Страница:
Кипел аукцион цветных стерео со штатовским флажком на корпусе. Мужика-загонялу звали Джо Денти. Году в 79 это было.
А я все брел в два нуля, да какой там брел — чесал, чтобы отложить личинку и не на шутку проблеваться. В голове — вертолет! На один бок хилял, как Джон Траволта, на другой — как Чарли Чаплин. Ковылял вприпрыжку, чисто недофрик. И вот добрался до эмжо.
В тот вечер я сам был как пятнадцатилетний волшебный мультяк.
Бррррррррр! Все было как в клипаке тех швейцарцев, Yello, помните? Блевалось цветом электри́к. Летело во все стороны. Откуда только силы взялись, все соки из себя повыкачал. А заодно оливки те, оливки се и душу — в жидком виде.
Музычка была далеко, а эта поганая мертвечина близко. Я так забрызгал новый батник Ritzino — места живого не осталось. И тут же отрубился возле ссальника. Сплю, значит, я, сплю, и снится мне всякое-разное, чего сейчас, пиши, и в помине нет.
И вижу я типа каталога без конца и края таких пучковых картинок, которые мелькают эвридей. Пиплы там, расклады, песняки — все это быстренько так перемешивалось и попадало в сон. Конкретный сон. Это было то, что у меня было и есть. Это была вся моя жизнь. Я видел ее сплошняком.
Жизнь — это что-то чумовое
In the Galaxy of Love
Карре
Снится мне сон
Потрясный мир, как пляшущие Spice
А я все брел в два нуля, да какой там брел — чесал, чтобы отложить личинку и не на шутку проблеваться. В голове — вертолет! На один бок хилял, как Джон Траволта, на другой — как Чарли Чаплин. Ковылял вприпрыжку, чисто недофрик. И вот добрался до эмжо.
В тот вечер я сам был как пятнадцатилетний волшебный мультяк.
Бррррррррр! Все было как в клипаке тех швейцарцев, Yello, помните? Блевалось цветом электри́к. Летело во все стороны. Откуда только силы взялись, все соки из себя повыкачал. А заодно оливки те, оливки се и душу — в жидком виде.
Музычка была далеко, а эта поганая мертвечина близко. Я так забрызгал новый батник Ritzino — места живого не осталось. И тут же отрубился возле ссальника. Сплю, значит, я, сплю, и снится мне всякое-разное, чего сейчас, пиши, и в помине нет.
И вижу я типа каталога без конца и края таких пучковых картинок, которые мелькают эвридей. Пиплы там, расклады, песняки — все это быстренько так перемешивалось и попадало в сон. Конкретный сон. Это было то, что у меня было и есть. Это была вся моя жизнь. Я видел ее сплошняком.
Жизнь — это что-то чумовое
Вы помните Марию Джованну Эльми и «Дирижабль»? Вы помните Мала? Вы помните Сэмми Барбо? Вы помните Стефанию Ротоло? Вы помните этого косоротого, Энрико Беруски? Вы помните «Ла Гуапа»? Вы помните Тициану Пини? Вы помните программу «Добрый вечер с...» ? Вы помните бесконечную любовь?
Вы помните Пластика Бертрана? Вы помните Лио́? Вы помните Патрика Эрнандеса? Вы помните «Алунни дель Соле»? Вы помните «Коллаж»? Вы помните клип I Wanna Be Your Lover группы «Ла Бьонда»? Вы помните бесконечную любовь?
Вы помните раннего Гадзебо? Вы помните «Визаж»? Вы помните Филиппонио? Вы помните «Латте & Мьеле»? Вы помните Альберта Вана? Вы помните Дена Херроу?
Вы помните Дзакканини? Вы помните Спадолини? Вы помните Хомейни? Вы помните себя в детстве? Вы помните Бьёрна Борга? Вы помните бесконечную любовь?
Вы помните Фанфани? Вы помните Дзамбелетти? Вы помните Де Микелиса? Вы помните Пьетро Лонго? Вы помните «Морк & Минди»? Вы помните бесконечную любовь?
Вы помните Энцо Тортора? Вы помните рожок Атомик? Вы помните Даньеле Формика? Вы помните сыр «Dover»? Вы помните Николаэ Чаушеску? Вы помните Рональда Рейгана? Вы помните Франко Николацци? Вы помните Клаудио Мартелли? Вы помните Антонио Гава? Вы помните Фурио? Вы помните Марио и Пиппо Сантонастазо? Вы помните Карло Донат Катена?
Вы помните Меннеа? Вы помните Франку Фалькуччи? Вы помните мир Роберты ди Камерино? Вы помните «Белого Клыка»? Вы помните «Автокошку и Мотомышку»? Вы помните Горана Кузминача? Вы помните «Video Killed the Radio Stars»? Вы помните Бараццутти? Вы помните «Трех внуков и мажордома»? Вы помните Элизабетту Вирджили? Вы помните бесконечную любовь?
Вы помните Пластика Бертрана? Вы помните Лио́? Вы помните Патрика Эрнандеса? Вы помните «Алунни дель Соле»? Вы помните «Коллаж»? Вы помните клип I Wanna Be Your Lover группы «Ла Бьонда»? Вы помните бесконечную любовь?
Вы помните раннего Гадзебо? Вы помните «Визаж»? Вы помните Филиппонио? Вы помните «Латте & Мьеле»? Вы помните Альберта Вана? Вы помните Дена Херроу?
Вы помните Дзакканини? Вы помните Спадолини? Вы помните Хомейни? Вы помните себя в детстве? Вы помните Бьёрна Борга? Вы помните бесконечную любовь?
Вы помните Фанфани? Вы помните Дзамбелетти? Вы помните Де Микелиса? Вы помните Пьетро Лонго? Вы помните «Морк & Минди»? Вы помните бесконечную любовь?
Вы помните Энцо Тортора? Вы помните рожок Атомик? Вы помните Даньеле Формика? Вы помните сыр «Dover»? Вы помните Николаэ Чаушеску? Вы помните Рональда Рейгана? Вы помните Франко Николацци? Вы помните Клаудио Мартелли? Вы помните Антонио Гава? Вы помните Фурио? Вы помните Марио и Пиппо Сантонастазо? Вы помните Карло Донат Катена?
Вы помните Меннеа? Вы помните Франку Фалькуччи? Вы помните мир Роберты ди Камерино? Вы помните «Белого Клыка»? Вы помните «Автокошку и Мотомышку»? Вы помните Горана Кузминача? Вы помните «Video Killed the Radio Stars»? Вы помните Бараццутти? Вы помните «Трех внуков и мажордома»? Вы помните Элизабетту Вирджили? Вы помните бесконечную любовь?
In the Galaxy of Love
Когда я прочухался от блевотной комы, рядом была Д.Д.Джексон. Да-да, именно Д.Д.Джексон, легенда моего поколения. Просто-таки напросто Д.Д.Джексон, несравненная восточно-космическая сингерша, которая через десять дней поедет на Телемонтекарло.
Томмазо Лабранка, крупнейший из ныне здравствующих итальянских философов, утверждает, что сумел прикоснуться к ней во время записи на телевидении.
Писатель Артуро Бертольди в «Мелком потребителе» говорит, что видел Д.Д.Джексон на телевидении и что любой ценой хотел превратиться в ее микрофон.
А я вот был вместе с ней в заблеванном клозете владелки Arbath. Я смотрел на Д.Д.Д. и чувствовал жар ее кожи.
Как же хороша была Д.Д.Джексон. Она была офигительна.
Быть рядом с ней означало побороть страх перед вселенной, боязнь потеряться в ней, тот детский страх, о котором пел Вендитти в «Чао, человек»:
Д.Д.Джексон подошла ко мне и поцеловала меня в губы. Она пахла космосом. Она источала аромат всех на свете планет. И меня засосало в такой разноцветный туннель, где голова раскалывается от меда и любви. И сердце тоже.
— Д.Д.Джексон, — сказал я, стягивая с себя Worker's и Burlington, — только бескрайний сон мог привести сюда ту, которая знает человека-метеорита и поет о надежности космической полиции в галактике любви!!!
Д.Д.Джексон взглянула на меня своими бессмертными глазами. Это были те самые глаза, которые я видел еще в старом «Чао 2001» (она была там типа в космическом корабле). Глядя на них, я понял всю красу настоящей дрючки и космоса. А ведь тогда я был еще полным бэбиком, не умел соображать и хотеть, не писал отвязных рассказулек, не знал эротических переживаний, не отведывал всей прелести единения с женщиной, не любовался падающей звездой, не вникал в смысл войны миров, непрерывной эволюции роботов, чередования планетарных циклов и переселения душ.
Д.Д. легла на пол, испачкав малость свой облегающий черный костюм, приспустила мне трузера, приподняла Ritzino и взяла в рот мой подростковый хоботок. Я закрыл глаза. Сортир начал превращаться в пластмассовую галактику — теплую, клевую. Такой она и должна быть, когда парнишка закрывает глаза, слушая новый сингл Д.Д.Джексон.
Томмазо Лабранка, крупнейший из ныне здравствующих итальянских философов, утверждает, что сумел прикоснуться к ней во время записи на телевидении.
Писатель Артуро Бертольди в «Мелком потребителе» говорит, что видел Д.Д.Джексон на телевидении и что любой ценой хотел превратиться в ее микрофон.
А я вот был вместе с ней в заблеванном клозете владелки Arbath. Я смотрел на Д.Д.Д. и чувствовал жар ее кожи.
Как же хороша была Д.Д.Джексон. Она была офигительна.
Быть рядом с ней означало побороть страх перед вселенной, боязнь потеряться в ней, тот детский страх, о котором пел Вендитти в «Чао, человек»:
Д.Д.Джексон была рядом. Хотя любой ее диск уже был доказательством того, что вселенная — это не темный механицизм, подчиняющийся холодным законам материи, а добрый кусяра смачной пиздятины.
«Чао, человек, ты куда
ты танцуешь в сердце вселенной
но под конец твоей истории
ты плачешь от страха в душе».
Д.Д.Джексон подошла ко мне и поцеловала меня в губы. Она пахла космосом. Она источала аромат всех на свете планет. И меня засосало в такой разноцветный туннель, где голова раскалывается от меда и любви. И сердце тоже.
— Д.Д.Джексон, — сказал я, стягивая с себя Worker's и Burlington, — только бескрайний сон мог привести сюда ту, которая знает человека-метеорита и поет о надежности космической полиции в галактике любви!!!
Д.Д.Джексон взглянула на меня своими бессмертными глазами. Это были те самые глаза, которые я видел еще в старом «Чао 2001» (она была там типа в космическом корабле). Глядя на них, я понял всю красу настоящей дрючки и космоса. А ведь тогда я был еще полным бэбиком, не умел соображать и хотеть, не писал отвязных рассказулек, не знал эротических переживаний, не отведывал всей прелести единения с женщиной, не любовался падающей звездой, не вникал в смысл войны миров, непрерывной эволюции роботов, чередования планетарных циклов и переселения душ.
Д.Д. легла на пол, испачкав малость свой облегающий черный костюм, приспустила мне трузера, приподняла Ritzino и взяла в рот мой подростковый хоботок. Я закрыл глаза. Сортир начал превращаться в пластмассовую галактику — теплую, клевую. Такой она и должна быть, когда парнишка закрывает глаза, слушая новый сингл Д.Д.Джексон.
Карре
Жила-была красавица фотомодель, и звали ее Карре. Она была все время голой, часто сидела на берегу моря и смотрела на воду. Голая-преголая. Ветер развевал ее длинные белокурые волосы, и если кто стоял сзади нее, он видел полспины Карре, а кто спереди — грудь, слегка опавшую, но все равно обалденную, и самый краешек волосиков. Иной раз Карре опять сидела на берегу, только пораньше, скажем, когда чего-то там рекламировала. Она сидела, приподняв одну ногу, опустив другую и скрестив ладони на приподнятой ноге. Кто стоял спереди, мог увидеть то, что ни хера не мог увидеть. А кто сзади — полсиделки и спину. Временами, все там же, Карре сидела на деревянном кресле как-то так сикось-накось. Правая нога у нее была приподнята, чтобы скрыть одно место. В этом случае, если кто стоял спереди, отлично видел грудь, слегка опавшую, но все равно обалденную, и тату на правой ступне, что-то навроде солнца. Когда Карре злилась, она вставала и уходила. Набрасывала такую, знаете, белую майку в сеточку и шла к забору. Становилась лицом к забору и злилась так. Кто стоял спереди, видел то, чего не может быть: спереди у нее был забор! Кто стоял сзади — такие типа ромбики на спине и м-мм (на фотках, которые прислал Макс, непонятно, есть на ней трусики или нет. Надеюсь, нет! Лично мне нравятся попки симпотных актрисуль!)
Карре была убежденной шопенгауэровкой. Это типа буддистки. У нее были все диски Кармело Бене. Она постоянно крутила кассету «Саломеи» Кармело Бене и на все клала с прибором. Когда ее спрашивали, как вчера кормили на приеме, она отвечала: «Кармелоение было просто объеБенее», — и хохотала без остановки всю неделю. Карре жила на то, что продавала баночки со своими месячными одному фетишисту-копрофагу из Гонконга. За каждую баночку он платил 18 млн. лир. Мясячные у Карре бывали каждый месяц. В месяц Карре наполняла три баночки. Вот и посчитайте, сколько Карре зарабатывала в год.
На такую прорву бабашек Карре покупала себе кучу разной хренотени и видала в гробу всех бедняков, какого ей было рожна до бедняков? Однажды Карре купила бриллиантовую статую Берлускони весом 100.000 кг. Потом статуя ей остоебенела, и Карре подарила ее мафии. В другой раз она купила себе лифчик из ракетного титания. Лифчик стоил 600.000 млрд. лир. Но поскольку Карре все время ходила голой, она растворила лифчик в какой-то химической бурде.
Карре у всех уже вот где сидела. Каждому хотелось поставить ей пистон. Каждого тянуло отметелить Карре за ее пофигизм, за то, что общество было ей сугубо фиолетово. Один активист ИКПТ[3] как-то плюнул Карре в лицо. А ей, буддистке, хоть бы хны — сидит себе, смотрит на море и думает: вот еще лет двадцать менстру поотливаю и вообще чего захочу, то и куплю. Потому что Карре была такой консумисткой, такой загребущей, каких свет не видывал. Карре была верной дочерью нашего времени.
Чтобы весь день бить баклуши, Карре наняла в мажордомы двинутого китаёзу. Звали этого мажордома Алессио. Он был гомосеком-зоофилом. Якшался, стало быть, с кобелями. По большей части платонически.
В один прекрасный день Карре нашли с перерезанной глоткой. Она лежала на умандоханной деревяшке, на которой лежала всегда. Ее страшно изуродовали в одном месте. Теперь вместо манилки у Карре там была полная каша, мясомолочный коктейль, кровь, параша, мякоть, pulp (опять?! Баста!).
Соседи, те и вовсе не сокрушались по поводу смерти Карре. Хотя местные упыри, которым не терпелось ее отзудить, малость приуныли. Среди них было три сексуальных маньяка. Эрманно, 42 года, по кличке «Плавленый сырок»; Себастьяно, 16 лет, кликуха «Иранский прыщ», и Джанни-мандаешка, прозванный так за то, что показывал кому ни попадя плакат с шалавой месяца из журнала только для мужчин и приговаривал: «Вот у этой я бы схомячил сиповку».
Смерть Карре стала самым настоящим триллером.
Следствие поручили вести комиссару Монтанари. Комиссар нервно покуривал. И нервно расхаживал по кабинету, строя догадки о том, кто же все-таки пришил Карре. Комиссар хлестал кофе чашку за чашкой. Ему было не по себе. Вдруг он вспомнил, что во всех детективах самым непредсказуемым образом убийство совершал мажордом. Комиссар Монтанари ухмыльнулся, довольный собой.
В своем жилдоме Джанни рассматривал фото Элеоноры Казаленьо и обливался потом. Он отдал бы все, чтобы быть Сгарби и взять ее на постель. В задумчивости он поставил на огонь кастрюльку с водой и приготовил себе две сосиски «Джо» с начинкой из тертого сыра. В глубине души Джанни тоже был доволен собой.
Комиссар Монтанари нажал на звонок в доме Алессио. Приторчавший Алессио занимался оральным сексом с шестимесячной тосканской овчаркой Пуччи.
— Кто тама? — спросил Алессио, отпустив лапы животного. Пес, застигнутый врасплох, раздраженно залаял.
— Свои! — гаркнул Монтанари.
— Я нету свои, — откликнулся Алессио на безнадежном итальянском.
Второпях одевшись, Алессио бросился за газовым пистолетом «Оклахома», который купил в рассрочку два года назад. Он подошел к двери и что было мочи выпалил:
— Кто тама?
— Свои! — снова протрубил комиссар Монтанари.
Доев сосиски, Джанни открыл дверцу буфета и достал два желтых, полуразложившихся ошметка, вырванных из одного места Карре.
— Это что за бледная спирохета? — вскрикнул Джанни.
Он даже не осознавал, какое тяжкое преступление совершил, убив Карре, чтобы вырезать ее гениталии. Джанни не был виноват в своих поступках. Его отец был фанатом «Сампдории». Стоило его любимчикам продуть, как он насиловал сына Пиццаматиком. А потом заставлял Джанни есть одну и ту же подгорелую пиццу Катари́, которую по субботам стряпал со своими родичами. С годами все это развило в Джанни комплекс подавленной жестокости на сексуальной почве. Через секс Джанни давал волю своим страшным детским переживаниям.
На похоронах Карре никогошеньки не было, потому что по Raidue показывали специальный репортаж Ауджаса о смерти Карре. Комиссар Монтанари продирался сквозь яростную толпу, ведя за собой этого вонючего карлика Алессио, который вопил:
— Я нету вина, я алиби собак!
В тот вечер, когда было совершено убийство, Алессио действительно был с Пуччи.
Себастьяно, тот самый, по кличке «Иранский прыщ» («прыщ», потому что был весь в прыщах, «иранский», потому что на уроке географии брякнул однажды, что Иран — это столица Ирака), испытывал угрызения совести. Он присутствовал при убийстве, а теперь смотрел по телику, как двое полицейских сажают в скотовозку этого пельменя Алессио. Алессио напрасно умолял полицейских справиться у Пуччи, где он был в вечер убийства. Отягчающим обстоятельством для Алессио являлось то, что он якобы жестоко обращался с животными, хотя мнения Пуччи по этому вопросу никто, понятное дело, не спрашивал.
А Пуччи и впрямь был голубым псом.
Джанни слушал репортера и посмеивался. Он наблюдал за реконструкцией убийства и с видом знатока давал оценку интервью негодующих соседок Карре.
— Бедная, бедная Карре, — причитали они в один голос. — Этот кошмарный мажордом.
Джанни открыл банку фиников в сиропе — так себе, и заглотил с дюжину.
Комиссар Монтанари чувствовал себя Богом.
Дело было раскрыто. Раз-два, и готово. Он мог рассчитывать на повышение. Комиссар взволнованно потирал свой значок, прикидывая, какое звание ему дадут.
Себастьяно переступил порог комиссариата. Прождал полчаса и был принят. За эти полчаса он вспомнил, как в детстве играл с кузнечиками. Он отрывал им задние лапки и засовывал кузнечиков в попу младшему брату, которому было два годика.
— Я знаю, кто убийца, — сказал Себастьяно капралу Пакканьини, толстому балбесу, который прилежно записывал каждое слово посетителя. — Это Джанни Ла Порта, по прозвищу «мандаешка». Это он прикокнул Карре, потому что он больной. Так что выпускайте мажордома.
На следующий день Ауджас вел прямой репортаж из тюрьмы Сан-Витторе. Джанни согласился дать интервью в обмен на бесплатное подключение к Интернету и годовой допуск к сайту «real pussy»[4] — более 8.000 фото женских детородных органов сборно-разборного типа в программе Windows «Разрежь и склей».
На унылой окраине города лил горючие слезы комиссар Монтанари.
Карре была убежденной шопенгауэровкой. Это типа буддистки. У нее были все диски Кармело Бене. Она постоянно крутила кассету «Саломеи» Кармело Бене и на все клала с прибором. Когда ее спрашивали, как вчера кормили на приеме, она отвечала: «Кармелоение было просто объеБенее», — и хохотала без остановки всю неделю. Карре жила на то, что продавала баночки со своими месячными одному фетишисту-копрофагу из Гонконга. За каждую баночку он платил 18 млн. лир. Мясячные у Карре бывали каждый месяц. В месяц Карре наполняла три баночки. Вот и посчитайте, сколько Карре зарабатывала в год.
На такую прорву бабашек Карре покупала себе кучу разной хренотени и видала в гробу всех бедняков, какого ей было рожна до бедняков? Однажды Карре купила бриллиантовую статую Берлускони весом 100.000 кг. Потом статуя ей остоебенела, и Карре подарила ее мафии. В другой раз она купила себе лифчик из ракетного титания. Лифчик стоил 600.000 млрд. лир. Но поскольку Карре все время ходила голой, она растворила лифчик в какой-то химической бурде.
Карре у всех уже вот где сидела. Каждому хотелось поставить ей пистон. Каждого тянуло отметелить Карре за ее пофигизм, за то, что общество было ей сугубо фиолетово. Один активист ИКПТ[3] как-то плюнул Карре в лицо. А ей, буддистке, хоть бы хны — сидит себе, смотрит на море и думает: вот еще лет двадцать менстру поотливаю и вообще чего захочу, то и куплю. Потому что Карре была такой консумисткой, такой загребущей, каких свет не видывал. Карре была верной дочерью нашего времени.
Чтобы весь день бить баклуши, Карре наняла в мажордомы двинутого китаёзу. Звали этого мажордома Алессио. Он был гомосеком-зоофилом. Якшался, стало быть, с кобелями. По большей части платонически.
В один прекрасный день Карре нашли с перерезанной глоткой. Она лежала на умандоханной деревяшке, на которой лежала всегда. Ее страшно изуродовали в одном месте. Теперь вместо манилки у Карре там была полная каша, мясомолочный коктейль, кровь, параша, мякоть, pulp (опять?! Баста!).
Соседи, те и вовсе не сокрушались по поводу смерти Карре. Хотя местные упыри, которым не терпелось ее отзудить, малость приуныли. Среди них было три сексуальных маньяка. Эрманно, 42 года, по кличке «Плавленый сырок»; Себастьяно, 16 лет, кликуха «Иранский прыщ», и Джанни-мандаешка, прозванный так за то, что показывал кому ни попадя плакат с шалавой месяца из журнала только для мужчин и приговаривал: «Вот у этой я бы схомячил сиповку».
Смерть Карре стала самым настоящим триллером.
Следствие поручили вести комиссару Монтанари. Комиссар нервно покуривал. И нервно расхаживал по кабинету, строя догадки о том, кто же все-таки пришил Карре. Комиссар хлестал кофе чашку за чашкой. Ему было не по себе. Вдруг он вспомнил, что во всех детективах самым непредсказуемым образом убийство совершал мажордом. Комиссар Монтанари ухмыльнулся, довольный собой.
В своем жилдоме Джанни рассматривал фото Элеоноры Казаленьо и обливался потом. Он отдал бы все, чтобы быть Сгарби и взять ее на постель. В задумчивости он поставил на огонь кастрюльку с водой и приготовил себе две сосиски «Джо» с начинкой из тертого сыра. В глубине души Джанни тоже был доволен собой.
Комиссар Монтанари нажал на звонок в доме Алессио. Приторчавший Алессио занимался оральным сексом с шестимесячной тосканской овчаркой Пуччи.
— Кто тама? — спросил Алессио, отпустив лапы животного. Пес, застигнутый врасплох, раздраженно залаял.
— Свои! — гаркнул Монтанари.
— Я нету свои, — откликнулся Алессио на безнадежном итальянском.
Второпях одевшись, Алессио бросился за газовым пистолетом «Оклахома», который купил в рассрочку два года назад. Он подошел к двери и что было мочи выпалил:
— Кто тама?
— Свои! — снова протрубил комиссар Монтанари.
Доев сосиски, Джанни открыл дверцу буфета и достал два желтых, полуразложившихся ошметка, вырванных из одного места Карре.
— Это что за бледная спирохета? — вскрикнул Джанни.
Он даже не осознавал, какое тяжкое преступление совершил, убив Карре, чтобы вырезать ее гениталии. Джанни не был виноват в своих поступках. Его отец был фанатом «Сампдории». Стоило его любимчикам продуть, как он насиловал сына Пиццаматиком. А потом заставлял Джанни есть одну и ту же подгорелую пиццу Катари́, которую по субботам стряпал со своими родичами. С годами все это развило в Джанни комплекс подавленной жестокости на сексуальной почве. Через секс Джанни давал волю своим страшным детским переживаниям.
На похоронах Карре никогошеньки не было, потому что по Raidue показывали специальный репортаж Ауджаса о смерти Карре. Комиссар Монтанари продирался сквозь яростную толпу, ведя за собой этого вонючего карлика Алессио, который вопил:
— Я нету вина, я алиби собак!
В тот вечер, когда было совершено убийство, Алессио действительно был с Пуччи.
Себастьяно, тот самый, по кличке «Иранский прыщ» («прыщ», потому что был весь в прыщах, «иранский», потому что на уроке географии брякнул однажды, что Иран — это столица Ирака), испытывал угрызения совести. Он присутствовал при убийстве, а теперь смотрел по телику, как двое полицейских сажают в скотовозку этого пельменя Алессио. Алессио напрасно умолял полицейских справиться у Пуччи, где он был в вечер убийства. Отягчающим обстоятельством для Алессио являлось то, что он якобы жестоко обращался с животными, хотя мнения Пуччи по этому вопросу никто, понятное дело, не спрашивал.
А Пуччи и впрямь был голубым псом.
Джанни слушал репортера и посмеивался. Он наблюдал за реконструкцией убийства и с видом знатока давал оценку интервью негодующих соседок Карре.
— Бедная, бедная Карре, — причитали они в один голос. — Этот кошмарный мажордом.
Джанни открыл банку фиников в сиропе — так себе, и заглотил с дюжину.
Комиссар Монтанари чувствовал себя Богом.
Дело было раскрыто. Раз-два, и готово. Он мог рассчитывать на повышение. Комиссар взволнованно потирал свой значок, прикидывая, какое звание ему дадут.
Себастьяно переступил порог комиссариата. Прождал полчаса и был принят. За эти полчаса он вспомнил, как в детстве играл с кузнечиками. Он отрывал им задние лапки и засовывал кузнечиков в попу младшему брату, которому было два годика.
— Я знаю, кто убийца, — сказал Себастьяно капралу Пакканьини, толстому балбесу, который прилежно записывал каждое слово посетителя. — Это Джанни Ла Порта, по прозвищу «мандаешка». Это он прикокнул Карре, потому что он больной. Так что выпускайте мажордома.
На следующий день Ауджас вел прямой репортаж из тюрьмы Сан-Витторе. Джанни согласился дать интервью в обмен на бесплатное подключение к Интернету и годовой допуск к сайту «real pussy»[4] — более 8.000 фото женских детородных органов сборно-разборного типа в программе Windows «Разрежь и склей».
На унылой окраине города лил горючие слезы комиссар Монтанари.
Снится мне сон
Про то, как издательство «Эйнауди» собиралось отправить меня на Тур де Франс 1997. Для раскрутки моего нового романа «Пуэрто-Плата Маркет». Я должен был победить. Пешкодралом. Пока я дохнул в койке, позвонило «Эйнауди». И сказало:
— Ты едешь в Париж. И побеждаешь в Туре. Теперь уже мало показаться в шоу Костанцо, разорвать фотографию Папы, когда поешь в программе у Баудо, или засняться на Canale 5, лежа в постели со Сгарби! Сегодня для настоящей литературы нужен особый подход. Мы будем делать ставку на новое. И это новое — ты.
Короче, стандартный проект «Альдо Нове» по оптимизации чего-то там, занимающего отдельную нишу в процессе товарооборота! Сквозь сон я буркнул «да», лишь бы не перечить издательству. И сварил себе кофе, думая о многом таком, что еще случается в жизни.
Я думал о новых альбомах Moby, которые ставила мне Изабелла. Я думал, что техно будущего — это единственная классическая музыка, которая будет хорошо продаваться. Я был без ума от DJ Shadow. И от того, насколько Daft Punk были похожи на Kraftwerk, так казалось мне в детстве. В этот момент раздался звонок, и мне вручили чемоданчик с фирменным набором «Эйнауди» для победы в Тур де Франс. Пешкодралом.
Набор включал костюм Человека-паука, билет в Париж (туда), разъемный велосипед (уже разобранный) и порох «Эйнауди» для ног. Потом я внезапно оказался в парижской гостинице. Туда прискакал табун порнозвезд и Томмазо Лабранка. Томмазо Лабранка выступал за «Фельтринелли», потому что в этом сне «Фельтринелли» выпускало его «Чальтрона Хескона». Никколо Амманити и Тициано Скарпы не было, но мне это уже было по пистолету: кругом шныряло столько порнозвезд. Я смотрел на них из лифта гостиницы, в которую заехал. Томмазо Лабранка был одет от Mazinga Z. А на спине у него было написано «Feltrinelli».
Каждый предмет был больше остальных предметов, как это всегда бывает во сне, и менялся вместе с обстановкой. Глянешь, а они уже другие. Лабранка помог мне приторочить к спине нашивку «Einaudi». Гостиница была такой же, как в Реджо Эмилии. Я ездил туда в прошлом году и что-то там зачитывал вместе с Каличети, человеком-легендой. Потом гостиница превратилась в стартовую площадку Тура. Я обходил стороной журналистов, которые спрашивали меня о будущем итальянской литературы. Я чувствовал себя Ино.
Я был совсем один. Как и в жизни, в этом сне я не был полностью счастлив. Я смотрел на Париж. Он сдавливал меня в объятиях домов и колоколен так, будто я сидел на лекции по архитектуре. После того как был дан старт, Лабранка резко ушел в отрыв и возглавил гонку. Я замешкался на стартовой линии. У меня никак не получалось выиграть, ведь я совсем не знал французского. К тому же я постоянно отвлекался на порнозвезд. Они танцевали возле пункта раздачи бутербродов. Но вот я навел справки у какого-то дядьки и начал гонку. Я пытался вспомнить то, чему учил меня Репетти: для победы в Туре необходимо наладить правильное дыхание. По сути речь шла о технике позитивной визуализации дыхания. Я хотел домой — смотреть интерактивный cd-rom «История кинофантастики». Этот сидюк я купил в Галерее Рикорди за 99.000 лир. Сидел бы себе и смотрел в охоточку. А тут я и так уже отстал от основной группы на целых пять минут. Поэтому я кааак рванул — ну вылитый Джерри!
Добежав до поворота, в том месте, где был Париж, — место, правда, было один к одному как центральная площадь в г.Традате (что под г.Варезе), там еще мой дружок Симонелли живет, — я спросил у какого-то дядьки, куда дальше. Я дико боялся, что заблужусь и не смогу победить в Туре.
А дальше стоял дом. Дом был горным этапом Тура. Нужно было вбежать в дом, пройти коридор и кухню, а потом забраться по лестнице на гору высокой культуры.
Гора высокой культуры была такой горой во сне. Она тоже была этапом Тура. Она была сделана из спрессованных книг. Книги были спрессованы прямо как те газеты у старухи из Виджу, матери директора средней школы. Она умерла в 96 лет. Лет десять назад. У этой старушонки ночные горшки были полным-полны старой выветрившейся мочи. А еще у нее лежали стопки «Коррьере делла Сера» двадцатых годов.
Я залез на гору. Я был один. Я видел других участников соревнования. Они переговаривались между собой, но по-французски. Томмазо Лабранка куда-то слинял. Куда — хер его знает. Карабкаясь в гору, я лупился на книги. Одна мне особо глянулась. Ранний Сангвинети. Эссе там, поэмы на километр и какие-то наезды на Пазолини. Было еще что-то, но меня зациклило на этом.
Как и все остальные книги, книгу раннего Сангвинети вклинили в расщелину горы. Я попытался вытащить книгу.
Когда я учился в университете, я подрабатывал тем, что ухаживал за старым фашистом из Камольи. Следил, чтобы он не обделался прямо посреди кухни. Жена была на десять лет моложе его. Она была вменяемая и платила мне 100.000 лир в день. По-моему, в том сне он сидел у подножия горы. Сидел и смотрел на меня против света.
Тащу я, значит, тащу из горы Сангвинети, и вдруг как все завалится! Получилась такая груда книг. Там и Рабле был, и какие-то книги Бифо. Они мешали мне спать, я почти проснулся, но тут же продолжил гонку, выступая за серию «Stile libero»[5]. Я снова влился в турнир, чтобы не подвести всю эту затею насчет создания моего издательского имиджа. Напряженка была — знай держись. На мне был изодранный костюм Человека-паука. Я должен был победить. Все было так, будто «Эйнауди» было везде и держало под контролем мою победу.
В целом я весь пропотел. В башмаках у меня был порох «Эйнауди» и еще эти силиконовые крупинки, чтобы не воняли ноги. Тур де Франс 1997 проходил по круговой дистанции. Круги клево так уменьшались, закручиваясь к центру. Я надеялся, что Лабранка, обогнавший меня на круг, скоро появится на горизонте. Но этого не случилось. Не с кем было даже перемолвиться.
Тем временем по телику сказали, что издательство «Кастельвекки» подпольно переиздало «Вубинду». Продано 26.000 экз. Я был третьим в рейтинге карманных изданий после Барикко и этой, Винчи. Но последним на этапе Тур де Франс.
Тут я воспрянул духом, подпалил свои шасси, набитые порохом «Эйнауди», обошел тысчонку-другую соперников и почувствовал себя гораздо лучше. С помощью техники визуализации, которой меня научил Репетти, я визуализировал у себя в животе пузырь. Пока я бежал, пузырь надувался и сдувался.
Так я добрался до сложной точки сна. На моем пути возникло препятствие. Нужно было пройти сквозь железную клетку.
Я огляделся.
Вокруг никого. Ну, я и обогнул клетку.
Прошел рядом с клеткой, а не через нее, как положено по правилам Тура этого года. Я несся во всю прыть и думал, что Брицци не обязательно выделывать такие фортели.
Брицци для меня Бог. Он — высшее существо.
Брицци — это вам не pulp, это совсем другой расклад. Он сконструирован куда тоньше, он совсем молодой, он друг Васко Росси, думал я, мчась уже далеко от клетки.
В этом месте я на секундочку проснулся и пошел побрызгать.
Не знаю, у вас бывает, что проснешься, сделаешь пипи, а потом снова видишь тот же сон. У меня — да. Но не всегда.
В тот раз, когда мне снилось, что я участвую в Тур де Франс 1997, у меня это было. Я сходил по-маленькому и вернулся в Париж — носиться как угорелый. Неожиданно раздался свисток регулировщика. Он обнаружил, что я обошел клетку. Регулировщик был французом и сильно смахивал на Габриеля Понтелло, героя моих дрочек в 17 лет, когда я покупал «Суперсекс».
Язык Габриеля Понтелло вечно торчал в поддувальнике какой-нибудь порнозвезды. Мерлин Джесс, Холинка Хардиман, Шарлотта Деладье были самыми горячими. Частенько Понтелло снимался в мундире французского офицера и стрелял. Регулировщик из Парижа напоминал его квадратной формой черепа. В восьмидесятые такой череп был у многих порноактеров.
Восьмидесятые годы были самыми лучшими. Но об этом я поговорю в другом сне. От свистка регулировщика я крепко перетрухнул. Я понял, что для меня Тур де Франс кончился.
Я бросился вниз с холма. Вокруг стрекотали вертолеты с пулеметами. Типа «Apocalypse now». Типа умирал я.
Пуля пришлась мне посередке лобешника. В это время корреспондент газеты «Провинция» из г.Комо брал у меня интервью о том, что я думаю по поводу сексуального насилия над подростками. Тут запиликал мобиль. Изо рта лилась кровь. Я сказал: слушаю. Это был Репетти. Он спрашивал, как оно. Он сказал, что уже переговорил с Мугини насчет репортажа в «Панораме» о моей победе в Туре. Корреспондент размахивал руками, показывая на вертолеты, которые посыпали нас пулеметным огнем, — просил закончить интервью.
В этот момент я умер.
Когда я умер, я проснулся, оделся и потаранился в Центр Бонола прикупить сидивертку про смешливое кино. Потом мне звякнула Марина Спада, и я рассказал ей свой сон.
— Ты едешь в Париж. И побеждаешь в Туре. Теперь уже мало показаться в шоу Костанцо, разорвать фотографию Папы, когда поешь в программе у Баудо, или засняться на Canale 5, лежа в постели со Сгарби! Сегодня для настоящей литературы нужен особый подход. Мы будем делать ставку на новое. И это новое — ты.
Короче, стандартный проект «Альдо Нове» по оптимизации чего-то там, занимающего отдельную нишу в процессе товарооборота! Сквозь сон я буркнул «да», лишь бы не перечить издательству. И сварил себе кофе, думая о многом таком, что еще случается в жизни.
Я думал о новых альбомах Moby, которые ставила мне Изабелла. Я думал, что техно будущего — это единственная классическая музыка, которая будет хорошо продаваться. Я был без ума от DJ Shadow. И от того, насколько Daft Punk были похожи на Kraftwerk, так казалось мне в детстве. В этот момент раздался звонок, и мне вручили чемоданчик с фирменным набором «Эйнауди» для победы в Тур де Франс. Пешкодралом.
Набор включал костюм Человека-паука, билет в Париж (туда), разъемный велосипед (уже разобранный) и порох «Эйнауди» для ног. Потом я внезапно оказался в парижской гостинице. Туда прискакал табун порнозвезд и Томмазо Лабранка. Томмазо Лабранка выступал за «Фельтринелли», потому что в этом сне «Фельтринелли» выпускало его «Чальтрона Хескона». Никколо Амманити и Тициано Скарпы не было, но мне это уже было по пистолету: кругом шныряло столько порнозвезд. Я смотрел на них из лифта гостиницы, в которую заехал. Томмазо Лабранка был одет от Mazinga Z. А на спине у него было написано «Feltrinelli».
Каждый предмет был больше остальных предметов, как это всегда бывает во сне, и менялся вместе с обстановкой. Глянешь, а они уже другие. Лабранка помог мне приторочить к спине нашивку «Einaudi». Гостиница была такой же, как в Реджо Эмилии. Я ездил туда в прошлом году и что-то там зачитывал вместе с Каличети, человеком-легендой. Потом гостиница превратилась в стартовую площадку Тура. Я обходил стороной журналистов, которые спрашивали меня о будущем итальянской литературы. Я чувствовал себя Ино.
Я был совсем один. Как и в жизни, в этом сне я не был полностью счастлив. Я смотрел на Париж. Он сдавливал меня в объятиях домов и колоколен так, будто я сидел на лекции по архитектуре. После того как был дан старт, Лабранка резко ушел в отрыв и возглавил гонку. Я замешкался на стартовой линии. У меня никак не получалось выиграть, ведь я совсем не знал французского. К тому же я постоянно отвлекался на порнозвезд. Они танцевали возле пункта раздачи бутербродов. Но вот я навел справки у какого-то дядьки и начал гонку. Я пытался вспомнить то, чему учил меня Репетти: для победы в Туре необходимо наладить правильное дыхание. По сути речь шла о технике позитивной визуализации дыхания. Я хотел домой — смотреть интерактивный cd-rom «История кинофантастики». Этот сидюк я купил в Галерее Рикорди за 99.000 лир. Сидел бы себе и смотрел в охоточку. А тут я и так уже отстал от основной группы на целых пять минут. Поэтому я кааак рванул — ну вылитый Джерри!
Добежав до поворота, в том месте, где был Париж, — место, правда, было один к одному как центральная площадь в г.Традате (что под г.Варезе), там еще мой дружок Симонелли живет, — я спросил у какого-то дядьки, куда дальше. Я дико боялся, что заблужусь и не смогу победить в Туре.
А дальше стоял дом. Дом был горным этапом Тура. Нужно было вбежать в дом, пройти коридор и кухню, а потом забраться по лестнице на гору высокой культуры.
Гора высокой культуры была такой горой во сне. Она тоже была этапом Тура. Она была сделана из спрессованных книг. Книги были спрессованы прямо как те газеты у старухи из Виджу, матери директора средней школы. Она умерла в 96 лет. Лет десять назад. У этой старушонки ночные горшки были полным-полны старой выветрившейся мочи. А еще у нее лежали стопки «Коррьере делла Сера» двадцатых годов.
Я залез на гору. Я был один. Я видел других участников соревнования. Они переговаривались между собой, но по-французски. Томмазо Лабранка куда-то слинял. Куда — хер его знает. Карабкаясь в гору, я лупился на книги. Одна мне особо глянулась. Ранний Сангвинети. Эссе там, поэмы на километр и какие-то наезды на Пазолини. Было еще что-то, но меня зациклило на этом.
Как и все остальные книги, книгу раннего Сангвинети вклинили в расщелину горы. Я попытался вытащить книгу.
Когда я учился в университете, я подрабатывал тем, что ухаживал за старым фашистом из Камольи. Следил, чтобы он не обделался прямо посреди кухни. Жена была на десять лет моложе его. Она была вменяемая и платила мне 100.000 лир в день. По-моему, в том сне он сидел у подножия горы. Сидел и смотрел на меня против света.
Тащу я, значит, тащу из горы Сангвинети, и вдруг как все завалится! Получилась такая груда книг. Там и Рабле был, и какие-то книги Бифо. Они мешали мне спать, я почти проснулся, но тут же продолжил гонку, выступая за серию «Stile libero»[5]. Я снова влился в турнир, чтобы не подвести всю эту затею насчет создания моего издательского имиджа. Напряженка была — знай держись. На мне был изодранный костюм Человека-паука. Я должен был победить. Все было так, будто «Эйнауди» было везде и держало под контролем мою победу.
В целом я весь пропотел. В башмаках у меня был порох «Эйнауди» и еще эти силиконовые крупинки, чтобы не воняли ноги. Тур де Франс 1997 проходил по круговой дистанции. Круги клево так уменьшались, закручиваясь к центру. Я надеялся, что Лабранка, обогнавший меня на круг, скоро появится на горизонте. Но этого не случилось. Не с кем было даже перемолвиться.
Тем временем по телику сказали, что издательство «Кастельвекки» подпольно переиздало «Вубинду». Продано 26.000 экз. Я был третьим в рейтинге карманных изданий после Барикко и этой, Винчи. Но последним на этапе Тур де Франс.
Тут я воспрянул духом, подпалил свои шасси, набитые порохом «Эйнауди», обошел тысчонку-другую соперников и почувствовал себя гораздо лучше. С помощью техники визуализации, которой меня научил Репетти, я визуализировал у себя в животе пузырь. Пока я бежал, пузырь надувался и сдувался.
Так я добрался до сложной точки сна. На моем пути возникло препятствие. Нужно было пройти сквозь железную клетку.
Я огляделся.
Вокруг никого. Ну, я и обогнул клетку.
Прошел рядом с клеткой, а не через нее, как положено по правилам Тура этого года. Я несся во всю прыть и думал, что Брицци не обязательно выделывать такие фортели.
Брицци для меня Бог. Он — высшее существо.
Брицци — это вам не pulp, это совсем другой расклад. Он сконструирован куда тоньше, он совсем молодой, он друг Васко Росси, думал я, мчась уже далеко от клетки.
В этом месте я на секундочку проснулся и пошел побрызгать.
Не знаю, у вас бывает, что проснешься, сделаешь пипи, а потом снова видишь тот же сон. У меня — да. Но не всегда.
В тот раз, когда мне снилось, что я участвую в Тур де Франс 1997, у меня это было. Я сходил по-маленькому и вернулся в Париж — носиться как угорелый. Неожиданно раздался свисток регулировщика. Он обнаружил, что я обошел клетку. Регулировщик был французом и сильно смахивал на Габриеля Понтелло, героя моих дрочек в 17 лет, когда я покупал «Суперсекс».
Язык Габриеля Понтелло вечно торчал в поддувальнике какой-нибудь порнозвезды. Мерлин Джесс, Холинка Хардиман, Шарлотта Деладье были самыми горячими. Частенько Понтелло снимался в мундире французского офицера и стрелял. Регулировщик из Парижа напоминал его квадратной формой черепа. В восьмидесятые такой череп был у многих порноактеров.
Восьмидесятые годы были самыми лучшими. Но об этом я поговорю в другом сне. От свистка регулировщика я крепко перетрухнул. Я понял, что для меня Тур де Франс кончился.
Я бросился вниз с холма. Вокруг стрекотали вертолеты с пулеметами. Типа «Apocalypse now». Типа умирал я.
Пуля пришлась мне посередке лобешника. В это время корреспондент газеты «Провинция» из г.Комо брал у меня интервью о том, что я думаю по поводу сексуального насилия над подростками. Тут запиликал мобиль. Изо рта лилась кровь. Я сказал: слушаю. Это был Репетти. Он спрашивал, как оно. Он сказал, что уже переговорил с Мугини насчет репортажа в «Панораме» о моей победе в Туре. Корреспондент размахивал руками, показывая на вертолеты, которые посыпали нас пулеметным огнем, — просил закончить интервью.
В этот момент я умер.
Когда я умер, я проснулся, оделся и потаранился в Центр Бонола прикупить сидивертку про смешливое кино. Потом мне звякнула Марина Спада, и я рассказал ей свой сон.
Потрясный мир, как пляшущие Spice
Я фан Spice Girls. Зовут меня Джорджо, мне тридцать. Моя девчонка не такая файновая, как Эмма. Сейчас я перетру про все свои прибабашки от Spice, а еще про их убойный концерт в Форуме ди Ассаго (г.Милан) 9 марта 1998. В день триумфа чумовейших Spice Girls вокруг Форума ди Ассаго гулял завернутый ветрюга. Его прямиком наслали ревнючие All Saints. Их те еще завидки берут, потому как Spice — это Spice, a All Saints, хоть они и были в Сан-Ремо — все равно что ноль без палочки, плешь на голом месте.
Когда я приплинтовал в Ассаго, я с ходу воткнулся, что это будет главный день моей жизни. На улицах чуваки фасона семидесятых вхренакивали хэбэ майки Spice, шарфы Spice, белые банданы Spice, постеры Spice, наклейки Spice. А в пять уже двинул припаренный поток киндеров, веривших в лучший мир. Потрясный, как пляшущие Spice.
В свои тридцать я был счастливей киндеров-подфанков. Я мог позволить себе навороты, из-за которых не надо греметь со шнурками. Если ты уже зрелый и у тебя водится шелестуха, ты можешь проплатить любую мелочевку, на какую положил глаз. Это еще одно почему, почему быть олдовым в кайф (ну, кроме сексухи там и пр.).
У нас, взрослых, тоже есть свои сокровенненькие мечты. Это мечты про Спайсочек. Спайсочки идут на ура, потому что они нормальные. Они — кто хочешь. Только кто хочешь — не Спайсочки. В мире навалом несправедливости. Люди страдают. И то не выходит, и это. А все потому, что жизнь — это вам не концерт Spice Girls. Жизнь — это вам концерт All Saints. Короче, гниляк и говыдло. A Spice — ништяк и хайлайт.
Суперее всех Джери. По виду ей полтинник. Секс-бомба. Размалевана вусмерть. Отлетная бикса. Она философ команды. Автограф имеется (сама дала). Другая высшая Spice — это Эмма, Baby Spice, мечта всех бешеных педофилов планеты Земля. На фотке Baby Spice лет 15. Живьем — 45. В среднем выходит годков 30. На концерте Baby Spice вызывали чаще всех. Эммин автограф тоже имеется (сама дала).
Другая Spice тоже в полном райте — это, ясное дело, Mel В., Sporty Spice. Вживую она еще лучше, чем по ТВ. Mel В. застенчивая. Она всегда на переднем плане, скачет там, клепается и вообще дэнсует — чума. У меня есть ее автограф на таком фирменном бланке Spice. Более другая Spice — это Mel С. Вообще, конечно, с этими Mel В. и Mel С. такая мулька, что киндеры путаются, и выходит конкретный прогар (Mel С. мне тоже автограф дала). Пиплята просто не шарят, кто их любимица, вот и приходится виснуть на всей группе до кучи, а что делать. Mel С. — мазевый такой уголек с пирсингом на языке (в одном интервью она сказала, зачем ей пирсинг на языке, но я парень воспитанный и написать об этом не могу). Эта примочка с пирсингом на языке, чтобы лучше делать минет, продвинула Mel С. уже так далеко, что она давно стебовей остальных, и за это за все я от нее в полной замазке. Mel С. дала мне автограф. Мой последний автограф — это автограф Виктории. Виктория — лошадка с норовом, прикид у нее из восьмидесятых, фирмовый прикид. В фильме Spice Girls — The Film есть такой эпизод, когда Спайсочки идут в армию, и все они в камуфляже, а Виктория в фирме. У Виктории ножки что надо, только по сцене она не очень-то шмотыляет, вот ее в кадр и не берут.
Когда я приплинтовал в Ассаго, я с ходу воткнулся, что это будет главный день моей жизни. На улицах чуваки фасона семидесятых вхренакивали хэбэ майки Spice, шарфы Spice, белые банданы Spice, постеры Spice, наклейки Spice. А в пять уже двинул припаренный поток киндеров, веривших в лучший мир. Потрясный, как пляшущие Spice.
В свои тридцать я был счастливей киндеров-подфанков. Я мог позволить себе навороты, из-за которых не надо греметь со шнурками. Если ты уже зрелый и у тебя водится шелестуха, ты можешь проплатить любую мелочевку, на какую положил глаз. Это еще одно почему, почему быть олдовым в кайф (ну, кроме сексухи там и пр.).
У нас, взрослых, тоже есть свои сокровенненькие мечты. Это мечты про Спайсочек. Спайсочки идут на ура, потому что они нормальные. Они — кто хочешь. Только кто хочешь — не Спайсочки. В мире навалом несправедливости. Люди страдают. И то не выходит, и это. А все потому, что жизнь — это вам не концерт Spice Girls. Жизнь — это вам концерт All Saints. Короче, гниляк и говыдло. A Spice — ништяк и хайлайт.
Суперее всех Джери. По виду ей полтинник. Секс-бомба. Размалевана вусмерть. Отлетная бикса. Она философ команды. Автограф имеется (сама дала). Другая высшая Spice — это Эмма, Baby Spice, мечта всех бешеных педофилов планеты Земля. На фотке Baby Spice лет 15. Живьем — 45. В среднем выходит годков 30. На концерте Baby Spice вызывали чаще всех. Эммин автограф тоже имеется (сама дала).
Другая Spice тоже в полном райте — это, ясное дело, Mel В., Sporty Spice. Вживую она еще лучше, чем по ТВ. Mel В. застенчивая. Она всегда на переднем плане, скачет там, клепается и вообще дэнсует — чума. У меня есть ее автограф на таком фирменном бланке Spice. Более другая Spice — это Mel С. Вообще, конечно, с этими Mel В. и Mel С. такая мулька, что киндеры путаются, и выходит конкретный прогар (Mel С. мне тоже автограф дала). Пиплята просто не шарят, кто их любимица, вот и приходится виснуть на всей группе до кучи, а что делать. Mel С. — мазевый такой уголек с пирсингом на языке (в одном интервью она сказала, зачем ей пирсинг на языке, но я парень воспитанный и написать об этом не могу). Эта примочка с пирсингом на языке, чтобы лучше делать минет, продвинула Mel С. уже так далеко, что она давно стебовей остальных, и за это за все я от нее в полной замазке. Mel С. дала мне автограф. Мой последний автограф — это автограф Виктории. Виктория — лошадка с норовом, прикид у нее из восьмидесятых, фирмовый прикид. В фильме Spice Girls — The Film есть такой эпизод, когда Спайсочки идут в армию, и все они в камуфляже, а Виктория в фирме. У Виктории ножки что надо, только по сцене она не очень-то шмотыляет, вот ее в кадр и не берут.