Страница:
— Какой славный обычай, — отозвался Стивен с довольным видом. — И как часто он бывает в употреблении?
— По — разному, — отвечал Джек Обри. — Но на флоте так заведено.
— В таком случае, — сказал Стивен, беря конверт, — я непременно подчинюсь таким порядкам: я не желаю выглядеть белой вороной и весьма вам обязан. Вы не могли бы выделить одного из ваших моряков? Виолончель — вещь громоздкая; что касается остальных вещей, то у меня лишь небольшой сундучок и несколько книг.
— Тогда встретимся через четверть часа у входа, — отозвался Обри. — Прошу вас, не теряйте ни минуты, доктор. Шеннаган, присмотрите за доктором и позаботьтесь о его багаже. Бассел, вы пойдете со мной.
Пробили часы, и под их затихающий звон Джек Обри сказал:
— Мистер Риккетс, поставьте сундучок в нос, а сами садитесь на него. Доктор, а вы усаживайтесь вон там и берегите свою виолончель. Великолепно. Оттолкнись! Весла на воду. Брызг не поднимать.
Добравшись до «Софи», моряки подняли на левый борт доктора с его пожитками — так, будто это был какой-то груз. Они были слишком невысокого мнения о новичках, чтобы позволить доктору самостоятельно подняться даже на незначительную высоту. Джек Обри отвел новоприбывшего в отведенную ему каюту.
— Не ударьтесь головой, — предупредил он. — Эта маленькая берлога ваша, устраивайтесь поудобнее и простите меня за недостаточное внимание. Мне надо подняться на палубу.
— Мистер Диллон, — спросил капитан, — все ли в порядке?
— Все в порядке, сэр. Все двенадцать «купцов» отсемафорили.
— Превосходно. Прошу вас, произведите пушечный выстрел и ставьте паруса. Думаю, мы сможем выйти из гавани, поставив брамсели, если этот слабенький ветерок еще удержится. А затем, пройдя с подветренной стороны мыса, окажемся на достаточном удалении от берега. Так что ставьте паруса, а затем надо будет заняться разбивкой на вахты. Длинный день сегодня выдался, мистер Диллон?
— Очень длинный, сэр.
— Я уже думал, он никогда не кончится.
Глава третья
— По — разному, — отвечал Джек Обри. — Но на флоте так заведено.
— В таком случае, — сказал Стивен, беря конверт, — я непременно подчинюсь таким порядкам: я не желаю выглядеть белой вороной и весьма вам обязан. Вы не могли бы выделить одного из ваших моряков? Виолончель — вещь громоздкая; что касается остальных вещей, то у меня лишь небольшой сундучок и несколько книг.
— Тогда встретимся через четверть часа у входа, — отозвался Обри. — Прошу вас, не теряйте ни минуты, доктор. Шеннаган, присмотрите за доктором и позаботьтесь о его багаже. Бассел, вы пойдете со мной.
Пробили часы, и под их затихающий звон Джек Обри сказал:
— Мистер Риккетс, поставьте сундучок в нос, а сами садитесь на него. Доктор, а вы усаживайтесь вон там и берегите свою виолончель. Великолепно. Оттолкнись! Весла на воду. Брызг не поднимать.
Добравшись до «Софи», моряки подняли на левый борт доктора с его пожитками — так, будто это был какой-то груз. Они были слишком невысокого мнения о новичках, чтобы позволить доктору самостоятельно подняться даже на незначительную высоту. Джек Обри отвел новоприбывшего в отведенную ему каюту.
— Не ударьтесь головой, — предупредил он. — Эта маленькая берлога ваша, устраивайтесь поудобнее и простите меня за недостаточное внимание. Мне надо подняться на палубу.
— Мистер Диллон, — спросил капитан, — все ли в порядке?
— Все в порядке, сэр. Все двенадцать «купцов» отсемафорили.
— Превосходно. Прошу вас, произведите пушечный выстрел и ставьте паруса. Думаю, мы сможем выйти из гавани, поставив брамсели, если этот слабенький ветерок еще удержится. А затем, пройдя с подветренной стороны мыса, окажемся на достаточном удалении от берега. Так что ставьте паруса, а затем надо будет заняться разбивкой на вахты. Длинный день сегодня выдался, мистер Диллон?
— Очень длинный, сэр.
— Я уже думал, он никогда не кончится.
Глава третья
Две склянки, прозвучавшие во время утренней вахты, застали «Софи» идущей по тридцать девятой параллели с ветром, дувшим в галфвинд. Под брамселями шлюп кренился не более чем на два пояса. Можно было бы поставить и бом — брамсели, если бы это стадо «купцов», шедших с подветренной стороны, не решило идти самым малым ходом и до тех пор, пока не рассветет окончательно, неукоснительно придерживаться правила: тише едешь — дальше будешь.
Небо было все еще серым, и никто не мог определить, была ли погода ясной или же небо было затянуто облаками; однако море имело перламутровый оттенок, свойственный скорее свету, чем мраку, и этот свет отражался в выпуклых топселях, напоминающих крупные серые жемчужины.
— Доброе утро, — поздоровался Джек Обри с морским пехотинцем, стоявшим на часах у дверей его каюты.
— Доброе утро, сэр, — ответил часовой, вытянувшись по стойке «смирно».
— Доброе утро, мистер Диллон.
— Доброе утро, сэр, — отозвался лейтенант, притронувшись к треуголке.
Джек Обри определил состояние погоды, состояние парусов и вероятность ясного утра. После душной каюты он с удовольствием набрал полную грудь воздуха. Повернулся к планширю, в это время еще не завешенному койками, и посмотрел на торговые суда. Они были слегка разбросаны, но никто не отстал. То, что он принял за далекий кормовой фонарь или необычно яркий топовый огонь, оказалось стариком Сатурном, повисшим так низко над горизонтом, что он, казалось, запутался в такелаже. С наветренного борта Джек увидел сонных чаек, лениво пререкавшихся над рябью, которую гнали по поверхности сардины, анчоусы или же мелкая колючая макрель. Скрип блоков, негромкое шуршание тросов и парусины, угол жилой палубы и изогнутая линия пушек перед ним — все наполняло его сердце такой радостью, что он едва не принялся по-ребячьи скакать на месте.
— Мистер Диллон, — произнес капитан, преодолев желание пожать лейтенанту руку, — после завтрака мы должны устроить команде поверку и решить, как нам следует разбить ее на вахты и разместить.
— Согласен, сэр. В настоящее время они разбиты по шесть — семь человек, а новички еще не разобраны.
— Во всяком случае, у нас достаточно людей — мы без труда могли бы сражаться двумя бортами, чего нельзя сказать даже о любом линейном корабле. Хотя мне кажется, что с «Берфорда» мы получили каких-то поскребышей. По — моему, в их числе слишком много матросов с «Лордмэра». Надеюсь, с «Шарлотты» нет никого?
— Один есть, сэр. Малый с красным платком на шее, распрощавшийся со своей шевелюрой. Он был фор — марсовым. Бедняга все еще не оправился, сам не свой.
— Грустная история, — покачал головой капитан.
— Да, — согласился Диллон, уставившись в пространство и вспоминая, как в неподвижном воздухе возник столб огня. Судно, на котором находилось восемьсот человек, от клотика до ватерлинии было охвачено пламенем. — Рев пожара было слышно более чем за милю. Всполохи пламени трещали, как огромный флаг под ураганным ветром. Утро было почти такое, как сегодня, но случилось это, пожалуй, несколько позднее.
— Насколько мне известно, вы там были? А какова причина пожара? Поговаривают, что это дело рук одного макаронника, который купился на Бонапартовы сребреники.
— Как мне стало известно, какой-то дурак сложил сено под полуютом, возле ушата с тлеющим фитилем для сигнальных пушек. Сено вспыхнуло и тотчас охватило грот. Все произошло так быстро, что парус не успели взять на гитовы.
— Вы сумели кого-нибудь спасти?
— Увы, немногих. Мы подобрали двух морских пехотинцев и старшину-канонира, но он страшно обгорел. Спасли не более ста человек, если не ошибаюсь. Скверная вышла история. Можно было спасти гораздо больше, но шлюпки не рискнули подойти на нужное расстояние.
— Вне сомнения, на других судах тоже думали о том, как помочь погибающим?
— Да. Когда огонь охватил пушки, они начали стрелять, и все знали, что в любую минуту может взлететь на воздух пороховой погреб. И все — таки… Все офицеры, с которыми я разговаривал, заявляли одно и то же: подогнать шлюпки ближе было нельзя. То же можно сказать и о моем экипаже. Я находился на зафрахтованном куттере, «Дарте»…
— Я знаю об этом, — с понимающим видом улыбнулся Джек Обри.
— …Милях в трех — четырех по ветру, поэтому пришлось навалиться, чтобы добраться до горящего судна. Но заставить матросов грести быстрей было невозможно: чем ни грози — огонь для них страшнее порки. Среди них не было ни одного взрослого мужчины или юноши, который бы робел под пушечным огнем. Признаться, люди это были послушные, каких поискать, когда следовало пойти на абордаж, установить береговую батарею или что-то еще. И пушки «Шарлотты» не были нацелены на нас, а палили наугад. И все равно настроение у команды куттера было совсем другим, не то что в бою или в непогоду, да еще ночью на подветренном берегу. А когда команда не желает повиноваться, с ней мало что можно сделать.
— Это верно, — согласился Джек Обри. — Того, кто готов повиноваться, принуждать незачем. — Он вспомнил разговор со Стивеном Мэтьюрином и добавил: — Одно другому противоречит.
Он мог бы добавить, что экипаж, у которого резко нарушен распорядок, ограниченный во сне, лишенный своих продажных подружек, не лучший контингент, с которым можно было бы воевать. Но он знал также и то, что любое замечание капитана, произнесенное на палубе судна длиной всего семьдесят восемь футов и три дюйма, прозвучит для команды как официальное заявление. К тому же до старшины рулевых на посту управления и рулевого, стоявшего у штурвала, было подать рукой. Старшина перевернул склянку, и первые песчинки начали нехотя падать обратно в колбу, из которой они только что высыпались. Негромким, как и подобает в ночную вахту, голосом он произнес: «Джордж», и стоявший на посту морской пехотинец подался вперед и пробил три склянки.
Относительно неба не оставалось никаких сомнений: от норда до зюйда оно было чисто — голубого цвета и лишь на западе сохраняло следы лилового оттенка.
Джек Обри перешагнул через леерное ограждение, вцепился в ванты и стал быстро подниматься по выбленкам. «Возможно, капитану не подобает такое поведение, — подумал он, остановившись под марселем, чтобы убедиться, насколько повернется рей при туго натянутых оттяжках. — Пожалуй, лучше было подниматься через марсовый лаз». После изобретения площадок на мачтах, называемых марсами, у моряков вошло в обычай добираться до них необычным образом, цепляясь за футоксы, которые идут от лисель — спиртов возле топа мачты к футоксам у внешнего края марселя. Они цепляются за них и ползут, словно мухи, отклонившись на двадцать пять градусов от вертикали, до тех пор пока не доберутся до края марселя, и забираются на него, пренебрегая удобным квадратным лазом возле самой мачты, к которому ведут ванты. Между тем он дает возможность быстро и безопасно подниматься с палубы на верх мачты. Этот лаз, который называют «собачьей дырой», по мнению морских волков, следует использовать лишь тем, кто прежде никогда не бывал на море, или особам с очень высоким чувством личного достоинства, так что когда Джек Обри внезапно появился из него, то так напугал матроса второго класса Яна Якруцкого, что тот взвизгнул на родном польском:
— Матка Боска!
— Ваше имя? — спросил капитан.
— Якруцкий, с вашего позволения, сэр, — отозвался поляк.
— Смотрите в оба, Якруцкий, — произнес Джек Обри и стал без труда подниматься выше.
У топа мачты он остановился, зацепился за ванты, просунув руку через снасти, и удобно устроился на краспицах. В юности он много часов проводил там в виде наказания. Когда Джек впервые научился залезать на мачту, он был настолько мал, что запросто усаживался на среднюю краспицу, болтая ногами, и, обхватив обеими руками деталь рангоута, засыпал, несмотря на дикую качку. Как же ему спалось в те дни! Он всегда хотел спать или есть, или то и другое одновременно. Самая опасная высота была ему нипочем. На старом «Тезее» высота была гораздо больше — около полутораста футов, и как же качалась та мачта! Однажды на «Тезее» его стошнило, и он остался без обеда. И все — таки на этой высоте он чувствовал себя уютно. А она составляла восемьдесят семь футов за вычетом осадки, то есть футов семьдесят пять. Дальность видимости горизонта составляла десять — одиннадцать миль. Он посмотрел в наветренную сторону: море на таком расстоянии было совершенно чистым. Ни единого паруса, ни малейшего разрыва тугой линии горизонта. Внезапно брамсель над ним окрасился в золотой цвет; затем в двух румбах слева по носу зажглась светящаяся полоса, и возник край ослепительного солнечного диска. Довольно долго солнцем был освещен один капитан, затем свет коснулся марселя, потом стал опускаться вниз, озарил косой грот, после чего достиг палубы, осветив ее с носа до кормы. Слезы заливали Джеку Обри глаза, мешая видеть, текли по щекам, падая вниз, в теплый золотистый воздух и отклоняясь в подветренную сторону.
Нагнувшись, из-под брамселя он разглядывал своих подопечных: это были два судна с высокой острой кормой, два сноу, балтийский кэт, а остальные — барки — лонга. Все они были на месте, а замыкающее судно ставило паруса. Солнце уже было напоено живительным теплом, и Обри почувствовал, как по всему его телу разлилась ласковая нега.
— Так не пойдет, — произнес капитан вслух: ему предстояло сделать множество дел. Он высморкался и, продолжая разглядывать нагруженный рангоутными деревами кэт, машинально схватился за наветренный бакштаг, словно за ручку своей каюты, и плавно соскользнул на палубу, при этом думая: «Если приставить по новичку к орудийной прислуге, то это вполне может оказаться выходом из положения».
Пробило четыре склянки. Подняв лаг, Моуэт подождал, когда алый сектор с грузом соскользнет за борт, и скомандовал:
— Переворачивай!
Через двадцать восемь секунд старшина-рулевой, державший песочные часы на уровне глаз, воскликнул:
— Стоп!
Моуэт задержал лаглинь почти на третьем узле, выдернул колышек и направился к грифельной доске, чтобы записать скорость судна: «три узла». Старшина — рулевой кинулся к большим песочным часам, перевернул их и решительным голосом произнес: «Джордж!» Морской пехотинец шагнул вперед и от души пробил четыре склянки. Секунду спустя разверзся ад: во всяком случае, так показалось проснувшемуся Стивену Мэтьюрину, который первый раз в своей жизни услышал жутковатые сигналы боцмана и его помощников, без устали подававших свистками команду «Койки вязать!» Он слышал топот ног и чей-то грозный, потусторонний голос: «Всем на палубу! Всем на палубу! По местам! По местам! Подниматься на вахту! Кончай ночевать! Живо подниматься! По местам! Вот я иду, с острым ножом и чистой совестью!» Стивен услышал три глухих удара — это три заспанных новобранца шлепнулись на палубу. Услышал брань, смех, удар линька по телу, когда помощник боцмана принялся потчевать им замешкавшихся. Затем снова послышался еще более громкий топот: пять или шесть десятков матросов кинулись по трапам вверх, чтобы сложить койки в бортовые сетки.
На палубе фор — марсовые принялись орудовать помпой, а баковые окатывали полубак забортной водой, которую качали марсовые; грот-марсовые мыли правый борт шканцев, а матросы, обслуживавшие шканцы, драили остальное, орудуя брусками пензы, до тех пор, пока вода не стала похожей на снятое молоко из-за смеси мелких частиц камня и дерева палубы. Молодежь и зеваки — те, кто работал целый день, — помпами откачивали воду, собравшуюся ночью в льялах, а подопечные старшего канонира обхаживали четырнадцать четырехфунтовых пушек. Но больше всего доктора завораживал топот множества ног.
«Неужели стряслось что-то необычное? — подумал Стивен, вылезая со всеми предосторожностями из койки, напоминавшей гамак. — Сражение? Пожар? Опасная пробоина? Неужели они так встревожены происшедшим, что не удосужились предупредить меня, забыли, где я?» Он поспешно надел панталоны и вскочил так резко, что ударился о бимс и растянулся на рундуке, схватившись за него обеими руками.
— Что вы сказали? — спросил он, услышав чей-то голос, который донесся до него как сквозь туман.
— Я сказал: «Вы не расшибли себе голову, сэр?»
— Расшиб, — отозвался Стивен, разглядывая свои руки. К его удивлению, на них не было даже следов крови.
— Старые бимсы, сэр, — прозвучал необычно размеренный, назидательный голос, каким на море разговаривают с сухопутными людьми, а на суше — с недоумками. — Надо быть с ними поосторожней, они такие… такие низкие. — Откровенно недоуменный взгляд Стивена напомнил буфетчику о причине его визита. — Не угодно ли вам будет пару котлет на завтрак, сэр? Или бифштекс? В Магоне мы закололи вола, так что мяса у нас предостаточно.
— Вы уже на ногах, доктор! — воскликнул Джек Обри. — Доброе утро. Надеюсь, вам хорошо спалось?
— Превосходно, благодарю вас. Эти подвесные койки — великолепное изобретение, честное слово.
— Что бы вы хотели на завтрак? На палубе до меня из кают-компании донесся запах бекона, приятнее которого я в жизни не помню — куда там тягаться ресторану! Как вы отнесетесь к яичнице с ветчиной, а вдобавок — к бифштексу? И еще к чашке кофе?
— Ваши мысли в точности совпадают с моими! — воскликнул Стивен, которому предстояло наверстать упущенное по части продовольствия. — Как мне представляется, неплохо бы еще прибавить к этому лук в качестве противоцинготного средства. — При слове «лук» он почти ощутил запах луковой поджарки, почувствовал нёбом ее терпкий вкус и с усилием проглотил слюну. — Что стряслось? — спросил доктор, вновь услышав дикий вой и топот ног.
— Экипажу дана команда спускаться к завтраку, — небрежно ответил Джек Обри. — Приготовьте-ка нам бекон, Киллик. И кофе. Я страшно голоден.
— Как мне спалось? — продолжил Стивен. — Это был глубокий, освежающий сон, никакое снотворное, никакие настойки опия не способны на это. Но мне стыдно за свой внешний вид, за то, что так заспался, за небритую, мерзкую физиономию, не то что вы — свеженький как огурчик. Прошу прощения, я вас оставлю на минуту.
Вернувшись с гладко выбритым лицом, Стивен продолжал:
— Отличная штука эти современные короткие артериальные лигатуры — их изобрел один военно — морской врач из Хазлара. Я только что вспомнил о нем, едва не задев бритвой сонную артерию. Наверняка, бреясь во время качки, моряки получают множество ужасных резаных ран?
— Я бы этого не сказал, — отозвался Джек Обри. — Думаю, все дело в привычке. Кофе? Сущая напасть для нас сорванные пупки — забыл, как этот недуг называется по-ученому, — и оспа.
— Грыжа. Вы меня удивили.
— Грыжа, она самая. Частое явление. Примерно половина членов экипажа страдают ею, поэтому мы поручаем им работу полегче.
— Ничего удивительного, если учесть условия работы моряков. А характер их развлечений, разумеется, объясняет то, что они болеют оспой. Помню, в Магоне я видел группы моряков — веселых, танцующих и поющих вместе с оборванцами. Помнится, там были матросы с «Отважного» и «Фаэтона», но с «Софи», кажется, не было никого.
— Это верно. Экипаж шлюпа вел себя на берегу тихо. Да и понятно почему. Никаких наград они не получали, разумеется, у них не было призовых денег. Только с призовыми деньгами матросики веселятся на берегу — ведь жалованье у них грошовое. Что теперь скажете о бифштексе и еще одной чашке кофе?
— Буду весьма признателен.
— Надеюсь, буду иметь удовольствие познакомить вас за обедом с моим лейтенантом. Похоже, он настоящий морской волк и притом джентльмен. Нам с ним предстоит много работы: надо будет расписать членов команды и распределить между ними обязанности-как говорится, составить вахтенное и боевое расписания. Еще надо найти вам и мне прислугу, и вдобавок-вестового. Для этой роли вполне подойдет кок из кают-компании.
— Мистер Уотт, — обратился к боцману Джеймс Диллон. — Собрать весь экипаж.
Боцман повторил команду, и все его помощники поспешили вниз, вопя: «Все наверх!» Вскоре палуба судна — от грот-мачты до полубака — потемнела от людей. Все матросы, даже кок, вытирали руки. Кок вытер их о фартук и, сложив его, сунул к себе за пазуху. Экипаж с довольно растерянным видом выстроился, разбившись на две вахты вблизи левого борта. Новички сгрудились посередине. У них был какой-то жалкий, пришибленный вид.
— Экипаж построен для поверки, сэр, — приподнимая треуголку, доложил Джеймс Диллон.
— Превосходно, мистер Диллон, — отозвался капитан. — Выполняйте свои обязанности.
По совету казначея писарь принес судовую роль, и лейтенант начал перекличку:
— Чарлз Столлард.
— Я, сэр, — откликнулся Чарлз Столлард — матрос первого класса, доброволец с «Сан — Фиоренцо», принятый в состав экипажа «Софи» 6 мая 1795 года двадцати лет от роду. Записей в графе «прогулы», «венерические заболевания», «пребывание в заразных кварталах» не имеется, получил из-за рубежа десять фунтов. Очевидно, малый ценный. Он шагнул к правому борту.
— Томас Мерфи.
— Я, сэр, — произнес Томас Мерфи, коснувшись лба костяшкой правого указательного пальца, и направился туда, где стоял Чарлз.
Жест этот повторяли все матросы, до тех пор пока Джеймс Диллон не добрался до Ассеи и Ассу — явно нехристианских имен. Оба матросы первого класса, родившиеся в Бенгалии. Каким ветром занесло их сюда? Несмотря на многие годы службы на королевском флоте, они коснулись рукой лба, затем сердца, быстро поклонившись при этом.
«Джон Кодлин. Уильям Уитсовер. Томас Джонс. Фрэнсис Лаканфра. Джозеф Бассел. Абрахам Вилхейм. Джеймс Курсер. Петер Петерсен. Джон Смит. Джузеппе Лалесо. Уильям Козенс. Люис Дюпон. Эндрю Каруски. Ричард Генри…» Лейтенант продолжал перекличку. Не ответили больной канонир и некий Айзек Уилсон. Список продолжали новички и юнги. Всего в нем оказалось восемьдесят девять душ, включая офицеров, матросов, юнг и морских пехотинцев.
Затем началось чтение Дисциплинарного устава. Эта церемония регулярно следовала за богослужением и так тесно с ним ассоциировалась, что у многих слушателей на лицах появлялось постное выражение при словах: «… для лучшего управления флотами Его Величества, судами и морскими силами, на чем, волею Божественного Провидения, главным образом зиждется богатство, безопасность и могущество королевства. Эти идеи претворяются в жизнь его августейшим королевским величеством с помощью и согласия духовных и светских князей, а также представителей Палаты общин, собравшихся при настоящем составе парламента и по распоряжению такового; начиная с двадцать пятого дня декабря месяца тысяча семьсот сорок девятого года статьи и распоряжения, впредь принимаемые как в мирное время, так и во время войны, должны надлежащим образом соблюдаться и исполняться способом, указанным далее» — этим параграфом должно руководствоваться впредь, без искажения его «всеми флаг — офицерами и всеми лицами, служащими или принадлежащими к кораблям или военным судам Его Величества, виновный в произнесении богохульных и бранных слов, проклятий, пребывании в нетрезвом состоянии, нечистоплотности и других скандальных поступках, понесет наказание, каковое сочтет нужным вынести военный трибунал». При повторном совершении таких проступков «он будет приговорен к смертной казни». «Каждый флаг — офицер, капитан и адмирал флота, который не захочет… принуждать подчиненных ему офицеров и рядовых доблестно сражаться, будет приговорен к смерти… Если кто-то из служащих флота предательски или из трусости сдастся или станет просить пощады, то по решению военного трибунала он будет приговорен к смерти… Всякое лицо, которое из трусости, халатности или недоброжелательства откажется преследовать неприятеля, пирата или мятежника, поверженного или отступающего… будет приговорено к смерти… Если кто-то из офицеров, матросов, солдат морской пехоты или иное лицо на флоте ударит кого-то из своих начальников, обнажит или же попытается обнажить или поднять на него оружие… тот будет приговорен к смерти…. Если какое-то лицо на флоте совершит неестественный и позорный акт мужеложества или содомии с мужчиной или животным, то оно будет приговорено к смерти». Слово «смерть» звучало в каждой из статей Дисциплинарного устава; и даже в тех случаях, когда остальные слова были совершенно непонятны, слово «смерть» несло в себе недвусмысленную угрозу, и члены экипажа получали мрачное удовольствие от всего этого. Именно к этому они привыкли, именно это они слышали каждое первое воскресенье месяца и во всех торжественных случаях наподобие нынешнего события. Они находили такой порядок вещей наиболее подходящим для себя, и когда вахта на нижней палубе сменилась, то моряки почувствовали себя совершенно успокоившимися.
— Превосходно, — проговорил Джек Обри, оглядываясь вокруг. — Произвести сигнал номер двадцать три двумя пушками с подветренного борта. Мистер Маршалл, мы поставим грот — и фор — стаксели, и как только вы убедитесь, что пинка догоняет остальные суда конвоя, ставьте бом — брамсели. Мистер Уотт, распорядитесь, чтобы парусный мастер и его помощники тотчас же принялись за прямой грот, и отправляйте на корму одного за другим новичков. Где мой писарь? Мистер Диллон, давайте приведем вахтенное расписание в надлежащее состояние. Доктор Мэтьюрин, позвольте мне представить вам моих офицеров…
Только сейчас Стивен и Джеймс впервые столкнулись лицом к лицу на борту «Софи». Как ни готовил себя доктор к этой встрече, он все — таки был настолько потрясен ею, что на лице его невольно появилось выражение скрытой агрессивности и ледяной сдержанности. Для Джеймса Диллона удар был гораздо неожиданней: в суете и заботах предыдущих суток ему не довелось услышать имя нового судового врача. Однако он и ухом не повел, лишь чуть изменился в лице.
— Не желаете ли вы осмотреть бриг, пока мы с мистером Диллоном будем заниматься делом, или же предпочитаете остаться в каюте? — спросил у доктора Джек Обри после того, как тот познакомился с офицерским составом судна.
— Уверен, ничто не доставит мне большего удовольствия, чем осмотр корабля, — отозвался Стивен Мэтьюрин. — Очень изящное и сложное сооружение… — продолжил он и затем умолк.
— Мистер Моуэт, будьте любезны, покажите доктору Мэтьюрину все, что он пожелает увидеть. Проводите его на грота — марс — оттуда открывается превосходный вид. Вы не боитесь высоты, дорогой сэр?
— Ничуть, — отозвался Стивен, оглядываясь вокруг. — Высоты я не боюсь.
Джеймс Моуэт был нескладным молодым человеком лет двадцати. Он был одет в старые парусиновые штаны и полосатую вязаную фуфайку, в которой походил на гусеницу, зуб марлина висел на его шее, поскольку он собирался участвовать в изготовлении нового грота. Он внимательно оглядел доктора с целью выяснить, что это за человек, и с тем небрежным изяществом и дружеской почтительностью, которые свойственны многим морякам, поклонился и произнес:
Небо было все еще серым, и никто не мог определить, была ли погода ясной или же небо было затянуто облаками; однако море имело перламутровый оттенок, свойственный скорее свету, чем мраку, и этот свет отражался в выпуклых топселях, напоминающих крупные серые жемчужины.
— Доброе утро, — поздоровался Джек Обри с морским пехотинцем, стоявшим на часах у дверей его каюты.
— Доброе утро, сэр, — ответил часовой, вытянувшись по стойке «смирно».
— Доброе утро, мистер Диллон.
— Доброе утро, сэр, — отозвался лейтенант, притронувшись к треуголке.
Джек Обри определил состояние погоды, состояние парусов и вероятность ясного утра. После душной каюты он с удовольствием набрал полную грудь воздуха. Повернулся к планширю, в это время еще не завешенному койками, и посмотрел на торговые суда. Они были слегка разбросаны, но никто не отстал. То, что он принял за далекий кормовой фонарь или необычно яркий топовый огонь, оказалось стариком Сатурном, повисшим так низко над горизонтом, что он, казалось, запутался в такелаже. С наветренного борта Джек увидел сонных чаек, лениво пререкавшихся над рябью, которую гнали по поверхности сардины, анчоусы или же мелкая колючая макрель. Скрип блоков, негромкое шуршание тросов и парусины, угол жилой палубы и изогнутая линия пушек перед ним — все наполняло его сердце такой радостью, что он едва не принялся по-ребячьи скакать на месте.
— Мистер Диллон, — произнес капитан, преодолев желание пожать лейтенанту руку, — после завтрака мы должны устроить команде поверку и решить, как нам следует разбить ее на вахты и разместить.
— Согласен, сэр. В настоящее время они разбиты по шесть — семь человек, а новички еще не разобраны.
— Во всяком случае, у нас достаточно людей — мы без труда могли бы сражаться двумя бортами, чего нельзя сказать даже о любом линейном корабле. Хотя мне кажется, что с «Берфорда» мы получили каких-то поскребышей. По — моему, в их числе слишком много матросов с «Лордмэра». Надеюсь, с «Шарлотты» нет никого?
— Один есть, сэр. Малый с красным платком на шее, распрощавшийся со своей шевелюрой. Он был фор — марсовым. Бедняга все еще не оправился, сам не свой.
— Грустная история, — покачал головой капитан.
— Да, — согласился Диллон, уставившись в пространство и вспоминая, как в неподвижном воздухе возник столб огня. Судно, на котором находилось восемьсот человек, от клотика до ватерлинии было охвачено пламенем. — Рев пожара было слышно более чем за милю. Всполохи пламени трещали, как огромный флаг под ураганным ветром. Утро было почти такое, как сегодня, но случилось это, пожалуй, несколько позднее.
— Насколько мне известно, вы там были? А какова причина пожара? Поговаривают, что это дело рук одного макаронника, который купился на Бонапартовы сребреники.
— Как мне стало известно, какой-то дурак сложил сено под полуютом, возле ушата с тлеющим фитилем для сигнальных пушек. Сено вспыхнуло и тотчас охватило грот. Все произошло так быстро, что парус не успели взять на гитовы.
— Вы сумели кого-нибудь спасти?
— Увы, немногих. Мы подобрали двух морских пехотинцев и старшину-канонира, но он страшно обгорел. Спасли не более ста человек, если не ошибаюсь. Скверная вышла история. Можно было спасти гораздо больше, но шлюпки не рискнули подойти на нужное расстояние.
— Вне сомнения, на других судах тоже думали о том, как помочь погибающим?
— Да. Когда огонь охватил пушки, они начали стрелять, и все знали, что в любую минуту может взлететь на воздух пороховой погреб. И все — таки… Все офицеры, с которыми я разговаривал, заявляли одно и то же: подогнать шлюпки ближе было нельзя. То же можно сказать и о моем экипаже. Я находился на зафрахтованном куттере, «Дарте»…
— Я знаю об этом, — с понимающим видом улыбнулся Джек Обри.
— …Милях в трех — четырех по ветру, поэтому пришлось навалиться, чтобы добраться до горящего судна. Но заставить матросов грести быстрей было невозможно: чем ни грози — огонь для них страшнее порки. Среди них не было ни одного взрослого мужчины или юноши, который бы робел под пушечным огнем. Признаться, люди это были послушные, каких поискать, когда следовало пойти на абордаж, установить береговую батарею или что-то еще. И пушки «Шарлотты» не были нацелены на нас, а палили наугад. И все равно настроение у команды куттера было совсем другим, не то что в бою или в непогоду, да еще ночью на подветренном берегу. А когда команда не желает повиноваться, с ней мало что можно сделать.
— Это верно, — согласился Джек Обри. — Того, кто готов повиноваться, принуждать незачем. — Он вспомнил разговор со Стивеном Мэтьюрином и добавил: — Одно другому противоречит.
Он мог бы добавить, что экипаж, у которого резко нарушен распорядок, ограниченный во сне, лишенный своих продажных подружек, не лучший контингент, с которым можно было бы воевать. Но он знал также и то, что любое замечание капитана, произнесенное на палубе судна длиной всего семьдесят восемь футов и три дюйма, прозвучит для команды как официальное заявление. К тому же до старшины рулевых на посту управления и рулевого, стоявшего у штурвала, было подать рукой. Старшина перевернул склянку, и первые песчинки начали нехотя падать обратно в колбу, из которой они только что высыпались. Негромким, как и подобает в ночную вахту, голосом он произнес: «Джордж», и стоявший на посту морской пехотинец подался вперед и пробил три склянки.
Относительно неба не оставалось никаких сомнений: от норда до зюйда оно было чисто — голубого цвета и лишь на западе сохраняло следы лилового оттенка.
Джек Обри перешагнул через леерное ограждение, вцепился в ванты и стал быстро подниматься по выбленкам. «Возможно, капитану не подобает такое поведение, — подумал он, остановившись под марселем, чтобы убедиться, насколько повернется рей при туго натянутых оттяжках. — Пожалуй, лучше было подниматься через марсовый лаз». После изобретения площадок на мачтах, называемых марсами, у моряков вошло в обычай добираться до них необычным образом, цепляясь за футоксы, которые идут от лисель — спиртов возле топа мачты к футоксам у внешнего края марселя. Они цепляются за них и ползут, словно мухи, отклонившись на двадцать пять градусов от вертикали, до тех пор пока не доберутся до края марселя, и забираются на него, пренебрегая удобным квадратным лазом возле самой мачты, к которому ведут ванты. Между тем он дает возможность быстро и безопасно подниматься с палубы на верх мачты. Этот лаз, который называют «собачьей дырой», по мнению морских волков, следует использовать лишь тем, кто прежде никогда не бывал на море, или особам с очень высоким чувством личного достоинства, так что когда Джек Обри внезапно появился из него, то так напугал матроса второго класса Яна Якруцкого, что тот взвизгнул на родном польском:
— Матка Боска!
— Ваше имя? — спросил капитан.
— Якруцкий, с вашего позволения, сэр, — отозвался поляк.
— Смотрите в оба, Якруцкий, — произнес Джек Обри и стал без труда подниматься выше.
У топа мачты он остановился, зацепился за ванты, просунув руку через снасти, и удобно устроился на краспицах. В юности он много часов проводил там в виде наказания. Когда Джек впервые научился залезать на мачту, он был настолько мал, что запросто усаживался на среднюю краспицу, болтая ногами, и, обхватив обеими руками деталь рангоута, засыпал, несмотря на дикую качку. Как же ему спалось в те дни! Он всегда хотел спать или есть, или то и другое одновременно. Самая опасная высота была ему нипочем. На старом «Тезее» высота была гораздо больше — около полутораста футов, и как же качалась та мачта! Однажды на «Тезее» его стошнило, и он остался без обеда. И все — таки на этой высоте он чувствовал себя уютно. А она составляла восемьдесят семь футов за вычетом осадки, то есть футов семьдесят пять. Дальность видимости горизонта составляла десять — одиннадцать миль. Он посмотрел в наветренную сторону: море на таком расстоянии было совершенно чистым. Ни единого паруса, ни малейшего разрыва тугой линии горизонта. Внезапно брамсель над ним окрасился в золотой цвет; затем в двух румбах слева по носу зажглась светящаяся полоса, и возник край ослепительного солнечного диска. Довольно долго солнцем был освещен один капитан, затем свет коснулся марселя, потом стал опускаться вниз, озарил косой грот, после чего достиг палубы, осветив ее с носа до кормы. Слезы заливали Джеку Обри глаза, мешая видеть, текли по щекам, падая вниз, в теплый золотистый воздух и отклоняясь в подветренную сторону.
Нагнувшись, из-под брамселя он разглядывал своих подопечных: это были два судна с высокой острой кормой, два сноу, балтийский кэт, а остальные — барки — лонга. Все они были на месте, а замыкающее судно ставило паруса. Солнце уже было напоено живительным теплом, и Обри почувствовал, как по всему его телу разлилась ласковая нега.
— Так не пойдет, — произнес капитан вслух: ему предстояло сделать множество дел. Он высморкался и, продолжая разглядывать нагруженный рангоутными деревами кэт, машинально схватился за наветренный бакштаг, словно за ручку своей каюты, и плавно соскользнул на палубу, при этом думая: «Если приставить по новичку к орудийной прислуге, то это вполне может оказаться выходом из положения».
Пробило четыре склянки. Подняв лаг, Моуэт подождал, когда алый сектор с грузом соскользнет за борт, и скомандовал:
— Переворачивай!
Через двадцать восемь секунд старшина-рулевой, державший песочные часы на уровне глаз, воскликнул:
— Стоп!
Моуэт задержал лаглинь почти на третьем узле, выдернул колышек и направился к грифельной доске, чтобы записать скорость судна: «три узла». Старшина — рулевой кинулся к большим песочным часам, перевернул их и решительным голосом произнес: «Джордж!» Морской пехотинец шагнул вперед и от души пробил четыре склянки. Секунду спустя разверзся ад: во всяком случае, так показалось проснувшемуся Стивену Мэтьюрину, который первый раз в своей жизни услышал жутковатые сигналы боцмана и его помощников, без устали подававших свистками команду «Койки вязать!» Он слышал топот ног и чей-то грозный, потусторонний голос: «Всем на палубу! Всем на палубу! По местам! По местам! Подниматься на вахту! Кончай ночевать! Живо подниматься! По местам! Вот я иду, с острым ножом и чистой совестью!» Стивен услышал три глухих удара — это три заспанных новобранца шлепнулись на палубу. Услышал брань, смех, удар линька по телу, когда помощник боцмана принялся потчевать им замешкавшихся. Затем снова послышался еще более громкий топот: пять или шесть десятков матросов кинулись по трапам вверх, чтобы сложить койки в бортовые сетки.
На палубе фор — марсовые принялись орудовать помпой, а баковые окатывали полубак забортной водой, которую качали марсовые; грот-марсовые мыли правый борт шканцев, а матросы, обслуживавшие шканцы, драили остальное, орудуя брусками пензы, до тех пор, пока вода не стала похожей на снятое молоко из-за смеси мелких частиц камня и дерева палубы. Молодежь и зеваки — те, кто работал целый день, — помпами откачивали воду, собравшуюся ночью в льялах, а подопечные старшего канонира обхаживали четырнадцать четырехфунтовых пушек. Но больше всего доктора завораживал топот множества ног.
«Неужели стряслось что-то необычное? — подумал Стивен, вылезая со всеми предосторожностями из койки, напоминавшей гамак. — Сражение? Пожар? Опасная пробоина? Неужели они так встревожены происшедшим, что не удосужились предупредить меня, забыли, где я?» Он поспешно надел панталоны и вскочил так резко, что ударился о бимс и растянулся на рундуке, схватившись за него обеими руками.
— Что вы сказали? — спросил он, услышав чей-то голос, который донесся до него как сквозь туман.
— Я сказал: «Вы не расшибли себе голову, сэр?»
— Расшиб, — отозвался Стивен, разглядывая свои руки. К его удивлению, на них не было даже следов крови.
— Старые бимсы, сэр, — прозвучал необычно размеренный, назидательный голос, каким на море разговаривают с сухопутными людьми, а на суше — с недоумками. — Надо быть с ними поосторожней, они такие… такие низкие. — Откровенно недоуменный взгляд Стивена напомнил буфетчику о причине его визита. — Не угодно ли вам будет пару котлет на завтрак, сэр? Или бифштекс? В Магоне мы закололи вола, так что мяса у нас предостаточно.
— Вы уже на ногах, доктор! — воскликнул Джек Обри. — Доброе утро. Надеюсь, вам хорошо спалось?
— Превосходно, благодарю вас. Эти подвесные койки — великолепное изобретение, честное слово.
— Что бы вы хотели на завтрак? На палубе до меня из кают-компании донесся запах бекона, приятнее которого я в жизни не помню — куда там тягаться ресторану! Как вы отнесетесь к яичнице с ветчиной, а вдобавок — к бифштексу? И еще к чашке кофе?
— Ваши мысли в точности совпадают с моими! — воскликнул Стивен, которому предстояло наверстать упущенное по части продовольствия. — Как мне представляется, неплохо бы еще прибавить к этому лук в качестве противоцинготного средства. — При слове «лук» он почти ощутил запах луковой поджарки, почувствовал нёбом ее терпкий вкус и с усилием проглотил слюну. — Что стряслось? — спросил доктор, вновь услышав дикий вой и топот ног.
— Экипажу дана команда спускаться к завтраку, — небрежно ответил Джек Обри. — Приготовьте-ка нам бекон, Киллик. И кофе. Я страшно голоден.
— Как мне спалось? — продолжил Стивен. — Это был глубокий, освежающий сон, никакое снотворное, никакие настойки опия не способны на это. Но мне стыдно за свой внешний вид, за то, что так заспался, за небритую, мерзкую физиономию, не то что вы — свеженький как огурчик. Прошу прощения, я вас оставлю на минуту.
Вернувшись с гладко выбритым лицом, Стивен продолжал:
— Отличная штука эти современные короткие артериальные лигатуры — их изобрел один военно — морской врач из Хазлара. Я только что вспомнил о нем, едва не задев бритвой сонную артерию. Наверняка, бреясь во время качки, моряки получают множество ужасных резаных ран?
— Я бы этого не сказал, — отозвался Джек Обри. — Думаю, все дело в привычке. Кофе? Сущая напасть для нас сорванные пупки — забыл, как этот недуг называется по-ученому, — и оспа.
— Грыжа. Вы меня удивили.
— Грыжа, она самая. Частое явление. Примерно половина членов экипажа страдают ею, поэтому мы поручаем им работу полегче.
— Ничего удивительного, если учесть условия работы моряков. А характер их развлечений, разумеется, объясняет то, что они болеют оспой. Помню, в Магоне я видел группы моряков — веселых, танцующих и поющих вместе с оборванцами. Помнится, там были матросы с «Отважного» и «Фаэтона», но с «Софи», кажется, не было никого.
— Это верно. Экипаж шлюпа вел себя на берегу тихо. Да и понятно почему. Никаких наград они не получали, разумеется, у них не было призовых денег. Только с призовыми деньгами матросики веселятся на берегу — ведь жалованье у них грошовое. Что теперь скажете о бифштексе и еще одной чашке кофе?
— Буду весьма признателен.
— Надеюсь, буду иметь удовольствие познакомить вас за обедом с моим лейтенантом. Похоже, он настоящий морской волк и притом джентльмен. Нам с ним предстоит много работы: надо будет расписать членов команды и распределить между ними обязанности-как говорится, составить вахтенное и боевое расписания. Еще надо найти вам и мне прислугу, и вдобавок-вестового. Для этой роли вполне подойдет кок из кают-компании.
* * *
— Мистер Диллон, будьте добры, постройте экипаж корабля, — произнес Джек Обри.— Мистер Уотт, — обратился к боцману Джеймс Диллон. — Собрать весь экипаж.
Боцман повторил команду, и все его помощники поспешили вниз, вопя: «Все наверх!» Вскоре палуба судна — от грот-мачты до полубака — потемнела от людей. Все матросы, даже кок, вытирали руки. Кок вытер их о фартук и, сложив его, сунул к себе за пазуху. Экипаж с довольно растерянным видом выстроился, разбившись на две вахты вблизи левого борта. Новички сгрудились посередине. У них был какой-то жалкий, пришибленный вид.
— Экипаж построен для поверки, сэр, — приподнимая треуголку, доложил Джеймс Диллон.
— Превосходно, мистер Диллон, — отозвался капитан. — Выполняйте свои обязанности.
По совету казначея писарь принес судовую роль, и лейтенант начал перекличку:
— Чарлз Столлард.
— Я, сэр, — откликнулся Чарлз Столлард — матрос первого класса, доброволец с «Сан — Фиоренцо», принятый в состав экипажа «Софи» 6 мая 1795 года двадцати лет от роду. Записей в графе «прогулы», «венерические заболевания», «пребывание в заразных кварталах» не имеется, получил из-за рубежа десять фунтов. Очевидно, малый ценный. Он шагнул к правому борту.
— Томас Мерфи.
— Я, сэр, — произнес Томас Мерфи, коснувшись лба костяшкой правого указательного пальца, и направился туда, где стоял Чарлз.
Жест этот повторяли все матросы, до тех пор пока Джеймс Диллон не добрался до Ассеи и Ассу — явно нехристианских имен. Оба матросы первого класса, родившиеся в Бенгалии. Каким ветром занесло их сюда? Несмотря на многие годы службы на королевском флоте, они коснулись рукой лба, затем сердца, быстро поклонившись при этом.
«Джон Кодлин. Уильям Уитсовер. Томас Джонс. Фрэнсис Лаканфра. Джозеф Бассел. Абрахам Вилхейм. Джеймс Курсер. Петер Петерсен. Джон Смит. Джузеппе Лалесо. Уильям Козенс. Люис Дюпон. Эндрю Каруски. Ричард Генри…» Лейтенант продолжал перекличку. Не ответили больной канонир и некий Айзек Уилсон. Список продолжали новички и юнги. Всего в нем оказалось восемьдесят девять душ, включая офицеров, матросов, юнг и морских пехотинцев.
Затем началось чтение Дисциплинарного устава. Эта церемония регулярно следовала за богослужением и так тесно с ним ассоциировалась, что у многих слушателей на лицах появлялось постное выражение при словах: «… для лучшего управления флотами Его Величества, судами и морскими силами, на чем, волею Божественного Провидения, главным образом зиждется богатство, безопасность и могущество королевства. Эти идеи претворяются в жизнь его августейшим королевским величеством с помощью и согласия духовных и светских князей, а также представителей Палаты общин, собравшихся при настоящем составе парламента и по распоряжению такового; начиная с двадцать пятого дня декабря месяца тысяча семьсот сорок девятого года статьи и распоряжения, впредь принимаемые как в мирное время, так и во время войны, должны надлежащим образом соблюдаться и исполняться способом, указанным далее» — этим параграфом должно руководствоваться впредь, без искажения его «всеми флаг — офицерами и всеми лицами, служащими или принадлежащими к кораблям или военным судам Его Величества, виновный в произнесении богохульных и бранных слов, проклятий, пребывании в нетрезвом состоянии, нечистоплотности и других скандальных поступках, понесет наказание, каковое сочтет нужным вынести военный трибунал». При повторном совершении таких проступков «он будет приговорен к смертной казни». «Каждый флаг — офицер, капитан и адмирал флота, который не захочет… принуждать подчиненных ему офицеров и рядовых доблестно сражаться, будет приговорен к смерти… Если кто-то из служащих флота предательски или из трусости сдастся или станет просить пощады, то по решению военного трибунала он будет приговорен к смерти… Всякое лицо, которое из трусости, халатности или недоброжелательства откажется преследовать неприятеля, пирата или мятежника, поверженного или отступающего… будет приговорено к смерти… Если кто-то из офицеров, матросов, солдат морской пехоты или иное лицо на флоте ударит кого-то из своих начальников, обнажит или же попытается обнажить или поднять на него оружие… тот будет приговорен к смерти…. Если какое-то лицо на флоте совершит неестественный и позорный акт мужеложества или содомии с мужчиной или животным, то оно будет приговорено к смерти». Слово «смерть» звучало в каждой из статей Дисциплинарного устава; и даже в тех случаях, когда остальные слова были совершенно непонятны, слово «смерть» несло в себе недвусмысленную угрозу, и члены экипажа получали мрачное удовольствие от всего этого. Именно к этому они привыкли, именно это они слышали каждое первое воскресенье месяца и во всех торжественных случаях наподобие нынешнего события. Они находили такой порядок вещей наиболее подходящим для себя, и когда вахта на нижней палубе сменилась, то моряки почувствовали себя совершенно успокоившимися.
— Превосходно, — проговорил Джек Обри, оглядываясь вокруг. — Произвести сигнал номер двадцать три двумя пушками с подветренного борта. Мистер Маршалл, мы поставим грот — и фор — стаксели, и как только вы убедитесь, что пинка догоняет остальные суда конвоя, ставьте бом — брамсели. Мистер Уотт, распорядитесь, чтобы парусный мастер и его помощники тотчас же принялись за прямой грот, и отправляйте на корму одного за другим новичков. Где мой писарь? Мистер Диллон, давайте приведем вахтенное расписание в надлежащее состояние. Доктор Мэтьюрин, позвольте мне представить вам моих офицеров…
Только сейчас Стивен и Джеймс впервые столкнулись лицом к лицу на борту «Софи». Как ни готовил себя доктор к этой встрече, он все — таки был настолько потрясен ею, что на лице его невольно появилось выражение скрытой агрессивности и ледяной сдержанности. Для Джеймса Диллона удар был гораздо неожиданней: в суете и заботах предыдущих суток ему не довелось услышать имя нового судового врача. Однако он и ухом не повел, лишь чуть изменился в лице.
— Не желаете ли вы осмотреть бриг, пока мы с мистером Диллоном будем заниматься делом, или же предпочитаете остаться в каюте? — спросил у доктора Джек Обри после того, как тот познакомился с офицерским составом судна.
— Уверен, ничто не доставит мне большего удовольствия, чем осмотр корабля, — отозвался Стивен Мэтьюрин. — Очень изящное и сложное сооружение… — продолжил он и затем умолк.
— Мистер Моуэт, будьте любезны, покажите доктору Мэтьюрину все, что он пожелает увидеть. Проводите его на грота — марс — оттуда открывается превосходный вид. Вы не боитесь высоты, дорогой сэр?
— Ничуть, — отозвался Стивен, оглядываясь вокруг. — Высоты я не боюсь.
Джеймс Моуэт был нескладным молодым человеком лет двадцати. Он был одет в старые парусиновые штаны и полосатую вязаную фуфайку, в которой походил на гусеницу, зуб марлина висел на его шее, поскольку он собирался участвовать в изготовлении нового грота. Он внимательно оглядел доктора с целью выяснить, что это за человек, и с тем небрежным изяществом и дружеской почтительностью, которые свойственны многим морякам, поклонился и произнес: