Страница:
В 1954 году в район Эвереста выезжала на поиски йети специальная англо-индийская экспедиция. Я охотно сопровождал бы их, но, увы, не мог. Подобно многим другим, они нашли следы и другие признаки, но только не самих йети, и, хотя итог был обескураживающим, я думаю, что это даже к лучшему. Люди пробрались в самые отдалённые уголки земли, научились изготовлять всевозможные вещи, сделали столько открытий, и, мне кажется, это даже неплохо, что осталось хоть немного такого, чего мы ещё не знаем[6].
В первые послевоенные годы в Дарджилинге жилось тяжело. Экспедиции приезжали редко, больших восхождений и вовсе не устраивали. А с провозглашением независимости Индии все смешалось. Американские военные и чиновники уехали, других туристов не было; за американцами последовали и многие англичане. Чайные плантации приходили в запустение. С работой стало плохо, нужда и безработица усилились.
В довершение ко всему у нас в семье появились ещё и свои трудности: моя тёща болела и была прикована к постели уже два года, а так как муж её умер, то ухаживать за ней приходилось нам. Я подолгу ходил без работы. Читралским сбережениям пришёл конец, и Анг Ламу одна кормила всю семью. Некоторое время она работала в качестве айя, няни, в разных семьях, потом сестрой у Смит Бразерс, американских зубных врачей, которые много лет практиковали в Дарджилинге. Я говорил ей тогда и повторял не раз позже, что никогда не забуду, что она сделала для всех нас в те трудные дни.
Как я уже говорил, Анг Ламу родилась в Дарджилинге. В детстве она побывала в Соло Кхумбу, но почти ничего не помнила и очень мало знала о примитивной жизни на моей родине. Впрочем, её семья, как и все шерпы, тоже жила бедно. С восьми лет она узнала тяжёлый труд: сначала носила поклажу по городу, потом работала прислугой в состоятельных семьях. Прислугой она была и тогда, когда я познакомился с ней и мы торговались из-за молока. Но в 1938 году в жизни Анг Ламу произошла большая перемена. Английская семья Уоллес, в которой она тогда работала, возвратилась в Лондон и взяла её с собой няней двоих своих детей. Несколько месяцев Анг Ламу прожила в центре Лондона, в гостинице возле Гайд-парка, познакомилась с жизнью на Западе. Однако путешествие оказалось не очень удачным: впервые попав на пароход, Анг Ламу почти всю дорогу проболела, а пожив некоторое время в Лондоне, снова почувствовала себя плохо, и ей пришлось лечь в больницу. Выйдя из больницы, она узнала, что миссис Уоллес опять уезжает из Англии; таким образом, Анг Ламу осталась без места и вынуждена была в одиночку проделать весь обратный путь в Индию. Это случилось перед самой войной, отношения между Англией и Германией сильно осложнились, и можно было ждать самого худшего. В 1953 году, когда мы поехали в Англию уже вместе, Анг Ламу рассказывала, что из предыдущего путешествия ей лучше всего запомнилось, как её учили в больнице пользоваться противогазом.
Анг Ламу скрытная женщина. И сейчас мало кому известно, что она побывала в Англии до 1953 года и хорошо понимает по-английски. Хозяева, у которых она работала, знают её обычно под именем Нимы, а не Анг Ламу или миссис Тенцинг. Совсем недавно, в связи со штурмом Эвереста, произошёл забавный случай из-за её скрытности. Пока я был в экспедиции с англичанами, она работала айя у жены одного английского офицера, поселившегося в Дарджилинге в гостинице. В газетах часто печатали мою фотографию; Анг Ламу интересовалась, что обо мне пишут, но сама прочесть не умела и вынуждена была просить других. Как-то раз она обратилась к одной английской даме в гостинице, а та, в свою очередь, захотела узнать, почему это её так интересует. «Ты знаешь этого Тенцинга, Нима? — спросила она. — Это твой знакомый?» Но моя жена осталась верна себе и ответила: «Просто это один шерпа из Тоонг Соонг Бусти, оттуда, где я живу». На том тогда все и кончилось. А несколько месяцев спустя, после взятия Эвереста, в Калькутте давали приём в нашу честь, причём среди приглашённых оказалась та самая англичанка. Гости подходили здороваться с нами, настал и её черед. Я увидел, что женщина смотрит совсем не на меня, а на Анг Ламу, которая стояла рядом со мной. Потом она вдруг замерла и произнесла с таким видом, будто сейчас упадёт в обморок: «Господи, да это же Нима!»
Так и шла наша жизнь: весёлое и печальное вперемешку, то вверх, то вниз, как в горах. Счастлив тот мужчина, который находит в своей жене помощницу, готовую делить с ним хорошее и плохое, какую я нашёл в Анг Ламу.
Однако сразу после войны казалось, что все идёт только под гору. Семья держалась на Анг Ламу, мне же лишь от случая к случаю перепадала плохонькая работёнка. А на севере высилась над долинами Канченджунга: огромная, белая, красивая и неожиданно ненавистная, потому что она словно издевалась надо мной. Что случилось со мной или с миром, почему я не могу пойти в любимые горы, жить жизнью, для которой рождён?
Я не ходил больше на Тигровый холм. Туристов не было, да я и все равно бы не пошёл туда. Если уж Эверест стоит на месте, то лучше хоть не видеть его. Я не хотел его видеть, даже думать о нем не хотел… И все-таки все время думал.
А весной 1947 года произошёл нелепый случай. Началось с того, что в Дарджилинг приехал мистер Эрл Денман.
Мистер Денман родился в Канаде, вырос в Англии и жил теперь в одном из британских владений в Африке. Там он немало путешествовал, ходил по горам в диких местах; короче, это был такой человек, который не нуждался в няньках. Но все, что он совершил ранее или собирался совершить, вдруг потеряло для него всякую цену: у него родился великий замысел, родилась великая мечта. Он хотел взять Эверест, и притом в одиночку! Впрочем, не совсем в одиночку, конечно, но во всяком случае без настоящей экспедиции. Денман искал спутников, и таким образом я и встретил его. Однажды ко мне зашёл Карма Паул, старый сирдар, и сказал: «К нам в город приехал один господин, он задумал дело, которое может тебя заинтересовать». — «Что-нибудь насчёт гор?» — спросил я. «Да, насчёт гор». И вот уже я вместе с другим шерпой, Анг Давой, в маленькой конторе Карма Паула веду переговоры с мистером Денманом.
С самого начала мне стало ясно, что я ещё никогда не видел ничего подобного. Денман был один. У него было очень мало денег и плохое снаряжение. Он не имел даже разрешения на въезд в Тибет. Зато решимости у него было хоть отбавляй и говорил он крайне серьёзно и убеждённо; переводил Карма Паул. Денман особенно настаивал на моем участии. Ведь я был «тигр», поднимался на Эверест выше восьми тысяч метров, говорил по-тибетски и немного по-английски, наконец меня рекомендовали ему как лучшего проводника среди шерпов. Все это звучало очень лестно, но в то же время нелепо, и мы с Анг Дава ответили, что нам надо подумать.
О чем тут было думать, даже не знаю, потому что вся эта затея выглядела чистейшим безумием. Во-первых, нам вряд ли удастся вообще попасть в Тибет. Во-вторых, если даже попадём, то нас скорее всего поймают, а тогда нам, проводникам, как и Денману, грозят серьёзные неприятности. В-третьих, я ни на минуту не верил, что наш маленький отряд, даже добравшись до горы, сможет взять вершину. В-четвёртых, уже сама попытка будет чрезвычайно опасной. В-пятых, у Денмана не было денег ни для того, чтобы хорошо заплатить нам, ни чтобы гарантировать приличное возмещение нашим семьям, если с нами что-нибудь случится. И так далее и тому подобное. Любой нормальный человек сказал бы «нет». Но я не мог отказаться. Меня неудержимо тянуло в горы, зов Эвереста действовал на меня сильнее всего на свете. Мы с Анг Дава посовещались несколько минут и решились. «Хорошо, — сказал я Денману, — мы попробуем».
Выяснилось, что он не только не имел разрешения на въезд в Тибет, но даже подписал бумагу, в которой обязался не приближаться к его границам. Поэтому необходимо было соблюдать строгую тайну, и мы, вместо того чтобы выступить из Дарджилинга, условились встретиться в определённом месте за городом и выйти оттуда. Затем двинулись по обычному маршруту экспедиций, через Сикким. Но этим и ограничивалось наше сходство с настоящей экспедицией, потому что если там все тщательно распланировано и организовано, то мы жили ото дня ко дню и никогда не знали, что принесёт нам завтра. Иногда мы передвигались одни, иногда вместе с караванами, и тогда удавалось нанять вьючных животных для перевозки нашего груза. Наконец мы вышли из долин и лесов Сиккима к высоким гималайским перевалам, по которым проходит граница Тибета.
Здесь я предложил Денману уклониться от обычного маршрута, чтобы избежать встречи с патрулями. Нам удалось перебраться через границу по редко используемому перевалу. Оттуда мы направились на запад через большое плато в сторону Ронгбука. Конечно, дело не ладилось. Что ни день, случалась какая-нибудь новая беда. Мы редко наедались досыта. В одном месте навьюченные яки сорвались с крутого склона, и мы чуть не погибли вместе с грузом. Затем, как мы и опасались, нас перехватили солдаты и приказали вернуться обратно. Однако нам удалось заговорить им зубы и избежать ареста; мы сделали вид, будто возвращаемся, а сами пошли в обход и продолжали путь. После этого мы обходили все города и деревни и прибыли, наконец, к Ронгбукскому монастырю, где нас приняли без вопросов и подозрений.
И вот перед нами Эверест — белый, огромный, окутанный снежной дымкой, каким я помнил его все эти девять лет. Старое возбуждение овладело мной с такой же силой, как прежде. Я снова там, куда всегда так стремился! Однако я ещё не распрощался со своим разумом и, глядя на гигантскую гору, отчётливее, чем когда-либо, сознавал безнадёжность нашего предприятия. Вспомнился Морис Уилсон, его трагическая гибель в 1934 году… Я сказал себе: «Нет, мы не допустим ничего подобного. Никому не придётся находить наши замёрзшие тела в маленькой палатке».
И все-таки мы пошли вверх по леднику, мимо старых нижних лагерей в сторону снежных склонов под Северным седлом. Нас было только трое, и приходилось очень тяжело. Дул сильный ветер, стоял мороз. Мне казалось, что никогда ещё здесь не было так холодно, пока я не сообразил, что виновато плохое снаряжение. Одежда пропускала ветер. Не хватало продовольствия, а самого главного, чая, уже не оставалось совсем. Обе наши палатки защищали немногим лучше листа бумаги, и вскоре Денману пришлось перейти к нам с Анг Дава. Втроём было все-таки теплее.
Зато мы двигались быстро. Для больших экспедиций между разбивками лагерей проходит два-три дня, потому что приходится забрасывать грузы в несколько приёмов. Мы же каждый день разбивали новый лагерь, перенося все имущество за один раз, и вскоре очутились у подножья снежных склонов ниже Северного седла. Я чувствовал, однако, что мы дальше не пойдём. Денман был менее привычен к холоду, чем Анг Дава и я, и очень страдал. По ночам он не мог спать. Порой казалось, что он и идти-то не сможет. Из нашего последнего лагеря, четвёртого, мы сделали отчаянную попытку взобраться вверх по крутому склону к Северному седлу, но холод пронизывал до костей, а ветер сбивал с ног. И вот мы уже опять сидим в палатке, измученные и побеждённые.
Даже Денман понимал, что мы побеждены. Он был храбрый человек, решительный, настоящий фанатик, одержимый идеей. Но он не был сумасшедшим. Он не собирался губить себя, подобно Уилсону, и предпочёл вернуться. За это я благодарен больше, чем за что-либо другое в моей жизни: если бы Денман настаивал на продолжении штурма, мы с Анг Дава оказались бы в ужасном положении.
Отступали мы ещё быстрее, чем наступали. Потёрпев поражение, Денман, казалось, стремился возможно скорее уйти с Эвереста, словно любовь к горе внезапно сменилась ненавистью. Мы чуть не бегом примчались к монастырю и продолжали с той же скоростью путь по диким плато Тибета, будто гора преследовала нас, как врага. Теперь у нас было ещё меньше продовольствия. Наша одежда превратилась в лохмотья, а Денман до того разбил ботинки, что несколько дней ему пришлось идти босиком. И все же мы шли. К счастью, нам не попался ни один патруль. Не успел я и оглянуться, как мы вернулись из Тибета в Сикким, а ещё через несколько дней, в конце апреля, вошли в Дарджилинг. Весь поход к Эвересту, вверх по горе и обратно, занял всего пять недель!
Так кончился этот молниеносный, безумный, нелепый поход. Несколько дней спустя Денман был уже на пути обратно в Африку, и мне казалось, что я вовсе и не ходил на Эверест, что все приснилось. Однако вскоре я стал получать от Денмана письма, в которых он обещал вернуться на следующий год; весной 1948 года он и в самом деле появился в Дарджилинге. На этот раз со снаряжением дело обстояло лучше, но разрешения на въезд в Тибет Денман опять не получил. За прошедший год было много разговоров о нашем нелегальном походе, меня осуждали за то, что я согласился быть проводником, и я знал, что, если это повторится, мне грозят большие неприятности. Поэтому я вынужден был отказать Денману, ответить, что без разрешения на въезд я не смогу сопровождать его.
Другого надёжного проводника найти не удалось, и пришлось Денману возвращаться в Африку. Везти снаряжение обратно ему было уже не по карману, и он подарил его мне. С тех пор мы больше не встречались, но иногда переписываемся, оставаясь хорошими друзьями. При всех своих странностях Денман мужественный человек, человек мечты, и я сожалею, что ему не удалось осуществить её. В 1953 году, стоя на вершине Эвереста, я был в вязаном шлеме, который оставил мне Денман, так что хоть малая частица его достигла цели.
Однако вернёмся к 1947 году. В течение многих месяцев до приезда Денмана я ходил без работы, но едва вернулся с ним в Дарджилинг, как все внезапно переменилось, и в первый же день я получил новую работу.
Притом это была настоящая экспедиция. Правда, не очень большая и не на Эверест, но хорошо финансированная и организованная, так что она показалась мне почти чудом после пережитого с Денманом. Восхождение должно было происходить в Гархвале, но один из членов отряда, знаменитый швейцарский альпинист Андре Рох, приехал в Дарджилинг заранее, чтобы набрать шерпов. Не успел я опомниться, как уже подписал соглашение. Вместе с Рохом и другими шерпами я отправился на место старта экспедиции в Гархвал, где встретил её прочих участников. Здесь были Альфред Суттер, состоятельный делец и опытный альпинист и охотник, Рене Диттерт, с которым я позднее ходил на Эверест, миссис Аннелис Лонер, молодая альпинистка, и Алекс Гравен, один из наиболее известных проводников в Альпах. Все они были швейцарцы; я впервые встретился с этим народом, с которым позднее так тесно сдружился.
Мы собирались штурмовать не одну какую-то большую вершину, а несколько второстепенных, хотя их, наверное, не назвали бы так где-либо в другом месте, не в Гималаях. Все они превышали 6000 метров и не были ещё никем взяты. Мы начали со снежной вершины Кедернат. После долгого перехода по пересечённой местности подошли к подножью горы и стали разбивать лагеря. Мы поднимались все выше и выше, высматривая наилучший путь к вершине, пока не уверились, что нашли нужное; затем приготовились к штурму. Я не попал в штурмовую группу, потому что мне поручили помогать госпоже Лонер, а она, хотя и была хорошим альпинистом для жёнщины, в решающем броске не участвовала. Верный своим обязанностям, я остался в верхнем лагере. Конечно, я был разочарован, но зато более приятного общества не мог и пожелать. Утром в день завершающего штурма мы помахали вслед уходящим и стали ждать их возвращения.
И они вернулись, но не так, как мы надеялись. Уже издали, видя их на снежном склоне над нами, я почуял беду. Подойдя, они сообщили, что произошло большое несчастье. Высоко на горе, поблизости от вершины, восходители шли связками по двое, как вдруг на узком крутом снежном гребне одна двойка поскользнулась. Это были Суттер и Вангди Норбу, старший над шерпами. Не сумев удержаться, они покатились кубарем под гору и остановились только в трехстах метрах ниже. Остальные были глубоко потрясены. Глядя вниз, они не могли понять с такого расстояния, жив ли кто-нибудь из упавших. Прямо спуститься было, конечно, невозможно, пришлось возвращаться по гребню и идти в обход; на это ушло несколько часов. К их удивлению и облегчению, Суттёр отделался лёгкими ушибами. Он смог даже вернуться с ними, царапины и ушибы позволяли ему идти самому. Зато с Вангди Норбу дело обстояло хуже. Он сломал ногу, а вторая была сильно повреждена кошками Суттера. После тяжёлого восхождения и последующего спуска восходители слишком устали, чтобы нести его в лагерь. Единственное, что они могли сделать — поставить аварийную палатку, устроить возможно более удобное ложе и пойти самим в лагерь.
Вернулись они в лагерь уже вечером. В темноте ничего нельзя было предпринять. Но на рассвете вышла спасательная группа, и на этот раз я, конечно, шёл с ними. Я считал, что на меня ложится главная ответственность, потому что остальные сильно утомились накануне, а я хорошо отдохнул и был полон сил. К тому же Вангди Норбу был моим давнишним другом и товарищем по восхождениям, он получил звание Тигра на Эвересте ещё в 1938 году. Я чувствовал себя обязанным любой ценой спасти его и доставить вниз.
К счастью, погода держалась хорошая, и за несколько часов мы добрались до палатки, маленького коричневого пятнышка на белом горном склоне. Мы откинули полу; не помню точно, что мы ожидали увидеть, но во всяком случае не то, что предстало нашим глазам. Вангди Норбу лежал на месте, живой, но, помимо повреждённых ног, у него был кровавый надрез на горле. Позднее он рассказал нам, что произошло. Накануне, когда все остальные уходили, он был ещё совершенно ошеломлён падением и не расслышал их обещания вернуться завтра. Вангди решил, что его бросили одного. Замерзать. Умирать. В полном отчаянии, испытывая страшные мучения, он схватил нож и попытался зарезаться. Два обстоятельства спасли его. Во-первых, он был слишком слаб, чтобы резать сильно и покончить с собой разом, во-вторых, уже истекая кровью, вдруг подумал о семье и решил жить ради неё. Поэтому остаток ночи он пролежал совершенно неподвижно. Кровь засохла и перестала течь. Таким образом, на следующий день он был жив, хотя страшно ослаб и очень страдал.
Мы снесли Вангди Норбу в лагерь на собственных спинах и самодельных носилках, потом постепенно доставили в нижние лагеря и на равнину. Затем, с помощью местных носильщиков, отправили его в Муссоури, станцию в Гархвале, откуда начинали свой путь. Пролежав некоторое время в больнице, он немного оправился и смог уехать домой, но так никогда и не поправился совершенно. Позднее, когда я встретил его в Дарджилинге, то убедился, что пережитое наложило сильный отпечаток не только на его тело, но и на душу. Старый «Тигр» Вангди никогда больше не ходил в горы и умер в своём доме несколько лет спустя.
Хотя мы не могли тогда предусмотреть такого конца, несчастье с Вангди сильно опечалило нас. Однако прекращение экспедиции все равно не помогло бы ему, и мы вернулись к нашим горам. Как уже говорилось, Вангди был старшим над шерпами; теперь предстояло назначить другого, и назначили меня. Это была высокая честь. Каждый шерпа стремится стать сирдаром, это большое достижение в его жизни. Я был очень доволен. Но также и опечален, потому что достиг этого ценой несчастья друга.
Мы снова вернулись в верхний лагерь и приготовились к штурму. Как обычно после аварии, шерпы нервничали и отказывались идти на большие высоты. Теперь мне представился желанный случай, которого я никак не хотел упустить. В состав штурмовой группы вошли четыре швейцарца — Рох, Диттерт, Суттер, Гравен — и я. Мы вышли из верхнего лагеря, поднялись по длинному снежному склону, затем по гребню, где произошла беда с Вангди, и ступили, наконец, на плоскую белую площадку — вершину Кедерната. Высота её 6600 метров — ниже Северного седла на Эвересте, которое служит всего лишь базой для восхождений. Но мы радовались и гордились победой. А для меня это было особенно великое мгновение. Ведь, несмотря на многолетний опыт высокогорных восхождений, я ещё никогда не ступал на вершину большой горы. «Задание выполнено», как говорят лётчики. Это было чудесное ощущение.
Однако Кедернатом дело не ограничилось. Оттуда мы перешли на несколько более высокого соседа, Сатопант, и там тоже совершили успешный штурм, хотя должен, к сожалению, признаться, что я сам в нем не участвовал, так как заболел животом и оставался в верхнем лагере. Затем мы направились в сторону тибетской границы, где все, включая госпожу Лонер, взяли вершину поменьше, Балбала. Наконец мы взошли на Калинди, которая совсем не похожа на большинство Гималайских гор, так как почти свободна от снега, наподобие увиденных мною позже швейцарских вершин. Четыре девственные вершины — четыре первовосхождения. Рекорд, который вряд ли побит какой-либо другой экспедицией.
Между восхождениями мы успели осмотреть многое в Северном Гархвале, включая священные города Бадринат и Ганготри и ряд меньших поселений, которых я не видал раньше. Питались мы хорошо: господин Суттер был не только альпинист, но и прекрасный охотник, и мы редко оставались без свежего мяса. Совсем не то, что моё путешествие в Гархвал годом раньше, когда экспедиция «Дун-Скул» почти все время ходила с пустыми желудками.
После несчастья с Вангди Норбу у нас не было никаких неприятностей почти до самого конца; да и то, что случилось, не имело отношения к горам. Летом 1947 года как раз кончилось правление англичан; Индия и Пакистан стали двумя самостоятельными государствами, и повсюду происходили кровавые столкновения между индуистами и мусульманами. Когда мы спустились с гор в Муссоури, город находился на военном положении, везде стояли войска. Большинство магазинов и учреждений закрылось, был введён комендантский час. Пути сообщения фактически не работали, и одно время казалось, что мы застряли безнадёжно. В конце концов местные власти помогли швейцарцам уехать в Дели в армейской теплушке, а нам, десятерым шерпам, пришлось задержаться ещё на две недели. Мне вспомнились трудности, с которыми я выбирался из Читрала в войну, только на этот раз было ещё сложнее, потому что мы скоро прожили свой заработок и очутились на мели.
Впрочем, кое-что у нас ещё оставалось. У меня было пятнадцать рупий, с ними я пошёл на полицейскую станцию и попросил разрешения поговорить с начальником. Разумеется, мне ответили отказом, но тут я достал мои пятнадцать рупий, и один из полицейских сразу же сказал, что, может быть, удастся что-нибудь сделать. Войдя к начальнику, я прежде всего сообщил, что мы члены экспедиции. Он хотел тут же бросить меня за решётку — решил, что я имею в виду что-то политическое. Когда же я объяснил все, он успокоился и раздобыл, наконец, грузовик, который доставил нас в Дехра Дун. А там начались новые осложнения, только на этот раз не из-за политики, а из-за муссона. Дождь размыл все дороги, и мы снова застряли. Однако теперь наши дела обстояли лучше, потому что в Дехра Дуне находилась Дун Скул и нас взял на своё попечение мой старый друг мистёр Гибсон. Как только дороги наладились, он помог нам выехать, и мы наконец-то вернулись в Дарджилинг, правда, в пути было ещё немало неприятностей с полицией и железнодорожными чиновниками. Я всегда недолюбливал полицейских и железнодорожных контролёров; думаю, что в этом я не одинок.
Так кончилась ещё одна экспедиция. Случай с Вангди Норбу был очень тяжёлым. Возвращение оказалось трудным. Зато все остальное сложилось благоприятно, лучшего нельзя было и требовать от горной экспедиции; мы не только совершили успешные восхождения, но и испытали при этом большое удовольствие. Швейцарцы пришлись мне очень по душе. Несмотря на языковые трудности, я чувствовал к ним особую близость и думал о них не как о господах и работодателях, а как о друзьях. Такие взаимоотношения сохранились у меня со швейцарцами и в дальнейшем.
Наша экспедиция положила начало не только дружбе, но и одной романтической истории, которая шесть лет спустя заставила меня испытать минутное замешательство. Когда я попал в Швейцарию в 1953 году после взятия Эвереста, друзья очень тепло встретили меня на аэродроме.
— Comment Ca va? Wie gehts? — спросил я на своём самом лучшем франко-немецком языке. — Как поживаете, господин Рох, господин Диттерт, господин Гравен, господин Суттер, госпожа Лон… — Здесь я замялся. Возможно, даже покраснел. — Я хотел сказать, госпожа Суттер, — поправился я.
Потому что теперь они были женаты.
1948 год не похож ни на один другой год в моей жизни. Я не ходил в этом году в горы, не участвовал в восхождениях, зато провёл десять месяцев в Тибете, побывал в Лхасе и ещё дальше. Жителям Запада Тибет известен как Запретная страна, для буддистов же это священная страна, страна паломничества. Путешествие в Тибет, как и битва за Эверест, навсегда останется у меня в памяти.
8
ПОРАЖЕНИЯ И ПОБЕДЫ
В довершение ко всему у нас в семье появились ещё и свои трудности: моя тёща болела и была прикована к постели уже два года, а так как муж её умер, то ухаживать за ней приходилось нам. Я подолгу ходил без работы. Читралским сбережениям пришёл конец, и Анг Ламу одна кормила всю семью. Некоторое время она работала в качестве айя, няни, в разных семьях, потом сестрой у Смит Бразерс, американских зубных врачей, которые много лет практиковали в Дарджилинге. Я говорил ей тогда и повторял не раз позже, что никогда не забуду, что она сделала для всех нас в те трудные дни.
Как я уже говорил, Анг Ламу родилась в Дарджилинге. В детстве она побывала в Соло Кхумбу, но почти ничего не помнила и очень мало знала о примитивной жизни на моей родине. Впрочем, её семья, как и все шерпы, тоже жила бедно. С восьми лет она узнала тяжёлый труд: сначала носила поклажу по городу, потом работала прислугой в состоятельных семьях. Прислугой она была и тогда, когда я познакомился с ней и мы торговались из-за молока. Но в 1938 году в жизни Анг Ламу произошла большая перемена. Английская семья Уоллес, в которой она тогда работала, возвратилась в Лондон и взяла её с собой няней двоих своих детей. Несколько месяцев Анг Ламу прожила в центре Лондона, в гостинице возле Гайд-парка, познакомилась с жизнью на Западе. Однако путешествие оказалось не очень удачным: впервые попав на пароход, Анг Ламу почти всю дорогу проболела, а пожив некоторое время в Лондоне, снова почувствовала себя плохо, и ей пришлось лечь в больницу. Выйдя из больницы, она узнала, что миссис Уоллес опять уезжает из Англии; таким образом, Анг Ламу осталась без места и вынуждена была в одиночку проделать весь обратный путь в Индию. Это случилось перед самой войной, отношения между Англией и Германией сильно осложнились, и можно было ждать самого худшего. В 1953 году, когда мы поехали в Англию уже вместе, Анг Ламу рассказывала, что из предыдущего путешествия ей лучше всего запомнилось, как её учили в больнице пользоваться противогазом.
Анг Ламу скрытная женщина. И сейчас мало кому известно, что она побывала в Англии до 1953 года и хорошо понимает по-английски. Хозяева, у которых она работала, знают её обычно под именем Нимы, а не Анг Ламу или миссис Тенцинг. Совсем недавно, в связи со штурмом Эвереста, произошёл забавный случай из-за её скрытности. Пока я был в экспедиции с англичанами, она работала айя у жены одного английского офицера, поселившегося в Дарджилинге в гостинице. В газетах часто печатали мою фотографию; Анг Ламу интересовалась, что обо мне пишут, но сама прочесть не умела и вынуждена была просить других. Как-то раз она обратилась к одной английской даме в гостинице, а та, в свою очередь, захотела узнать, почему это её так интересует. «Ты знаешь этого Тенцинга, Нима? — спросила она. — Это твой знакомый?» Но моя жена осталась верна себе и ответила: «Просто это один шерпа из Тоонг Соонг Бусти, оттуда, где я живу». На том тогда все и кончилось. А несколько месяцев спустя, после взятия Эвереста, в Калькутте давали приём в нашу честь, причём среди приглашённых оказалась та самая англичанка. Гости подходили здороваться с нами, настал и её черед. Я увидел, что женщина смотрит совсем не на меня, а на Анг Ламу, которая стояла рядом со мной. Потом она вдруг замерла и произнесла с таким видом, будто сейчас упадёт в обморок: «Господи, да это же Нима!»
Так и шла наша жизнь: весёлое и печальное вперемешку, то вверх, то вниз, как в горах. Счастлив тот мужчина, который находит в своей жене помощницу, готовую делить с ним хорошее и плохое, какую я нашёл в Анг Ламу.
Однако сразу после войны казалось, что все идёт только под гору. Семья держалась на Анг Ламу, мне же лишь от случая к случаю перепадала плохонькая работёнка. А на севере высилась над долинами Канченджунга: огромная, белая, красивая и неожиданно ненавистная, потому что она словно издевалась надо мной. Что случилось со мной или с миром, почему я не могу пойти в любимые горы, жить жизнью, для которой рождён?
Я не ходил больше на Тигровый холм. Туристов не было, да я и все равно бы не пошёл туда. Если уж Эверест стоит на месте, то лучше хоть не видеть его. Я не хотел его видеть, даже думать о нем не хотел… И все-таки все время думал.
А весной 1947 года произошёл нелепый случай. Началось с того, что в Дарджилинг приехал мистер Эрл Денман.
Мистер Денман родился в Канаде, вырос в Англии и жил теперь в одном из британских владений в Африке. Там он немало путешествовал, ходил по горам в диких местах; короче, это был такой человек, который не нуждался в няньках. Но все, что он совершил ранее или собирался совершить, вдруг потеряло для него всякую цену: у него родился великий замысел, родилась великая мечта. Он хотел взять Эверест, и притом в одиночку! Впрочем, не совсем в одиночку, конечно, но во всяком случае без настоящей экспедиции. Денман искал спутников, и таким образом я и встретил его. Однажды ко мне зашёл Карма Паул, старый сирдар, и сказал: «К нам в город приехал один господин, он задумал дело, которое может тебя заинтересовать». — «Что-нибудь насчёт гор?» — спросил я. «Да, насчёт гор». И вот уже я вместе с другим шерпой, Анг Давой, в маленькой конторе Карма Паула веду переговоры с мистером Денманом.
С самого начала мне стало ясно, что я ещё никогда не видел ничего подобного. Денман был один. У него было очень мало денег и плохое снаряжение. Он не имел даже разрешения на въезд в Тибет. Зато решимости у него было хоть отбавляй и говорил он крайне серьёзно и убеждённо; переводил Карма Паул. Денман особенно настаивал на моем участии. Ведь я был «тигр», поднимался на Эверест выше восьми тысяч метров, говорил по-тибетски и немного по-английски, наконец меня рекомендовали ему как лучшего проводника среди шерпов. Все это звучало очень лестно, но в то же время нелепо, и мы с Анг Дава ответили, что нам надо подумать.
О чем тут было думать, даже не знаю, потому что вся эта затея выглядела чистейшим безумием. Во-первых, нам вряд ли удастся вообще попасть в Тибет. Во-вторых, если даже попадём, то нас скорее всего поймают, а тогда нам, проводникам, как и Денману, грозят серьёзные неприятности. В-третьих, я ни на минуту не верил, что наш маленький отряд, даже добравшись до горы, сможет взять вершину. В-четвёртых, уже сама попытка будет чрезвычайно опасной. В-пятых, у Денмана не было денег ни для того, чтобы хорошо заплатить нам, ни чтобы гарантировать приличное возмещение нашим семьям, если с нами что-нибудь случится. И так далее и тому подобное. Любой нормальный человек сказал бы «нет». Но я не мог отказаться. Меня неудержимо тянуло в горы, зов Эвереста действовал на меня сильнее всего на свете. Мы с Анг Дава посовещались несколько минут и решились. «Хорошо, — сказал я Денману, — мы попробуем».
Выяснилось, что он не только не имел разрешения на въезд в Тибет, но даже подписал бумагу, в которой обязался не приближаться к его границам. Поэтому необходимо было соблюдать строгую тайну, и мы, вместо того чтобы выступить из Дарджилинга, условились встретиться в определённом месте за городом и выйти оттуда. Затем двинулись по обычному маршруту экспедиций, через Сикким. Но этим и ограничивалось наше сходство с настоящей экспедицией, потому что если там все тщательно распланировано и организовано, то мы жили ото дня ко дню и никогда не знали, что принесёт нам завтра. Иногда мы передвигались одни, иногда вместе с караванами, и тогда удавалось нанять вьючных животных для перевозки нашего груза. Наконец мы вышли из долин и лесов Сиккима к высоким гималайским перевалам, по которым проходит граница Тибета.
Здесь я предложил Денману уклониться от обычного маршрута, чтобы избежать встречи с патрулями. Нам удалось перебраться через границу по редко используемому перевалу. Оттуда мы направились на запад через большое плато в сторону Ронгбука. Конечно, дело не ладилось. Что ни день, случалась какая-нибудь новая беда. Мы редко наедались досыта. В одном месте навьюченные яки сорвались с крутого склона, и мы чуть не погибли вместе с грузом. Затем, как мы и опасались, нас перехватили солдаты и приказали вернуться обратно. Однако нам удалось заговорить им зубы и избежать ареста; мы сделали вид, будто возвращаемся, а сами пошли в обход и продолжали путь. После этого мы обходили все города и деревни и прибыли, наконец, к Ронгбукскому монастырю, где нас приняли без вопросов и подозрений.
И вот перед нами Эверест — белый, огромный, окутанный снежной дымкой, каким я помнил его все эти девять лет. Старое возбуждение овладело мной с такой же силой, как прежде. Я снова там, куда всегда так стремился! Однако я ещё не распрощался со своим разумом и, глядя на гигантскую гору, отчётливее, чем когда-либо, сознавал безнадёжность нашего предприятия. Вспомнился Морис Уилсон, его трагическая гибель в 1934 году… Я сказал себе: «Нет, мы не допустим ничего подобного. Никому не придётся находить наши замёрзшие тела в маленькой палатке».
И все-таки мы пошли вверх по леднику, мимо старых нижних лагерей в сторону снежных склонов под Северным седлом. Нас было только трое, и приходилось очень тяжело. Дул сильный ветер, стоял мороз. Мне казалось, что никогда ещё здесь не было так холодно, пока я не сообразил, что виновато плохое снаряжение. Одежда пропускала ветер. Не хватало продовольствия, а самого главного, чая, уже не оставалось совсем. Обе наши палатки защищали немногим лучше листа бумаги, и вскоре Денману пришлось перейти к нам с Анг Дава. Втроём было все-таки теплее.
Зато мы двигались быстро. Для больших экспедиций между разбивками лагерей проходит два-три дня, потому что приходится забрасывать грузы в несколько приёмов. Мы же каждый день разбивали новый лагерь, перенося все имущество за один раз, и вскоре очутились у подножья снежных склонов ниже Северного седла. Я чувствовал, однако, что мы дальше не пойдём. Денман был менее привычен к холоду, чем Анг Дава и я, и очень страдал. По ночам он не мог спать. Порой казалось, что он и идти-то не сможет. Из нашего последнего лагеря, четвёртого, мы сделали отчаянную попытку взобраться вверх по крутому склону к Северному седлу, но холод пронизывал до костей, а ветер сбивал с ног. И вот мы уже опять сидим в палатке, измученные и побеждённые.
Даже Денман понимал, что мы побеждены. Он был храбрый человек, решительный, настоящий фанатик, одержимый идеей. Но он не был сумасшедшим. Он не собирался губить себя, подобно Уилсону, и предпочёл вернуться. За это я благодарен больше, чем за что-либо другое в моей жизни: если бы Денман настаивал на продолжении штурма, мы с Анг Дава оказались бы в ужасном положении.
Отступали мы ещё быстрее, чем наступали. Потёрпев поражение, Денман, казалось, стремился возможно скорее уйти с Эвереста, словно любовь к горе внезапно сменилась ненавистью. Мы чуть не бегом примчались к монастырю и продолжали с той же скоростью путь по диким плато Тибета, будто гора преследовала нас, как врага. Теперь у нас было ещё меньше продовольствия. Наша одежда превратилась в лохмотья, а Денман до того разбил ботинки, что несколько дней ему пришлось идти босиком. И все же мы шли. К счастью, нам не попался ни один патруль. Не успел я и оглянуться, как мы вернулись из Тибета в Сикким, а ещё через несколько дней, в конце апреля, вошли в Дарджилинг. Весь поход к Эвересту, вверх по горе и обратно, занял всего пять недель!
Так кончился этот молниеносный, безумный, нелепый поход. Несколько дней спустя Денман был уже на пути обратно в Африку, и мне казалось, что я вовсе и не ходил на Эверест, что все приснилось. Однако вскоре я стал получать от Денмана письма, в которых он обещал вернуться на следующий год; весной 1948 года он и в самом деле появился в Дарджилинге. На этот раз со снаряжением дело обстояло лучше, но разрешения на въезд в Тибет Денман опять не получил. За прошедший год было много разговоров о нашем нелегальном походе, меня осуждали за то, что я согласился быть проводником, и я знал, что, если это повторится, мне грозят большие неприятности. Поэтому я вынужден был отказать Денману, ответить, что без разрешения на въезд я не смогу сопровождать его.
Другого надёжного проводника найти не удалось, и пришлось Денману возвращаться в Африку. Везти снаряжение обратно ему было уже не по карману, и он подарил его мне. С тех пор мы больше не встречались, но иногда переписываемся, оставаясь хорошими друзьями. При всех своих странностях Денман мужественный человек, человек мечты, и я сожалею, что ему не удалось осуществить её. В 1953 году, стоя на вершине Эвереста, я был в вязаном шлеме, который оставил мне Денман, так что хоть малая частица его достигла цели.
Однако вернёмся к 1947 году. В течение многих месяцев до приезда Денмана я ходил без работы, но едва вернулся с ним в Дарджилинг, как все внезапно переменилось, и в первый же день я получил новую работу.
Притом это была настоящая экспедиция. Правда, не очень большая и не на Эверест, но хорошо финансированная и организованная, так что она показалась мне почти чудом после пережитого с Денманом. Восхождение должно было происходить в Гархвале, но один из членов отряда, знаменитый швейцарский альпинист Андре Рох, приехал в Дарджилинг заранее, чтобы набрать шерпов. Не успел я опомниться, как уже подписал соглашение. Вместе с Рохом и другими шерпами я отправился на место старта экспедиции в Гархвал, где встретил её прочих участников. Здесь были Альфред Суттер, состоятельный делец и опытный альпинист и охотник, Рене Диттерт, с которым я позднее ходил на Эверест, миссис Аннелис Лонер, молодая альпинистка, и Алекс Гравен, один из наиболее известных проводников в Альпах. Все они были швейцарцы; я впервые встретился с этим народом, с которым позднее так тесно сдружился.
Мы собирались штурмовать не одну какую-то большую вершину, а несколько второстепенных, хотя их, наверное, не назвали бы так где-либо в другом месте, не в Гималаях. Все они превышали 6000 метров и не были ещё никем взяты. Мы начали со снежной вершины Кедернат. После долгого перехода по пересечённой местности подошли к подножью горы и стали разбивать лагеря. Мы поднимались все выше и выше, высматривая наилучший путь к вершине, пока не уверились, что нашли нужное; затем приготовились к штурму. Я не попал в штурмовую группу, потому что мне поручили помогать госпоже Лонер, а она, хотя и была хорошим альпинистом для жёнщины, в решающем броске не участвовала. Верный своим обязанностям, я остался в верхнем лагере. Конечно, я был разочарован, но зато более приятного общества не мог и пожелать. Утром в день завершающего штурма мы помахали вслед уходящим и стали ждать их возвращения.
И они вернулись, но не так, как мы надеялись. Уже издали, видя их на снежном склоне над нами, я почуял беду. Подойдя, они сообщили, что произошло большое несчастье. Высоко на горе, поблизости от вершины, восходители шли связками по двое, как вдруг на узком крутом снежном гребне одна двойка поскользнулась. Это были Суттер и Вангди Норбу, старший над шерпами. Не сумев удержаться, они покатились кубарем под гору и остановились только в трехстах метрах ниже. Остальные были глубоко потрясены. Глядя вниз, они не могли понять с такого расстояния, жив ли кто-нибудь из упавших. Прямо спуститься было, конечно, невозможно, пришлось возвращаться по гребню и идти в обход; на это ушло несколько часов. К их удивлению и облегчению, Суттёр отделался лёгкими ушибами. Он смог даже вернуться с ними, царапины и ушибы позволяли ему идти самому. Зато с Вангди Норбу дело обстояло хуже. Он сломал ногу, а вторая была сильно повреждена кошками Суттера. После тяжёлого восхождения и последующего спуска восходители слишком устали, чтобы нести его в лагерь. Единственное, что они могли сделать — поставить аварийную палатку, устроить возможно более удобное ложе и пойти самим в лагерь.
Вернулись они в лагерь уже вечером. В темноте ничего нельзя было предпринять. Но на рассвете вышла спасательная группа, и на этот раз я, конечно, шёл с ними. Я считал, что на меня ложится главная ответственность, потому что остальные сильно утомились накануне, а я хорошо отдохнул и был полон сил. К тому же Вангди Норбу был моим давнишним другом и товарищем по восхождениям, он получил звание Тигра на Эвересте ещё в 1938 году. Я чувствовал себя обязанным любой ценой спасти его и доставить вниз.
К счастью, погода держалась хорошая, и за несколько часов мы добрались до палатки, маленького коричневого пятнышка на белом горном склоне. Мы откинули полу; не помню точно, что мы ожидали увидеть, но во всяком случае не то, что предстало нашим глазам. Вангди Норбу лежал на месте, живой, но, помимо повреждённых ног, у него был кровавый надрез на горле. Позднее он рассказал нам, что произошло. Накануне, когда все остальные уходили, он был ещё совершенно ошеломлён падением и не расслышал их обещания вернуться завтра. Вангди решил, что его бросили одного. Замерзать. Умирать. В полном отчаянии, испытывая страшные мучения, он схватил нож и попытался зарезаться. Два обстоятельства спасли его. Во-первых, он был слишком слаб, чтобы резать сильно и покончить с собой разом, во-вторых, уже истекая кровью, вдруг подумал о семье и решил жить ради неё. Поэтому остаток ночи он пролежал совершенно неподвижно. Кровь засохла и перестала течь. Таким образом, на следующий день он был жив, хотя страшно ослаб и очень страдал.
Мы снесли Вангди Норбу в лагерь на собственных спинах и самодельных носилках, потом постепенно доставили в нижние лагеря и на равнину. Затем, с помощью местных носильщиков, отправили его в Муссоури, станцию в Гархвале, откуда начинали свой путь. Пролежав некоторое время в больнице, он немного оправился и смог уехать домой, но так никогда и не поправился совершенно. Позднее, когда я встретил его в Дарджилинге, то убедился, что пережитое наложило сильный отпечаток не только на его тело, но и на душу. Старый «Тигр» Вангди никогда больше не ходил в горы и умер в своём доме несколько лет спустя.
Хотя мы не могли тогда предусмотреть такого конца, несчастье с Вангди сильно опечалило нас. Однако прекращение экспедиции все равно не помогло бы ему, и мы вернулись к нашим горам. Как уже говорилось, Вангди был старшим над шерпами; теперь предстояло назначить другого, и назначили меня. Это была высокая честь. Каждый шерпа стремится стать сирдаром, это большое достижение в его жизни. Я был очень доволен. Но также и опечален, потому что достиг этого ценой несчастья друга.
Мы снова вернулись в верхний лагерь и приготовились к штурму. Как обычно после аварии, шерпы нервничали и отказывались идти на большие высоты. Теперь мне представился желанный случай, которого я никак не хотел упустить. В состав штурмовой группы вошли четыре швейцарца — Рох, Диттерт, Суттер, Гравен — и я. Мы вышли из верхнего лагеря, поднялись по длинному снежному склону, затем по гребню, где произошла беда с Вангди, и ступили, наконец, на плоскую белую площадку — вершину Кедерната. Высота её 6600 метров — ниже Северного седла на Эвересте, которое служит всего лишь базой для восхождений. Но мы радовались и гордились победой. А для меня это было особенно великое мгновение. Ведь, несмотря на многолетний опыт высокогорных восхождений, я ещё никогда не ступал на вершину большой горы. «Задание выполнено», как говорят лётчики. Это было чудесное ощущение.
Однако Кедернатом дело не ограничилось. Оттуда мы перешли на несколько более высокого соседа, Сатопант, и там тоже совершили успешный штурм, хотя должен, к сожалению, признаться, что я сам в нем не участвовал, так как заболел животом и оставался в верхнем лагере. Затем мы направились в сторону тибетской границы, где все, включая госпожу Лонер, взяли вершину поменьше, Балбала. Наконец мы взошли на Калинди, которая совсем не похожа на большинство Гималайских гор, так как почти свободна от снега, наподобие увиденных мною позже швейцарских вершин. Четыре девственные вершины — четыре первовосхождения. Рекорд, который вряд ли побит какой-либо другой экспедицией.
Между восхождениями мы успели осмотреть многое в Северном Гархвале, включая священные города Бадринат и Ганготри и ряд меньших поселений, которых я не видал раньше. Питались мы хорошо: господин Суттер был не только альпинист, но и прекрасный охотник, и мы редко оставались без свежего мяса. Совсем не то, что моё путешествие в Гархвал годом раньше, когда экспедиция «Дун-Скул» почти все время ходила с пустыми желудками.
После несчастья с Вангди Норбу у нас не было никаких неприятностей почти до самого конца; да и то, что случилось, не имело отношения к горам. Летом 1947 года как раз кончилось правление англичан; Индия и Пакистан стали двумя самостоятельными государствами, и повсюду происходили кровавые столкновения между индуистами и мусульманами. Когда мы спустились с гор в Муссоури, город находился на военном положении, везде стояли войска. Большинство магазинов и учреждений закрылось, был введён комендантский час. Пути сообщения фактически не работали, и одно время казалось, что мы застряли безнадёжно. В конце концов местные власти помогли швейцарцам уехать в Дели в армейской теплушке, а нам, десятерым шерпам, пришлось задержаться ещё на две недели. Мне вспомнились трудности, с которыми я выбирался из Читрала в войну, только на этот раз было ещё сложнее, потому что мы скоро прожили свой заработок и очутились на мели.
Впрочем, кое-что у нас ещё оставалось. У меня было пятнадцать рупий, с ними я пошёл на полицейскую станцию и попросил разрешения поговорить с начальником. Разумеется, мне ответили отказом, но тут я достал мои пятнадцать рупий, и один из полицейских сразу же сказал, что, может быть, удастся что-нибудь сделать. Войдя к начальнику, я прежде всего сообщил, что мы члены экспедиции. Он хотел тут же бросить меня за решётку — решил, что я имею в виду что-то политическое. Когда же я объяснил все, он успокоился и раздобыл, наконец, грузовик, который доставил нас в Дехра Дун. А там начались новые осложнения, только на этот раз не из-за политики, а из-за муссона. Дождь размыл все дороги, и мы снова застряли. Однако теперь наши дела обстояли лучше, потому что в Дехра Дуне находилась Дун Скул и нас взял на своё попечение мой старый друг мистёр Гибсон. Как только дороги наладились, он помог нам выехать, и мы наконец-то вернулись в Дарджилинг, правда, в пути было ещё немало неприятностей с полицией и железнодорожными чиновниками. Я всегда недолюбливал полицейских и железнодорожных контролёров; думаю, что в этом я не одинок.
Так кончилась ещё одна экспедиция. Случай с Вангди Норбу был очень тяжёлым. Возвращение оказалось трудным. Зато все остальное сложилось благоприятно, лучшего нельзя было и требовать от горной экспедиции; мы не только совершили успешные восхождения, но и испытали при этом большое удовольствие. Швейцарцы пришлись мне очень по душе. Несмотря на языковые трудности, я чувствовал к ним особую близость и думал о них не как о господах и работодателях, а как о друзьях. Такие взаимоотношения сохранились у меня со швейцарцами и в дальнейшем.
Наша экспедиция положила начало не только дружбе, но и одной романтической истории, которая шесть лет спустя заставила меня испытать минутное замешательство. Когда я попал в Швейцарию в 1953 году после взятия Эвереста, друзья очень тепло встретили меня на аэродроме.
— Comment Ca va? Wie gehts? — спросил я на своём самом лучшем франко-немецком языке. — Как поживаете, господин Рох, господин Диттерт, господин Гравен, господин Суттер, госпожа Лон… — Здесь я замялся. Возможно, даже покраснел. — Я хотел сказать, госпожа Суттер, — поправился я.
Потому что теперь они были женаты.
9
В СВЯЩЕННУЮ СТРАНУ