Страница:
– Ну, красотуля. Кому какое дело, что нравится, а что не нравится тебе? Главное – ты нравишься мне. А раз так… – Массивная рука тяжело опустилась на плечо де Фея.
Раздался чей-то давящийся смехом голос:
– Давай, Шмульдия, заставь его впердюлить тебе по самые эти самые.
Откуда-то из чадного воздуха, тонко жужжа, прилетела короткая стрелка с желтым перышком на конце и, чпокнув, воткнулась в стол рядом с локтем тетки.
Разговоры стихли, на стол упала тень, и Шмульдия с Белаваном подняли глаза.
Дебора Анчи сжимала под мышкой шпагу Бела. Шмульдия медленно и очень внушительно подняла свое тело из-за стола, ничуть, кажется, не впечатленная ни дротиком, ни шпагой, ни выпяченным маленьким подбородком. Ее торс, ставший теперь видимым во всей своей красе, впечатлял. Каждая грудь под натянутой кожаной рубахой превышала размером голову Деборы.
– Я тут предложила малышу отойти со мной по одному неотложному делу, а он отказался. Почему бы это?
– Вот твоя шпага, – сказала Деби.
– Спасибо. – Бел взял оружие и пояснил Шмульдии: – Я же объяснил, ты мне не нравишься.
Тетка хохотнула:
– Ах так? Значит, просто не нравлюсь, и ничего личного?
– Ну, почему же ничего личного? Лично мне лично ты не нравишься. Это… очень личное.
– Да? А чем же я тебе не приглянулась, рыбка?
– Ты обязательно хочешь знать правду? – Белаван пожал плечами, и одновременно за его спиной громко хлопнула входная дверь. – Очень просто. Ты грубая, толстая, для меня – старая, почти лысая, у тебя некрасивое лицо, и ты не следишь за фигурой. И еще у тебя волосатые руки.
– Ну так что? – удивилась Шмульдия. – Ежели у женщины волосатые руки – так что ж здесь такого? У меня, ежели хочешь знать, и ноги такие. Я ж не пацан какой. Какое кому дело до моего вида? Може, волоса токмо подчеркивают мой имидж. Ладно, мне надоел этот бестолковый треп. Ты, рыбка, все ж таки пойдешь со мной, а ты, малявка, перебьешься… – С этими словами она вытянула мощную длань и ухватила Дебору за шиворот.
Деби схватилась за рукоять меча на своем поясе, а Шмульдия приподняла ее над полом.
Белаван де Фей сделал то, к чему серьезно готовился на протяжении последней минуты – и не из-за какой-то сложности действия, а потому, что ни разу в своей жизни не бил женщин, худых или толстых, красавиц или уродин, грубых или утонченных до состояния кисейной занавесочки. Он с силой ткнул Шмульдию тупым концом экс-кочерги в лоб.
Дальше в течение короткого отрезка времени произошло сразу несколько событий…
Из-за стола, где раньше сидела тетка, вскочили и направились в их сторону шесть женщин с кинжалами и дубинками в руках.
Бел, действуя по наитию, забрался на стол и стал размахивать над головой шпагой.
Шмульдия, выпустив Дебору, вдруг душераздирающе заорала и принялась скакать на одной ноге.
Парень, сначала обслуживавший де Фея, а после наблюдавший за развитием инцидента из-за столов, подскочил к входной двери, распахнул ее и принялся визжать с душераздирающими интонациями: «Прокторы! Прокторы!»
Гунь Ситцен отцепился от лодыжки Шмульдии, уперся мощными лапами в пол и тяжело запрыгнул на стол, куда Белаван как раз успел втянуть зажмурившуюся и беспорядочно размахивающую кулаками Дебору.
Толстый трактирщик, протолкавшись сквозь толпу, схватил визжащего официанта и влепил ему пощечину, отчего тот мгновенно замолк. Шмульдия уселась на пол и стала рассматривать окровавленную ногу. Зубы крокодила оставили глубокие следы на ее мясистой ляжке.
– Чё наделал-то, а? – запричитала она и повернулась к приближающимся подружкам. – Честная громила не может подцепить какого-то шмару без того, чтобы ей не отхватили пол-ляжки! Надо накостылять им, сеструхи!
Сеструхи ворчанием подтвердили свою солидарность с данным императивом и обступили стол. В ногу Бела уперлось что-то трясущееся, он глянул вниз. Бок длинного крокодильего тела дрожал, как студень на вибростенде. Гунь покосился на Бела страдальческим взглядом.
– Начинается! – прохрипел он. – Шибчее, чем в первый раз, ей-же-ей, шибчее!
Сеструхи тем временем приблизились, и одна из них уже замахнулась длинным кинжалом. Челюсти Ситцена судорожно вывернулись под неестественным углом. Из пасти исторгся визг. Протяжный, напоминающий тот, который прошлым днем звучал в лесу Харпулко, но гораздо пронзительнее, в прямом смысле хватавший за душу.
Этот король всех визгов, отражаясь от стен и потолка, забился в питейном зале трактира «Горячитель Утробы».
Узкое лезвие кинжала в руках смелой сеструхи прогнулось, и его кончик опустился под собственным весом. Сама сеструха и пять ее товарок повалились навзничь в разные стороны, образовав как бы лучи звезды со столом в центре. На столе колыхалось и медленно трансформировалось смазавшееся от дрожи тело Ситцена. Рядом с ним присели, тесно обнявшись и спрятав лица на плечах друг у друга, Белаван с Деборой.
Визг, взметнувшийся уже до заоблачных высот и грозивший унести туда же крышу трактира, вышел теперь за пределы слышимости человеческого уха, освободив место для других звуков…
Вот с хрустом сломался вертел, и жарившаяся туша упала в огонь, подняв тучу искр и пепла; вот со звоном стала лопаться стеклянная посуда и с более мягким звуком – глиняная; потом в подвале раздалась канонада глухих хлопков – это одна за другой взорвалась сотня бутылей шипучего сидра… И все это звучало на фоне стаккато деревянного треска, с которым медленно разваливалась сверхпрочная массивная стойка, стоявшая тут с момента постройки «Горячителя», пережившая трех хозяев, четыре пожара и около двух тысяч крупных, средних и мелких побоищ, драк и потасовок.
И только звуков, которые могли бы издавать люди, не было слышно в этом хоре.
Самое удивительное, что из всех присутствующих в трактире людей не потеряли сознания от акустического коллапса лишь двое, находившиеся ближе всех к эпицентру. Звук входил в резонанс с основой материи, с самими монадами бытия где-то в метре от своего источника. Но внутри незримой сферы двухметрового диаметра он лишь разгонялся до запредельных колебаний, и здесь его еще можно было терпеть. Он только становился причиной того, что начинало бешено колотиться сердце, неприятно съеживались барабанные перепонки да болезненно ёкало в груди.
В этой незримой сфере абсолютного ватного беззвучия, где скорчились два присевших на корточки человека, бесконечность словно меняла знак на противоположный, круша физические законы и впуская в реальность другую, параллельную бесконечность. В ней происходило что-то странное – клубились тени невиданных существ, ослепительной радугой изгибался сияющий мост, под которым мгновенно расцветали и гасли удивительные цветы. Здесь ткань вывернутой наизнанку реальности покрывалась пятнами бирюзовой плесени и расчерчивалась пляской молний, сплетенных как решето, здесь мгновенно появлялись и так же мгновенно исчезали диковинные звери и чудесные цветы…
Жаль только, что никто, совсем никто не видел этого.
Внезапно визг прекратился, сфера с бесшумным хлопком лопнула. Бесконечность поспешно поменяла плюс на минус и вымела из своего законного пространства и радужный мост, и удивительные цветы, и бирюзовую плесень, и невиданных созданий, отправив их в неизведанные дали, где они до сих пор обретались.
Пуховая тишина окутала трактир. Она длилась долго.
Чуть позже с тихим звоном лопнул последний стакан. Потом, треснув, обвалилась вешалка со стены. Потом кто-то застонал.
А потом Белаван де Фей, высвободившись из объятий Деби и выпустив ее из своих объятий, поднял голову и огляделся.
Глава 5
Раздался чей-то давящийся смехом голос:
– Давай, Шмульдия, заставь его впердюлить тебе по самые эти самые.
Откуда-то из чадного воздуха, тонко жужжа, прилетела короткая стрелка с желтым перышком на конце и, чпокнув, воткнулась в стол рядом с локтем тетки.
Разговоры стихли, на стол упала тень, и Шмульдия с Белаваном подняли глаза.
Дебора Анчи сжимала под мышкой шпагу Бела. Шмульдия медленно и очень внушительно подняла свое тело из-за стола, ничуть, кажется, не впечатленная ни дротиком, ни шпагой, ни выпяченным маленьким подбородком. Ее торс, ставший теперь видимым во всей своей красе, впечатлял. Каждая грудь под натянутой кожаной рубахой превышала размером голову Деборы.
– Я тут предложила малышу отойти со мной по одному неотложному делу, а он отказался. Почему бы это?
– Вот твоя шпага, – сказала Деби.
– Спасибо. – Бел взял оружие и пояснил Шмульдии: – Я же объяснил, ты мне не нравишься.
Тетка хохотнула:
– Ах так? Значит, просто не нравлюсь, и ничего личного?
– Ну, почему же ничего личного? Лично мне лично ты не нравишься. Это… очень личное.
– Да? А чем же я тебе не приглянулась, рыбка?
– Ты обязательно хочешь знать правду? – Белаван пожал плечами, и одновременно за его спиной громко хлопнула входная дверь. – Очень просто. Ты грубая, толстая, для меня – старая, почти лысая, у тебя некрасивое лицо, и ты не следишь за фигурой. И еще у тебя волосатые руки.
– Ну так что? – удивилась Шмульдия. – Ежели у женщины волосатые руки – так что ж здесь такого? У меня, ежели хочешь знать, и ноги такие. Я ж не пацан какой. Какое кому дело до моего вида? Може, волоса токмо подчеркивают мой имидж. Ладно, мне надоел этот бестолковый треп. Ты, рыбка, все ж таки пойдешь со мной, а ты, малявка, перебьешься… – С этими словами она вытянула мощную длань и ухватила Дебору за шиворот.
Деби схватилась за рукоять меча на своем поясе, а Шмульдия приподняла ее над полом.
Белаван де Фей сделал то, к чему серьезно готовился на протяжении последней минуты – и не из-за какой-то сложности действия, а потому, что ни разу в своей жизни не бил женщин, худых или толстых, красавиц или уродин, грубых или утонченных до состояния кисейной занавесочки. Он с силой ткнул Шмульдию тупым концом экс-кочерги в лоб.
Дальше в течение короткого отрезка времени произошло сразу несколько событий…
Из-за стола, где раньше сидела тетка, вскочили и направились в их сторону шесть женщин с кинжалами и дубинками в руках.
Бел, действуя по наитию, забрался на стол и стал размахивать над головой шпагой.
Шмульдия, выпустив Дебору, вдруг душераздирающе заорала и принялась скакать на одной ноге.
Парень, сначала обслуживавший де Фея, а после наблюдавший за развитием инцидента из-за столов, подскочил к входной двери, распахнул ее и принялся визжать с душераздирающими интонациями: «Прокторы! Прокторы!»
Гунь Ситцен отцепился от лодыжки Шмульдии, уперся мощными лапами в пол и тяжело запрыгнул на стол, куда Белаван как раз успел втянуть зажмурившуюся и беспорядочно размахивающую кулаками Дебору.
Толстый трактирщик, протолкавшись сквозь толпу, схватил визжащего официанта и влепил ему пощечину, отчего тот мгновенно замолк. Шмульдия уселась на пол и стала рассматривать окровавленную ногу. Зубы крокодила оставили глубокие следы на ее мясистой ляжке.
– Чё наделал-то, а? – запричитала она и повернулась к приближающимся подружкам. – Честная громила не может подцепить какого-то шмару без того, чтобы ей не отхватили пол-ляжки! Надо накостылять им, сеструхи!
Сеструхи ворчанием подтвердили свою солидарность с данным императивом и обступили стол. В ногу Бела уперлось что-то трясущееся, он глянул вниз. Бок длинного крокодильего тела дрожал, как студень на вибростенде. Гунь покосился на Бела страдальческим взглядом.
– Начинается! – прохрипел он. – Шибчее, чем в первый раз, ей-же-ей, шибчее!
Сеструхи тем временем приблизились, и одна из них уже замахнулась длинным кинжалом. Челюсти Ситцена судорожно вывернулись под неестественным углом. Из пасти исторгся визг. Протяжный, напоминающий тот, который прошлым днем звучал в лесу Харпулко, но гораздо пронзительнее, в прямом смысле хватавший за душу.
Этот король всех визгов, отражаясь от стен и потолка, забился в питейном зале трактира «Горячитель Утробы».
Узкое лезвие кинжала в руках смелой сеструхи прогнулось, и его кончик опустился под собственным весом. Сама сеструха и пять ее товарок повалились навзничь в разные стороны, образовав как бы лучи звезды со столом в центре. На столе колыхалось и медленно трансформировалось смазавшееся от дрожи тело Ситцена. Рядом с ним присели, тесно обнявшись и спрятав лица на плечах друг у друга, Белаван с Деборой.
Визг, взметнувшийся уже до заоблачных высот и грозивший унести туда же крышу трактира, вышел теперь за пределы слышимости человеческого уха, освободив место для других звуков…
Вот с хрустом сломался вертел, и жарившаяся туша упала в огонь, подняв тучу искр и пепла; вот со звоном стала лопаться стеклянная посуда и с более мягким звуком – глиняная; потом в подвале раздалась канонада глухих хлопков – это одна за другой взорвалась сотня бутылей шипучего сидра… И все это звучало на фоне стаккато деревянного треска, с которым медленно разваливалась сверхпрочная массивная стойка, стоявшая тут с момента постройки «Горячителя», пережившая трех хозяев, четыре пожара и около двух тысяч крупных, средних и мелких побоищ, драк и потасовок.
И только звуков, которые могли бы издавать люди, не было слышно в этом хоре.
Самое удивительное, что из всех присутствующих в трактире людей не потеряли сознания от акустического коллапса лишь двое, находившиеся ближе всех к эпицентру. Звук входил в резонанс с основой материи, с самими монадами бытия где-то в метре от своего источника. Но внутри незримой сферы двухметрового диаметра он лишь разгонялся до запредельных колебаний, и здесь его еще можно было терпеть. Он только становился причиной того, что начинало бешено колотиться сердце, неприятно съеживались барабанные перепонки да болезненно ёкало в груди.
В этой незримой сфере абсолютного ватного беззвучия, где скорчились два присевших на корточки человека, бесконечность словно меняла знак на противоположный, круша физические законы и впуская в реальность другую, параллельную бесконечность. В ней происходило что-то странное – клубились тени невиданных существ, ослепительной радугой изгибался сияющий мост, под которым мгновенно расцветали и гасли удивительные цветы. Здесь ткань вывернутой наизнанку реальности покрывалась пятнами бирюзовой плесени и расчерчивалась пляской молний, сплетенных как решето, здесь мгновенно появлялись и так же мгновенно исчезали диковинные звери и чудесные цветы…
Жаль только, что никто, совсем никто не видел этого.
Внезапно визг прекратился, сфера с бесшумным хлопком лопнула. Бесконечность поспешно поменяла плюс на минус и вымела из своего законного пространства и радужный мост, и удивительные цветы, и бирюзовую плесень, и невиданных созданий, отправив их в неизведанные дали, где они до сих пор обретались.
Пуховая тишина окутала трактир. Она длилась долго.
Чуть позже с тихим звоном лопнул последний стакан. Потом, треснув, обвалилась вешалка со стены. Потом кто-то застонал.
А потом Белаван де Фей, высвободившись из объятий Деби и выпустив ее из своих объятий, поднял голову и огляделся.
Глава 5
На полу «Горячителя Утробы» в колоритных позах лежали слабо шевелящиеся тела посетителей. Слегка растрепанная и взъерошенная Деби спрыгнула на пол следом за де Феем. Оба уставились на толстого, как рулон обоев, сиреневого змея с панковским гребнем на плоской голове и рыжей кисточкой на хвосте. Змей, чей облик неуловимо напоминал и крокодила и паука, пребывал в состоянии тихой прострации.
К счастью, он оказался не слишком тяжелым, и Белу удалось взвалить его на плечо. Придерживая скользкое тело одной рукой, а второй волоча за собой Дебору, де Фей выскочил из трактира. Он пересек улицу, свернул, преодолел два квартала и лишь на краю круглой площади с неработающим фонтаном остановился.
Змей на его плече стал извиваться, пытаясь сползти на землю. Он шлепнулся на мостовую, как длинный валик из теста, и для пробы несколько раз махнул хвостом.
– Ни фига себе! – прошипел он. – Типа ящера – токмо без рук, без ног. Как же я теперь?
Бел присел рядом с ним на корточки.
– Ну ты и выдал, – заметил он. – В первый раз тоже было круто, но сейчас мне показалось, что я внутри работающего паровозного двигателя. Говоришь, чем дальше, тем приступы сильнее?
– Еще два раза, – подтвердил Гунь Ситцен.
– А в третий раз какой визг ты издашь, представляешь? Чувствую, будут разрушения… Постарайся заранее предупредить.
– Да, – поддержала Дебора. – Я думала, у меня голова лопнет.
– Ха! А мне-то, мне каково? – возмутился хамелеон. – Голова у ей лопнет! Только о себе и думаете. Меня ваще в какую-то макаронину свертывает, а кишки через ухи вылазят! Откуда я заранее могу знать, когда оно прихватит? Надо стараться не думать об этом деле. Потому что как токмо представлю себе косячок или наперсток с шариком жероина – так и опупеваю! – Он, извиваясь, попробовал переместиться по булыжникам и выругался.
Молодая парочка, в обнимку любовавшаяся безводным фонтаном, поспешно удалилась.
– Извини, что я бросил тебя там, в лавке, – сказал Белаван, поворачиваясь к Деби. – Я хотел вернуться за тобой, но тут же потерялся…
Дебора возразила:
– И хорошо, что не вернулся. Они бы тебя поймали, а меня там все равно уже не было.
– Как так?
– Я закатилась под зеркальное трюмо, которое стояло возле стены. А когда они выломали дверь и забежали в комнату, где ты спрятался, схватила с пола твою шпагу, выпрыгнула в окно и убежала. Потом вспомнила, как он, – девушка указала на Ситцена, который свернулся в кольцо и усиленно сосал свой хвост, – говорил про «Горячитель», и подумала, что ты можешь прийти туда. Но я сама долго бродила, пока нашла трактир…
– Понятно. А с тобой, Гунь, что произошло? Я думал, ты рад, что встретил своих.
– Тошняк… – Змей вытащил из пасти кисточку и облизнулся коротким раздвоенным языком. – Точняк, так и было. Но они, когда увидели нас троих вместе, решили, что я предатель, переметнувшийся на сторону врага. Ну, и пока вели меня к командиру, все бухтели, какие, мол, жуткие вещи он со мной сотворит. Я и прикинул, что будет лучше смотаться, пока Матхун с Хахмуркой не взялись за меня, чтобы не оставить ни рог, ни ног. Матхун-то еще ладно, он хоть и грозный, но отходчивый, а вот она… Ух, злобная грымза! Куснул я, значит, одного за… В общем, куснул я его, болезного, второму хвостом дал под коленки – и деру. Бегу и думаю, ежели вы, к примеру, тоже смотались, то как мне, значицца, вас найти? Потому как единый мой шанс таперича – это тетка Шангуха, а двигать к ней надо либо по лестницам вдоль Водопада, что очень долго, либо по Пути Фуна. А енто сподручнее делать в компании. Ну, и побрел я к «Горячителю», ведь ты, паря, других местов в городе не знаешь.
– Итак, Матхун со своими хамелеонами в Недотычках, – сделал вывод Белаван.
– Точняк. И ищут они – я енто в разговоре конвоиров услыхал – Вессантру и какую-то Сава.. Сави…
– Ах я глупая! – воскликнула Дебора. – Как же я сразу не вспомнила! Ведь Савимур как-то говорила, что у нее в Недотычках живет, кажется, двоюродный дядя. Если они где-то и спрятались, чтобы переждать оставшееся до утра время, то именно у него. Но он содержит… но у него… – Деби умолкла.
– Чего – у него? – спросил Ситцен.
– Он… в общем, я знаю, где могут прятаться Ее Высочество и Сави, – заключила Дебора. – Идем туда.
Она укоряла себя за то, что не вспомнила раньше, одновременно пытаясь мысленно представить себе карту Недотычек, которую когда-то видела, и сообразить, где находится нужный квартал… А не секрет, что мысли такого уровня интенсивности, тем более рожденные в головах людей бесхитростных и открытых, имеют свойство незримыми концентрическими кругами распространяться в эфире, покачивая на своем пути буйки-сознания других людей, настроенных на поиски решения сходной проблемы…
И потому нет ничего удивительного в том, что на другом конце города в трактире «Бражник» Гладия Хахмурка вдруг выпрямилась на стуле.
Какое-то смутное воспоминание забрезжило в голове Хахмурки. Если бы Матхун не буйствовал, она бы точно вспомнила, но Зигрия ревел, как старый гризли, у которого молодой, зеленый еще медведишко упер из-под носа весь мед.
Отряд хамелеонов, из которых лишь двое сохранили человеческий облик, трепетал кожистыми крыльями, дрожал волосатыми коленками и в страхе кривил жуткие хари. «Парад монстров» – так про себя называла их Гладия. До недавнего времени подручных, которые остались людьми, было трое, но один, упустивший Гуня Ситцена, из страха перед гневом Матхуна предпочел не возвращаться и растворился в городе.
Не совсем ясно, что больше приводит в трепет хамелеонов: вид разъяренного босса, мощь его криков или те выражения, которые он использовал. Когда Матхун пребывал во гневе, цитаты из бардовской антологии так и сыпались. А барды Междулужья славились своим вольнодумством и, мягко выражаясь, нестандартностью некоторых поэтических образов… В смысле – некоторые называли их просто бездарными злобными язвами.
Происходило это в основном потому, что издательства Междулужья отличались здоровым коммерческим подходом к печатной продукции и гонораров поэтам не платили. Более того, поэты сами доплачивали, чтобы напечататься, причем после этого весь тираж издатели спихивали им же. Авторам приходилось с высунутыми, посиневшими от чернил языками бегать по букинистическим лавкам и предлагать свои творения по бросовым ценам, а то и бесплатно всучивать их шарахающимся библиофилам. Их гордый поэтический дух страдал. Несмотря на все усилия, многие из страдальцев зачастую были вынуждены проводить длинные холодные ночи на вершине холма из книг, накрывшись вместо одеяла теми же книгами и подложив под голову опять же книги, и изливать лишь равнодушным небесам свою горечь и обиды.
Это не способствовало здоровому пищеварению, добрым взаимоотношениям с редакторами и вообще со всем окружающим миром. Наоборот. Потому, собственно, именно в Междулужье родился поэтический жанр, названный впоследствии «хулительной поэмой» или, согласно другой критической школе, «матерным бурлеском».
– Чтоб вы сдохли! – орал Зигрия Матхун, брызгая медовой слюной. – Вы – ленивое… ух!… отродье, не ведавшее слога дивный ритм»! Вонючие… – а, дьявол!..– «…поставщики бульварных безделушек, где гений отродясь не ночевал»!
Вообще-то, Зигрия хотел назвать их «ленивым стадом» и «вонючими неумехами», но цитаты сами собой соскакивали с его языка, не давая проходу обычной нормативной ругани.
Гладия, стараясь отвлечься от криков, мучительно соображала, что за воспоминание прикрытой темным плащом тенью недавно вышло на берег ее сознания. Тут Матхун перенес свой гнев на помощницу.
– Ты тоже хороша… ну, ё-моё!.. – Он хотел сказать «глупая гусыня», но, отпихнув тощим плечиком это хоть и банальное, но добротное выражение, из его рта выскочило вдруг какое-то невероятное: – «…Прожженного деляги от искусства срамная секретарша-буквоедка, поэта не впустившая за двери!»
Призрак-воспоминание завернулось в плащ и, голосом тени покойного отца Матхуна пробормотав: «Прощай! Прощай! И помни обо мне!» – степенно удалилось в океан ее подсознания. Хахмурка нахмурилась и холодно произнесла:
– Значит, ты – деляга от искусства?
– Что? – не понял Зигрия, который мало разумел в поэзии и не вникал в суть произносимых им цитат.
Гладия принялась пояснять монотонным, нудным голосом:
– Ты назвал меня секретаршей… Очень хорошо, я действительно в некотором роде секретарша. Буквоедкой… ладно, если подразумевать под этим склонность к порядку, то я – буквоедка. Но я твоя секретарша-буквоедка, а тогда ты – деляга, по твоему собственному утверждению, от искусства. Что абсолютно, в корне неверно. Деляга… ну, это еще так-сяк, но к искусству ты имеешь такое же отношение, как я… – она всего на секунду замешкалась и разродилась сравнением, на которое любой отравленный желчью бард Междулужья не колеблясь обменял бы лютню своей персональной музы: – …как я – к синхронному плаванию в голом виде, зимой, посреди океана при полной луне.
Воцарилась озадаченная тишина. Хамелеоны, развесив уши разных оттенков, форм и размеров, затаив дыхание, слушали. Зигрия Матхун открыл рот, схватил кружку, осушил ее одним глотком, после чего разразился ухающим надрывным хохотом.
– Видимо, что-то в моих словах, – отметила Хахмурка голосом, которым можно было бы разрезать тончайшую шелковую нить на две ниточки потоньше, – показалось тебе немного забавным.
– Гладия!..– давясь смехом и выпучив глаза, прохныкал Зигрия. – Ну, что бы я без тебя делал? Я без тебя – как… а, бля!.. «…как без пера, чернил и вдохновенья»! Что такое луна? Не важно… Просто я вдруг представил тебя голой, плавающей ночью, по… посреди океана… си… си… синхрон-ха-ХА-ХА!!! – Корчась и мучительно содрогаясь, он откинулся на стуле.
Со стороны хамелеонов донесся приглушенный смешок, и Хахмурка, поджав губы, метнула туда пронзительный взгляд. У нее имелся опыт в таких делах, и по напряженно застывшим уголкам рта она определила, что усмехался Каплун Лхасса. Ох, как много таких вот тихих насмешников приходилось ей вычислять и изничтожать во время своей предыдущей неблагодарной работы! – и Гладия сделала зарубку в памяти, последнюю пока зарубку в очень длинном ряду ей подобных.
– Но согласись, Глади, – продолжал Матхун, вытирая брагу с бороды. – Ты взяла на себя проведение этой операции. Сказала старине Зигрии – сиди тут, я все устрою. А что в результате? Куча этих тупых болванов упустила всего-навсего троих… а они, возможно, знали, где моя сестрица с помощницей. И руководила этим упущением ты.
– Да, – подтвердила Хахмурка. – Но позволь напомнить, что с самого начала я была против того, чтобы нанимать этих… – она чуть сморщила нос, – тупых болванов. Они твои люди, Зигрия. Твои… – ее голос засочился брезгливостью, – твои мужчины.
– Ну-ну! – Матхун поднял руки в примиряющем жесте. – Я знаю эту твою нелюбовь к слабому полу. Что ж, теперь говорить не о чем, они упущены и… ну, чтоб я сдох!.. «…Имеешь то, что ты имеешь, – пустой с утра желудок и пять тысяч непроданных томов прекрасных слов». Что будем делать дальше? Отправимся к Стене?
– Условия Посвященной Шанго четкие: претенденты на трон Арры должны преодолеть Путь Безумного Фуна, – возразила Гладия. – Кроме того, даже если мы двинемся по Длинным Лестницам вдоль Водопада, это займет слишком много времени. Можем не успеть. Думаю, что и Оторва Малина, и Свонна, и Лепесток Саакэ, которые не обязаны в этот раз преодолевать Путь, выступили уже сегодня утром. Ну а Путь откроется лишь завтра на рассвете. До него недалеко, и пока имеет смысл оставаться в городе. Но не здесь… – Она обвела взглядом трактир. – Я предлагаю выйти на улицу и прогуляться, Зигрия. У меня… – Гладия досадливо щелкнула пальцами, – была какая-то мысль, но…
– У тебя была мысль – и ты ее думала! – Казалось, лишь неимоверная сила воли помогла Зигрии Матхуну не расхохотаться над этим образчиком изящного юмора. – Что ж – «…покинем затхлые редакции чертоги! На волю, где простор и солнце светит!»
Дом был двухэтажный, зеленый с белым, построенный в ерническом псевдонародном стиле, с коньками на крыше и резными наличниками.
Несмотря на то что солнце еще только подбиралось к вершине Круглой Стены, над дверью горел розовый фонарь. Собственно, над дверями почти всех домов этого окраинного квартала горели такие фонари, и Белаван безуспешно гадал, куда это они попали. Деби в ответ на его вопросы лишь хмурилась и смущенно отводила глаза, а Гунь Ситцен, скабрезно шипя, называл его «счастливчиком», призывал «не робеть» и добавлял, что, в случае чего, он, Гунь, знает «хорошего лекаря».
Над дверями висела вывеска: ТРЕПАЛЯ.
Дебора постучала. Через некоторое время в приоткрывшуюся дверь, примерно на высоте пупка Деби, высунулась голова с запавшим носом и бессильно отвисшей нижней губой.
– Хотите поразвлечься, девочки?.. – Взгляд ярко-голубых глаз перекочевал с лица Деби на лицо де Фея, и гном несколько неуверенно добавил: – Мальчики?.. – Взгляд опустился к земле. – Гады ползучие?
– Сам ты!.. – возмутился Гунь. – Недомерок!
– Мы, конечно, приветствуем всяческие эксперименты. – Гном отодвинулся вглубь дома. – Наш девиз «Удовлетворение, удовлетворение и еще три раза удовлетворение», но… зеленый червяк…
– Так, блин! – Ситцен решительно зазмеился в дверь. – Каждый доходяга-сутенер будет тут строить из себя противника извращений и… апш-ш-ш!
Распахнув дверь, Бел ввалился в «Трепаля».
Сбоку, под стеной, стояла Савимур, и заточенное до бритвенной остроты лезвие ее короткого меча прижималось к шее Ситцена.
– Проклятый хамелеон! – рявкнула Сави.
Бел бросился на воительницу и сбил с ног. Его шпага и ее меч отлетели в сторону. Сжав друг друга в крепких объятиях, де Фей и Савимур покатились по паркету. Это закончилось тем, что Бел оказался лежащим спиной на полу, а воительница – грудью на Беле, обхватив его руками и ногами.
– Во как действует на молодежь первые же минуты в «Трепалях», – отметил гном с грустью. – Жаль, я уже стар для такой страсти.
Савимур дернулась и разжала руки. Очень осторожно воительница слезла с Белавана и встала на колени. Теперь Белу стала видна Дебора, уткнувшая в затылок Савимур конец меча. Рядом, шипя и ругаясь, извивался Ситцен.
– Ты! – сквозь зубы процедила Сави. – Амазон-предатель! Ты – проклятый хамелеон! А ты – двуличная ренегатка!
Белаван, поднимаясь на ноги, рассудительно произнес:
– Слушай, ты ошибаешься. Мы не предатели. Там, в замке, мы подняли тревогу и дрались, но нас обоих летун сбросил вниз, и мы потеряли сознание. Ты можешь мне не верить, но я всегда щепетильно относился к взятым на себя обязательствам. Наследная Вессантра, – Бел наклонился и поднял шпагу, – наняла меня и пока что не увольняла, так что мы отправились в Недотычки…
– Прихватив с собой хамелеона? – в ярости перебила Савимур.
– Да, прихватив. Но он покинул свой отряд, и когда здесь, в городе, на нас напали подручные этого Матхуна, он тоже убежал от них, понимаешь?
Савимур встала и осторожно оглянулась. Деби держала меч в вытянутых руках, змей приподнял над полом плоскую голову и ритмично покачивал ею, выпростав раздвоенный язык.
– С ней я справлюсь и левой рукой, – пренебрежительно сказала воительница. – Но я не знаю, ядовит ли этот гад, да и ты, амазон, слишком сильный для мужчины. Но Вессантры здесь нет!
Именно этот момент гном выбрал, чтобы прошамкать:
– Сави, детка, твоя высокородная подруга просила еще льда для синяков. Что, мне нести его или как?
– Дядя! – воскликнула Савимур, блеснув глазами на гнома. – Что вы говорите?!
– А что я… – начал хозяин, но его перебил Бел:
– Послушай, Сави. Упрямый фанатизм – самое паршивое состояние души. Если бы мы были предателями, то Дебора уже убила бы тебя и мы привели бы других хамелеонов.
– Эта… скромница, – слово было произнесено как грязное пренебрежительное ругательство, – не способна убить даже досаждающего ей комара.
– И по-твоему, это недостаток? Мне кажется, что это большое достоинство. Вы тут, кажется, возвели умение накостылять ближнему своему в ранг искусства, хотя на самом деле это просто мордобой, и ничего больше. Не важно… Она бы стукнула тебя по голове, мы бы тебя связали – и враги были бы уже здесь. Давай, Сави, отведи нас к Ее Высочеству. Нам надо обсудить положение дел.
– Пусть она отдаст мне меч!
Бел посмотрел на Деби, губы которой дрожали.
– Ты не станешь опять драться? – уточнил он.
– Не стану.
– Клянешься?
– Клянусь. Давай меч!
Де Фей осторожно вытащил из судорожно сжатых пальцев Деби рукоять меча и отдал оружие воительнице. Сунув его в ножны, Сави развернулась на каблуках и решительно затопала к лестнице, видневшейся в глубине зала Лестница, устланная ярко-красным ковром, вела к узкому коридору, прилепившемуся у стены под рядом дверей на высоте второго этажа. Уже на ступенях Савимур обернулась и приказала гному:
– Дядя, запритесь и никого сюда не впускайте!
– Родная двоюродная племяшка командует мною, – посетовал хозяин «Трепалей» и зашаркал к двери.
Только сейчас Бел заметил гигантскую хрустальную люстру под высоким потолком, зеленые стены, расписанные сельскими пейзажами с большим количеством козьих стад и полуобнаженных пастушков, играющих на свирелях. Возле двери стояло чучело медведя с подносом в вытянутых лапах. В помещении пахло духами, табаком, пудрой, борным мылом и мастикой, которой был натерт пол.
С лестницы раздались голоса, и несколько девиц в опушенных мехами светлых брючных костюмчиках, с хихиканьем обойдя поднимавшуюся Савимур, сошли в зал.
Нет, не девиц.
Приглядевшись к ним, Белаван де Фей медленно провел ладонью от лба до подбородка, коснувшись пальцами губ и издав при этом приглушенный звук вроде «би-ри-ди-би-ри-ди».
К счастью, он оказался не слишком тяжелым, и Белу удалось взвалить его на плечо. Придерживая скользкое тело одной рукой, а второй волоча за собой Дебору, де Фей выскочил из трактира. Он пересек улицу, свернул, преодолел два квартала и лишь на краю круглой площади с неработающим фонтаном остановился.
Змей на его плече стал извиваться, пытаясь сползти на землю. Он шлепнулся на мостовую, как длинный валик из теста, и для пробы несколько раз махнул хвостом.
– Ни фига себе! – прошипел он. – Типа ящера – токмо без рук, без ног. Как же я теперь?
Бел присел рядом с ним на корточки.
– Ну ты и выдал, – заметил он. – В первый раз тоже было круто, но сейчас мне показалось, что я внутри работающего паровозного двигателя. Говоришь, чем дальше, тем приступы сильнее?
– Еще два раза, – подтвердил Гунь Ситцен.
– А в третий раз какой визг ты издашь, представляешь? Чувствую, будут разрушения… Постарайся заранее предупредить.
– Да, – поддержала Дебора. – Я думала, у меня голова лопнет.
– Ха! А мне-то, мне каково? – возмутился хамелеон. – Голова у ей лопнет! Только о себе и думаете. Меня ваще в какую-то макаронину свертывает, а кишки через ухи вылазят! Откуда я заранее могу знать, когда оно прихватит? Надо стараться не думать об этом деле. Потому что как токмо представлю себе косячок или наперсток с шариком жероина – так и опупеваю! – Он, извиваясь, попробовал переместиться по булыжникам и выругался.
Молодая парочка, в обнимку любовавшаяся безводным фонтаном, поспешно удалилась.
– Извини, что я бросил тебя там, в лавке, – сказал Белаван, поворачиваясь к Деби. – Я хотел вернуться за тобой, но тут же потерялся…
Дебора возразила:
– И хорошо, что не вернулся. Они бы тебя поймали, а меня там все равно уже не было.
– Как так?
– Я закатилась под зеркальное трюмо, которое стояло возле стены. А когда они выломали дверь и забежали в комнату, где ты спрятался, схватила с пола твою шпагу, выпрыгнула в окно и убежала. Потом вспомнила, как он, – девушка указала на Ситцена, который свернулся в кольцо и усиленно сосал свой хвост, – говорил про «Горячитель», и подумала, что ты можешь прийти туда. Но я сама долго бродила, пока нашла трактир…
– Понятно. А с тобой, Гунь, что произошло? Я думал, ты рад, что встретил своих.
– Тошняк… – Змей вытащил из пасти кисточку и облизнулся коротким раздвоенным языком. – Точняк, так и было. Но они, когда увидели нас троих вместе, решили, что я предатель, переметнувшийся на сторону врага. Ну, и пока вели меня к командиру, все бухтели, какие, мол, жуткие вещи он со мной сотворит. Я и прикинул, что будет лучше смотаться, пока Матхун с Хахмуркой не взялись за меня, чтобы не оставить ни рог, ни ног. Матхун-то еще ладно, он хоть и грозный, но отходчивый, а вот она… Ух, злобная грымза! Куснул я, значит, одного за… В общем, куснул я его, болезного, второму хвостом дал под коленки – и деру. Бегу и думаю, ежели вы, к примеру, тоже смотались, то как мне, значицца, вас найти? Потому как единый мой шанс таперича – это тетка Шангуха, а двигать к ней надо либо по лестницам вдоль Водопада, что очень долго, либо по Пути Фуна. А енто сподручнее делать в компании. Ну, и побрел я к «Горячителю», ведь ты, паря, других местов в городе не знаешь.
– Итак, Матхун со своими хамелеонами в Недотычках, – сделал вывод Белаван.
– Точняк. И ищут они – я енто в разговоре конвоиров услыхал – Вессантру и какую-то Сава.. Сави…
– Ах я глупая! – воскликнула Дебора. – Как же я сразу не вспомнила! Ведь Савимур как-то говорила, что у нее в Недотычках живет, кажется, двоюродный дядя. Если они где-то и спрятались, чтобы переждать оставшееся до утра время, то именно у него. Но он содержит… но у него… – Деби умолкла.
– Чего – у него? – спросил Ситцен.
– Он… в общем, я знаю, где могут прятаться Ее Высочество и Сави, – заключила Дебора. – Идем туда.
Она укоряла себя за то, что не вспомнила раньше, одновременно пытаясь мысленно представить себе карту Недотычек, которую когда-то видела, и сообразить, где находится нужный квартал… А не секрет, что мысли такого уровня интенсивности, тем более рожденные в головах людей бесхитростных и открытых, имеют свойство незримыми концентрическими кругами распространяться в эфире, покачивая на своем пути буйки-сознания других людей, настроенных на поиски решения сходной проблемы…
И потому нет ничего удивительного в том, что на другом конце города в трактире «Бражник» Гладия Хахмурка вдруг выпрямилась на стуле.
Какое-то смутное воспоминание забрезжило в голове Хахмурки. Если бы Матхун не буйствовал, она бы точно вспомнила, но Зигрия ревел, как старый гризли, у которого молодой, зеленый еще медведишко упер из-под носа весь мед.
Отряд хамелеонов, из которых лишь двое сохранили человеческий облик, трепетал кожистыми крыльями, дрожал волосатыми коленками и в страхе кривил жуткие хари. «Парад монстров» – так про себя называла их Гладия. До недавнего времени подручных, которые остались людьми, было трое, но один, упустивший Гуня Ситцена, из страха перед гневом Матхуна предпочел не возвращаться и растворился в городе.
Не совсем ясно, что больше приводит в трепет хамелеонов: вид разъяренного босса, мощь его криков или те выражения, которые он использовал. Когда Матхун пребывал во гневе, цитаты из бардовской антологии так и сыпались. А барды Междулужья славились своим вольнодумством и, мягко выражаясь, нестандартностью некоторых поэтических образов… В смысле – некоторые называли их просто бездарными злобными язвами.
Происходило это в основном потому, что издательства Междулужья отличались здоровым коммерческим подходом к печатной продукции и гонораров поэтам не платили. Более того, поэты сами доплачивали, чтобы напечататься, причем после этого весь тираж издатели спихивали им же. Авторам приходилось с высунутыми, посиневшими от чернил языками бегать по букинистическим лавкам и предлагать свои творения по бросовым ценам, а то и бесплатно всучивать их шарахающимся библиофилам. Их гордый поэтический дух страдал. Несмотря на все усилия, многие из страдальцев зачастую были вынуждены проводить длинные холодные ночи на вершине холма из книг, накрывшись вместо одеяла теми же книгами и подложив под голову опять же книги, и изливать лишь равнодушным небесам свою горечь и обиды.
Это не способствовало здоровому пищеварению, добрым взаимоотношениям с редакторами и вообще со всем окружающим миром. Наоборот. Потому, собственно, именно в Междулужье родился поэтический жанр, названный впоследствии «хулительной поэмой» или, согласно другой критической школе, «матерным бурлеском».
– Чтоб вы сдохли! – орал Зигрия Матхун, брызгая медовой слюной. – Вы – ленивое… ух!… отродье, не ведавшее слога дивный ритм»! Вонючие… – а, дьявол!..– «…поставщики бульварных безделушек, где гений отродясь не ночевал»!
Вообще-то, Зигрия хотел назвать их «ленивым стадом» и «вонючими неумехами», но цитаты сами собой соскакивали с его языка, не давая проходу обычной нормативной ругани.
Гладия, стараясь отвлечься от криков, мучительно соображала, что за воспоминание прикрытой темным плащом тенью недавно вышло на берег ее сознания. Тут Матхун перенес свой гнев на помощницу.
– Ты тоже хороша… ну, ё-моё!.. – Он хотел сказать «глупая гусыня», но, отпихнув тощим плечиком это хоть и банальное, но добротное выражение, из его рта выскочило вдруг какое-то невероятное: – «…Прожженного деляги от искусства срамная секретарша-буквоедка, поэта не впустившая за двери!»
Призрак-воспоминание завернулось в плащ и, голосом тени покойного отца Матхуна пробормотав: «Прощай! Прощай! И помни обо мне!» – степенно удалилось в океан ее подсознания. Хахмурка нахмурилась и холодно произнесла:
– Значит, ты – деляга от искусства?
– Что? – не понял Зигрия, который мало разумел в поэзии и не вникал в суть произносимых им цитат.
Гладия принялась пояснять монотонным, нудным голосом:
– Ты назвал меня секретаршей… Очень хорошо, я действительно в некотором роде секретарша. Буквоедкой… ладно, если подразумевать под этим склонность к порядку, то я – буквоедка. Но я твоя секретарша-буквоедка, а тогда ты – деляга, по твоему собственному утверждению, от искусства. Что абсолютно, в корне неверно. Деляга… ну, это еще так-сяк, но к искусству ты имеешь такое же отношение, как я… – она всего на секунду замешкалась и разродилась сравнением, на которое любой отравленный желчью бард Междулужья не колеблясь обменял бы лютню своей персональной музы: – …как я – к синхронному плаванию в голом виде, зимой, посреди океана при полной луне.
Воцарилась озадаченная тишина. Хамелеоны, развесив уши разных оттенков, форм и размеров, затаив дыхание, слушали. Зигрия Матхун открыл рот, схватил кружку, осушил ее одним глотком, после чего разразился ухающим надрывным хохотом.
– Видимо, что-то в моих словах, – отметила Хахмурка голосом, которым можно было бы разрезать тончайшую шелковую нить на две ниточки потоньше, – показалось тебе немного забавным.
– Гладия!..– давясь смехом и выпучив глаза, прохныкал Зигрия. – Ну, что бы я без тебя делал? Я без тебя – как… а, бля!.. «…как без пера, чернил и вдохновенья»! Что такое луна? Не важно… Просто я вдруг представил тебя голой, плавающей ночью, по… посреди океана… си… си… синхрон-ха-ХА-ХА!!! – Корчась и мучительно содрогаясь, он откинулся на стуле.
Со стороны хамелеонов донесся приглушенный смешок, и Хахмурка, поджав губы, метнула туда пронзительный взгляд. У нее имелся опыт в таких делах, и по напряженно застывшим уголкам рта она определила, что усмехался Каплун Лхасса. Ох, как много таких вот тихих насмешников приходилось ей вычислять и изничтожать во время своей предыдущей неблагодарной работы! – и Гладия сделала зарубку в памяти, последнюю пока зарубку в очень длинном ряду ей подобных.
– Но согласись, Глади, – продолжал Матхун, вытирая брагу с бороды. – Ты взяла на себя проведение этой операции. Сказала старине Зигрии – сиди тут, я все устрою. А что в результате? Куча этих тупых болванов упустила всего-навсего троих… а они, возможно, знали, где моя сестрица с помощницей. И руководила этим упущением ты.
– Да, – подтвердила Хахмурка. – Но позволь напомнить, что с самого начала я была против того, чтобы нанимать этих… – она чуть сморщила нос, – тупых болванов. Они твои люди, Зигрия. Твои… – ее голос засочился брезгливостью, – твои мужчины.
– Ну-ну! – Матхун поднял руки в примиряющем жесте. – Я знаю эту твою нелюбовь к слабому полу. Что ж, теперь говорить не о чем, они упущены и… ну, чтоб я сдох!.. «…Имеешь то, что ты имеешь, – пустой с утра желудок и пять тысяч непроданных томов прекрасных слов». Что будем делать дальше? Отправимся к Стене?
– Условия Посвященной Шанго четкие: претенденты на трон Арры должны преодолеть Путь Безумного Фуна, – возразила Гладия. – Кроме того, даже если мы двинемся по Длинным Лестницам вдоль Водопада, это займет слишком много времени. Можем не успеть. Думаю, что и Оторва Малина, и Свонна, и Лепесток Саакэ, которые не обязаны в этот раз преодолевать Путь, выступили уже сегодня утром. Ну а Путь откроется лишь завтра на рассвете. До него недалеко, и пока имеет смысл оставаться в городе. Но не здесь… – Она обвела взглядом трактир. – Я предлагаю выйти на улицу и прогуляться, Зигрия. У меня… – Гладия досадливо щелкнула пальцами, – была какая-то мысль, но…
– У тебя была мысль – и ты ее думала! – Казалось, лишь неимоверная сила воли помогла Зигрии Матхуну не расхохотаться над этим образчиком изящного юмора. – Что ж – «…покинем затхлые редакции чертоги! На волю, где простор и солнце светит!»
Дом был двухэтажный, зеленый с белым, построенный в ерническом псевдонародном стиле, с коньками на крыше и резными наличниками.
Несмотря на то что солнце еще только подбиралось к вершине Круглой Стены, над дверью горел розовый фонарь. Собственно, над дверями почти всех домов этого окраинного квартала горели такие фонари, и Белаван безуспешно гадал, куда это они попали. Деби в ответ на его вопросы лишь хмурилась и смущенно отводила глаза, а Гунь Ситцен, скабрезно шипя, называл его «счастливчиком», призывал «не робеть» и добавлял, что, в случае чего, он, Гунь, знает «хорошего лекаря».
Над дверями висела вывеска: ТРЕПАЛЯ.
Дебора постучала. Через некоторое время в приоткрывшуюся дверь, примерно на высоте пупка Деби, высунулась голова с запавшим носом и бессильно отвисшей нижней губой.
– Хотите поразвлечься, девочки?.. – Взгляд ярко-голубых глаз перекочевал с лица Деби на лицо де Фея, и гном несколько неуверенно добавил: – Мальчики?.. – Взгляд опустился к земле. – Гады ползучие?
– Сам ты!.. – возмутился Гунь. – Недомерок!
– Мы, конечно, приветствуем всяческие эксперименты. – Гном отодвинулся вглубь дома. – Наш девиз «Удовлетворение, удовлетворение и еще три раза удовлетворение», но… зеленый червяк…
– Так, блин! – Ситцен решительно зазмеился в дверь. – Каждый доходяга-сутенер будет тут строить из себя противника извращений и… апш-ш-ш!
Распахнув дверь, Бел ввалился в «Трепаля».
Сбоку, под стеной, стояла Савимур, и заточенное до бритвенной остроты лезвие ее короткого меча прижималось к шее Ситцена.
– Проклятый хамелеон! – рявкнула Сави.
Бел бросился на воительницу и сбил с ног. Его шпага и ее меч отлетели в сторону. Сжав друг друга в крепких объятиях, де Фей и Савимур покатились по паркету. Это закончилось тем, что Бел оказался лежащим спиной на полу, а воительница – грудью на Беле, обхватив его руками и ногами.
– Во как действует на молодежь первые же минуты в «Трепалях», – отметил гном с грустью. – Жаль, я уже стар для такой страсти.
Савимур дернулась и разжала руки. Очень осторожно воительница слезла с Белавана и встала на колени. Теперь Белу стала видна Дебора, уткнувшая в затылок Савимур конец меча. Рядом, шипя и ругаясь, извивался Ситцен.
– Ты! – сквозь зубы процедила Сави. – Амазон-предатель! Ты – проклятый хамелеон! А ты – двуличная ренегатка!
Белаван, поднимаясь на ноги, рассудительно произнес:
– Слушай, ты ошибаешься. Мы не предатели. Там, в замке, мы подняли тревогу и дрались, но нас обоих летун сбросил вниз, и мы потеряли сознание. Ты можешь мне не верить, но я всегда щепетильно относился к взятым на себя обязательствам. Наследная Вессантра, – Бел наклонился и поднял шпагу, – наняла меня и пока что не увольняла, так что мы отправились в Недотычки…
– Прихватив с собой хамелеона? – в ярости перебила Савимур.
– Да, прихватив. Но он покинул свой отряд, и когда здесь, в городе, на нас напали подручные этого Матхуна, он тоже убежал от них, понимаешь?
Савимур встала и осторожно оглянулась. Деби держала меч в вытянутых руках, змей приподнял над полом плоскую голову и ритмично покачивал ею, выпростав раздвоенный язык.
– С ней я справлюсь и левой рукой, – пренебрежительно сказала воительница. – Но я не знаю, ядовит ли этот гад, да и ты, амазон, слишком сильный для мужчины. Но Вессантры здесь нет!
Именно этот момент гном выбрал, чтобы прошамкать:
– Сави, детка, твоя высокородная подруга просила еще льда для синяков. Что, мне нести его или как?
– Дядя! – воскликнула Савимур, блеснув глазами на гнома. – Что вы говорите?!
– А что я… – начал хозяин, но его перебил Бел:
– Послушай, Сави. Упрямый фанатизм – самое паршивое состояние души. Если бы мы были предателями, то Дебора уже убила бы тебя и мы привели бы других хамелеонов.
– Эта… скромница, – слово было произнесено как грязное пренебрежительное ругательство, – не способна убить даже досаждающего ей комара.
– И по-твоему, это недостаток? Мне кажется, что это большое достоинство. Вы тут, кажется, возвели умение накостылять ближнему своему в ранг искусства, хотя на самом деле это просто мордобой, и ничего больше. Не важно… Она бы стукнула тебя по голове, мы бы тебя связали – и враги были бы уже здесь. Давай, Сави, отведи нас к Ее Высочеству. Нам надо обсудить положение дел.
– Пусть она отдаст мне меч!
Бел посмотрел на Деби, губы которой дрожали.
– Ты не станешь опять драться? – уточнил он.
– Не стану.
– Клянешься?
– Клянусь. Давай меч!
Де Фей осторожно вытащил из судорожно сжатых пальцев Деби рукоять меча и отдал оружие воительнице. Сунув его в ножны, Сави развернулась на каблуках и решительно затопала к лестнице, видневшейся в глубине зала Лестница, устланная ярко-красным ковром, вела к узкому коридору, прилепившемуся у стены под рядом дверей на высоте второго этажа. Уже на ступенях Савимур обернулась и приказала гному:
– Дядя, запритесь и никого сюда не впускайте!
– Родная двоюродная племяшка командует мною, – посетовал хозяин «Трепалей» и зашаркал к двери.
Только сейчас Бел заметил гигантскую хрустальную люстру под высоким потолком, зеленые стены, расписанные сельскими пейзажами с большим количеством козьих стад и полуобнаженных пастушков, играющих на свирелях. Возле двери стояло чучело медведя с подносом в вытянутых лапах. В помещении пахло духами, табаком, пудрой, борным мылом и мастикой, которой был натерт пол.
С лестницы раздались голоса, и несколько девиц в опушенных мехами светлых брючных костюмчиках, с хихиканьем обойдя поднимавшуюся Савимур, сошли в зал.
Нет, не девиц.
Приглядевшись к ним, Белаван де Фей медленно провел ладонью от лба до подбородка, коснувшись пальцами губ и издав при этом приглушенный звук вроде «би-ри-ди-би-ри-ди».