Страница:
Но ведь шарф Ламбера был и в самом деле со мной. Я обернул его потуже вокруг шеи. «Когда вернусь, — сказал я себе, — пошлю шарф хозяину». Так я и сделал.
После взятия Эвереста мне задавали множество вопросов, и не одни только политические. Вопросы восточных людей часто касались дел религиозных и сверхъестественных. «Увидел ли ты бога Будду на вершине?» — спрашивали меня. Или: «Видел ли ты бога Шиву?» Многие верующие всячески пытались заставить меня объявить, будто на вершине мне явилось видение или на меня снизошло откровение. Но и тут, хотя это может разочаровать людей, я должен говорить только правду, а правда заключается в том, что на Эвересте я не увидел ничего сверхъестественного и не ощутил ничего сверхчеловеческого. Я ощущал большую близость к богу, и этого было мне достаточно. В глубине сердца я поблагодарил бога, а перед спуском обратился к нему с весьма земной и деловой просьбой — чтобы он, даровав нам победу, помог нам также спуститься живыми вниз.
Мы включили кислородные аппараты и снова двинулись в путь. Как ни хотелось нам спуститься побыстрее, мы шли медленно и осторожно — ведь мы все-таки утомились и реагировали не так чётко, а большинство несчастий в горах случается именно из-за того, что уставший человек пренебрегает осторожностью при спуске. Шаг за шагом спускались мы по крутому снежному склону, чаще всего пользуясь ступеньками, которые сделали на пути вверх. Скалу с расщелиной преодолели без особых затруднений; я так даже просто сбежал по ней вприпрыжку. Затем опять пошли по гребню, вбивая каблуки в снег и скользя. Час спустя мы добрались до Южной вершины. Всю эту часть спуска Хиллари шёл впереди, а я сзади, страхуя его в опасных местах. Несмотря на утомление, мы сохраняли ещё силы. Больше всего нас беспокоила жажда, потому что вода во флягах замёрзла, а есть снег означало только подвергать рот и горло опасности воспаления.
На Южной вершине мы передохнули. Далее следовал крутой снежный откос: он был теперь даже ещё опаснее, чем во время подъёма. Хиллари напрягал все силы, чтобы не сорваться на спуске; он так сильно сгибал колени, что то и дело садился на снег. А я крепко сжимал в руках верёвку и натягивал её, на случай если он поскользнётся — ведь дальше внизу не было ничего до самого ледника Каншунг, тремя тысячами метрами ниже. Но и этот участок мы преодолели благополучно. Теперь самое худшее было позади. Немного спустя мы подобрали кислородные баллоны, оставленные Бурдиллоном и Эвансом, — подобрали как раз вовремя: наши собственные запасы были уже на исходе. Около двух часов пополудни добрались до верхней палатки, остановились и отдохнули; я подогрел на примусе немного лимонада. Мы пили впервые за много часов, и казалось, новая жизнь вливается в наши тела.
Но вот и лагерь IX остался позади. Мы пошли вдоль гребня, мимо остатков швейцарской палатки, вниз по большому кулуару к Южному седлу. Здесь кое-где сохранились наши старые следы, но кое-где ветер стёр их, а спуск был настолько крут, что приходилось вырубать новые ступени, потому что даже кошки не могли предохранить нас от скольжения.
Мы поменялись местами — теперь я шёл впереди, выдалбливая ступеньки то каблуком, то ледорубом. Часы тянулись бесконечно долго. Но вот показались палатки на седле и движущиеся точки около них. Постепенно палатки и точки становились все крупнее. Наконец мы ступили на более удобный откос над самым седлом. К нам навстречу спешил Лоу, начальник этого лагеря. Он обнял нас, тут же напоил горячим кофе, а затем довёл, с помощью остальных, до самого лагеря.
Грегори ушёл несколько раньше в этот же день вниз. Зато снизу поднялся Нойс с шерпой Пасангом Пхутаром[19], и теперь они с Лоу приняли все меры к тому, чтобы согреть нас и устроить поудобнее. Лоу уже напоил нас кофе, теперь Нойс принёс чай. Видно, он очень волновался и опрокинул примус, когда кипятил воду, потому что чай был с сильным привкусом керосина, но это не имело никакого значения. Глотая этот чай, я думал, что он для меня вкуснее самых свежих сливок, потому что приготовлен от души. Конечно, нас засыпали вопросами, но в тот момент мы долго были не в силах отвечать. Мы нуждались в отдыхе. Становилось темно и холодно, мы забрались в свои спальные мешки, Хиллари в одной палатке с Лоу и Нойсом, я в другой палатке с Пасангом. Я лежал тихо, дыша «ночным кислородом», и старался уснуть. Я чувствовал себя а ча — хорошо, но сильно устал. Было трудно и думать и чувствовать.
«Настоящая радость, — подумал я, — придёт позже».
И радость пришла. А за ней и кое-что другое. Но сначала радость.
На следующий день снова выдалась замечательная погода, сияло солнце. И хотя мы, конечно, устали и ослабели после трехдневного пребывания на такой высоте, мы совершили длинный переход вниз до Южного седла в приподнятом настроении. Англичане оставили большую часть своих вещей в лагере VIII, я же нёс три-четыре сумки со снаряжением, флягу и один из двух фотоаппаратов Лоу, забытый им от волнения. В пути нам встречались поджидавшие нас друзья. В лагере VII майор Уайли и несколько шерпов; ниже лагеря VI — Том Стобарт со своим киноаппаратом. В лагере V собрались ещё шерпы, в том числе Дава Тхондуп и мой молодой племянник Гомбу. Каждая новая встреча сопровождалась взволнованными разговорами; в лагере V шерпы напоили нас чаем и настояли на том, чтобы нести мой груз всю остальную часть пути.
Наконец в лагере IV, передовой базе экспедиции, нас ожидала основная группа. Они поспешили навстречу, едва мы ступили на длинный снежный склон цирка, и мы сначала не показали виду, что возвращаемся с победой. Однако когда оставалось около пятидесяти метров, Лоу уже не мог больше сдержаться, поднял вверх руку с отставленным большим пальцем и указал зажатым в другой руке ледорубом в сторону вершины. С этой минуты началось ликование, какого, сдаётся мне, Гималаи не наблюдали за всю свою историю. В тяжёлых ботинках, по глубокому снегу товарищи спешили нам навстречу чуть ли не бегом. Хант обнял Хиллари и меня. Я обнял Эванса. Все обнимали друг друга.
— Это правда? Это правда? — твердил Хант снова и снова. И опять восторженно обнимал меня. Глядя на нас со стороны в ту минуту, никто не увидел бы какого-либо различия между англичанами и шерпами. Все мы были просто восходители, успешно штурмовавшие вершину.
Несколько часов мы пили, ели и отдыхали — и рассказывали, рассказывали без конца. Это был чудесный вечер, наверное самый счастливый в моей жизни. Я не знал в тот момент, что уже тогда произошли события, вызвавшие впоследствии немалые осложнения и недоразумения. Незадолго до того индийское радио передало неверное известие, будто мы потерпели неудачу. Теперь англичане послали победную весть — гонец доставил её в Намче Базар, а оттуда по радио сообщили в Катманду. Но телеграмма была зашифрована и адресована лично английскому послу, который переправил её в Лондон, а других известил только спустя сутки. Насколько я понимаю, англичане хотели, чтобы первой узнала новость королева Елизавета, а последующее опубликование известия должно было явиться звеном коронационных торжеств. Для англичан это подошло как нельзя лучше, восторгам и ликованию не было предела, зато для многих жителей Востока получилось как раз наоборот: они узнали новость с опозданием на день и притом с противоположного конца света. В таком положении оказался даже король Непала Трибхувана, в чьей стране находится Эверест!
Я уже сказал, что ничего не знал в тот момент — я сам мог бы сразу же послать шерпского гонца в Намче Базар, и возможно все получилось бы иначе. Но я спросил себя: «Зачем?» Я работал на англичан: как говорим мы, шерпы, я «ел их соль». Они организовали экспедицию — почему бы им не действовать по-своему и дальше? Итак, я не стал посылать никакого гонца и попросил остальных шерпов не сообщать никому новость, пока она не будет обнародована. А позднее стали болтать, будто я поступил так потому, что меня подкупили англичане, говорили даже, что меня подкупили, чтобы я говорил, будто Эверест взят, тогда как на деле мы не взяли его. На первое из этих обвинений отвечу только, что это совершённая неправда. Второе обвинение настолько смехотворно, что на него и отвечать не стоит.
Говоря, что я не послал никакой вести, я имею в виду официальное сообщение, предназначенное для опубликования. Впервые за много недель я был в состоянии думать о чем-то помимо восхождения, помимо ожидавшей меня вершины. Мои мысли обратились к любимым, которые ждали меня дома, и в эту ночь в лагере IV один из моих друзей написал с моих слов письмо Анг Ламу. «Это письмо от Тенцинга, — говорилось в нем. — Вместе с одним англичанином я достиг вершины Эвереста 29 мая. Надеюсь, вы будете рады. Больше писать не могу. Простите меня». После этих слов я подписал своё имя.
В лагере IV я провёл одну ночь. Половину ночи мы праздновали, половину — отдыхали. На следующее утро я думал только о том, чтобы завершить спуск — за один день прошёл вниз по цирку и ледопаду, затем до базового лагеря, вместе с шерпами Анг Черингом и Гомбу, моим племянником. «Теперь я свободен, — думал я все время. — Эверест освободил меня». Я был счастлив, потому что не знал, насколько ошибаюсь… В базовом лагере я также провёл лишь одну ночь, после чего прошёл больше шестидесяти километров вниз по ледникам и долинам до Тами, повидать мать. Я рассказал ей о нашей победе, и она была очень обрадована. Глядя мне в лицо, мать сказала:
— Сколько раз я отговаривала тебя ходить на эту гору! Теперь тебе не надо больше идти туда.
Всю свою жизнь она верила, что на вершине Эвереста обитают золотая птичка и лев из бирюзы с золотой гривой, — пришлось разочаровать её, когда она спросила меня об этом. Зато на вопрос, видел ли я с вершины Ронгбукский монастырь, я смог ответить утвердительно, и это очень порадовало её.
Я пришёл в Тами один и провёл здесь два дня с матерью и младшей сестрой. Впервые с самого детства я пробыл так долго в родной деревне. Все приходили повидаться со мной, чанг лился рекою, и я готов сознаться, что «утратил спортивную форму», как говорят англичане. Но затем, памятуя о своих обязанностях, подобрал около ста носильщиков для доставки снаряжения обратно в Катманду и отправился с ними в Тьянгбоче. Перед уходом я спросил мать, не согласится ли она пойти со мной в Дарджилинг и поселиться там у меня. Она ответила: «Это было бы неплохо, но я слишком стара, тебе будет слишком много хлопот со мной». Как я ни настаивал, она продолжала отказываться. Пришлось мне ещё раз расстаться со своей ама ла. Зато по пути из Тами в Тьянгбоче я встретил старшую сестру Ламу Кипу с мужем и двумя дочерьми, и они согласились переехать ко мне.
Тем временем экспедиция группа за группой возвращалась с горы в Тьянгбоче, и здесь царило страшное возбуждение и переполох. Было очень трудно найти достаточное количество носильщиков — близился период муссона, дождей, и мало кто соглашался идти с нами. К тому же взятие Эвереста вызвало почти столько же огорчения, сколько радости; шерпы опасались, что теперь не будет больше экспедиций, не будет работы. А ламы (они всегда относились неодобрительно к попыткам взять Эверест) пророчили, что наш успех навлечёт на всех немилость богов. Наконец нам удалось кое-как все уладить, и мы приготовились выступить в путь. Полковник Хант заявил, что пойдёт впереди главного отряда. Ему предстояли срочные дела, в том числе согласование моей поездки в Англию. Этого я не предвидел. Думая о будущем, я представлял себе только, что вернусь в Дарджилинг, отдохну, а затем, если хватит денег, построю себе новый домик. Я все ещё не имел ни малейшего представления о том, что меня ожидало.
Очень скоро, однако, я обнаружил, что отныне вся моя жизнь пойдёт иначе. Уже в Тьянгбоче мне вручили телеграмму от Уинстона Черчилля, а затем последовал целый поток посланий. Мне и самому хотелось отправить одно послание: передать Анг Ламу, чтобы она вместе с дочерьми встречала меня в Катманду. Я сказал об этом майору Уайли, добавив, что сам заплачу гонцу. Как всегда, он охотно вызвался помочь мне; послание было отправлено за счёт экспедиции. И в последующие дни нашего долгого путешествия до Катманду Уайли всячески заботился обо мне: давал добрые советы, помогал объясняться с иностранцами и отвечать на письма.
— Вы видите теперь, какая жизнь вам предстоит, — говорил он мне.
А между тем это было только начало, меня ожидал ещё не один горький урок.
Мы шли вверх и вниз по холмам и долинам Непала. С каждым днём толпы встречающих и восторги все возрастали. Спустя примерно десять дней, когда нас отделяло от Катманду восемьдесят километров, я получил приятную новость, что Анг Ламу уже прибыла туда с девочками. Однако большинство людей приходило к нам не с новостями, а за новостями. Вскоре я шёл в окружении целого отряда журналистов. Были здесь непальцы, индийцы, англичане, американцы, и, кроме рассказа о восхождении, многие из них добивались от меня всякого рода заявлений по национальным и политическим вопросам. Майор Уайли заранее предупредил меня, что так будет, и посоветовал быть осторожным; теперь я всячески старался следовать его совету.
Это было нелегко. Множество людей вертелось вокруг, засыпая меня целым градом вопросов, причём на половину вопросов они, сдаётся мне, тут же сами и отвечали. В Хуксе я дал интервью Джеймсу Бэрку из журнала «Лайф», купившего у «Таймс» право на информацию об экспедиции для Америки. Несколько позже я встретился с корреспондентом «Юнайтед Пресс Ассошиэйшенс» Джоном Главачеком, с которым впоследствии подписал договор на серию статей. Англичане были в этом отношении связаны: перед началом экспедиции они подписали соглашение, что все их рассказы и фотографии будут считаться собственностью всей экспедиции в целом, которая, в свою очередь, имела контракт с «Таймс». Я же, хотя и считался членом экспедиции, не был связан таким обязательством и мог заключать сделки по своему выбору. В Катманду и позднее в Нью-Дели по этому поводу были споры и дискуссии. Полковник Хант убеждал меня присоединиться к контракту с «Таймс». Однако я отказался. Впервые за всю мою жизнь у меня появилась возможность заработать крупную сумму денег, и я не видел, почему бы мне не воспользоваться этой возможностью.
Но это были все мелочи. Настоящие осложнения начались в Дхаулагате, немного не доходя Катманду, где навстречу нам вышла целая толпа непальцев и чуть не увела меня от всей экспедиции. После меня не раз спрашивали, были ли это коммунисты, но я просто не знаю этого. Зато я знаю, что они были националисты, притом фанатики, что их ничуть не интересовал Эверест и действительные обстоятельства его взятия, а только и исключительно политика. Они добивались от меня, чтобы я назвался непальцем, не индийцем. И ещё, чтобы я заявил, что достиг вершины раньше Хиллари. Я ответил им, что не заинтересован в политике и в ссорах с англичанами, и попросил оставить меня в покое. «До сих пор, — сказал я им, — никому не было дела до моей национальности. С чего вдруг такой интерес теперь? Индиец, непалец — какая разница?» Я пытался внушить им то же самое, что сказал в интервью Джеймсу Бэрку: «Все мы члены одной большой семьи — Хиллари, я, индийцы, непальцы, все люди на свете!»
Однако они никак не хотели угомониться. Они чуть не свели меня с ума. Они сами подсказывали мне ответы и заставляли подписывать бумаги, которых я даже не мог прочесть. И все это время толпа продолжала расти. Меня отделили от моих товарищей, толкали и вертели, словно куклу. «Чего они хотят от меня? — удивлялся я. — Знай я, что дела обернётся таким образом, я оставался бы у себя в Соло Кхумбу».
20 июня наш отряд спустился с предгорий на Непальскую равнину. В Бонепа, где начинается шоссе, меня усадили в «джип» и заставили переодеться в непальскую одежду. К этому времени я до того устал и растерялся, что позволял делать с собой все, что угодно. В каждом городе и деревне, через которые мы проезжали, происходили торжественные встречи. Толпы людей размахивали флажками и вымпелами. «Тенцинг синдабад!» — кричали они. — «Да здравствует Тенцинг!»
Конечно, мне были приятны такие горячие приветствия. Однако признаюсь, что предпочёл бы вернуться домой тихо и мирно, как это бывало всегда до тех пор.
В пяти километрах от Катманду меня поджидали жена и дочери; мы крепко обняли друг друга, счастливые завоёванной победой. Анг Ламу обернула вокруг моей шеи кхада — священный платок. Пем Пем и Нима повесили мне на плечи гирлянды, я рассказал Ниме, что положил её карандашик там, где она просила. Оказалось, что в течение последних недель у них была почти такая же суматошная жизнь, как у меня. Великую новость они узнали в Дарджилинге только утром 2 июня, в дождливый серый день, от друзей, услышавших её по радио. С этой минуты жизнь их совершенно изменилась. Важные чиновники приходили к ним с визитом, почта приносила множество посланий, строились всевозможные планы. По всему городу распространялись мои фотографии, а Рабиндранат Митра договорился с одним поэтом, и тот сочинил про меня песню, которую скоро распевали на всех улицах. Все это очень радовало моих родных, но больше всего им хотелось получить весточку от меня; между тем письмо, в котором я просил их приехать в Катманду, так и не дошло. Анг Ламу и сама собиралась ехать, только боялась, что я рассержусь, если она сделает это, не договорившись предварительно со мной.
— Почему нет телеграммы от моего мужа? — спрашивала она то и дело. — Я дам десять рупий тому, кто доставит мне её с почты.
Но телеграмма все не шла (я так и не смог выяснить, что с ней случилось), и, прождав одиннадцать дней, Анг Ламу решила ехать, будь что будет. У неё не было ни денег, ни подходящей одежды, но Митра дал ей сто рупий, заработанных на продаже моих фотографий, да потом раздобыл ещё четыреста рупий на поездку с помощью миссис Гендерсон из Гималайского клуба и других друзей. Анг Ламу выехала из Дарджилинга с дочерьми и прибыла в Катманду самолетом через Патна, опередив меня на четыре дня. С ними прилетели Пасант Пхутар (уже третий), ветеран-горец, наш близкий друг и родственник, и Лакпа Черинг, представлявший нашу ассоциацию.
Впрочем, в тот сумасшедший день, когда я сам добрался до Катманду, у нас вовсе не было времени переговорить обо всем этом. Не прошло и нескольких минут, как меня оторвали от родных и усадили вместо «джипа» в коляску, запряжённую лошадьми; туда же сели другие восходители, которых я не видел некоторое время, в том числе Хант и Хиллари. И вот мы двинулись через город, окружённые ещё невиданной толпой. Нас осыпали рисом, цветной пудрой, монетами, причём монеты колотили меня по черепу так, что я стал опасаться головной боли. Спастись от них было невозможно, потому что я не мог смотреть во все стороны одновременно. Большую часть времени я стоял в коляске, улыбаясь и сложив ладони пальцами кверху в традиционном древнем индийском приветствии намасте.
Событий было столько, что трудно вспомнить, что происходило раньше, что позже.
Прямо в нашей испачканной экспедиционной одёжде нас доставили в королевский дворец. Здесь участников восхождения приветствовал король Трибхувана, он вручил мне Непал Тара (Непальскую Звезду) — высшую награду страны; Хант и Хиллари получили другие награды. Как и многие другие обстоятельства этого времени, вопрос о почестях и полученных знаках отличия дал повод к осложнениям и недоразумениям. Дело в том, что в то самое время, когда мне вручили одну непальскую награду, а Ханту и Хиллари — другую, не столь высокую, из Англии поступило сообщение, что королева возвела их в дворянское звание, а в отношении меня ограничились медалью св. Георга. Шум, поднятый вокруг всего этого, был не только нежелательным, но просто бессмысленным. После того как Индия стала независимой, её правительство, подобно американскому правительству ранее, запретило своим гражданам принимать иностранные титулы. Таким образом, если бы королева и удостоила меня такой чести, то я сам и моя страна оказались бы только в неловком положении. Лично для меня это было каи чаи на — совершенно безразлично; дворянское звание не прибавило бы мне ни ума, ни красы. Поняв причину, я ничуть не чувствовал себя обиженным или задетым.
Политика, политика… Внезапно со всех сторон начались осложнения. Непальцы отнеслись ко мне замечательно, они встретили меня так, что я не забуду, даже если проживу сто жизней. Однако в своих усилиях сделать из меня героя они зашли чересчур далеко: они почти совершенно пренебрегали англичанами, вместо того чтобы отнестись к ним как к почётным гостям. Слишком многие непальцы говорили глупые вещи, стараясь извратить факты в своих политических целях. Каких только диких выдумок не было: и что я тащил Хиллари на себе до вершины, и что он вообще не дошёл до верха, и что я чуть ли не один совершил все восхождение. А тут ещё эти нелепые заявления, которые меня заставили подписать, воспользовавшись моей растерянностью. Кончилось тем, что полковник Хант вышел из себя и заявил, что я не только не герой, но, с точки зрения техники лазания, вообще второразрядный альпинист. А это, разумеется, только подлило масла в огонь.
Непальские и индийские журналисты ходили за мной по пятам. Руководствуясь политическими мотивами, кое-кто пытался заставить меня высказаться против англичан, а я, обидевшись на слова Ханта, и в самом деле сказал кое-что, о чем позже сам сожалел. К счастью, добрая воля в наших сердцах восторжествовала. Ни англичане, ни я сам не хотели, чтобы великое событие было превращено в нечто мелкое и жалкое. И вот мы собрались 22 июня в канцелярии премьер-министра Непала и составили заявление, призванное положить конец всем разнотолкам. Один экземпляр, предназначенный для Хиллари, подписал я, другой — для меня, подписал Хиллари. Вот что написано в том экземпляре, который хранится у меня сейчас:
«29 мая мы с шерпой Тенцингом вышли из нашего верхнего лагеря на Эвересте на штурм вершины.
Во время восхождения на Южную вершину то один, то другой из нас шёл впереди.
Мы перешли через Южную вершину и стали подниматься по предвершинному гребню. Мы. достигли вершины почти одновременно.
Мы обняли друг друга, счастливые своей победой; затем я сфотографировал Тенцинга с флагами Великобритании, Непала, Объединённых Наций и Индии.
Э. П. Хиллари»
Каждое слово в этом заявлении есть истинная правда. Именно так — мы достигли вершины почти одновременно. И так оно и оставалось до настоящего времени, когда по причинам, которые я уже изложил, мне кажется правильным рассказать все подробности.
Наряду с вопросом о том, кто первый достиг вершины, было много толков и споров относительно моей национальности. «Какое это имеет значение? — спрашивал я снова и снова. — При чем тут национальность и политика, когда речь идёт о восхождении на гору?» Но разговоры не прекращались, и я решил обратиться к премьер-министру, мистеру Коирала. Я сказал ему:
— Я люблю Непал. Я родился здесь, это моя страна. Но теперь я уже давно живу в Индии. Мои дети выросли там, и мне надо думать об их образовании, об их будущем.
Мистер Коирала и остальные министры отнеслись ко мне приветливо, с полным пониманием. Они не пытались, подобно некоторым другим, оказывать давление на меня, а только сказали, что если я захочу остаться в Непале, то получу дом и другие льготы; далее они пожелали мне успеха и счастья, независимо от того, каким будет моё решение. Я остаюсь им глубоко благодарен за готовность помочь, когда я оказался в затруднительном положении. Как я сказал тогда для печати: «Я рождён из чрева Непала, а вырос на коленях Индии». Я люблю обе страны, чувствую себя сыном их обеих.
В Катманду мы оставались около недели, и каждый день устраивались новые торжества, новые церемонии, но происходили также новые осложнения. На этот раз мы, шерпы, спали не в гараже, а в непальской правительственной гостинице, так что в этом отношении все было в порядке. Впрочем, не совсем в порядке — приходилось защищать нас от толпы, которая осаждала экспедицию.
На один из вечеров в английском посольстве был назначен приём. Я получил приглашение, но отказался прийти; как и многое другое, это вызвало всевозможные пересуды, поэтому я объясню причину отказа. Дело в том, что годом раньше, находясь в Катманду вместе со швейцарцами, я пережил здесь неприятность. Из-за какой-то путаницы с организацией экспедиции я оказался однажды без ночлега и обратился тогда в английское посольство, поскольку останавливался там вместе с Тильманом в 1949 году. Меня ожидало разочарование: полковник Пруд, первый секретарь посольства, указал мне на дверь. Меня это сильно обидело, а так как в 1953 году полковник Пруд по-прежнему работал в посольстве, я не счёл для себя возможным принять приглашение. Такова единственная причина моего отказа, он вовсе не был задуман как недружественный жест в отношении моих товарищей по Эвересту.
Но вот я оставил Катманду, вылетев в Калькутту в личном самолёте короля Трибхувана. Вместе со мной летели только моя семья и Лакпа Черинг, который стал для меня чем-то вроде советника. Остальные направились в Индию другими путями. В Калькутте нас поместили в Доме правительства — снова празднества, приёмы, приветствия… Среди встретивших нас здесь был мой добрый друг Митра — я вызвал его по телеграфу из Дарджилинга. Первым делом я вручил ему красный шарф Раймона Ламбера и попросил переслать в Швейцарию. В Калькутте же я рассказал о восхождении для агентства Юнайтед Пресс, с которым подписал здесь контракт.
После взятия Эвереста мне задавали множество вопросов, и не одни только политические. Вопросы восточных людей часто касались дел религиозных и сверхъестественных. «Увидел ли ты бога Будду на вершине?» — спрашивали меня. Или: «Видел ли ты бога Шиву?» Многие верующие всячески пытались заставить меня объявить, будто на вершине мне явилось видение или на меня снизошло откровение. Но и тут, хотя это может разочаровать людей, я должен говорить только правду, а правда заключается в том, что на Эвересте я не увидел ничего сверхъестественного и не ощутил ничего сверхчеловеческого. Я ощущал большую близость к богу, и этого было мне достаточно. В глубине сердца я поблагодарил бога, а перед спуском обратился к нему с весьма земной и деловой просьбой — чтобы он, даровав нам победу, помог нам также спуститься живыми вниз.
Мы включили кислородные аппараты и снова двинулись в путь. Как ни хотелось нам спуститься побыстрее, мы шли медленно и осторожно — ведь мы все-таки утомились и реагировали не так чётко, а большинство несчастий в горах случается именно из-за того, что уставший человек пренебрегает осторожностью при спуске. Шаг за шагом спускались мы по крутому снежному склону, чаще всего пользуясь ступеньками, которые сделали на пути вверх. Скалу с расщелиной преодолели без особых затруднений; я так даже просто сбежал по ней вприпрыжку. Затем опять пошли по гребню, вбивая каблуки в снег и скользя. Час спустя мы добрались до Южной вершины. Всю эту часть спуска Хиллари шёл впереди, а я сзади, страхуя его в опасных местах. Несмотря на утомление, мы сохраняли ещё силы. Больше всего нас беспокоила жажда, потому что вода во флягах замёрзла, а есть снег означало только подвергать рот и горло опасности воспаления.
На Южной вершине мы передохнули. Далее следовал крутой снежный откос: он был теперь даже ещё опаснее, чем во время подъёма. Хиллари напрягал все силы, чтобы не сорваться на спуске; он так сильно сгибал колени, что то и дело садился на снег. А я крепко сжимал в руках верёвку и натягивал её, на случай если он поскользнётся — ведь дальше внизу не было ничего до самого ледника Каншунг, тремя тысячами метрами ниже. Но и этот участок мы преодолели благополучно. Теперь самое худшее было позади. Немного спустя мы подобрали кислородные баллоны, оставленные Бурдиллоном и Эвансом, — подобрали как раз вовремя: наши собственные запасы были уже на исходе. Около двух часов пополудни добрались до верхней палатки, остановились и отдохнули; я подогрел на примусе немного лимонада. Мы пили впервые за много часов, и казалось, новая жизнь вливается в наши тела.
Но вот и лагерь IX остался позади. Мы пошли вдоль гребня, мимо остатков швейцарской палатки, вниз по большому кулуару к Южному седлу. Здесь кое-где сохранились наши старые следы, но кое-где ветер стёр их, а спуск был настолько крут, что приходилось вырубать новые ступени, потому что даже кошки не могли предохранить нас от скольжения.
Мы поменялись местами — теперь я шёл впереди, выдалбливая ступеньки то каблуком, то ледорубом. Часы тянулись бесконечно долго. Но вот показались палатки на седле и движущиеся точки около них. Постепенно палатки и точки становились все крупнее. Наконец мы ступили на более удобный откос над самым седлом. К нам навстречу спешил Лоу, начальник этого лагеря. Он обнял нас, тут же напоил горячим кофе, а затем довёл, с помощью остальных, до самого лагеря.
Грегори ушёл несколько раньше в этот же день вниз. Зато снизу поднялся Нойс с шерпой Пасангом Пхутаром[19], и теперь они с Лоу приняли все меры к тому, чтобы согреть нас и устроить поудобнее. Лоу уже напоил нас кофе, теперь Нойс принёс чай. Видно, он очень волновался и опрокинул примус, когда кипятил воду, потому что чай был с сильным привкусом керосина, но это не имело никакого значения. Глотая этот чай, я думал, что он для меня вкуснее самых свежих сливок, потому что приготовлен от души. Конечно, нас засыпали вопросами, но в тот момент мы долго были не в силах отвечать. Мы нуждались в отдыхе. Становилось темно и холодно, мы забрались в свои спальные мешки, Хиллари в одной палатке с Лоу и Нойсом, я в другой палатке с Пасангом. Я лежал тихо, дыша «ночным кислородом», и старался уснуть. Я чувствовал себя а ча — хорошо, но сильно устал. Было трудно и думать и чувствовать.
«Настоящая радость, — подумал я, — придёт позже».
19
«ТЕНЦИНГ СИНДАБАД!»
На следующий день снова выдалась замечательная погода, сияло солнце. И хотя мы, конечно, устали и ослабели после трехдневного пребывания на такой высоте, мы совершили длинный переход вниз до Южного седла в приподнятом настроении. Англичане оставили большую часть своих вещей в лагере VIII, я же нёс три-четыре сумки со снаряжением, флягу и один из двух фотоаппаратов Лоу, забытый им от волнения. В пути нам встречались поджидавшие нас друзья. В лагере VII майор Уайли и несколько шерпов; ниже лагеря VI — Том Стобарт со своим киноаппаратом. В лагере V собрались ещё шерпы, в том числе Дава Тхондуп и мой молодой племянник Гомбу. Каждая новая встреча сопровождалась взволнованными разговорами; в лагере V шерпы напоили нас чаем и настояли на том, чтобы нести мой груз всю остальную часть пути.
Наконец в лагере IV, передовой базе экспедиции, нас ожидала основная группа. Они поспешили навстречу, едва мы ступили на длинный снежный склон цирка, и мы сначала не показали виду, что возвращаемся с победой. Однако когда оставалось около пятидесяти метров, Лоу уже не мог больше сдержаться, поднял вверх руку с отставленным большим пальцем и указал зажатым в другой руке ледорубом в сторону вершины. С этой минуты началось ликование, какого, сдаётся мне, Гималаи не наблюдали за всю свою историю. В тяжёлых ботинках, по глубокому снегу товарищи спешили нам навстречу чуть ли не бегом. Хант обнял Хиллари и меня. Я обнял Эванса. Все обнимали друг друга.
— Это правда? Это правда? — твердил Хант снова и снова. И опять восторженно обнимал меня. Глядя на нас со стороны в ту минуту, никто не увидел бы какого-либо различия между англичанами и шерпами. Все мы были просто восходители, успешно штурмовавшие вершину.
Несколько часов мы пили, ели и отдыхали — и рассказывали, рассказывали без конца. Это был чудесный вечер, наверное самый счастливый в моей жизни. Я не знал в тот момент, что уже тогда произошли события, вызвавшие впоследствии немалые осложнения и недоразумения. Незадолго до того индийское радио передало неверное известие, будто мы потерпели неудачу. Теперь англичане послали победную весть — гонец доставил её в Намче Базар, а оттуда по радио сообщили в Катманду. Но телеграмма была зашифрована и адресована лично английскому послу, который переправил её в Лондон, а других известил только спустя сутки. Насколько я понимаю, англичане хотели, чтобы первой узнала новость королева Елизавета, а последующее опубликование известия должно было явиться звеном коронационных торжеств. Для англичан это подошло как нельзя лучше, восторгам и ликованию не было предела, зато для многих жителей Востока получилось как раз наоборот: они узнали новость с опозданием на день и притом с противоположного конца света. В таком положении оказался даже король Непала Трибхувана, в чьей стране находится Эверест!
Я уже сказал, что ничего не знал в тот момент — я сам мог бы сразу же послать шерпского гонца в Намче Базар, и возможно все получилось бы иначе. Но я спросил себя: «Зачем?» Я работал на англичан: как говорим мы, шерпы, я «ел их соль». Они организовали экспедицию — почему бы им не действовать по-своему и дальше? Итак, я не стал посылать никакого гонца и попросил остальных шерпов не сообщать никому новость, пока она не будет обнародована. А позднее стали болтать, будто я поступил так потому, что меня подкупили англичане, говорили даже, что меня подкупили, чтобы я говорил, будто Эверест взят, тогда как на деле мы не взяли его. На первое из этих обвинений отвечу только, что это совершённая неправда. Второе обвинение настолько смехотворно, что на него и отвечать не стоит.
Говоря, что я не послал никакой вести, я имею в виду официальное сообщение, предназначенное для опубликования. Впервые за много недель я был в состоянии думать о чем-то помимо восхождения, помимо ожидавшей меня вершины. Мои мысли обратились к любимым, которые ждали меня дома, и в эту ночь в лагере IV один из моих друзей написал с моих слов письмо Анг Ламу. «Это письмо от Тенцинга, — говорилось в нем. — Вместе с одним англичанином я достиг вершины Эвереста 29 мая. Надеюсь, вы будете рады. Больше писать не могу. Простите меня». После этих слов я подписал своё имя.
В лагере IV я провёл одну ночь. Половину ночи мы праздновали, половину — отдыхали. На следующее утро я думал только о том, чтобы завершить спуск — за один день прошёл вниз по цирку и ледопаду, затем до базового лагеря, вместе с шерпами Анг Черингом и Гомбу, моим племянником. «Теперь я свободен, — думал я все время. — Эверест освободил меня». Я был счастлив, потому что не знал, насколько ошибаюсь… В базовом лагере я также провёл лишь одну ночь, после чего прошёл больше шестидесяти километров вниз по ледникам и долинам до Тами, повидать мать. Я рассказал ей о нашей победе, и она была очень обрадована. Глядя мне в лицо, мать сказала:
— Сколько раз я отговаривала тебя ходить на эту гору! Теперь тебе не надо больше идти туда.
Всю свою жизнь она верила, что на вершине Эвереста обитают золотая птичка и лев из бирюзы с золотой гривой, — пришлось разочаровать её, когда она спросила меня об этом. Зато на вопрос, видел ли я с вершины Ронгбукский монастырь, я смог ответить утвердительно, и это очень порадовало её.
Я пришёл в Тами один и провёл здесь два дня с матерью и младшей сестрой. Впервые с самого детства я пробыл так долго в родной деревне. Все приходили повидаться со мной, чанг лился рекою, и я готов сознаться, что «утратил спортивную форму», как говорят англичане. Но затем, памятуя о своих обязанностях, подобрал около ста носильщиков для доставки снаряжения обратно в Катманду и отправился с ними в Тьянгбоче. Перед уходом я спросил мать, не согласится ли она пойти со мной в Дарджилинг и поселиться там у меня. Она ответила: «Это было бы неплохо, но я слишком стара, тебе будет слишком много хлопот со мной». Как я ни настаивал, она продолжала отказываться. Пришлось мне ещё раз расстаться со своей ама ла. Зато по пути из Тами в Тьянгбоче я встретил старшую сестру Ламу Кипу с мужем и двумя дочерьми, и они согласились переехать ко мне.
Тем временем экспедиция группа за группой возвращалась с горы в Тьянгбоче, и здесь царило страшное возбуждение и переполох. Было очень трудно найти достаточное количество носильщиков — близился период муссона, дождей, и мало кто соглашался идти с нами. К тому же взятие Эвереста вызвало почти столько же огорчения, сколько радости; шерпы опасались, что теперь не будет больше экспедиций, не будет работы. А ламы (они всегда относились неодобрительно к попыткам взять Эверест) пророчили, что наш успех навлечёт на всех немилость богов. Наконец нам удалось кое-как все уладить, и мы приготовились выступить в путь. Полковник Хант заявил, что пойдёт впереди главного отряда. Ему предстояли срочные дела, в том числе согласование моей поездки в Англию. Этого я не предвидел. Думая о будущем, я представлял себе только, что вернусь в Дарджилинг, отдохну, а затем, если хватит денег, построю себе новый домик. Я все ещё не имел ни малейшего представления о том, что меня ожидало.
Очень скоро, однако, я обнаружил, что отныне вся моя жизнь пойдёт иначе. Уже в Тьянгбоче мне вручили телеграмму от Уинстона Черчилля, а затем последовал целый поток посланий. Мне и самому хотелось отправить одно послание: передать Анг Ламу, чтобы она вместе с дочерьми встречала меня в Катманду. Я сказал об этом майору Уайли, добавив, что сам заплачу гонцу. Как всегда, он охотно вызвался помочь мне; послание было отправлено за счёт экспедиции. И в последующие дни нашего долгого путешествия до Катманду Уайли всячески заботился обо мне: давал добрые советы, помогал объясняться с иностранцами и отвечать на письма.
— Вы видите теперь, какая жизнь вам предстоит, — говорил он мне.
А между тем это было только начало, меня ожидал ещё не один горький урок.
Мы шли вверх и вниз по холмам и долинам Непала. С каждым днём толпы встречающих и восторги все возрастали. Спустя примерно десять дней, когда нас отделяло от Катманду восемьдесят километров, я получил приятную новость, что Анг Ламу уже прибыла туда с девочками. Однако большинство людей приходило к нам не с новостями, а за новостями. Вскоре я шёл в окружении целого отряда журналистов. Были здесь непальцы, индийцы, англичане, американцы, и, кроме рассказа о восхождении, многие из них добивались от меня всякого рода заявлений по национальным и политическим вопросам. Майор Уайли заранее предупредил меня, что так будет, и посоветовал быть осторожным; теперь я всячески старался следовать его совету.
Это было нелегко. Множество людей вертелось вокруг, засыпая меня целым градом вопросов, причём на половину вопросов они, сдаётся мне, тут же сами и отвечали. В Хуксе я дал интервью Джеймсу Бэрку из журнала «Лайф», купившего у «Таймс» право на информацию об экспедиции для Америки. Несколько позже я встретился с корреспондентом «Юнайтед Пресс Ассошиэйшенс» Джоном Главачеком, с которым впоследствии подписал договор на серию статей. Англичане были в этом отношении связаны: перед началом экспедиции они подписали соглашение, что все их рассказы и фотографии будут считаться собственностью всей экспедиции в целом, которая, в свою очередь, имела контракт с «Таймс». Я же, хотя и считался членом экспедиции, не был связан таким обязательством и мог заключать сделки по своему выбору. В Катманду и позднее в Нью-Дели по этому поводу были споры и дискуссии. Полковник Хант убеждал меня присоединиться к контракту с «Таймс». Однако я отказался. Впервые за всю мою жизнь у меня появилась возможность заработать крупную сумму денег, и я не видел, почему бы мне не воспользоваться этой возможностью.
Но это были все мелочи. Настоящие осложнения начались в Дхаулагате, немного не доходя Катманду, где навстречу нам вышла целая толпа непальцев и чуть не увела меня от всей экспедиции. После меня не раз спрашивали, были ли это коммунисты, но я просто не знаю этого. Зато я знаю, что они были националисты, притом фанатики, что их ничуть не интересовал Эверест и действительные обстоятельства его взятия, а только и исключительно политика. Они добивались от меня, чтобы я назвался непальцем, не индийцем. И ещё, чтобы я заявил, что достиг вершины раньше Хиллари. Я ответил им, что не заинтересован в политике и в ссорах с англичанами, и попросил оставить меня в покое. «До сих пор, — сказал я им, — никому не было дела до моей национальности. С чего вдруг такой интерес теперь? Индиец, непалец — какая разница?» Я пытался внушить им то же самое, что сказал в интервью Джеймсу Бэрку: «Все мы члены одной большой семьи — Хиллари, я, индийцы, непальцы, все люди на свете!»
Однако они никак не хотели угомониться. Они чуть не свели меня с ума. Они сами подсказывали мне ответы и заставляли подписывать бумаги, которых я даже не мог прочесть. И все это время толпа продолжала расти. Меня отделили от моих товарищей, толкали и вертели, словно куклу. «Чего они хотят от меня? — удивлялся я. — Знай я, что дела обернётся таким образом, я оставался бы у себя в Соло Кхумбу».
20 июня наш отряд спустился с предгорий на Непальскую равнину. В Бонепа, где начинается шоссе, меня усадили в «джип» и заставили переодеться в непальскую одежду. К этому времени я до того устал и растерялся, что позволял делать с собой все, что угодно. В каждом городе и деревне, через которые мы проезжали, происходили торжественные встречи. Толпы людей размахивали флажками и вымпелами. «Тенцинг синдабад!» — кричали они. — «Да здравствует Тенцинг!»
Конечно, мне были приятны такие горячие приветствия. Однако признаюсь, что предпочёл бы вернуться домой тихо и мирно, как это бывало всегда до тех пор.
В пяти километрах от Катманду меня поджидали жена и дочери; мы крепко обняли друг друга, счастливые завоёванной победой. Анг Ламу обернула вокруг моей шеи кхада — священный платок. Пем Пем и Нима повесили мне на плечи гирлянды, я рассказал Ниме, что положил её карандашик там, где она просила. Оказалось, что в течение последних недель у них была почти такая же суматошная жизнь, как у меня. Великую новость они узнали в Дарджилинге только утром 2 июня, в дождливый серый день, от друзей, услышавших её по радио. С этой минуты жизнь их совершенно изменилась. Важные чиновники приходили к ним с визитом, почта приносила множество посланий, строились всевозможные планы. По всему городу распространялись мои фотографии, а Рабиндранат Митра договорился с одним поэтом, и тот сочинил про меня песню, которую скоро распевали на всех улицах. Все это очень радовало моих родных, но больше всего им хотелось получить весточку от меня; между тем письмо, в котором я просил их приехать в Катманду, так и не дошло. Анг Ламу и сама собиралась ехать, только боялась, что я рассержусь, если она сделает это, не договорившись предварительно со мной.
— Почему нет телеграммы от моего мужа? — спрашивала она то и дело. — Я дам десять рупий тому, кто доставит мне её с почты.
Но телеграмма все не шла (я так и не смог выяснить, что с ней случилось), и, прождав одиннадцать дней, Анг Ламу решила ехать, будь что будет. У неё не было ни денег, ни подходящей одежды, но Митра дал ей сто рупий, заработанных на продаже моих фотографий, да потом раздобыл ещё четыреста рупий на поездку с помощью миссис Гендерсон из Гималайского клуба и других друзей. Анг Ламу выехала из Дарджилинга с дочерьми и прибыла в Катманду самолетом через Патна, опередив меня на четыре дня. С ними прилетели Пасант Пхутар (уже третий), ветеран-горец, наш близкий друг и родственник, и Лакпа Черинг, представлявший нашу ассоциацию.
Впрочем, в тот сумасшедший день, когда я сам добрался до Катманду, у нас вовсе не было времени переговорить обо всем этом. Не прошло и нескольких минут, как меня оторвали от родных и усадили вместо «джипа» в коляску, запряжённую лошадьми; туда же сели другие восходители, которых я не видел некоторое время, в том числе Хант и Хиллари. И вот мы двинулись через город, окружённые ещё невиданной толпой. Нас осыпали рисом, цветной пудрой, монетами, причём монеты колотили меня по черепу так, что я стал опасаться головной боли. Спастись от них было невозможно, потому что я не мог смотреть во все стороны одновременно. Большую часть времени я стоял в коляске, улыбаясь и сложив ладони пальцами кверху в традиционном древнем индийском приветствии намасте.
Событий было столько, что трудно вспомнить, что происходило раньше, что позже.
Прямо в нашей испачканной экспедиционной одёжде нас доставили в королевский дворец. Здесь участников восхождения приветствовал король Трибхувана, он вручил мне Непал Тара (Непальскую Звезду) — высшую награду страны; Хант и Хиллари получили другие награды. Как и многие другие обстоятельства этого времени, вопрос о почестях и полученных знаках отличия дал повод к осложнениям и недоразумениям. Дело в том, что в то самое время, когда мне вручили одну непальскую награду, а Ханту и Хиллари — другую, не столь высокую, из Англии поступило сообщение, что королева возвела их в дворянское звание, а в отношении меня ограничились медалью св. Георга. Шум, поднятый вокруг всего этого, был не только нежелательным, но просто бессмысленным. После того как Индия стала независимой, её правительство, подобно американскому правительству ранее, запретило своим гражданам принимать иностранные титулы. Таким образом, если бы королева и удостоила меня такой чести, то я сам и моя страна оказались бы только в неловком положении. Лично для меня это было каи чаи на — совершенно безразлично; дворянское звание не прибавило бы мне ни ума, ни красы. Поняв причину, я ничуть не чувствовал себя обиженным или задетым.
Политика, политика… Внезапно со всех сторон начались осложнения. Непальцы отнеслись ко мне замечательно, они встретили меня так, что я не забуду, даже если проживу сто жизней. Однако в своих усилиях сделать из меня героя они зашли чересчур далеко: они почти совершенно пренебрегали англичанами, вместо того чтобы отнестись к ним как к почётным гостям. Слишком многие непальцы говорили глупые вещи, стараясь извратить факты в своих политических целях. Каких только диких выдумок не было: и что я тащил Хиллари на себе до вершины, и что он вообще не дошёл до верха, и что я чуть ли не один совершил все восхождение. А тут ещё эти нелепые заявления, которые меня заставили подписать, воспользовавшись моей растерянностью. Кончилось тем, что полковник Хант вышел из себя и заявил, что я не только не герой, но, с точки зрения техники лазания, вообще второразрядный альпинист. А это, разумеется, только подлило масла в огонь.
Непальские и индийские журналисты ходили за мной по пятам. Руководствуясь политическими мотивами, кое-кто пытался заставить меня высказаться против англичан, а я, обидевшись на слова Ханта, и в самом деле сказал кое-что, о чем позже сам сожалел. К счастью, добрая воля в наших сердцах восторжествовала. Ни англичане, ни я сам не хотели, чтобы великое событие было превращено в нечто мелкое и жалкое. И вот мы собрались 22 июня в канцелярии премьер-министра Непала и составили заявление, призванное положить конец всем разнотолкам. Один экземпляр, предназначенный для Хиллари, подписал я, другой — для меня, подписал Хиллари. Вот что написано в том экземпляре, который хранится у меня сейчас:
«29 мая мы с шерпой Тенцингом вышли из нашего верхнего лагеря на Эвересте на штурм вершины.
Во время восхождения на Южную вершину то один, то другой из нас шёл впереди.
Мы перешли через Южную вершину и стали подниматься по предвершинному гребню. Мы. достигли вершины почти одновременно.
Мы обняли друг друга, счастливые своей победой; затем я сфотографировал Тенцинга с флагами Великобритании, Непала, Объединённых Наций и Индии.
Э. П. Хиллари»
Каждое слово в этом заявлении есть истинная правда. Именно так — мы достигли вершины почти одновременно. И так оно и оставалось до настоящего времени, когда по причинам, которые я уже изложил, мне кажется правильным рассказать все подробности.
Наряду с вопросом о том, кто первый достиг вершины, было много толков и споров относительно моей национальности. «Какое это имеет значение? — спрашивал я снова и снова. — При чем тут национальность и политика, когда речь идёт о восхождении на гору?» Но разговоры не прекращались, и я решил обратиться к премьер-министру, мистеру Коирала. Я сказал ему:
— Я люблю Непал. Я родился здесь, это моя страна. Но теперь я уже давно живу в Индии. Мои дети выросли там, и мне надо думать об их образовании, об их будущем.
Мистер Коирала и остальные министры отнеслись ко мне приветливо, с полным пониманием. Они не пытались, подобно некоторым другим, оказывать давление на меня, а только сказали, что если я захочу остаться в Непале, то получу дом и другие льготы; далее они пожелали мне успеха и счастья, независимо от того, каким будет моё решение. Я остаюсь им глубоко благодарен за готовность помочь, когда я оказался в затруднительном положении. Как я сказал тогда для печати: «Я рождён из чрева Непала, а вырос на коленях Индии». Я люблю обе страны, чувствую себя сыном их обеих.
В Катманду мы оставались около недели, и каждый день устраивались новые торжества, новые церемонии, но происходили также новые осложнения. На этот раз мы, шерпы, спали не в гараже, а в непальской правительственной гостинице, так что в этом отношении все было в порядке. Впрочем, не совсем в порядке — приходилось защищать нас от толпы, которая осаждала экспедицию.
На один из вечеров в английском посольстве был назначен приём. Я получил приглашение, но отказался прийти; как и многое другое, это вызвало всевозможные пересуды, поэтому я объясню причину отказа. Дело в том, что годом раньше, находясь в Катманду вместе со швейцарцами, я пережил здесь неприятность. Из-за какой-то путаницы с организацией экспедиции я оказался однажды без ночлега и обратился тогда в английское посольство, поскольку останавливался там вместе с Тильманом в 1949 году. Меня ожидало разочарование: полковник Пруд, первый секретарь посольства, указал мне на дверь. Меня это сильно обидело, а так как в 1953 году полковник Пруд по-прежнему работал в посольстве, я не счёл для себя возможным принять приглашение. Такова единственная причина моего отказа, он вовсе не был задуман как недружественный жест в отношении моих товарищей по Эвересту.
Но вот я оставил Катманду, вылетев в Калькутту в личном самолёте короля Трибхувана. Вместе со мной летели только моя семья и Лакпа Черинг, который стал для меня чем-то вроде советника. Остальные направились в Индию другими путями. В Калькутте нас поместили в Доме правительства — снова празднества, приёмы, приветствия… Среди встретивших нас здесь был мой добрый друг Митра — я вызвал его по телеграфу из Дарджилинга. Первым делом я вручил ему красный шарф Раймона Ламбера и попросил переслать в Швейцарию. В Калькутте же я рассказал о восхождении для агентства Юнайтед Пресс, с которым подписал здесь контракт.