Шарль Ламприер теперь пропадал там день и ночь. В нормальном состоянии его сын непременно сделал бы эту активность предметом своего самого тщательного исследования в попытке подобрать еще один ключ к той загадке, которую представлял собой его отец, но теперь он был целиком поглощен собственными мыслями. Мысли о девушке, жившей в доме по ту сторону долины, больше напоминали молитвы, молитвы, которые больше напоминали любовь. Напоминали любовь, и все же что-то заставляло его держаться на расстоянии от нее. Когда он заглянул в ее глаза в первый раз, тогда, возле церкви, он увидел там образ всего, что было для него желанно, всего, что он мог бы полюбить. Но больше он не видел в них ничего. Что там, за этими глубокими черными глазами, он не знал. Они сбивали его с толку и одновременно волновали.
Лидийские женщины, фиванские и гемонийские девы, обращающиеся в деревья, птиц и быстрые потоки, чтобы избежать прикосновения грубых рук, пытающихся схватить их за лодыжки. Он наугад переворачивал страницы, знакомые истории Кеика и Алкионы, Юпитера и Европы, мести Алфеи своему сыну мелькали в его памяти. Вполне подходящий подарок, думал он. Но сама книга была странной. В тексте, насколько он успел заметить, не было ошибок, однако нигде не упоминалось имя издателя. Не было и года публикации, не было никаких отметок печатника, которые могли бы указать ее происхождение. Единственным ключом к этой загадке была, пожалуй, сама необычность издания. Посередине фронтисписа был оттиснут круг, который, судя по всему, служил каким-то символом, однако отпечаток был нечетким, в одном месте круг треснул. В других изданиях не только один какой-то круг имел бы трещины. В других изданиях это ни на секунду не остановило бы на себе его взгляда. Дефекты печати в книгах встречались нередко. Но в этом издании шрифт повсюду был превосходным, каждая линия, каждая точка были оттиснуты совершенно отчетливо. Он был озадачен. Однако он постарался, чтобы этот дефект не нарушил того удовольствия, которое он получал, перелистывая страницы. Почти каждый сюжет был иллюстрирован. По всему тексту были разбросаны небольшие литографии, которые удачно дополняли прекрасный латинский шрифт, но и не привлекали особенно его внимания. До тех пор, пока он не дошел до истории Актеона и Дианы.
Эта иллюстрация отличалась от остальных. Она занимала целую страницу, была сделана тщательнее других и выглядела так, словно художник лишь скрепя сердце придал ей стилистическое сходство с остальными иллюстрациями. Ламприер заметил, что эта страница не была включена в общую нумерацию. Очевидно, художник долго и старательно размышлял над глупостью Актеона. Бедный Актеон, приговоренный своей собственной несчастливой судьбой к тому, чтобы узреть жестокую девственность Дианы в ее наготе. Она всего лишь удивлена, стоя в своем озере, ее лук не натянут. Но это не спасает Актеона, его голова уже превратилась в оленью, а его собственные собаки вонзают клыки в его ноги и грудь. Одна рука простерлась в поисках опоры к стоящему позади дереву, другая в бессильной мольбе о помощи поднялась к небесам, из оленьей глотки вырывается рев боли, не способный облегчить его страдания. Диана кажется спокойной, ее тонкие руки, украшенные только кожаными, отделанными бирюзой браслетами, держат лук в стороне, словно показывают его какому-то спрятавшемуся, но допущенному к лицезрению наблюдателю. Одна ее грудь открыта взору. Два ряда деревьев, сужающихся в перспективе, уходят на задний план рисунка, и в тени их тонов и полутонов фигура, напоминающая человека верхом на лошади, наблюдает за этой сценой. Рисунок приковал к себе внимание молодого человека. Он не знал почему. Судьба Актеона прежде мало занимала его. Но теперь он задумался над этой историей, бессознательно стараясь понять, чем она его привлекает. Но и на сей раз ему удалось найти в ней лишь то же, что он находил и раньше. Мрачная ирония Овидия, странное сочетание красоты и жестокости и абстрактную жалость к внуку Кадма, низверженному crimenfortunae . Вопрос о том, заслужил Актеон свою печальную участь или нет, был избитой темой для дебатов ученых-классиков. Он вспомнил, как однажды сам спорил об этом с Квинтом, и под конец оба они поменяли свои взгляды и стали защищать точки зрения, противоположные первоначальным. Это было приятное воспоминание, и он внезапно снова ощутил неловкость, вспомнив свою победу над стариком. И все же Джульетта одарила его своей милостью, и даже более того. Она поцеловала меня, подумал он и снова вернулся к ярости Дианы, вызванной любопытными глазами Актеона.
Пока Шарль Ламприер поливал голову водой из белого эмалированного таза, его сын разевал рот, чтобы увидеть в зеркале свои зубы. Джон Ламприер снял очки, чтобы стереть остатки сна с глаз, и робко плеснул немного холодной воды себе в лицо. Его отец насухо вытер шею полотенцем и надел хрустящую чистую рубашку. Совершив соответствующие омовения, они спустились вниз и снова сошлись за завтраком. Их ждала неприятная новость.
— Пожалуй, это последний солнечный летний день, — приветствовала их Марианна Ламприер.
— Пожалуй, Марианна, пожалуй, так и есть, — ответил ее муж с полным ртом, пережевывая яйцо. Ее сын кивнул. У обоих одновременно возникла одна и та же мысль.
— Нет, Марианна. В этом совсем нет необходимости.
— Наш дом никогда не выглядел, никогда не выглядел таким…
— … таким приятным, — на ходу придумал Шарль, закончив фразу, начатую сыном.
Марианна Ламприер ждала, пока они замолчат.
— Последний летний день — это день, когда дом прибирают к зиме, — провозгласила она, улыбаясь при виде того, как вытянулись их лица. — И я НЕ ЖЕЛАЮ, чтобы вы оба крутились у меня под ногами. Ты закончил завтракать, Джон? Хорошо. Шарль? — Он протянул ей пустую тарелку. — Я не желаю видеть вас обоих до пяти вечера самое раннее. А затем я хочу, чтобы вы оба были здесь. — Смеясь, она стала подталкивать их к дверям.
— В пять часов! — крикнула она им вслед, и дверь захлопнулась.
Оказавшись снаружи, они смущенно посмотрели друг на друга. За их притворными протестами против изгнания из дома скрывалось не часто посещавшее их ощущение близости, которое теперь, когда покров шутки был сброшен, смутило их обоих. Впрочем, ерунда. Они просто пошутили, как сделали бы на их месте любые отец и сын. Джон Ламприер усмехнулся.
— Думаю, я мог бы пройтись до долины Святого Лаврентия, — сказал он.
— А я схожу навестить Джейка Стоукса, — ответил его отец. Оба улыбнулись, это были их обычные места изгнания, когда Марианна принималась за генеральную уборку. Из дома доносился стук котлов и сковородок, служивший аккомпанементом к деятельности, совершавшейся внутри. Дом звучал словно кузница, и они знали, что Марианна скоро выйдет за водой.
— Тогда до вечера, Джон.
— Прощай, отец.
И на этом они расстались.
За полями прихода Святого Мартина, в двух или, возможно, трех милях от них, виконт Кастерлей вел коня под уздцы в обход псарни. Конь храпел и вскидывал голову, раздраженный внезапным лаем и рычанием. На лице виконта застыла решимость, смешанная с возбуждением. Их план принял окончательные очертания, когда к ним пришел тот поверенный. В свое время все они, даже Жак, поняли, что дело снова идет к этому. Как это было всегда. Как это всегда будет.
Куда запропастилась девчонка? Псы царапали когтями землю, чувствуя скорую свободу. Он поднял щеколду, и они хлынули во двор, налезая друг на друга в злобной свалке из хвостов и лап, щелкая зубами в попытке схватить друг друга за уши; тут и там возникали короткие, жестокие схватки, в которых каждая собака отстаивала свое место в иерархии своры. Виконт взобрался в седло, и нетерпение собак, предвкушавших скорую охоту, стало еще более неистовым. Где же эта чертова девчонка? Он позвал ее, чувствуя, как нарастает его раздражение, и она выбежала из-за угла. Прежде всего она должна была занять свое место. Проволочек здесь быть не могло.
— Залезай! — приказал он, пока она ждала, полная тревожных опасений, в соответствующем своей роли виде, прикрытая плащом.
Собаки никак не могли успокоиться. Сильные животные. Он почувствовал, как конь выровнял спину под легким весом девушки. Ее руки сомкнулись вокруг его торса. Она сыграет свою роль, как он учил ее, даже не зная смысла представления. Он улыбнулся про себя над иронией, которая скрывалась в этой мысли. Разработка всего сценария могла принадлежать и не ему, он даже мог негодовать при мысли о том, что ему поручено участвовать в нем, но сама его роль — в ней было чем полакомиться. Внезапно он бросил думать об этом, прочно ухватившись за мысль о том, что предстояло сделать. Конь, всадники и свора гончих сделали полный поворот, а затем вырвались за ворота, туда, где их ждали ограда и лежавшие за ней поля. Собаки веером рассыпались впереди в предвкушении погони и убийства.
После того как отец и сын расстались, Шарль зашагал по тропинке, которая вела к церкви Святого Мартина, а его сын направился прямиком через поле к скалистым обрывам, вздымавшимся вокруг залива Боули. Достигнув церкви, Шарль тоже свернул в поля, следуя вдоль живой изгороди на восток, в сторону Ла-Вале и дома Джейка Стоукса в Бланш-Пьер, куда он и направлялся. Джейк, должно быть, ждет его. Он знал не хуже Шарля, что генеральные кампании Марианны по приведению домашнего очага в порядок проходят согласно строгому расписанию. А пока Шарль шагал через поля, делалось все более ясно, что это был действительно последний погожий летний день.
Солнце поднялось высоко, и в неподвижном воздухе повисла жара. На юго-востоке он заметил гряду темных, пасмурных облаков, которые, казалось, набухали и чернели прямо на глазах. Джейк, должно быть, тоже заметил их и теперь гадает, как поступила Марианна. Воспоминание о жене внезапно кольнуло Шарля. Она была особенно красивой, когда прятала невольную улыбку за притворной суровостью. Она была такой желанной; ему вдруг пришло в голову, что они не делили ложа уже несколько недель. Сколько? Он не мог вспомнить, и его вдруг охватило желание немедленно вернуться домой, забыв обо всем. Вернуться, распахнуть дверь и поцеловать ей руку, и сказать, что только такое грубое животное, как он, мог так пренебрегать ею. И она, должно быть, рассмеялась бы и сказала, как это было однажды, что у нее страстная тяга к грубым животным, и она взяла бы его за руку и повела по лестнице наверх.
Но Марианна была занята и вряд ли одобрила бы его вторжение. Он знал это и поэтому продолжил свой путь. В зарослях живой изгороди пели птицы. Ему показалось, что он увидел сороку и услышал лай собак вдали. Он любил свою жену. Он надеялся, что у него еще будет время загладить свое пренебрежение, — именно так, подумал он, она должна расценивать его отношение к ней. Дерн, высушенный летним солнцем, не хотел пружинить под ногами. Поля на высоких участках покрылись трещинами, напугавшими кое-кого из крестьян. «Земля выпускает своих духов», — говорили они, сами в это не веря. Он снова услышал собачий лай. Кастерлеевские собачонки, подумал он. Только Богу известно, зачем он держит их. На Джерси и охотиться-то не на кого.
Он наугад выбрал тропинку через поля, следуя скорее общему направлению, чем определенному маршруту, и, вероятно, неудачное расположение живой изгороди было виновато в том, что он, вместо того чтобы отправиться на юг, двинулся к северу. А может, он просто заблудился. Но одно было определенно: как только он поворачивал на юг, то сразу слышал лай кастерлеевских собак. Во всяком случае, он полагал, что это были собаки Кастерлея.
На самом деле ему ни разу не доводилось их видеть. Он не любил собак, но его полуосознанные усилия обойти свору привели лишь к тому, что он вышел на некотором расстоянии к северу от кветивльской мельницы, тогда как рассчитывал оказаться в полумиле от Ле-Шасе. Сейчас он находился в трех или четырех милях оттуда. Чертовы животные. Но больше всего он был раздосадован собственной робостью. Он решил спуститься напрямик в долину Святого Лаврентия и идти вдоль ручья на юг до Бланш-Пьер.
Свора ускорила бег. Через Чэмпс-Клэрс, перерезав Чейпл-роуд у Андо, кружась и двигаясь вниз к Кветивлю и дальше в долину; гон вел их через кустарник и пастбища, заставлял преодолевать изгороди и канавы, стены и заборы, пересекать луга и вспаханные под пар поля и продираться сквозь подлесок, который вскоре стал переходить в лес, пока корни деревьев не вылезли из земли так высоко, что собаки начали спотыкаться о них, сбегая вниз по крутому склону. Всадник выбирал дорогу более осмотрительно, направляя коня к зарослям кустарника, которые, он знал, были внизу. Собаки запыхались, их языки вывалились наружу. Они больше не лаяли.
Крутые бока долины были покрыты черной землей, которую даже древесный шатер не сберег от высыхания. Она крошилась под ногами Шарля, пока он скользя спускался по склону. Несколько раз он чуть не упал. Деревья выставляли из-под земли толстые шишковатые корни, служившие ему опорой при спуске. По мере того как склон делался все более пологим, деревья становились тоньше, и их место заступали толстые стебли куманики. Шарль помнил этот гибкий колючий кустарник с детства, когда с другими детьми они ходили в лес за ягодами. Впрочем, здесь ягоды никто не собирал. Они сморщились и превратились в плотные коричневые комочки на ветвях. Он осторожно огибал густые заросли, когда обнаружил, к своему удивлению, хорошо различимую тропинку. Должно быть, ее протоптали недавно, подумал он. Но кто? Он двинулся по ней, на ходу вытаскивая колючки из одежды. Шум бегущей, а возможно, и падающей воды достиг его ушей, но заросли высоких папоротников полностью заслоняли место, где шумела вода. Он раздвинул папоротник и шагнул вперед. Это действительно был небольшой водопад, но затем его глазам предстало зрелище, от которого он сразу упал на колени, словно у него разом лопнули подколенные сухожилия. Горячий удар сердца разошелся по телу.
— Боже милостивый! — воскликнул он при виде открывшейся перед ним сцены.
Вот-вот пора начинать, да, подумал человек, сидевший верхом на коне. Его мозг работал очень четко. И мальчишка тоже. Скоро. Он собрал собак, когда они достигли берега ручья. Собаки знали, что цель их погони была близка. Он держал их, выжидая, выстраивая в голове путь, который должен был проделать мальчишка, оценивая расстояние и рельеф местности в пересчете на время. Сверху палило солнце. Скоро, вычислял он, мальчишка должен будет подойти к месту, отведенному для него, и сыграть свою роль в предстоявшем спектакле. Затем он почувствовал, что не может больше противиться желанию завершить представление. Он сбил собак в кучу и двинул коня вдоль ручья вверх по течению. Пора.
Джон Ламприер бесцельно брел среди скалистых обрывов залива Боули до самого Викард-пойнт, прежде чем свернуть в глубь острова к Камбраю, а затем на запад к каменоломням Мон-Мадо. Оттуда он направился к югу мимо уэслианской часовни в долину Святого Лаврентия. Теплый солнечный свет переливался в листве над его головой и испещрял пятнами землю вокруг. Благодаря очкам он совсем не боялся склона, да и в любом случае западная сторона долины была гораздо менее крутой, чем та, что лежала напротив. Он шагал вперед, ориентируясь на шум ручья, который бежал, невидимый для глаз, ниже и левее.
Он любил эту долину. Жилище человека еще не нарушило ее уединения, и в ней умещалось любое время; это было место, где античные герои могли бегать беспрепятственно, где можно было заметить их мимолетный промельк: солнечный блик на шлеме, быстрое движение, схваченное самым краем глаза. Его щека болела, пролежав всю ночь на книге, которую прислал ему в подарок Кастерлей. Дважды во время сна он вскидывал голову, охваченный паникой, оттого что сквозь сомкнутые дремотой веки ему казалось, будто фигуры на иллюстрации начинают двигаться по странице. Дважды он снова засыпал, убедившись, что это только сон. Но воспоминание об огромном лице со слезами из расплавленной бронзы все еще преследовало его. И о лавке Икнабода тоже, подумал он про себя. Он продолжал идти, приближаясь к своему любимому месту в долине — к водопаду, где быстрый поток падал со скалы и разливался неглубоким озером, прежде чем снова сузиться и двинуться дальше вниз через долину к Бланш-Пьер. Где-то здесь находилось то место, куда он не раз приходил, чтобы просто сидеть и слушать шум падающей воды.
Он услышал слабый рокот задолго до того, как увидел водопад, и, настроившись на него, как на сигнальный маяк, пошел на звук. Но когда он пробирался вниз, сохраняя равновесие под углом к склону, он услышал короткий вскрик и последовавший за ним громкий всплеск воды. Кто-то нашел его озеро. Кто-то был в его озере! Он гневно зашагал вперед, обогнул небольшую группу деревьев и на полном ходу замер при виде обнаженной Джульетты Кастерлей, стоявшей под струей водопада.
Он мог бы подбежать к ней. Он мог бы подбежать и упасть перед ней на колени, и целовать ее там, где целовал ее водопад. Ее живот и грудь, ее губы. Но лишь дышать — вот все, что он сейчас мог. Желание высушило его рот, и он почувствовал, как напрягся каждый мускул его живота. Сияюще-серебристая вода сияла на ее коже. Она отбросила назад свои длинные черные волосы, и сверкающие капли дугой взметнулись вверх. Зачерпывая воду сложенными ладонями, она омывала сначала ноги, затем живот и, наконец, грудь; крошечные капельки срывались с ее сосков, затвердевших от холода, обратно в темную воду, бурлившую у ее ног. Водопад обрушивался на нее сверху, и она протягивала руки, чтобы обнять его, ловила ртом, чтобы ощутить вкус, выгибала спину, чтобы почувствовать его ледяное прикосновение на позвоночнике, между ягодиц, на бедрах. Она стояла под взглядами, направленными к ней с обеих сторон озера, где скрывались в зарослях отец и сын. Пока она отдавалась холодным поцелуям водопада, взгляд Джона Ламприера упал на родимое пятно на ее плече, но прежде чем он успел его разглядеть, она повернулась к нему другим боком.
— Он заслуживает места как стратег, — категорически заявил он.
— А «Энеида» — как путеводитель для путешественников, — возразил более молодой из собеседников, выставляя напоказ слабость такого довода.
— Э-э, нет, но позвольте, это же совсем не одно и то же…
Но Ламприер уже явно брал верх. Сочинение Катона «DeReRustica » спровоцировало еще одно столкновение: Квинт отдавал предпочтение изданию Авзония Помпоны, Ламприер — более современному изданию Геснера. В конце концов Ламприер сдался, но зато остался непоколебим в полудюжине других случаев. Никогда еще его мысль не была такой ясной, его аргументы — такими острыми. Он с легкостью цитировал на память длинные отрывки, останавливаясь лишь затем, чтобы то тут пояснить трудное место, то там отметить недостоверное прочтение. Все было ясно, и пока он, доказывая одно положение и опровергая другое, не выпускал старика из виду, подлинный объект, истинная цель его стараний — Джульетта — теперь открыто была на его стороне. Это пришпоривало его еще больше.
За окном стало смеркаться, когда они добрались до Секста Проперция. Квинт обливался потом, в то время как на лице его оппонента блуждала полускрытая улыбка, словно он думал про себя о чем-то смешном.
— Издание Сантена, я слышал, замечательно. Сантен краток, учен…
— Я так не думаю, — коротко отрезал Ламприер.
— Ну, тогда издание Бартия…
— Нет, Проперций не стоит того, чтобы включать его в список.
Тут Квинт обнаружил, что попал в странное положение: он вынужден был защищать нелюбимого им поэта от обвинений человека, который был известен своей горячей к нему привязанностью. Но Ламприер не собирался сдаваться на этот раз: стихи Проперция похотливы, их стиль груб, их грамматика хромает, они полны неуклюжих архаизмов.
— … и если мы любим его за ученость, то в равной степени мы можем удовлетвориться Овидием, — пренебрежительно закончил он. Квинт чувствовал искушение присоединиться к этим обвинениям в адрес Проперция, но вместо этого, будучи поставлен в положение противоречащей стороны, принялся горячо оспаривать каждое из них. И все же ему не удавалось убедить Ламприера. Шумное возбуждение Джульетты нарастало.
— Ну, разве что, — уступил наконец молодой человек, — если взять одну только пятую его книгу, поскольку первые четыре кажутся совершенно неприемлемыми.
Квинт подскочил, чувствуя возможность компромисса.
— Именно, именно пятая книга, я именно это и… — От волнения он стал запинаться, слова сталкивались, так он спешил выразить согласие. Ламприер выждал подходящий момент и наклонился к своему бывшему учителю:
— У Проперция нет пятой книги стихов.
Он уронил свое замечание, словно бросил камень в спокойный водоем, и водоем поглотил его, и остались лишь круги на поверхности, которые мягко побежали к берегу и в молчании растворились, не достигнув его. В комнате вдруг стало очень тихо.
— Уже поздно, мне надо идти, — пробормотал старик. Не глядя на молодых людей, он повернулся и двинулся прочь из комнаты. Лишь когда он закрывал за собой дверь, Ламприер увидел написанное на его лице унижение. И в тот же момент он почувствовал стыд. Стыд и глубокое раскаяние в своем поступке, подкрепленное уверенностью в том, что он был не прав. Дверь затворилась, и несколько мгновений в библиотеке слышалось только тикание часов. Но Джульетта не считала, что он поступил дурно. Она подбежала к тому месту, где он стоял, повесив голову. Положила свою прохладную ладонь на его щеку и на крохотную долю секунды коснулась ее губами.
— Браво, мой воитель.
Ее горячий шепот над его ухом.
* * *
«Примите мою благодарность, мистер Ламприер, и это в знак того, что я удовлетворен вашими трудами. Вместе с вами мы дней десять будем наполнять карманы книготорговцев Англии деньгами».Вместо подписи под запиской стояла только одна буква «К». «Кастерлей». Он перевернул книгу, которую держал в руках. Она была великолепна. «OvidiusPubliusNaso. Metamorphoses » было вытиснено серебром на черной коже ее переплета. Он раскрыл ее наугад:
Rumorinambiguoest ; aliisviolentioraequoVisadeaest …
Четыре дня прошли с тех пор, как он победителем вернулся из Библиотеки. Четыре дня, в течение которых он думал лишь о прикосновении губ к своей щеке. Он снова стал рассеянным, но более счастливым на вид, думала про себя его мать. Шорох бумаг, доносившийся из кабинета отца, стал беспрерывным, Шарль Ламприер теперь пропадал там день и ночь. В нормальном состоянии его сын непременно сделал бы эту активность предметом своего самого тщательного исследования в попытке подобрать еще один ключ к той загадке, которую представлял собой его отец, но теперь он был целиком поглощен собственными мыслями. Мысли о девушке, жившей в доме по ту сторону долины, больше напоминали молитвы, молитвы, которые больше напоминали любовь. Напоминали любовь, и все же что-то заставляло его держаться на расстоянии от нее. Когда он заглянул в ее глаза в первый раз, тогда, возле церкви, он увидел там образ всего, что было для него желанно, всего, что он мог бы полюбить. Но больше он не видел в них ничего. Что там, за этими глубокими черными глазами, он не знал. Они сбивали его с толку и одновременно волновали.
Лидийские женщины, фиванские и гемонийские девы, обращающиеся в деревья, птиц и быстрые потоки, чтобы избежать прикосновения грубых рук, пытающихся схватить их за лодыжки. Он наугад переворачивал страницы, знакомые истории Кеика и Алкионы, Юпитера и Европы, мести Алфеи своему сыну мелькали в его памяти. Вполне подходящий подарок, думал он. Но сама книга была странной. В тексте, насколько он успел заметить, не было ошибок, однако нигде не упоминалось имя издателя. Не было и года публикации, не было никаких отметок печатника, которые могли бы указать ее происхождение. Единственным ключом к этой загадке была, пожалуй, сама необычность издания. Посередине фронтисписа был оттиснут круг, который, судя по всему, служил каким-то символом, однако отпечаток был нечетким, в одном месте круг треснул. В других изданиях не только один какой-то круг имел бы трещины. В других изданиях это ни на секунду не остановило бы на себе его взгляда. Дефекты печати в книгах встречались нередко. Но в этом издании шрифт повсюду был превосходным, каждая линия, каждая точка были оттиснуты совершенно отчетливо. Он был озадачен. Однако он постарался, чтобы этот дефект не нарушил того удовольствия, которое он получал, перелистывая страницы. Почти каждый сюжет был иллюстрирован. По всему тексту были разбросаны небольшие литографии, которые удачно дополняли прекрасный латинский шрифт, но и не привлекали особенно его внимания. До тех пор, пока он не дошел до истории Актеона и Дианы.
Эта иллюстрация отличалась от остальных. Она занимала целую страницу, была сделана тщательнее других и выглядела так, словно художник лишь скрепя сердце придал ей стилистическое сходство с остальными иллюстрациями. Ламприер заметил, что эта страница не была включена в общую нумерацию. Очевидно, художник долго и старательно размышлял над глупостью Актеона. Бедный Актеон, приговоренный своей собственной несчастливой судьбой к тому, чтобы узреть жестокую девственность Дианы в ее наготе. Она всего лишь удивлена, стоя в своем озере, ее лук не натянут. Но это не спасает Актеона, его голова уже превратилась в оленью, а его собственные собаки вонзают клыки в его ноги и грудь. Одна рука простерлась в поисках опоры к стоящему позади дереву, другая в бессильной мольбе о помощи поднялась к небесам, из оленьей глотки вырывается рев боли, не способный облегчить его страдания. Диана кажется спокойной, ее тонкие руки, украшенные только кожаными, отделанными бирюзой браслетами, держат лук в стороне, словно показывают его какому-то спрятавшемуся, но допущенному к лицезрению наблюдателю. Одна ее грудь открыта взору. Два ряда деревьев, сужающихся в перспективе, уходят на задний план рисунка, и в тени их тонов и полутонов фигура, напоминающая человека верхом на лошади, наблюдает за этой сценой. Рисунок приковал к себе внимание молодого человека. Он не знал почему. Судьба Актеона прежде мало занимала его. Но теперь он задумался над этой историей, бессознательно стараясь понять, чем она его привлекает. Но и на сей раз ему удалось найти в ней лишь то же, что он находил и раньше. Мрачная ирония Овидия, странное сочетание красоты и жестокости и абстрактную жалость к внуку Кадма, низверженному crimenfortunae . Вопрос о том, заслужил Актеон свою печальную участь или нет, был избитой темой для дебатов ученых-классиков. Он вспомнил, как однажды сам спорил об этом с Квинтом, и под конец оба они поменяли свои взгляды и стали защищать точки зрения, противоположные первоначальным. Это было приятное воспоминание, и он внезапно снова ощутил неловкость, вспомнив свою победу над стариком. И все же Джульетта одарила его своей милостью, и даже более того. Она поцеловала меня, подумал он и снова вернулся к ярости Дианы, вызванной любопытными глазами Актеона.
* * *
Ключа не было. Во всяком случае, его не было здесь. И не было до сих пор… Шарль Ламприер оторвался от своих трудов. Время было против него. Тропа, по которой он шел, привела его к концу, и все же завершения пути все еще не было видно. Он был близок, это-то он знал, возможно, достаточно близок. Возможно, он потревожит их воды, даже если ему не удастся подвести их к поверхности, или, может быть, они вынырнут по собственному желанию? Он не улыбнулся при этой мысли. Ему предстояло забросить наживку для существ, о которых он не знал ничего, кроме того, что они ждут его в темных глубинах, куда не мог проникнуть его взгляд. Но пришло время выманить их на свет… Или время умереть? Он притворился, что сердится на себя за эту мелодраматичную мысль. Но где-то внутри него скрывалось знание, что эта мысль могла обернуться действительностью. Она ждала, пока он сорвет с нее покровы, и он не спешил сделать это. Когда он будет готов к этому знанию? Когда вообще кто-нибудь бывает к нему готов, подумал он. Бриз, влетавший в окно, загибал углы бумаг, наваленных в беспорядке на столе перед ним. Время от времени одна из них мягко опускалась на пол. Там их скопилось уже довольно много. «Сколько времени я здесь?» Они давно могли узнать об этом у Чедвика, его поверенного. Он должен допустить, что такая возможность существовала. Об остальном легко можно было догадаться. Хотел бы он, чтобы и ему было так же просто. Было уже поздно, звезды лили на него свой свет с летнего неба. Где-то за всеми этими светящимися точками лежал свой порядок, где-то, говорили богословы, находился образ, который объяснял все. «И возможно, я найду его», подумал он.* * *
Если бы кто-нибудь, наделенный исключительно острым зрением и возможностью взобраться на верхушку розельской ветряной мельницы, посмотрел на запад в сторону дома Ламприеров, он увидел бы, с какой приятной для глаза симметрией две головы, погруженные в сон, лежат на столах, расположенных под окнами левого и правого крыльев дома. А если бы он был еще и совершенно глух и, следовательно, не мог слышать, как Марианна Ламприер устраивает побудку, ему показалось бы почти чудом, что обе головы внезапно подскакивают, руки стирают с лиц сонное оцепенение, рты зевают, тела потягиваются и исчезают почти одновременно — так, словно они куклы, управляемые веревками из одной связки. Однако такой наблюдатель вскоре должен был бы отказаться от подобного сравнения, если бы обнаружил, что на этом течение двух взаимосвязанных утренних ритуалов расходится, и оказывается, что каждая голова содержит совершенно особые представления о том, какие действия способствуют переходу от сонливости к состоянию бодрствования.Пока Шарль Ламприер поливал голову водой из белого эмалированного таза, его сын разевал рот, чтобы увидеть в зеркале свои зубы. Джон Ламприер снял очки, чтобы стереть остатки сна с глаз, и робко плеснул немного холодной воды себе в лицо. Его отец насухо вытер шею полотенцем и надел хрустящую чистую рубашку. Совершив соответствующие омовения, они спустились вниз и снова сошлись за завтраком. Их ждала неприятная новость.
— Пожалуй, это последний солнечный летний день, — приветствовала их Марианна Ламприер.
— Пожалуй, Марианна, пожалуй, так и есть, — ответил ее муж с полным ртом, пережевывая яйцо. Ее сын кивнул. У обоих одновременно возникла одна и та же мысль.
— Нет, Марианна. В этом совсем нет необходимости.
— Наш дом никогда не выглядел, никогда не выглядел таким…
— … таким приятным, — на ходу придумал Шарль, закончив фразу, начатую сыном.
Марианна Ламприер ждала, пока они замолчат.
— Последний летний день — это день, когда дом прибирают к зиме, — провозгласила она, улыбаясь при виде того, как вытянулись их лица. — И я НЕ ЖЕЛАЮ, чтобы вы оба крутились у меня под ногами. Ты закончил завтракать, Джон? Хорошо. Шарль? — Он протянул ей пустую тарелку. — Я не желаю видеть вас обоих до пяти вечера самое раннее. А затем я хочу, чтобы вы оба были здесь. — Смеясь, она стала подталкивать их к дверям.
— В пять часов! — крикнула она им вслед, и дверь захлопнулась.
Оказавшись снаружи, они смущенно посмотрели друг на друга. За их притворными протестами против изгнания из дома скрывалось не часто посещавшее их ощущение близости, которое теперь, когда покров шутки был сброшен, смутило их обоих. Впрочем, ерунда. Они просто пошутили, как сделали бы на их месте любые отец и сын. Джон Ламприер усмехнулся.
— Думаю, я мог бы пройтись до долины Святого Лаврентия, — сказал он.
— А я схожу навестить Джейка Стоукса, — ответил его отец. Оба улыбнулись, это были их обычные места изгнания, когда Марианна принималась за генеральную уборку. Из дома доносился стук котлов и сковородок, служивший аккомпанементом к деятельности, совершавшейся внутри. Дом звучал словно кузница, и они знали, что Марианна скоро выйдет за водой.
— Тогда до вечера, Джон.
— Прощай, отец.
И на этом они расстались.
За полями прихода Святого Мартина, в двух или, возможно, трех милях от них, виконт Кастерлей вел коня под уздцы в обход псарни. Конь храпел и вскидывал голову, раздраженный внезапным лаем и рычанием. На лице виконта застыла решимость, смешанная с возбуждением. Их план принял окончательные очертания, когда к ним пришел тот поверенный. В свое время все они, даже Жак, поняли, что дело снова идет к этому. Как это было всегда. Как это всегда будет.
Куда запропастилась девчонка? Псы царапали когтями землю, чувствуя скорую свободу. Он поднял щеколду, и они хлынули во двор, налезая друг на друга в злобной свалке из хвостов и лап, щелкая зубами в попытке схватить друг друга за уши; тут и там возникали короткие, жестокие схватки, в которых каждая собака отстаивала свое место в иерархии своры. Виконт взобрался в седло, и нетерпение собак, предвкушавших скорую охоту, стало еще более неистовым. Где же эта чертова девчонка? Он позвал ее, чувствуя, как нарастает его раздражение, и она выбежала из-за угла. Прежде всего она должна была занять свое место. Проволочек здесь быть не могло.
— Залезай! — приказал он, пока она ждала, полная тревожных опасений, в соответствующем своей роли виде, прикрытая плащом.
Собаки никак не могли успокоиться. Сильные животные. Он почувствовал, как конь выровнял спину под легким весом девушки. Ее руки сомкнулись вокруг его торса. Она сыграет свою роль, как он учил ее, даже не зная смысла представления. Он улыбнулся про себя над иронией, которая скрывалась в этой мысли. Разработка всего сценария могла принадлежать и не ему, он даже мог негодовать при мысли о том, что ему поручено участвовать в нем, но сама его роль — в ней было чем полакомиться. Внезапно он бросил думать об этом, прочно ухватившись за мысль о том, что предстояло сделать. Конь, всадники и свора гончих сделали полный поворот, а затем вырвались за ворота, туда, где их ждали ограда и лежавшие за ней поля. Собаки веером рассыпались впереди в предвкушении погони и убийства.
После того как отец и сын расстались, Шарль зашагал по тропинке, которая вела к церкви Святого Мартина, а его сын направился прямиком через поле к скалистым обрывам, вздымавшимся вокруг залива Боули. Достигнув церкви, Шарль тоже свернул в поля, следуя вдоль живой изгороди на восток, в сторону Ла-Вале и дома Джейка Стоукса в Бланш-Пьер, куда он и направлялся. Джейк, должно быть, ждет его. Он знал не хуже Шарля, что генеральные кампании Марианны по приведению домашнего очага в порядок проходят согласно строгому расписанию. А пока Шарль шагал через поля, делалось все более ясно, что это был действительно последний погожий летний день.
Солнце поднялось высоко, и в неподвижном воздухе повисла жара. На юго-востоке он заметил гряду темных, пасмурных облаков, которые, казалось, набухали и чернели прямо на глазах. Джейк, должно быть, тоже заметил их и теперь гадает, как поступила Марианна. Воспоминание о жене внезапно кольнуло Шарля. Она была особенно красивой, когда прятала невольную улыбку за притворной суровостью. Она была такой желанной; ему вдруг пришло в голову, что они не делили ложа уже несколько недель. Сколько? Он не мог вспомнить, и его вдруг охватило желание немедленно вернуться домой, забыв обо всем. Вернуться, распахнуть дверь и поцеловать ей руку, и сказать, что только такое грубое животное, как он, мог так пренебрегать ею. И она, должно быть, рассмеялась бы и сказала, как это было однажды, что у нее страстная тяга к грубым животным, и она взяла бы его за руку и повела по лестнице наверх.
Но Марианна была занята и вряд ли одобрила бы его вторжение. Он знал это и поэтому продолжил свой путь. В зарослях живой изгороди пели птицы. Ему показалось, что он увидел сороку и услышал лай собак вдали. Он любил свою жену. Он надеялся, что у него еще будет время загладить свое пренебрежение, — именно так, подумал он, она должна расценивать его отношение к ней. Дерн, высушенный летним солнцем, не хотел пружинить под ногами. Поля на высоких участках покрылись трещинами, напугавшими кое-кого из крестьян. «Земля выпускает своих духов», — говорили они, сами в это не веря. Он снова услышал собачий лай. Кастерлеевские собачонки, подумал он. Только Богу известно, зачем он держит их. На Джерси и охотиться-то не на кого.
Он наугад выбрал тропинку через поля, следуя скорее общему направлению, чем определенному маршруту, и, вероятно, неудачное расположение живой изгороди было виновато в том, что он, вместо того чтобы отправиться на юг, двинулся к северу. А может, он просто заблудился. Но одно было определенно: как только он поворачивал на юг, то сразу слышал лай кастерлеевских собак. Во всяком случае, он полагал, что это были собаки Кастерлея.
На самом деле ему ни разу не доводилось их видеть. Он не любил собак, но его полуосознанные усилия обойти свору привели лишь к тому, что он вышел на некотором расстоянии к северу от кветивльской мельницы, тогда как рассчитывал оказаться в полумиле от Ле-Шасе. Сейчас он находился в трех или четырех милях оттуда. Чертовы животные. Но больше всего он был раздосадован собственной робостью. Он решил спуститься напрямик в долину Святого Лаврентия и идти вдоль ручья на юг до Бланш-Пьер.
Свора ускорила бег. Через Чэмпс-Клэрс, перерезав Чейпл-роуд у Андо, кружась и двигаясь вниз к Кветивлю и дальше в долину; гон вел их через кустарник и пастбища, заставлял преодолевать изгороди и канавы, стены и заборы, пересекать луга и вспаханные под пар поля и продираться сквозь подлесок, который вскоре стал переходить в лес, пока корни деревьев не вылезли из земли так высоко, что собаки начали спотыкаться о них, сбегая вниз по крутому склону. Всадник выбирал дорогу более осмотрительно, направляя коня к зарослям кустарника, которые, он знал, были внизу. Собаки запыхались, их языки вывалились наружу. Они больше не лаяли.
Крутые бока долины были покрыты черной землей, которую даже древесный шатер не сберег от высыхания. Она крошилась под ногами Шарля, пока он скользя спускался по склону. Несколько раз он чуть не упал. Деревья выставляли из-под земли толстые шишковатые корни, служившие ему опорой при спуске. По мере того как склон делался все более пологим, деревья становились тоньше, и их место заступали толстые стебли куманики. Шарль помнил этот гибкий колючий кустарник с детства, когда с другими детьми они ходили в лес за ягодами. Впрочем, здесь ягоды никто не собирал. Они сморщились и превратились в плотные коричневые комочки на ветвях. Он осторожно огибал густые заросли, когда обнаружил, к своему удивлению, хорошо различимую тропинку. Должно быть, ее протоптали недавно, подумал он. Но кто? Он двинулся по ней, на ходу вытаскивая колючки из одежды. Шум бегущей, а возможно, и падающей воды достиг его ушей, но заросли высоких папоротников полностью заслоняли место, где шумела вода. Он раздвинул папоротник и шагнул вперед. Это действительно был небольшой водопад, но затем его глазам предстало зрелище, от которого он сразу упал на колени, словно у него разом лопнули подколенные сухожилия. Горячий удар сердца разошелся по телу.
— Боже милостивый! — воскликнул он при виде открывшейся перед ним сцены.
Вот-вот пора начинать, да, подумал человек, сидевший верхом на коне. Его мозг работал очень четко. И мальчишка тоже. Скоро. Он собрал собак, когда они достигли берега ручья. Собаки знали, что цель их погони была близка. Он держал их, выжидая, выстраивая в голове путь, который должен был проделать мальчишка, оценивая расстояние и рельеф местности в пересчете на время. Сверху палило солнце. Скоро, вычислял он, мальчишка должен будет подойти к месту, отведенному для него, и сыграть свою роль в предстоявшем спектакле. Затем он почувствовал, что не может больше противиться желанию завершить представление. Он сбил собак в кучу и двинул коня вдоль ручья вверх по течению. Пора.
Джон Ламприер бесцельно брел среди скалистых обрывов залива Боули до самого Викард-пойнт, прежде чем свернуть в глубь острова к Камбраю, а затем на запад к каменоломням Мон-Мадо. Оттуда он направился к югу мимо уэслианской часовни в долину Святого Лаврентия. Теплый солнечный свет переливался в листве над его головой и испещрял пятнами землю вокруг. Благодаря очкам он совсем не боялся склона, да и в любом случае западная сторона долины была гораздо менее крутой, чем та, что лежала напротив. Он шагал вперед, ориентируясь на шум ручья, который бежал, невидимый для глаз, ниже и левее.
Он любил эту долину. Жилище человека еще не нарушило ее уединения, и в ней умещалось любое время; это было место, где античные герои могли бегать беспрепятственно, где можно было заметить их мимолетный промельк: солнечный блик на шлеме, быстрое движение, схваченное самым краем глаза. Его щека болела, пролежав всю ночь на книге, которую прислал ему в подарок Кастерлей. Дважды во время сна он вскидывал голову, охваченный паникой, оттого что сквозь сомкнутые дремотой веки ему казалось, будто фигуры на иллюстрации начинают двигаться по странице. Дважды он снова засыпал, убедившись, что это только сон. Но воспоминание об огромном лице со слезами из расплавленной бронзы все еще преследовало его. И о лавке Икнабода тоже, подумал он про себя. Он продолжал идти, приближаясь к своему любимому месту в долине — к водопаду, где быстрый поток падал со скалы и разливался неглубоким озером, прежде чем снова сузиться и двинуться дальше вниз через долину к Бланш-Пьер. Где-то здесь находилось то место, куда он не раз приходил, чтобы просто сидеть и слушать шум падающей воды.
Он услышал слабый рокот задолго до того, как увидел водопад, и, настроившись на него, как на сигнальный маяк, пошел на звук. Но когда он пробирался вниз, сохраняя равновесие под углом к склону, он услышал короткий вскрик и последовавший за ним громкий всплеск воды. Кто-то нашел его озеро. Кто-то был в его озере! Он гневно зашагал вперед, обогнул небольшую группу деревьев и на полном ходу замер при виде обнаженной Джульетты Кастерлей, стоявшей под струей водопада.
Он мог бы подбежать к ней. Он мог бы подбежать и упасть перед ней на колени, и целовать ее там, где целовал ее водопад. Ее живот и грудь, ее губы. Но лишь дышать — вот все, что он сейчас мог. Желание высушило его рот, и он почувствовал, как напрягся каждый мускул его живота. Сияюще-серебристая вода сияла на ее коже. Она отбросила назад свои длинные черные волосы, и сверкающие капли дугой взметнулись вверх. Зачерпывая воду сложенными ладонями, она омывала сначала ноги, затем живот и, наконец, грудь; крошечные капельки срывались с ее сосков, затвердевших от холода, обратно в темную воду, бурлившую у ее ног. Водопад обрушивался на нее сверху, и она протягивала руки, чтобы обнять его, ловила ртом, чтобы ощутить вкус, выгибала спину, чтобы почувствовать его ледяное прикосновение на позвоночнике, между ягодиц, на бедрах. Она стояла под взглядами, направленными к ней с обеих сторон озера, где скрывались в зарослях отец и сын. Пока она отдавалась холодным поцелуям водопада, взгляд Джона Ламприера упал на родимое пятно на ее плече, но прежде чем он успел его разглядеть, она повернулась к нему другим боком.