Но что за силуэт частью скрывается за корпусом «Ноттингема», частью сливается с тускло-серой поверхностью моря? Даже легко нагруженное, это судно с трудом ворочается на волнах. Имея вполовину меньше водоизмещения, оно воровато держало курс в кильватере большого корабля, словно промотавший состояние отец, плетущийся за своим наследником. На его борту нет ласкаров, но его молчаливых матросов, чья кожа выдублена солнцем и непогодой, можно принять за ласкаров. Видно, им приходилось несладко, и потому у них такие угрюмые лица, нелегко поддерживать жизнеспособность изношенного такелажа. Лоснящиеся канаты выдерживали лишь малое количество подъемных механизмов, быстро скользя вдоль блоков, истертых от долгого употребления. Отработавшие свое шпангоуты скрипели, и этот скрип, смешиваясь с гулом волн, ударявшихся о корпус, был единственным звуком, слышным на палубе. Корабли продолжали свой путь.
   Капитан Паннел, стоя на шканцах «Ноттингема», уже предвкушал партию в покер в «Иерусалиме». Он собрал на палубе экипаж корабля, чтобы сделать традиционное наставление. Матросы и ласкары слушали почтительно, первые принимали слова капитана как нечто само собой разумеющееся, как часть ритуала прибытия домой. Ласкары, чье владение языком тросовых талрепов, перлиней и фор-марселей могло бы устыдить любого такелажного мастера, слушали, не понимая завуалированных намеков на опасности французской болезни и ловкости карманников, которые бесцельно текли вниз со шканцев. Лишь один из них представлял себе смысл этой речи, но для него она была совершенно бесполезна. Назим-уд-Долах держал свои мысли при себе и внимал речи капитана Паннела так же покорно, как и остальные. Ласкары дрожали на промозглом ветру, пронизывавшем палубу насквозь. Огромный корабль безмятежно рассекал воду, берега по обе стороны реки становились все более отчетливыми, и с палубы все яснее можно было различить поля и деревья. А вскоре показались и первые дома. У Грейвсенда «Ноттингем» встретил баркас, доставивший лоцмана, которому предстояло провести корабль на последнем этапе плавания через каналы Темзы к Дептфорду. А из-под акведука Ладзтаун уже высылал им навстречу и другие знаки своего приветствия: сломанные брусья, гнилые отбросы, рваные лохмотья. Проплывавший мимо кусок дерьма, похожий на небольшую тонзуру, покачивался на волнах, распространяя зловоние.
   Даже в ноябре запах испарений Темзы был очень силен. Паннел принюхался и подумал о сыпном тифе. Они продолжали двигаться к Дептфорду, и поля по обе стороны реки становились все более испещрены домами, лачугами и машущими руками людьми. Назим отметил их приветливый вид. Лоцман решил направить корабль к левому берегу. Какое-то время они шли от него не дальше чем в пятидесяти ярдах. Уже можно было легко отличить мужские фигуры от женских. В это время на левом берегу велась оживленная дискуссия. Джеймс Бирс, получивший этим утром расчет на стекольном заводе Роулендсона, безуспешно пытался попасть в собственный дом через парадную дверь. Его жена, высунувшись из окна верхнего этажа, кидала в стоявшего внизу неудачника оскорбления и его пожитки. Глиняные чашки, кастрюли, штаны и прочие предметы домашнего скарба градом сыпались ему на голову. Некоторые из этих метательных снарядов перелетали через цель и оказывались в реке. Среди них была и брошюрка в дешевом переплете, подписанная всего одним словом «Asiaticus », страницы которой затрепетали, словно крылья порхающей бабочки, прежде чем она шлепнулась в речные волны, лишь мгновение потакавшие ее попыткам удержаться на плаву. Страницы, извиваясь брассом, пошли на дно, краска частично растворилась и тем внесла свой небольшой вклад в черноту окружающей воды. Поверхность реки между тем становилась все менее пустынной. Раздутые трупы — кошек, собак, свиней — встречались с маленькими островками покрытых пеной отбросов, неопознаваемых вещей, потерявших цвет и форму, которые лишь зловонием выдавали свое присутствие. Город высылал навстречу возвращавшимся путешественникам в виде приветствия щедрые дары из припасов своей любезной супруги — Клоаки.
   «Ноттингем», сопровождаемый своей странной тенью, вновь выбрался на середину. Пакетботы, прогулочные катера и кечи, запрудившие верхние колена реки, узнали мощную осадку величественного ост-индийца и освободили для него самый глубокий канал. Когда «Ноттингем» приблизился к Верхним докам, лодочники, работавшие около ступеней Джордж-стэрз, придержали свои гуари, медленно подгребая против течения. Нетерпение сидевших в них пассажиров боролось с желанием полюбоваться на столь великолепное зрелище. Паннел думал о своей доле груза, который вез его корабль, пятьдесят тонн из общих полутора тысяч, по нескольку фунтов стерлингов за каждый фунт веса, теперь соотношение веса к объему, а корабль все плыл вперед. Вот поворот, и «Ноттингем» проскользнул в узкий входной канал дока, вода в нем заметно поднялась, объем вытесненной жидкости равен ее весу, или массе, что-то в этом роде. Если сопоставить судно и океан, то уровень воды в океане поднимется на ничтожную долю ничтожной доли. Интересно, сколько потребуется кораблей, чтобы вода в океане поднялась на один дюйм? Наверное, целого флота в девяносто, или даже больше, кораблей, водоизмещением общей совокупностью в восемьдесят семь тысяч тонн, будет недостаточно. А если тот же флот, но с людьми и грузом, общим водоизмещением… он считал… где-то в сто восемьдесят тысяч, все равно недостаточно.
   — Отдать якорь!
   Швартовы брошены на берег, и корабль крепко привязан к чугунным тумбам. Долгое плавание подошло к концу.
   Вдоль дока уже бежала артель грузчиков. Они, как их отцы и деды, перевидали тысячи таких кораблей. Возможно, это их предки разгружали первое звено в той цепи, которая уходила в прошлое на несколько веков — к «Сьюзен», «Гектору» и «Вознесению». Люди, закаленные трудом, служители Копии, госпожи изобилия, проса, ржи и пшеницы. Рог Амалфеи — фрукты и изюм, цветы и жемчуг. Серебро и золото. Все товары и пряности легендарного Востока прошли через эти руки. Маршруты открывали португальцы, англичане и голландцы, все верно. Но именно здесь, внизу, в зловонии трюмов, портовые грузчики руками узнавали реальный вес историй, которые ходят об искателях приключений: соотношения массы к ценам, фунты за кубический фут, количественные параметры рога изобилия. Они обдирали ноги о ящики, расшибали головы о брусья. Они извергали проклятия. Масляные лампы раскачивались и отбрасывали странные тени.
   Артель работала споро, каждый грузчик предвосхищал движение своего напарника. Если посмотреть сверху, то казалось, будто все их усилия устремлены в сторону квадрата света, через который в конце концов будет поднят последний ящик. Однако их старания были направлены совсем в другую сторону. Сложенные слоями товары были их рудником, и каждая группа разрабатывала свой пласт. Спросить их, что они ищут, закапываясь все глубже в недра корабля, — ни один не сумел бы ответить. И все же каждая новая разгрузка оборачивалась несбывшимся ожиданием, и это не имело ничего общего ни с долгими часами напряженного труда, ни с мизерной платой. По мере того как люди все больше потели в трюме, на палубе росла гора ящиков. Они работали в таких закоулках, которых капитаны кораблей никогда и не видели; впрочем, груз никогда не был их прямым делом. Раз за разом грузчики вычищали корабль дочиста и не находили ничего. Ни один корабль не хранил в себе тайн, это было доказано уже сотни раз.
   И все же, когда они в горячке работы поднимали на свет то, что было сложено в трюме несколько месяцев назад, в их действиях было что-то от поисков. Словно они сбрасывали эти месяцы как оболочку, углубляясь во время работы в прошлое на годы и десятилетия. Даже на века. Взгляды тех, кто принимал и подавал, поднимал и носил, были неотрывно сфокусированы на чем-то, что всегда скрывалось за следующим ящиком. Что там? А под ним, внизу? Лучше, чем кто-либо другой, они знали, что груз может говорить только языком мертвого веса, и все равно они ждали, что он поведает им свою историю, свой древний сюжет, который они всегда ценили больше, чем его стоимость. Повествование, овеянное романтикой неведомых, далеких мест, о тех временах, когда первые искатели приключений только начали соскребать позолоту с сокровищницы мира, — вот что заставляло их углубляться все дальше в трюм. Глубже и дальше в прошлое, от ящиков, наполненных темным чаем, к ящикам с пряностями, минуя по пути Ормуз, Вавилон и Трапезунд. Минуя Каффу, Понт Эвксинский, Кабо Коррентес, Софалу и Мозамбик, а оттуда на север к Керинба, Момбасе, Малинди, на восток к Мусаладею, Асадею, затем весь Мадагаскар и наконец жемчужина, Гоа, омфал торговых путей португальцев. И из каждого места — золото, слоновая кость, негры, табак; первый ручеек обернулся потоком, воды Красного моря покрылись парусиной, когда рынки Адена, Аравийского полуострова, Египта и Палестины распахнули свои ворота перед светлокожими пришельцами с кровоточащими деснами, приплывшими из-за моря. Люди, везущие в подарок бусы и миткаль. Корабли и их экипажи, снабженные грамотами и каперскими свидетельствами. И они плывут дальше, на Коморские острова, к островам Мохилла и Маврикий, все глубже и все дальше, на Мальдивские и Малмалские острова, на Цейлон, богатый корицей, к Никобарским островам, на Суматру и Яву, на Молуккские острова и дальше, к островам моря Банда, и еще дальше, в Японию и Китай за сахаром, зеленым имбирем, жемчугом, квасцами и янтарем, кореньями, мускусом и шелком-сырцом — не достаточно ли, чтобы совершить путешествие в Индию и вернуться со всем этим назад, в суматошную Англию. Потому что миледи желает новые духи, а мистер Ост-Индская компания всегда был великим дамским угодником: цибетин, серая амбра, сандаловое дерево и мирра — все это необходимо миледи. А для ее прекрасной шеи — алмазы, рубины, жемчуга и шпинели, а также браслеты с аметистами и изумрудами и такие же кольца, а также с яшмой и лазуритом. А ее повару нужен перец. И мускатный орех, гвоздика и имбирь. И корица, и сахарная пудра… А стране требуется золото, серебро, медь и олово. И чай, селитра и шелк. И индиго, чтобы его красить. Мистер Ост-Индская компания — услужливый малый. Персия, Китай, Карнатик — все ему нипочем. Плавание туда, плавание обратно. Капитан, возглавляющий экспедицию, после пяти рейсов может отправляться на покой.
   Еще три плавания остались Паннелу, который следит за тем, как верхний слой подстилки, на которую ставится груз — ворох бамбука и рафии, — поднимается из трюма. Выкрасить в черный цвет и отполировать — и за нее можно выручить восемьдесят гиней, не меньше, будь он проклят. Семьдесят ост-индийцев в год, в среднем по восемьсот тонн, значит, всего шестьдесят три тысячи тонн в год. И полторы тысячи из них мои, думал он, пока грузчики выносили из трюма ящики с чаем. Не мои, а Компании, поправился он. Ящики все прибывали и прибывали, их будут выгружать до конца недели. К тому времени уже прибудет «Альбион», а за ним «Бельведер», «Принцесса Шарлотта», «Граф Хоуи» и «Саливан» и восемьдесят шесть других кораблей. И каждый извергнет свой груз на пристань, на склады и на рынки города. Вдали, на другой стороне реки, собор Рена напоминал гигантский галеон, вокруг которого церкви образовали флотилию фрегатов, теснящихся на якоре. Паннел стал смотреть туда, но работа по разгрузке судна шла и без него. Ящик за ящиком с усилием перемещались из трюма «Ноттингема» на берег.'
   Назим вместе с другими ласкарами покинул корабль, который в течение последних девяти месяцев был его домом, но он даже не бросил на него прощального взгляда. Все его внимание было приковано к тому непонятного вида судну, которое пряталось в тени их кормы до самого порта. Оно медленно тащилось вверх по реке, ведомое своим капитаном, по направлению к Ротерхиту. Назим следил за ним, пока оно не скрылось за поворотом реки. Оно продолжало неуклюже пробираться вверх по течению к своему месту у причала, где и вошло в док без всяких происшествий и встало на якорь, скрипом своего корпуса нарушив покой. Ни один грузчик не бросился приветствовать его, лишь какой-то седой и колченогий старый море-странник, с трудом ковылявший вдоль пристани, бросил на него внимательный взгляд. И чье-то лицо на мгновение мелькнуло в окне мансарды в стоявшем дальше по берегу доме капитана Гардиана. Команда вновь прибывшего судна шаркала ногами где-то под палубой. Что они делали? Корабль мягко качался вместе с волнами прилива, наполнявшего Темзу; день его возвращения был давно просрочен; давно истощились вера и терпение тех, кто в свое время мог ожидать его; «тук», «тук», «тук» звучало по причалу, будто тупая игла выбивала татуировку; «Вендрагон» вернулся.
   Несколькими милями ниже Назим размышлял о длинном пути, который он проделал в поисках этого судна. Случай привел этот корабль под борт «Ноттингема», за которым он прятался в течение всего дневного перехода по реке. Не было ни официальной встречи, ни обмена приветствиями между капитанами.
   Если это и удивило Паннела, то не удивило Назима. Он почувствовал острое разочарование, когда «Вендрагон» проплыл мимо него вверх по Темзе и скрылся из виду. Впрочем, теперь это не имело значения, сказал он себе, потому что теперь ему было известно место его назначения. И его цель. Это избавит его от необходимости пускаться на розыски корабля. Задача, стоявшая перед Назимом, и без того была достаточно сложной. Девять человек, девять безликих фигур. И только одно имя.
   Его товарищи делали ему знаки, им не терпелось отправиться в бараки. Он приобрел их доверие за время плавания, а вместе с ним, он надеялся, и их помощь. Дело ведь вполне могло дойти и до этого. Их глаза открыто глядели на большой город с красивыми домами. Река катила свои волны, распространяя зловоние.
   Теперь они вовсю махали ему руками. Он пошел вдоль пристани, лавируя между первыми ящиками чая, которые громоздились в импровизированные штабеля. Из трюма до него доносились голоса грузчиков, но он не обернулся.
   — Назим! — торопили его товарищи. В это время один из грузчиков споткнулся, потерял равновесие, и ящик, грохнувшись с планшира на причал, раскололся и выкинул на кромку пристани черное щупальце рассыпавшегося чая. Но Назим даже не взглянул в ту сторону.
   — Ну давай же! — кричали ласкары, и внезапно среди их голосов ему послышался знакомый голос. Этого не могло быть, но в тот момент Назим был совершенно уверен, что узнал этот голос, рожденный, быть может, капризом ветра, и это был голос его дяди. Тот произносил эти слова, в точности эти самые, но только в другом месте и много лет назад. Воспоминание, принесенное ветром, сказал он себе. Его не запугаешь. Он приблизился к своим товарищам по команде, которые сбились в кучу, дрожа и переминаясь с ноги на ногу. Он показал жестом, что можно идти, и они отправились к баракам. За спинами у них продолжали выстраиваться вдоль дока ящики с чаем.
* * *
   «Сэр, покорнейше прошу Вас присутствовать утром двадцать второго числа сего месяца ноября утром в нашей конторе на Ченсери-лейн, где имущество Вашего отца, Шарля Ламприера, каковое хранится по его распоряжению в конторе „Чедвик, Скьюер и Соумс“, будет передано Вам как его сыну, наследнику и распорядителю всем его состоянием и проч. Примите мои заверения в искреннем сочувствии Вашему горю.
Юэн Скьюэр, поверенный».
   Другая записка извещала, что некая заинтересованная сторона зайдет за ним следующим утром, чтобы проводить его до конторы поверенного. Под этим вторым текстом не было никакой подписи, и Ламприер стал гадать, кто бы мог быть этой заинтересованной стороной. Заинтересованной в чем?
   Он снял очки и потер кожу на переносице. Комната, в которой он находился, в сумерках казалась серой. Она была обставлена лишь самой необходимой мебелью: стул, небольшой письменный стол, кровать, на которой он сидел, и комод с выдвижными ящиками. Рядом с ним на полу стоял открытым его дорожный сундук, а в нем — бумаги, в которых он только что беспорядочно рылся. Теперь предмет его поисков лежал перед ним, словно напоминая о чьем-то невидимом присутствии. Письмо. Переживания, связанные с приключениями сегодняшнего дня, уже успели растаять, уступив место усталости. Он хмуро посмотрел в окно на свинцовое небо.
   — Лондон, — произнес он вслух, ни к кому не обращаясь. Снизу доносился уличный шум: торговцы и покупатели. Где-то залаяла собака.
   За шесть дней, прошедшие с тех пор, как он оставил Джерси, он едва ли сказал хоть одну связную фразу. В течение всего путешествия он мучался морской болезнью, которая не оставляла его от Сент-Питер-Порта до Саутгемптона. Словно что-то прогнило в нем. И в карете он чувствовал себя не многим лучше. Какой-то краснолицый человек, от которого вовсю несло пивом, снова и снова повторял, что занимается торговлей, «экспорт-импорт»; каждый раз он так загадочно подмигивал, словно сообщал что-то очень важное. Напротив сидела средних лет женщина с ребенком, она постоянно кивала в ответ на слова торговца. Ламприера уже не тошнило даже на самых тяжелых переездах, но в душе его сгущалось смутное беспокойство. Он опять почувствовал его сейчас, глядя на лежавшее перед, ним письмо, письмо его отца. Ламприер вертел его в руках, погружаясь в мысли, которые преследовали его в течение последних двух недель. Скоро эти мысли догонят его — и не станут дожидаться, пока он приготовится противостоять им.
   Прошло два часа с тех пор, как он постучал в дверь на Саутгемптон-стрит. Пожилая женщина, проводившая его наверх, в эту комнату, рассказала ему об остальных жильцах дома. Подвал занимали девушки из Уэльса, работавшие на рынке. Первый этаж пустовал, зато второй был полностью занят. Его комната была на третьем этаже, а над ним жил портной с женой и детьми. Женщина спешила по своим делам. Показав новому жильцу его комнату, она отправилась вниз по скрипучим ступеням.
   Он подождал на площадке, прислушиваясь к ее шагам. Первый укол совести, угрызения которой мучили его со дня смерти отца и все больше вызывали в нем страх, он почувствовал в душе в тот же миг, когда услышал стук захлопнувшейся наружной двери. За прошедшие с тех пор два часа это ощущение превратилось в чувство, обрушившееся на него всей своей ужасной монотонно нараставшей силой. Он сразу узнал его медленное приближение, его упрямую зловещую настойчивость. Эти последние недели перед отъездом он проводил в долгих, изнуряющих прогулках среди скал. Иногда он вдруг замечал, что куда-то бежит, приходил в себя и не мог вспомнить куда. Но он знал от чего.
   Воспоминания об ужасном событии порождали в нем чудовищные вопросы, то инквизиторски жестокие, то просительно настойчивые. Невидимой миазмой эти вопросы оскверняли его душу и пронизывали все закоулки его памяти. Какой ценой была оплачена жизнь Анхиса? Смертью других. Холодный ветер гнал в комнату приторный запах разложения с Темзы. Он задрожал и плотнее закутался в плащ, потом пересел на стул. Наверное, гордость не позволила бы старому отцу позвать уходящего сына, напомнить ему о долге крови. Он не уклонился бы от судьбы.
   Ему хотелось верить в это. И все же, когда он старался поверить, перед его мысленным взором вставал разъяренный отец, кричавший вслед беглецу: «Ты можешь избежать мечей, ты можешь стряхнуть сознание вины, но моя кера будет гнаться за тобой, я буду преследовать тебя». Брошенный сыном троянец разинул бы беззубый рот в безмолвном крике, ожидая смертельного удара. И если бы меч упал на его голову, в тот же миг его кера обрела бы крылья и полетела над пылающим городом, по небу, озаренному огнем. Трепещущая бабочка, она губительным микробом прогрызала бы каналы в мозгу, одолеваемом ночными кошмарами и лихорадочными видениями. Ни одно жертвоприношение не успокоило бы ее, никакая цена не оказалась бы достаточно высока.
   Постепенно до его сознания стал доходить быстрый лязгающий звук. Не хватило бы даже Дидоны, думал он, DelendaestCarthago , крушина и смола. Это лязгали его собственные зубы.
   Ламприер поднялся и подошел к окну. Прижавшись лбом к оконному переплету, он смотрел на мужчин и женщин, толпившихся на улице внизу. Все они в один прекрасный день станут тенями, все оставят свои тяжкие земные заботы ради небесного эфира. Как мой отец, как гарпия, сирена или сфинкс. Различные воплощения керы. Она покидает тело через рот, она уносится на черных крыльях. У нее женское лицо. Миазма. Древние верили, что она насылает чуму и сеет сорняки на полях. Кера — ревностный кредитор, преследующий сверху забывчивых должников.
   Наверху младший сын портного начал повторять урок: «Этельред Нерешительный, Эдуард Исповедник, Генрих Пятый…» «Неосторожный», — мысленно добавил Ламприер и вновь задумался над письмом, которое бросил на кровать, над словами отца. Curritefusi … Опять сверху: раз-раз, щелкают ножницы. Голоса из прошлого и будущего, «Генрих Седьмой», «Генрих Восьмой»… С улицы донесся крик: «Свежая говядина!»
   Когда собачьи зубы сомкнулись на голени, раздался хлюпающий звук, удивительно, до чего громко, чмок, словно вытащили ботинок из жидкой грязи. Февраль был месяцем умиротворения, пожалуй, слишком раннего, подумал он. Или слишком позднего. Обряд нужно было выполнять со всей точностью. Когда человек умирал, его останки складывали в большой глиняный кувшин, пифос, после чего следовала церемония захоронения, во время которого семья совершала особые ритуалы, чтобы умиротворить керу, дух умершего. Порой соблюдение всех предписанных действий не приносило желаемого результата, но это не могло поколебать веру или страх афинян. Они знали, что кера — это испуганный дух, переживший травму смерти, и что, когда, значительно позже, дух отдавал свою монету Харону, пересекал Ахерон и достигал страны теней, этот страх оставался с ним. Это был горький вкус во рту у живущих, вкус неизбежного воссоединения. «Вы тоже последуете за нами», — шелестели бестелесные голоса.
   Речное зловоние висело в воздухе. Слабый огонь в камине почти совсем потух. Он подошел и вяло поворошил золу, подбросив несколько кусков угля. Даже огонь горит здесь по-другому. Он присел на корточки и стал смотреть, как дрожащее пламя робко лижет свежий уголь. Письмо все еще ожидало его. Он был полон дурных предчувствий, когда повернулся, чтобы взять его, хотя чего ему бояться? Вопросы, на которые не было ответа, обвинения, которым нечего было противопоставить. Чепуха; но само присутствие письма в эту минуту было своего рода обвинением. Он потер все еще ноющее плечо и снова бросился на кровать. Держа конверт в руках, он думал о Гиппоное, он же Беллерофонт, посланном якобы из постели Стенобеи ко двору Иобата с лукавым письмом, в котором ничего не подозревающий герой нес свой смертный приговор. И все же Беллерофонт выжил, подумал он. «Карл Первый», — прозвучало сверху. Старательно выведенные рукой отца буквы смотрели ему прямо в зрачки. Он опять начал читать.
   Назим с товарищами по команде добрался до рэтклиффских бараков. Они шагали рядом с ним, возбужденно болтая и показывая пальцами во все стороны. Со ступеней Пеликан-стэрз, где их высадил ялик, все вокруг было в новинку. Вот молодая женщина вела собаку на поводке. Усевшись на упаковочный ящик, седой джентльмен держал в руках два одинаковых шелковых отреза. К одному из них он обращался так, словно тот был его заклятым врагом. «Импорт!» — взвизгнул он и яростно плюнул на шелк. Маленький серый человечек с тонкими, будто нарисованными, усами обходил со шляпой в руках людей, стоявших вокруг него. Они бросали в шляпу мелкие монеты. Открыв рот, ласкары глазели на проституток, которые выглядывали из окон на Олд-Грейвел-лейн. Индусы постарше отводили глаза, но молодые быстро поняли, что за товар здесь предлагается, и уже помахивали женщинам кошельками, а те облизывались в предвкушении поживы. Скоро, Назим знал, новизна исчезнет и под ней обнаружится грубая правда, свойственная всем этим зрелищам, вроде представления фокусника, которого они только что миновали: настоящий бизнес там делал мальчик, потихоньку опустошавший карманы зрителей, пока они следили за тем, как его хозяин, Мастер Иллюзий, извлекает ниоткуда апельсины и жонглирует колодой карт. Нечто из ничего, ничто из чего-то; замечательное равновесие, подумал Назим. Что ж! Многим рукам сегодня ночью найдется работа. В трущобах Шедуэлла знают, как облегчить карманы ласкаров от заработанных денег.
   Они быстро шагали вперед, приближаясь к месту своего назначения. Тогда, несколько месяцев назад, он понял обещание Паннела именно так, как и следовало его понимать: то была прекрасная ложь, призванная смягчить для матросов тяготы предстоявшего плавания. Но те, кто воспринял посулы о роскошных условиях и обильной еде всерьез, разочаровались при виде показавшихся впереди бараков. Чем ближе они подходили по Рэтклиффской дороге к длинному, низкому деревянному строению, тем очевиднее становилось, насколько оно ветхое. Отодранные доски хлопали по крыше. Окна глядели пустыми проемами. Сообразив наконец, куда они попали, товарищи Назима замедлили шаг, и к своему новому жилищу команда приблизилась в полном молчании.
   В дверях строения их ожидал маленький очкарик; с обеих сторон его подпирали крупные субъекты грубой наружности. На столе перед ним высокой грудой были навалены одеяла. Каждый, кто проходил в двери мимо него, получал одеяло с кратким объяснением: «постель». Окончательно присмиревшие ласкары входили один за другим и исчезали в мрачных внутренностях барака. Назим пристроился в конец очереди, поспешно собираясь с мыслями. Получив одеяло, он потоптался перед чиновником и спросил заискивающим голосом, когда их переведут в более подходящее помещение. Он едва успел договорить, как громила, стоявший слева, выругался и неловко замахнулся, метя ему в лицо. Назим позволил его руке коснуться своей головы и отпрянул назад через дверной проем, почти выкатившись на улицу. Он ухватился за голову в притворном страдании и оглянулся на своего противника, который встал на пороге, заслонив собой дверной проем. Тот собрался было шагнуть вперед, но что-то в выражении лица индуса удержало его. Он вернулся в дом, выпятив грудь, гордый своей победой. Горло, подумал Назим, горло — вот его слабое место.