Страница:
Первая экспедиция собиралась на Эверест, и на этот раз я не столкнулся ни с какими затруднениями, потому что англичане пригласили почти всех прошлогодних участников. Снова с нами был Эрик Шиптон, а также Фрэнк Смайс и многие другие знаменитые английские альпинисты. Руководил отрядом Хью Раттледж, возглавлявший экспедицию 1933 года. Возраст не позволял мистеру Раттледжу самому подниматься на большую высоту, но он был замечательный человек, приветливый и сердечный, и все шерпы радовались, что работают с ним. Никогда ещё на штурм Эвереста не выходило столько альпинистов. В экспедиции участвовало шестьдесят шерпов — в пять раз больше, чем в 1935 году, — и вместе с погонщиками мулов нас было так много, что мы напоминали целый воинский отряд в походе.
На этот раз мы выступили не из Дарджилинга, а из Калимпонга, примерно пятьюдесятью километрами дальше по караванному пути в Тибет. Все снаряжение было доставлено туда по канатной дороге; дальше начинался обычный маршрут. При таком количестве участников приходилось двигаться двумя отрядами с промежутком в несколько дней. Если бы мы шли все вместе, у нас полдня уходило бы на сборы и раскачку, а вторая половина — на развьючивание и разбивку ночлега. На время похода меня назначили помогать экспедиционному врачу, и я узнал от него о болезнях, повреждениях и первой помощи много такого, что пригодилось мне впоследствии.
Англичане возлагали большие надежды на эту экспедицию. Она превосходила все предыдущие не только по объёму, но и по организации и снаряжению, и все были уверены, что мы возьмём Эверест. Однако нас преследовала неудача. С самого начала и до конца стояла отвратительная погода; все то время, что мы находились около горы, пришлось как раз на разгар муссона. Мы разбили на ледниках лагери I, II и III, а снег все шёл и шёл, и когда мы принялись взбираться по крутым склонам к Северному седлу, то оказались в снегу по самую грудь. Это не только чрезвычайно затрудняло работу, но и грозило опасностями: в любой момент мы могли провалиться в скрытые под сугробами трещины. Однако больше всего нас беспокоила угроза лавин. Мысли упорно возвращались к ужасному несчастью, происшедшему здесь в 1922 году.
В конце концов некоторые из нас, и я в том числе, добрались до Северного седла. Но там нас встретила погода, подобно которой мне ещё никогда не приходилось видеть. Половину времени шёл снег, такой густой, что на расстоянии нескольких футов нельзя было различить человека, а когда кончился снегопад, подул такой ветер, что нас чуть не снесло. Только везением можно объяснить то, что нам удалось спуститься благополучно обратно к леднику. Мы стали ждать в нижнем лагере улучшения погоды, но оно так и не наступило. Шёл снег, потом дул ветер, потом опять шёл снег. Мне кажется, что некоторые все равно были готовы выступить на штурм, но Раттледж сказал: «Нет, мы не можем допустить, чтобы кто-нибудь повредил себя или погиб. Эверест никуда от нас не денется». В конце концов после ряда безрадостных недель мы двинулись в обратный путь. Нам не удалось даже взобраться выше разведочной экспедиции предыдущего года.
По крайней мере никто не погиб на Эвересте. Зато на обратном пути, около посёлка Гадонг Пага, случилась беда. Здесь протекает большая стремительная река; с одного берега на другой переброшен канат («пага» как раз и значит «канат»). Чтобы переправить человека, приходится заворачивать его в большую сетку и перетягивать по канату на другую сторону. Мы все пересекли реку этим способом. Только один шерпа отказался от сетки, заявив, что и так переберется по канату. Однако на полпути рука смельчака сорвалась, и он упал в воду. Несколько англичан разделись и прыгнули в реку, но сильное течение не позволило им добраться до него. Волосы шерпы были заплетены в косу на старинный манер, и последнее, что мы от него видели, была светлая ленточка на конце косы, мелькнувшая на поверхности в нескольких стах метрах ниже по реке.
Мы вернулись к Калимпонг расстроенные неудачей экспедиции. Мне особенно было жаль Раттледжа. Прекрасный человек и руководитель, он уже начинал стариться и последний раз ходил на Эверест. Я увидел его вновь лишь много лет спустя в Лондоне, после взятия Эвереста. Он пожал мне руку и сказал: «Сын мой, вы совершили настоящий подвиг. Я стар уже. Я сделал попытку в своё время и потерпел неудачу, но теперь, после вашей победы, это ничего не значит. Когда вернётесь в Индию, обнимите за меня всех моих сыновей-шерпов».
Он имел право назвать нас сыновьями, потому что относился к нам, как настоящий отец.
После экспедиции на Эверест в 1936 году я недолго оставался в Дарджилинге. Эрик Шиптон отправлялся в Гархвал, в Центральных Гималаях, севернее Дели, и взял меня с собой. Как и четыре года тому назад, когда я ушёл из Соло Кхумбу, мне предстояло многое пережить впервые: впервые я попал на равнину, впёрвые увидел настоящие большие города — такие, как Дели и Калькутта, впервые ехал по железной дороге, впервые узнал настоящую жару.
В Раникхете в Гархвале Шиптон представил меня майору сапёрных войск Осместону, который занимал руководящую должность в индийском топографическом ведомстве. Он собирался на съёмки в район высокой горы Нанда Деви, и было решено, что я отправлюсь с ним. В результате многолетней работы майор Осместон нанёс на карту чуть ли не весь горный район Гархвала; я не раз сопровождал его.
В том же году была взята вершина Нанда Деви, высочайшая из всех взятых к тому времени вершин (7816 метров). Этот рекорд держался до 1950 года, когда французы поднялись на Аннапурну в Непале. Нанда Деви означает «Благословенная богиня»; индуисты и буддисты считают её священной горой. Её история особенно примечательна: ещё за два года до покорения вершины ни одному человеку не удалось добраться даже до её подножья, и считалось, что это вообще невозможно. Но вот в 1934 году Шиптоне его друг Тильман, тоже известный английский апьпинист, нашли проход. Они поднимались вдоль реки Риши, прокладывая себе путь через глубокие ущелья и вдоль крутых склонов, и пришли, наконец, к укрывшемуся у самого подножья Нанда Деви удивительно красивому водоёму, который назвали Сэнкчюэри («Святыня», или «Убежище»). У них не было ни людей, ни достаточных запасов, чтобы двигаться дальше; впрочем, они и так добились немалого. А в 1936 году, когда Шиптон снова вышел на Эверест, Тильман отправился во главе большой экспедиции на штурм Нанда Деви.
По пути в горы наша группа под руководством майора Осместона встретила возвращавшегося Тильмана, и он сообщил нам радостную новость. Оделл (в 1924 году он участвовал в экспедиции на Эверест и достиг высоты 8230 метров в поисках Меллори и Ирвина) и Тильман взошли на вершину. Третий альпинист, молодой американец Чарлз Хаустон, поднялся почти до вершины, но отравился чем-то в верхнем лагере, и ему пришлось вернуться вниз. Когда мы их встретили, он уже поправился, и все они страшно радовались своей выдающейся победе.
Вскоре после этого настал мой черёд заболеть. Никогда, ни до, ни после этого я не болел так сильно в горах. Возможно, сказалась непривычная жара на равнине по пути из Дарджилинга. А может быть, виной был непрерывный дождь или же я ещё не отдохнул после Эвереста. Как бы то ни было, я очень ослаб. У меня поднялась такая температура, что временами майору Осместону и другим приходилось тащить меня на спине. Майор Осместон отнёсся ко мне с беспримерной добротой, и я пообещал себе, что когда-нибудь сделаю для него то же, что он для меня. Англичане определили у меня желтуху. Местные жители посоветовали мне поесть один вид мха, растущий на скалах. Я решил попробовать. Сварил мох и съел его, потом меня рвало так сильно, что я думал, все внутренности выскочат наружу. Но температура прошла. Слабость ещё оставалась, но болезнь угомонилась, и я смог идти дальше сам.
Как и экспедиция Тильмана, мы подошли к Нанда Деви через долину Риши, которая называется Риши Ганга, и разбили лагерь около Сэнкчюэри. Это было действительно очень красивое место; кругом простирались цветущие луга, а над ними высились снежные вершины. Однако мы пришли не для восхождения, а для топографической съёмки. Наша работа продолжалась несколько недель. Я все ещё был не в силах делать много и оставался чаще всего в базовом лагере. Но я хоть поправлялся. Недалеко от лагеря находилась могила одного шерпы из экспедиции Тильмана: он умер от болезни; увидев её, я невольно подумал: «Как-никак я оказался счастливее его!»
Наконец мы покинули горы и вернулись в Раникхет. Оттуда я поехал обратно в Дарджилинг. К этому времени я уже совсем поправился, но был не очень-то доволен собой, потому что принёс так мало пользы. «Настанет день, — думал я, — когда я опять приду на Нанда Деви и покажу себя с лучшей стороны». Этому суждено было сбыться.
Когда шерпа не занят в экспедиции, он может заработать несколько рупий, сопровождая туристов по примечательным местам вокруг Дарджилинга. Этим я и занимался в течение осени и зимы 1936 года. Иногда маршрут ограничивался подъёмом на Тигровый холм у самого города. Оттуда на восходе можно увидеть за сто шестьдесят километров вершину Эвереста, возвышающуюся над хребтами Непала. Иногда туристы идут несколько дальше, по северным тропам до Сандакпху и Пхалута, оттуда в хорошую погоду Эверест виден значительно лучше. Я испытывал радостное чувство, убеждаясь, что гора стоит на месте и ждёт меня. Но с другой стороны я был недоволен — мне хотелось идти туда, а не смотреть. В следующем году экспедиции не было, и мне пришлось ждать 1938 года, чтобы представился новый случай.
А в 1937 году я отправился снова в Гархвал, на этот раз для восхождения вместе с Гибсоном и Мартином, учителями Дун Скул, известной английской мужской школы в Дехра Дун, в Индии. Экспедиция была маленькая, в ней участвовали двое названных англичан, я и ещё один дарджилингский шерпа по имени Ринцинг да десятеро носильщиков из Гархвала. Мы собирались взойти на гору Бандар Пунч («Обезьяний хвост»); это был первый из трех походов, которые я совершил туда вместе с мистером Гибсоном. Высота Бандар Пунч — 6315 метров, совсем малая в сравнении с Эверестом и даже с Нанда Деви. Однако её никто не пытался взять до тех пор. Условия восхождения были сложными, и при первой попытке нас остановил глубокий снег на высоте всего 5200 метров.
После этого мы не стали делать новых попыток, а посвятили несколько недель изучению края и пережили при этом много приключений. Однажды, разбив лагерь на берегу большой реки, мы разделились на две группы и пошли на рекогносцировку. Мистер Гибсон и Ринцинг шли по одной стороне реки, мистер Мартин и я — по другой, мы условились встретиться вечером. Но тут спустился густой туман, пошёл дождь, и мы не могли найти ни друг друга, ни даже лагерь. У нас с мистером Мартином не было ни палатки, ни другого снаряжения и было очень мало продовольствия. Мы бродили кругом и кричали, но из-за тумана не видели, куда идём, а сильный дождь заглушал наши голоса. Наконец мы набрели на пещеру; пришлось просидеть в ней два дня. На третий день прояснилось, и мы нашли дорогу обратно в лагерь.
В другой раз мы отправились в большой поход в одну деревню на границе Тибета. На обратном пути попали в густые дебри и заблудились. Продовольствие приходило к концу. На наше счастье в лесу оказалось много ягод, однако мы все равно ходили голодные. И тут мы натолкнулись на местных жителей, которые устроились перекусить на краю дороги. Продуктов у них было много, и мы предложили им денег, но они встретили нас недружелюбно и отказались продать что-нибудь. Тогда мне пришла в голову одна идея. Я знал, что в этой местности господствует суеверие, будто пища становится нечистой, если до неё дотронется чужеземец. И вот я подсказал мистеру Гибсону, чтобы он прикасался к разным продуктам и спрашивал: «Это что? А это?» Он послушался, и они страшно всполошились. А он трогал все так быстро, что крестьяне не успевали остановить его, и твердил: «Что это? Это что? Что это? Это что?» Как я и надеялся, местные жители после этого не захотели дотрагиваться до еды и оставили её нам. Англичане все равно думали заплатить и предложили двадцать рупий, но они отказались принять деньги и заспешили прочь, пригрозив, что доложат обо всем сельскому старшине. Однако ничего не случилось, потому что мы продолжали путь и сумели обойти их деревню. Зато мы наелись до отвала!
Во время этой экспедиции нам постоянно не везло с продовольствием. Однажды мы три недели подряд питались одними консервами. Наконец пришли в деревню, купили козу и зарезали её. Мы настолько проголодались, что тут же съели всю козу, а на следующий день все мучились животами. Пришлось задержаться в деревне на три дня и лечиться аракой. Не знаю, как отнёсся бы к такому лечению врач, но мы во всяком случае поправились.
Все это происходило после попытки взять Бандар Пунч. Мы побывали также в Ганготри и Гомукхи — знаменитые места, привлекающие много паломников, потом миновали вершины Бадринат и Камет и прошли перевал Бирни на высоте 5500 метров, выше, чем мы забирались на Бандар Пунч. Первым этот перевал форсировал англичанин Бирни, участник штурма Ка-мета в 1932 году; отсюда и название перевала. Но он шёл с юга на север, а мы первыми двигались здесь в обратном направлении. В это время у нас было очень мало местных носильщиков, так что нам пришлось так же трудно, как если бы мы поднимались на высокую вершину.
Итак, за два года я дважды побывал в Гархвале, и оба похода оказались очень интересными. Все же это было не то, что Эверест, и я продолжал думать о Чомолунгме. Вернувшись в Дарджилинг, я стал ждать с большим нетерпением. Весной 1938 года англичане организовали новую экспедицию, и я, конечно, нанялся к ним. Это была седьмая экспедиция на Эверест, а для меня третья.
На этот раз руководил Тильман; по своему размаху экспедиция значительно уступала предыдущей. Кроме Тильмана, в неё вошли Эрик Шиптон и Фрэнк Смайс, с которыми я уже ходил в горы, Оделл — его я встретил годом раньше около Нанда Деви, — а также Питер Ллойд и капитан Оливер, впервые участвовавшие в восхождении. Тильман был очень хороший и спокойный человек, все шерпы любили его. Косматый, с невероятно густыми бровями, он получил у нас прозвище Балу — Медведь. Именно он придумал порядок, при котором шерпы не несут большого груза, пока не дойдут до самой горы, когда остальных носильщиков отпускают. Он же ввёл официально звание Тигра и медаль Тигра для Гималайских экспедиций.
Путь на Эверест проходил все там же, и в начале апреля мы разбили базовый лагерь выше монастыря Ронгбук. Здесь я вторично встретил отца: он опять услышал про экспедицию и пришёл через перевал Нангпа Ла проведать меня. Это была наша последняя встреча: он умер в Соло Кхумбу в 1949 году, прежде чем я попал туда. Он всегда был мне хорошим отцом, и я благословляю его память.
С ледника мы не сразу пошли на Северное седло, а, как и в 1935 году, попробовали сначала найти лучший путь. Тильман, я и двое шерпов (Черинг и Джингмей) поднялись к перевалу Лхо Ла, около которого побывал в своё время Меллори. Великий миг! Наконец-то я с одной стороны Эвереста видел другую. Где-то там, на юго-западе, находится Тами, мой родной дом… Далеко-далеко внизу, на склоне около ледника Кхумбу паслись яки, рядом с ними виднелась фигура человека. Я спрашивал себя, кто бы это мог быть.
Тильман надеялся пройти через перевал на другую сторону и разведать её, однако мы убедились, что склон страшно крут и весь покрыт льдом. Спуститься, возможно, и удалось бы, но подняться потом опять — ни за что. Было очень пасмурно, и мы не могли отчётливо видеть большой снежник, которому Меллори дал уэльское имя Western Cwm (другое название — Западный цирк). Поэтому нельзя было судить об условиях для восхождения с той стороны, и я, понятно, не подозревал тогда, что пятнадцать лет спустя там пройдёт путь к вершине.
Возвратившись в базовый лагерь, мы выступили к Северному седлу. На этот раз мы попали туда с двух сторон: старым путём, со стороны правой ветви Ронгбукского ледника, и новым, от главного Ронгбукского ледника. Мы убедились, однако, что второй путь очень крут и ещё ненадёжнее старого. По ледяным склонам ниже седла, как я уже говорил, часто проходят лавины, и вот я впервые сам попал в одну из них. Мы поднимались в этот момент вшестером, связками по трое: впереди капитан Оливер, я и шерпа Вангди Норбу, за нами Тильман и двое других шерпов. Место было крутое, снег глубокий, по самую грудь, и мы продвигались медленно, с большим трудом. Вдруг со всех сторон послышался треск, и снег тоже начал двигаться. В следующий миг мы заскользили все под гору вместе со снегом. Я упал и закувыркался вниз, потом зарылся головой в снег и очутился в темноте. Разумеется, я помнил, что произошло на этом самом месте в 1922 году, и подумал: «Это то же самое. Это конец». Тем не менее я продолжал бороться, протолкнул вверх ледоруб и попытался зацепиться им. К счастью, лавина остановилась, причём я оказался не очень глубоко. Мой ледоруб зацепился за твёрдый снег, я стал подтягиваться. И вот я уже опять выбрался на свет — живой!
Нам повезло. Снег прекратил скольжение, и все легко выбрались на поверхность. А тремя метрами ниже тянулась большая расщелина; попади мы в неё, ни один бы не выбрался. Теперь же пропал лишь один предмет — вязаный шлем капитана Оливера.
Мы разбили лагерь IV на Северном седле. В третий раз я оказался здесь. Но теперь мне наконец-то предстояло пойти ещё дальше. Для дальнейшего восхождения мы разделились на две группы. Я вошёл в первую, возглавляемую Смайсом и Шиптоном, вместе с ещё шестью шерпами — Ринцингом, Лобсангом, Вангди Норбу, Лакпа Тенцингом, Да Черингом и Олло Ботиа. Следуя, по примеру предшествующих экспедиций, вдоль северо-восточного гребня, мы подняли грузы на высоту 7800 метров и разбили лагерь V. Впервые я оказался на такой высоте, однако она ничуть не влияла на меня. Но погода стояла неблагоприятная и скалы покрывал глубокий снег, так что нам приходилось прямо-таки пробиваться сквозь него. Англичане хмурились и стали поговаривать о том, что до вершины добраться надежды мало.
В лагере V мы передохнули, затем приготовились идти дальше, чтобы разбить лагерь VI. Однако двое шерпов, которым поручили забросить палатки и топливо, не смогли дойти с Северного седла до лагеря V, а это осложняло дело. Без названных вещей нельзя было следовать дальше. Мы стали совещаться. Шерпы заявили, что если их пошлют вниз, они там и останутся, но я вызвался спуститься и доставить грузы. Мне пришлось идти одному. Палатки и топливо лёжали на снегу на полпути от седла, где их оставили носильщики-шерпы, прежде чем повернуть обратно. Взвалив груз на спину, я двинулся вверх. И тут я чуть не сорвался — так близок к этому я никогда не был в горах. В отличие от послевоенных экспедиций мы в то время не пользовались кошками на крутых снежных и ледяных склонах. И вот я внезапно поскользнулся. Место было очень опасное, мне едва удалось зацепиться ледорубом и удержаться от дальнейшего падения. В противном случае я скатился бы на ледник Ронгбук, полутора километрами ниже. К счастью, все обошлось благополучно, я зашагал дальше и пришёл в лагерь V перед самыми сумерками. Смайс и Шиптон поздравили меня. Позже, когда экспедиция кончилась, я получил особое вознаграждение — двадцать рупий.
На следующий день мы продолжали восхождение и разбили лагерь VI на высоте 8290 метров. Так высоко мне не приходилось бывать ни до, ни после, вплоть до 1952 года, когда я поднимался со швейцарской экспедицией с другой стороны Эвереста. Смайс и Шиптон остались в лагере, а мы, шерпы, в тот же день вернулись в лагерь V. Здесь мы встретили вторую группу — Тильмана, Ллойда и их носильщиков; они выступили дальше в лагерь VI, а мы спустились к седлу. Здесь мы стали ждать. Однако долго ждать нам не пришлось, потому что скоро начали спускаться и остальные. Обе группы альпинистов попытались штурмовать вершину из лагеря VI, но, как они и опасались, надежд на успех не было. Причём не из-за холода и даже не из-за ветра, а из-за снега: там, где в 1924 и 1933 годах торчали голые скалы, теперь лежали глубокие сугробы. И это было бы не беда, будь снег твёрдым, но нет, с каждым шагом они проваливались по грудь, а с неба сыпались все новые хлопья. Муссон подул раньше обычного и положил конец всем мечтам об успешном восхождении.
В этой экспедиции я впервые увидел кислородные приборы. Тильман относился к ним отрицательно, он считал, что Эверест можно и должно взять без кислорода. Большинство восходителей разделяло его мнение. Но Ллойд выше Северного седла шёл все время с кислородным прибором, всесторонне испытывая его. «Что это за странная штука?» — удивлялся я, а другие шерпы смеялись и называли его «английский воздух». Прибор был громоздкий и очень тяжелый — совсем не то, что мы брали с собой на Эверест много лет спустя, — и явно не оправдывал усилий на его переноску. Один из кислородных баллонов получил совершенно неожиданное применение в монастыре Ронгбук. Когда я снова пришёл туда в 1947 году, он висел на верёвке на главном дворе. Каждый вечер, когда наставал час монахам и монахиням расходиться по своим кельям, в него били, как в гонг.
Из-за плохой погоды мы решили спуститься совсем, но и это оказалось нелёгким делом. Снегопад не прекращался, приходилось опасаться новых лавин. К тому же случилась неожиданная беда. Утром в лагере IV на Северном седле, разнося по палаткам чай альпинистам и носильщикам, я обнаружил, что Пасанг Ботиа лежит без сознания. Я принялся трясти его — никакого впечатления; похоже было, что его разбил паралич. Начальником лагеря был Эрик Шиптон. Он осмотрел Пасанга, но тоже ничего не смог сделать. В это время Тильман все ещё находился в одном из верхних лагерей; придя оттуда, он с большим трудом спустил Пасанга вниз по крутым склонам на ледник. Причину заболевания Пасанга так никогда и не удалось выяснить; он остался частично парализованным даже после окончания экспедиции. Правда, это было единственное несчастье за все путешествие, если не считать того, что мы не взяли вершины.
Как я уже говорил, звание Тигра, хотя и употреблялось раньше в отношении шерпов, совершивших наиболее высокие восхождения, официально было введено только Тильманом. Началось это как раз с нашей экспедиции. Все шерпы, поднявшиеся в 1938 году до лагеря VI, получили медали; в наши личные книжки записали, что нам присвоено почётное звание. С тех пор Гималайский клуб, ведущая альпинистская организация в Индии, вручает медали Тигра всем шерпам, которые совершили выдающиеся восхождения. Я был, разумеется, счастлив и горд, что принадлежу к числу первых Тигров, и, вернувшись в Дарджилинг, подумал: «На этот раз мы забрались высоко. А на следующий, в 1939 или 1940 году, мы, быть может, достигнем цели».
Я не знал тогда, что происходит в мире, не знал, что случится вскорости. Прошло четырнадцать долгих лет, прежде чем я получил возможность снова попытать счастья на Чомолунгме.
Мне кажется, что жизнь шерпы-носильщика напоминает кое в чем жизнь моряка. Когда дела идут хорошо, он большую часть года проводит вне дома и редко видит свою семью. Правда, жене шерпы лучше, чем жене моряка: зная, где находится муж, она может не бояться соперничества других женщин.
Во второй половине 1938 года я отправился в Гархвал опять для того, чтобы сопровождать майора Осместона в топографической экспедиции. На этот раз мы производили съёмки в районе Альмора, там, где северная часть Индии соприкасается с Тибетом и Западным Непалом. В этом диком краю редко бывали чужеземцы. Местами мы могли смотреть через границу Тибета и видеть гору Кайлас. Хотя высота Кайласа всего около 6700 метров, индуисты и буддисты считают её самой священной из всех гималайских вершин. Возле неё находится большое озеро Манасаровар, также священное, и знаменитый монастырь; во все времена сюда приходили паломники из самых отдаленных частей Азии. Мне тоже хотелось побывать там, однако ближе Альморы я так и не попал.
Майор Осместон был хорошим альпинистом, но ему поручили не штурмовать вершины, а измерять и наносить их на карту. Поэтому мы и на этот раз не совершили серьёзных восхождений. Тем не менее пришлось основательно поработать. С нами шли четырнадцать работников топографического ведомства и множество носильщиков, и мы провели в горах больше двух месяцев.
Затем я возвратился в Дарджилинг и провёл зиму вместе с Дава Пхути. В этом году у нас родился второй ребёнок, девочка; мы назвали её Пем Пем. К тому времени сынишке Нима Дордже исполнилось три года. Как я уже сказал, он был очень красивый. Глядя на него, я говорил себе: «Когда ты будешь слишком стар для восхождений, он займёт твоё место. И станет первым среди всех Тигров».
Настал 1939 год, и весной я, как всегда, вышел с новой экспедицией. Одна канадская дама, миссис Берил Смитон, приехала в Дарджилинг нанять шерпов через Гималайский клуб, причём её привлекали не близлежащие вершины, а Тиридж Мир, в другом конце Индии. Тиридж Мир находится, собственно, уже не в Гималаях. Он расположен за рекой Индус в Гиндукуше, у границы Афганистана. Тогда этот край казался мне таким же далёким, как Америка или Европа. Все же я решился вместе с ещё несколькими шерпами. Теперь я знаю, что в противном случае моя жизнь в течение последующих шести лет сложилась бы совершенно иначе.
На этот раз мы выступили не из Дарджилинга, а из Калимпонга, примерно пятьюдесятью километрами дальше по караванному пути в Тибет. Все снаряжение было доставлено туда по канатной дороге; дальше начинался обычный маршрут. При таком количестве участников приходилось двигаться двумя отрядами с промежутком в несколько дней. Если бы мы шли все вместе, у нас полдня уходило бы на сборы и раскачку, а вторая половина — на развьючивание и разбивку ночлега. На время похода меня назначили помогать экспедиционному врачу, и я узнал от него о болезнях, повреждениях и первой помощи много такого, что пригодилось мне впоследствии.
Англичане возлагали большие надежды на эту экспедицию. Она превосходила все предыдущие не только по объёму, но и по организации и снаряжению, и все были уверены, что мы возьмём Эверест. Однако нас преследовала неудача. С самого начала и до конца стояла отвратительная погода; все то время, что мы находились около горы, пришлось как раз на разгар муссона. Мы разбили на ледниках лагери I, II и III, а снег все шёл и шёл, и когда мы принялись взбираться по крутым склонам к Северному седлу, то оказались в снегу по самую грудь. Это не только чрезвычайно затрудняло работу, но и грозило опасностями: в любой момент мы могли провалиться в скрытые под сугробами трещины. Однако больше всего нас беспокоила угроза лавин. Мысли упорно возвращались к ужасному несчастью, происшедшему здесь в 1922 году.
В конце концов некоторые из нас, и я в том числе, добрались до Северного седла. Но там нас встретила погода, подобно которой мне ещё никогда не приходилось видеть. Половину времени шёл снег, такой густой, что на расстоянии нескольких футов нельзя было различить человека, а когда кончился снегопад, подул такой ветер, что нас чуть не снесло. Только везением можно объяснить то, что нам удалось спуститься благополучно обратно к леднику. Мы стали ждать в нижнем лагере улучшения погоды, но оно так и не наступило. Шёл снег, потом дул ветер, потом опять шёл снег. Мне кажется, что некоторые все равно были готовы выступить на штурм, но Раттледж сказал: «Нет, мы не можем допустить, чтобы кто-нибудь повредил себя или погиб. Эверест никуда от нас не денется». В конце концов после ряда безрадостных недель мы двинулись в обратный путь. Нам не удалось даже взобраться выше разведочной экспедиции предыдущего года.
По крайней мере никто не погиб на Эвересте. Зато на обратном пути, около посёлка Гадонг Пага, случилась беда. Здесь протекает большая стремительная река; с одного берега на другой переброшен канат («пага» как раз и значит «канат»). Чтобы переправить человека, приходится заворачивать его в большую сетку и перетягивать по канату на другую сторону. Мы все пересекли реку этим способом. Только один шерпа отказался от сетки, заявив, что и так переберется по канату. Однако на полпути рука смельчака сорвалась, и он упал в воду. Несколько англичан разделись и прыгнули в реку, но сильное течение не позволило им добраться до него. Волосы шерпы были заплетены в косу на старинный манер, и последнее, что мы от него видели, была светлая ленточка на конце косы, мелькнувшая на поверхности в нескольких стах метрах ниже по реке.
Мы вернулись к Калимпонг расстроенные неудачей экспедиции. Мне особенно было жаль Раттледжа. Прекрасный человек и руководитель, он уже начинал стариться и последний раз ходил на Эверест. Я увидел его вновь лишь много лет спустя в Лондоне, после взятия Эвереста. Он пожал мне руку и сказал: «Сын мой, вы совершили настоящий подвиг. Я стар уже. Я сделал попытку в своё время и потерпел неудачу, но теперь, после вашей победы, это ничего не значит. Когда вернётесь в Индию, обнимите за меня всех моих сыновей-шерпов».
Он имел право назвать нас сыновьями, потому что относился к нам, как настоящий отец.
5
СТАНОВЛЕНИЕ „ТИГРА»
В Раникхете в Гархвале Шиптон представил меня майору сапёрных войск Осместону, который занимал руководящую должность в индийском топографическом ведомстве. Он собирался на съёмки в район высокой горы Нанда Деви, и было решено, что я отправлюсь с ним. В результате многолетней работы майор Осместон нанёс на карту чуть ли не весь горный район Гархвала; я не раз сопровождал его.
В том же году была взята вершина Нанда Деви, высочайшая из всех взятых к тому времени вершин (7816 метров). Этот рекорд держался до 1950 года, когда французы поднялись на Аннапурну в Непале. Нанда Деви означает «Благословенная богиня»; индуисты и буддисты считают её священной горой. Её история особенно примечательна: ещё за два года до покорения вершины ни одному человеку не удалось добраться даже до её подножья, и считалось, что это вообще невозможно. Но вот в 1934 году Шиптоне его друг Тильман, тоже известный английский апьпинист, нашли проход. Они поднимались вдоль реки Риши, прокладывая себе путь через глубокие ущелья и вдоль крутых склонов, и пришли, наконец, к укрывшемуся у самого подножья Нанда Деви удивительно красивому водоёму, который назвали Сэнкчюэри («Святыня», или «Убежище»). У них не было ни людей, ни достаточных запасов, чтобы двигаться дальше; впрочем, они и так добились немалого. А в 1936 году, когда Шиптон снова вышел на Эверест, Тильман отправился во главе большой экспедиции на штурм Нанда Деви.
По пути в горы наша группа под руководством майора Осместона встретила возвращавшегося Тильмана, и он сообщил нам радостную новость. Оделл (в 1924 году он участвовал в экспедиции на Эверест и достиг высоты 8230 метров в поисках Меллори и Ирвина) и Тильман взошли на вершину. Третий альпинист, молодой американец Чарлз Хаустон, поднялся почти до вершины, но отравился чем-то в верхнем лагере, и ему пришлось вернуться вниз. Когда мы их встретили, он уже поправился, и все они страшно радовались своей выдающейся победе.
Вскоре после этого настал мой черёд заболеть. Никогда, ни до, ни после этого я не болел так сильно в горах. Возможно, сказалась непривычная жара на равнине по пути из Дарджилинга. А может быть, виной был непрерывный дождь или же я ещё не отдохнул после Эвереста. Как бы то ни было, я очень ослаб. У меня поднялась такая температура, что временами майору Осместону и другим приходилось тащить меня на спине. Майор Осместон отнёсся ко мне с беспримерной добротой, и я пообещал себе, что когда-нибудь сделаю для него то же, что он для меня. Англичане определили у меня желтуху. Местные жители посоветовали мне поесть один вид мха, растущий на скалах. Я решил попробовать. Сварил мох и съел его, потом меня рвало так сильно, что я думал, все внутренности выскочат наружу. Но температура прошла. Слабость ещё оставалась, но болезнь угомонилась, и я смог идти дальше сам.
Как и экспедиция Тильмана, мы подошли к Нанда Деви через долину Риши, которая называется Риши Ганга, и разбили лагерь около Сэнкчюэри. Это было действительно очень красивое место; кругом простирались цветущие луга, а над ними высились снежные вершины. Однако мы пришли не для восхождения, а для топографической съёмки. Наша работа продолжалась несколько недель. Я все ещё был не в силах делать много и оставался чаще всего в базовом лагере. Но я хоть поправлялся. Недалеко от лагеря находилась могила одного шерпы из экспедиции Тильмана: он умер от болезни; увидев её, я невольно подумал: «Как-никак я оказался счастливее его!»
Наконец мы покинули горы и вернулись в Раникхет. Оттуда я поехал обратно в Дарджилинг. К этому времени я уже совсем поправился, но был не очень-то доволен собой, потому что принёс так мало пользы. «Настанет день, — думал я, — когда я опять приду на Нанда Деви и покажу себя с лучшей стороны». Этому суждено было сбыться.
Когда шерпа не занят в экспедиции, он может заработать несколько рупий, сопровождая туристов по примечательным местам вокруг Дарджилинга. Этим я и занимался в течение осени и зимы 1936 года. Иногда маршрут ограничивался подъёмом на Тигровый холм у самого города. Оттуда на восходе можно увидеть за сто шестьдесят километров вершину Эвереста, возвышающуюся над хребтами Непала. Иногда туристы идут несколько дальше, по северным тропам до Сандакпху и Пхалута, оттуда в хорошую погоду Эверест виден значительно лучше. Я испытывал радостное чувство, убеждаясь, что гора стоит на месте и ждёт меня. Но с другой стороны я был недоволен — мне хотелось идти туда, а не смотреть. В следующем году экспедиции не было, и мне пришлось ждать 1938 года, чтобы представился новый случай.
А в 1937 году я отправился снова в Гархвал, на этот раз для восхождения вместе с Гибсоном и Мартином, учителями Дун Скул, известной английской мужской школы в Дехра Дун, в Индии. Экспедиция была маленькая, в ней участвовали двое названных англичан, я и ещё один дарджилингский шерпа по имени Ринцинг да десятеро носильщиков из Гархвала. Мы собирались взойти на гору Бандар Пунч («Обезьяний хвост»); это был первый из трех походов, которые я совершил туда вместе с мистером Гибсоном. Высота Бандар Пунч — 6315 метров, совсем малая в сравнении с Эверестом и даже с Нанда Деви. Однако её никто не пытался взять до тех пор. Условия восхождения были сложными, и при первой попытке нас остановил глубокий снег на высоте всего 5200 метров.
После этого мы не стали делать новых попыток, а посвятили несколько недель изучению края и пережили при этом много приключений. Однажды, разбив лагерь на берегу большой реки, мы разделились на две группы и пошли на рекогносцировку. Мистер Гибсон и Ринцинг шли по одной стороне реки, мистер Мартин и я — по другой, мы условились встретиться вечером. Но тут спустился густой туман, пошёл дождь, и мы не могли найти ни друг друга, ни даже лагерь. У нас с мистером Мартином не было ни палатки, ни другого снаряжения и было очень мало продовольствия. Мы бродили кругом и кричали, но из-за тумана не видели, куда идём, а сильный дождь заглушал наши голоса. Наконец мы набрели на пещеру; пришлось просидеть в ней два дня. На третий день прояснилось, и мы нашли дорогу обратно в лагерь.
В другой раз мы отправились в большой поход в одну деревню на границе Тибета. На обратном пути попали в густые дебри и заблудились. Продовольствие приходило к концу. На наше счастье в лесу оказалось много ягод, однако мы все равно ходили голодные. И тут мы натолкнулись на местных жителей, которые устроились перекусить на краю дороги. Продуктов у них было много, и мы предложили им денег, но они встретили нас недружелюбно и отказались продать что-нибудь. Тогда мне пришла в голову одна идея. Я знал, что в этой местности господствует суеверие, будто пища становится нечистой, если до неё дотронется чужеземец. И вот я подсказал мистеру Гибсону, чтобы он прикасался к разным продуктам и спрашивал: «Это что? А это?» Он послушался, и они страшно всполошились. А он трогал все так быстро, что крестьяне не успевали остановить его, и твердил: «Что это? Это что? Что это? Это что?» Как я и надеялся, местные жители после этого не захотели дотрагиваться до еды и оставили её нам. Англичане все равно думали заплатить и предложили двадцать рупий, но они отказались принять деньги и заспешили прочь, пригрозив, что доложат обо всем сельскому старшине. Однако ничего не случилось, потому что мы продолжали путь и сумели обойти их деревню. Зато мы наелись до отвала!
Во время этой экспедиции нам постоянно не везло с продовольствием. Однажды мы три недели подряд питались одними консервами. Наконец пришли в деревню, купили козу и зарезали её. Мы настолько проголодались, что тут же съели всю козу, а на следующий день все мучились животами. Пришлось задержаться в деревне на три дня и лечиться аракой. Не знаю, как отнёсся бы к такому лечению врач, но мы во всяком случае поправились.
Все это происходило после попытки взять Бандар Пунч. Мы побывали также в Ганготри и Гомукхи — знаменитые места, привлекающие много паломников, потом миновали вершины Бадринат и Камет и прошли перевал Бирни на высоте 5500 метров, выше, чем мы забирались на Бандар Пунч. Первым этот перевал форсировал англичанин Бирни, участник штурма Ка-мета в 1932 году; отсюда и название перевала. Но он шёл с юга на север, а мы первыми двигались здесь в обратном направлении. В это время у нас было очень мало местных носильщиков, так что нам пришлось так же трудно, как если бы мы поднимались на высокую вершину.
Итак, за два года я дважды побывал в Гархвале, и оба похода оказались очень интересными. Все же это было не то, что Эверест, и я продолжал думать о Чомолунгме. Вернувшись в Дарджилинг, я стал ждать с большим нетерпением. Весной 1938 года англичане организовали новую экспедицию, и я, конечно, нанялся к ним. Это была седьмая экспедиция на Эверест, а для меня третья.
На этот раз руководил Тильман; по своему размаху экспедиция значительно уступала предыдущей. Кроме Тильмана, в неё вошли Эрик Шиптон и Фрэнк Смайс, с которыми я уже ходил в горы, Оделл — его я встретил годом раньше около Нанда Деви, — а также Питер Ллойд и капитан Оливер, впервые участвовавшие в восхождении. Тильман был очень хороший и спокойный человек, все шерпы любили его. Косматый, с невероятно густыми бровями, он получил у нас прозвище Балу — Медведь. Именно он придумал порядок, при котором шерпы не несут большого груза, пока не дойдут до самой горы, когда остальных носильщиков отпускают. Он же ввёл официально звание Тигра и медаль Тигра для Гималайских экспедиций.
Путь на Эверест проходил все там же, и в начале апреля мы разбили базовый лагерь выше монастыря Ронгбук. Здесь я вторично встретил отца: он опять услышал про экспедицию и пришёл через перевал Нангпа Ла проведать меня. Это была наша последняя встреча: он умер в Соло Кхумбу в 1949 году, прежде чем я попал туда. Он всегда был мне хорошим отцом, и я благословляю его память.
С ледника мы не сразу пошли на Северное седло, а, как и в 1935 году, попробовали сначала найти лучший путь. Тильман, я и двое шерпов (Черинг и Джингмей) поднялись к перевалу Лхо Ла, около которого побывал в своё время Меллори. Великий миг! Наконец-то я с одной стороны Эвереста видел другую. Где-то там, на юго-западе, находится Тами, мой родной дом… Далеко-далеко внизу, на склоне около ледника Кхумбу паслись яки, рядом с ними виднелась фигура человека. Я спрашивал себя, кто бы это мог быть.
Тильман надеялся пройти через перевал на другую сторону и разведать её, однако мы убедились, что склон страшно крут и весь покрыт льдом. Спуститься, возможно, и удалось бы, но подняться потом опять — ни за что. Было очень пасмурно, и мы не могли отчётливо видеть большой снежник, которому Меллори дал уэльское имя Western Cwm (другое название — Западный цирк). Поэтому нельзя было судить об условиях для восхождения с той стороны, и я, понятно, не подозревал тогда, что пятнадцать лет спустя там пройдёт путь к вершине.
Возвратившись в базовый лагерь, мы выступили к Северному седлу. На этот раз мы попали туда с двух сторон: старым путём, со стороны правой ветви Ронгбукского ледника, и новым, от главного Ронгбукского ледника. Мы убедились, однако, что второй путь очень крут и ещё ненадёжнее старого. По ледяным склонам ниже седла, как я уже говорил, часто проходят лавины, и вот я впервые сам попал в одну из них. Мы поднимались в этот момент вшестером, связками по трое: впереди капитан Оливер, я и шерпа Вангди Норбу, за нами Тильман и двое других шерпов. Место было крутое, снег глубокий, по самую грудь, и мы продвигались медленно, с большим трудом. Вдруг со всех сторон послышался треск, и снег тоже начал двигаться. В следующий миг мы заскользили все под гору вместе со снегом. Я упал и закувыркался вниз, потом зарылся головой в снег и очутился в темноте. Разумеется, я помнил, что произошло на этом самом месте в 1922 году, и подумал: «Это то же самое. Это конец». Тем не менее я продолжал бороться, протолкнул вверх ледоруб и попытался зацепиться им. К счастью, лавина остановилась, причём я оказался не очень глубоко. Мой ледоруб зацепился за твёрдый снег, я стал подтягиваться. И вот я уже опять выбрался на свет — живой!
Нам повезло. Снег прекратил скольжение, и все легко выбрались на поверхность. А тремя метрами ниже тянулась большая расщелина; попади мы в неё, ни один бы не выбрался. Теперь же пропал лишь один предмет — вязаный шлем капитана Оливера.
Мы разбили лагерь IV на Северном седле. В третий раз я оказался здесь. Но теперь мне наконец-то предстояло пойти ещё дальше. Для дальнейшего восхождения мы разделились на две группы. Я вошёл в первую, возглавляемую Смайсом и Шиптоном, вместе с ещё шестью шерпами — Ринцингом, Лобсангом, Вангди Норбу, Лакпа Тенцингом, Да Черингом и Олло Ботиа. Следуя, по примеру предшествующих экспедиций, вдоль северо-восточного гребня, мы подняли грузы на высоту 7800 метров и разбили лагерь V. Впервые я оказался на такой высоте, однако она ничуть не влияла на меня. Но погода стояла неблагоприятная и скалы покрывал глубокий снег, так что нам приходилось прямо-таки пробиваться сквозь него. Англичане хмурились и стали поговаривать о том, что до вершины добраться надежды мало.
В лагере V мы передохнули, затем приготовились идти дальше, чтобы разбить лагерь VI. Однако двое шерпов, которым поручили забросить палатки и топливо, не смогли дойти с Северного седла до лагеря V, а это осложняло дело. Без названных вещей нельзя было следовать дальше. Мы стали совещаться. Шерпы заявили, что если их пошлют вниз, они там и останутся, но я вызвался спуститься и доставить грузы. Мне пришлось идти одному. Палатки и топливо лёжали на снегу на полпути от седла, где их оставили носильщики-шерпы, прежде чем повернуть обратно. Взвалив груз на спину, я двинулся вверх. И тут я чуть не сорвался — так близок к этому я никогда не был в горах. В отличие от послевоенных экспедиций мы в то время не пользовались кошками на крутых снежных и ледяных склонах. И вот я внезапно поскользнулся. Место было очень опасное, мне едва удалось зацепиться ледорубом и удержаться от дальнейшего падения. В противном случае я скатился бы на ледник Ронгбук, полутора километрами ниже. К счастью, все обошлось благополучно, я зашагал дальше и пришёл в лагерь V перед самыми сумерками. Смайс и Шиптон поздравили меня. Позже, когда экспедиция кончилась, я получил особое вознаграждение — двадцать рупий.
На следующий день мы продолжали восхождение и разбили лагерь VI на высоте 8290 метров. Так высоко мне не приходилось бывать ни до, ни после, вплоть до 1952 года, когда я поднимался со швейцарской экспедицией с другой стороны Эвереста. Смайс и Шиптон остались в лагере, а мы, шерпы, в тот же день вернулись в лагерь V. Здесь мы встретили вторую группу — Тильмана, Ллойда и их носильщиков; они выступили дальше в лагерь VI, а мы спустились к седлу. Здесь мы стали ждать. Однако долго ждать нам не пришлось, потому что скоро начали спускаться и остальные. Обе группы альпинистов попытались штурмовать вершину из лагеря VI, но, как они и опасались, надежд на успех не было. Причём не из-за холода и даже не из-за ветра, а из-за снега: там, где в 1924 и 1933 годах торчали голые скалы, теперь лежали глубокие сугробы. И это было бы не беда, будь снег твёрдым, но нет, с каждым шагом они проваливались по грудь, а с неба сыпались все новые хлопья. Муссон подул раньше обычного и положил конец всем мечтам об успешном восхождении.
В этой экспедиции я впервые увидел кислородные приборы. Тильман относился к ним отрицательно, он считал, что Эверест можно и должно взять без кислорода. Большинство восходителей разделяло его мнение. Но Ллойд выше Северного седла шёл все время с кислородным прибором, всесторонне испытывая его. «Что это за странная штука?» — удивлялся я, а другие шерпы смеялись и называли его «английский воздух». Прибор был громоздкий и очень тяжелый — совсем не то, что мы брали с собой на Эверест много лет спустя, — и явно не оправдывал усилий на его переноску. Один из кислородных баллонов получил совершенно неожиданное применение в монастыре Ронгбук. Когда я снова пришёл туда в 1947 году, он висел на верёвке на главном дворе. Каждый вечер, когда наставал час монахам и монахиням расходиться по своим кельям, в него били, как в гонг.
Из-за плохой погоды мы решили спуститься совсем, но и это оказалось нелёгким делом. Снегопад не прекращался, приходилось опасаться новых лавин. К тому же случилась неожиданная беда. Утром в лагере IV на Северном седле, разнося по палаткам чай альпинистам и носильщикам, я обнаружил, что Пасанг Ботиа лежит без сознания. Я принялся трясти его — никакого впечатления; похоже было, что его разбил паралич. Начальником лагеря был Эрик Шиптон. Он осмотрел Пасанга, но тоже ничего не смог сделать. В это время Тильман все ещё находился в одном из верхних лагерей; придя оттуда, он с большим трудом спустил Пасанга вниз по крутым склонам на ледник. Причину заболевания Пасанга так никогда и не удалось выяснить; он остался частично парализованным даже после окончания экспедиции. Правда, это было единственное несчастье за все путешествие, если не считать того, что мы не взяли вершины.
Как я уже говорил, звание Тигра, хотя и употреблялось раньше в отношении шерпов, совершивших наиболее высокие восхождения, официально было введено только Тильманом. Началось это как раз с нашей экспедиции. Все шерпы, поднявшиеся в 1938 году до лагеря VI, получили медали; в наши личные книжки записали, что нам присвоено почётное звание. С тех пор Гималайский клуб, ведущая альпинистская организация в Индии, вручает медали Тигра всем шерпам, которые совершили выдающиеся восхождения. Я был, разумеется, счастлив и горд, что принадлежу к числу первых Тигров, и, вернувшись в Дарджилинг, подумал: «На этот раз мы забрались высоко. А на следующий, в 1939 или 1940 году, мы, быть может, достигнем цели».
Я не знал тогда, что происходит в мире, не знал, что случится вскорости. Прошло четырнадцать долгих лет, прежде чем я получил возможность снова попытать счастья на Чомолунгме.
6
ВОЕННЫЕ ГОДЫ
Во второй половине 1938 года я отправился в Гархвал опять для того, чтобы сопровождать майора Осместона в топографической экспедиции. На этот раз мы производили съёмки в районе Альмора, там, где северная часть Индии соприкасается с Тибетом и Западным Непалом. В этом диком краю редко бывали чужеземцы. Местами мы могли смотреть через границу Тибета и видеть гору Кайлас. Хотя высота Кайласа всего около 6700 метров, индуисты и буддисты считают её самой священной из всех гималайских вершин. Возле неё находится большое озеро Манасаровар, также священное, и знаменитый монастырь; во все времена сюда приходили паломники из самых отдаленных частей Азии. Мне тоже хотелось побывать там, однако ближе Альморы я так и не попал.
Майор Осместон был хорошим альпинистом, но ему поручили не штурмовать вершины, а измерять и наносить их на карту. Поэтому мы и на этот раз не совершили серьёзных восхождений. Тем не менее пришлось основательно поработать. С нами шли четырнадцать работников топографического ведомства и множество носильщиков, и мы провели в горах больше двух месяцев.
Затем я возвратился в Дарджилинг и провёл зиму вместе с Дава Пхути. В этом году у нас родился второй ребёнок, девочка; мы назвали её Пем Пем. К тому времени сынишке Нима Дордже исполнилось три года. Как я уже сказал, он был очень красивый. Глядя на него, я говорил себе: «Когда ты будешь слишком стар для восхождений, он займёт твоё место. И станет первым среди всех Тигров».
Настал 1939 год, и весной я, как всегда, вышел с новой экспедицией. Одна канадская дама, миссис Берил Смитон, приехала в Дарджилинг нанять шерпов через Гималайский клуб, причём её привлекали не близлежащие вершины, а Тиридж Мир, в другом конце Индии. Тиридж Мир находится, собственно, уже не в Гималаях. Он расположен за рекой Индус в Гиндукуше, у границы Афганистана. Тогда этот край казался мне таким же далёким, как Америка или Европа. Все же я решился вместе с ещё несколькими шерпами. Теперь я знаю, что в противном случае моя жизнь в течение последующих шести лет сложилась бы совершенно иначе.