— Я могу сесть или должен умереть стоя?
Грубер молча указал мне на цветастую софу, подошел к Марте и что-то быстро сказал ей по-немецки, но я не понял, потому что говорил он очень тихо. Она покачала головой и закурила сигарету той марки, что курила всегда. Хоть ей она осталась верна…
Грубер, похоже, кого-то ждал. Надо полагать, Зильбермана. «Пусть он поскорей приезжает, чтобы поскорей с этим покончить», — думал я. И как бы во исполнение моего желания под колесами затормозившей машины заскрипел гравий. Шаркающие шаги на крыльце, два властных звонка. Марта открыла дверь. Это действительно был Зильберман в элегантном жатом костюме, с мешочками под глазами и тонкой улыбкой на устах. С наигранной жизнерадостностью он протянул мне руку:
— Дорогой Грегор, как вы себя чувствуете?
— Великолепно! А вы? Ваш оранжад превосходен. Грубер просто образцовый хозяин. Ну а Марта, как всегда, очаровательна.
Его улыбка стала еще шире, он уселся на подлокотник массивного кожаного кресла, поставив рядом палку, и закурил тонкую черную сигарку. Я любовался тем, как он ломает комедию, и ждал, когда он наконец приступит к делу. А он выпустил долгую струю дыма через ноздри, сидя в ракурсе три четверти, очень фотогеничном. Марта и Грубер недвижно стояли, руки за спиной, точно на инспекторском смотру. Зильберман внимательно созерцал меня, ну прямо тебе благожелательный, но вставший в тупик отец.
— И что же мы теперь будем делать?
— Это вы должны мне сказать.
— Ну, ну, Грегор, напротив, это вы должны мне сказать.
— Что?
— Само собой, номер сейфа, в который вы положили список.
Я пожал плечами:
— Вы, надеюсь, догадываетесь, что я сделал копии. И если я погибну, эти копии тотчас лягут на столы главных редакторов всех газет во всем мире. Так что делайте выводы, Зильберман!
— Вот потому мы и не убьем вас, дорогой Грегор. Поверьте, мы основательно обдумали этот вопрос. Есть и другие способы, кроме смерти, не дать вам причинить нам вред.
— Если я исчезну, с копиями произойдет то же самое. Я все предусмотрел, Зильберман. Давайте закончим на этом нелепую встречу, и позвольте, я уйду.
Он учтиво поклонился, его лицо с правильными чертами озарилось доброжелательной улыбкой.
— Вы правы, встреча действительно нелепая. И мы, разумеется, позволим вам уйти.
Я удивленно вскинул голову, не веря ни единому его слову. А он продолжал, цедя слова:
— Но сперва небольшая формальность. Грубер подвергнет вас основательному допросу, а вы, несомненно, знаете, что в наше время существуют столь совершенные методы допроса, что никто не способен устоять перед ними. Ну а после того как вы выложите нам все свои тайны, вам, дорогой Грегор, разумеется, будет предоставлена полная свобода. Ах да, я забыл одну маленькую деталь: после этого вы будете не способны даже повторить таблицу умножения на два, но сейчас при наличии калькуляторов так ли уж необходимо помнить ее?
И он разразился звонким смехом. А поскольку я молчал, он продолжил:
— Вам не приходилось слышать про PZ-сорок? Это производное группы галлюциногенных эргоалкалоидов, синтезированное в Советском Союзе. Когда он еще был Советским, ха-ха-ха! Они там использовали его в своих психушках. На «опасных» больных, вы понимаете меня? Это средство полностью вычищает мозг, и после месяца его приема даже лауреат Нобелевской премии оказывается не способен есть чайной ложечкой. Несомненное преимущество его в том, что внешне человек не меняется. Нарушения происходят только в мозгу. Так что вы получите, как сказал бы Жак Брель, редкостный шанс быть одновременно красивым и глупым, с той лишь разницей, что это будет не на часок, а на всю вашу жизнь. Но ведь никто же не сможет сказать, что вы полностью исчезли, не правда ли?
Марта молчала, уставясь взглядом куда-то в пустоту. Грубер улыбался, такая перспектива была ему явно по душе. Я решил бросить на стол моего джокера:
— Действительно это крайне интересно, мэтр. Но я вижу тут одну крохотную проблему.
— Какую?
— Вы согласны со мной, что нельзя требовать от ягненка, чтобы он превратился в волка, равно как и от гороскопа, чтобы он в точности предсказал ваше будущее?
— К делу, фон Клаузен, к делу, я тороплюсь.
— А дело в том, что я не Грегор фон Клаузен.
Грубер расхохотался. Марта обернулась ко мне с сокрушенным выражением, словно школьная учительница, которой стыдно перед инспектором академии за ответ своего ученика. Зильберман стряхнул пепел с сигарки и вздохнул:
— Вы меня разочаровываете, фон Клаузен.
— Меня зовут Жорж Лион. Грегор — мой брат. Шесть лет назад он погиб в катастрофе. Пытаясь ускользнуть от ваших убийц.
— Дурацкая выдумка. Почему бы вам не выдать себя за Зорро? Грубер, отведите этого господина в подвал.
Взбешенный, я вскочил на ноги.
— Да послушайте, вы! Я не Грегор. Я — банковский грабитель.
— Да, нам это уже известно. Вы дивно переквалифицировались.
— Я не Грегор! Если бы я был Грегор, я шантажировал бы вас, а если бы я вас шантажировал, неужто я стал бы грабить банки, чтобы добыть денег?
— Существуют люди исключительно алчные. Ладно, Грубер, уведите его, он утомляет меня. Кстати, вам привет от профессора Маркус…
— Неужели вы верите, что я, если бы и вправду был Грегором, рискнул бы вернуться в Германию? Да послушайте вы меня хотя бы минуту, черт возьми!
Он пребывал поначалу в нерешительности, но потом с отвращением дал Груберу знак отпустить меня. Я начал свой запутанный рассказ, стараясь быть как можно более убедительным и понимая, что правда, к сожалению, не всегда выглядит правдоподобно. Когда я закончил, Марта опустила голову, Грубер сучил ногами, ему явно не терпелось впилить мне PZ-40. Зильберман, похоже, что-то обдумывал.
— Как бы мне хотелось верить вам… Фон Клаузен мертв, наши тревоги позади. К несчастью, как вам сообщила Маркус, нас кто-то шантажирует. И если я приму гипотезу, что фон Клаузен действительно мертв, — я, прошу отметить, сказал «если», — то из нее следует: а) что некто имеет этот список; б) этим некто вполне можете оказаться вы, поскольку, если верить вам, вы являетесь его братом.
— Но я и понятия не имел, что он жив!
— А я вот не имею понятия, почему вы так упорно пытаетесь заставить нас поверить в эту дурацкую сказку. Ладно, ступайте!
Зильберман щелкнул пальцами, Грубер схватил меня и перебросил через плечо, точно девственницу, предназначенную для жертвоприношения. Зильберман застегивал пиджак.
— Я опаздываю на прием к прокурору. Дорогая, вы готовы?
Он подал руку Марте, надевшей манто из чернобурой лисы. А ведь она всегда утверждала, что ненавидит меховые шубы; еще одна ложь в пирамиде вранья, которую она воздвигла вокруг меня. Господи, каким же я был мудаком! Грубер толкнул дверь, ведущую на холодную лестницу. Я завопил:
— Зильберман, это не я вас шантажировал! Марта, да скажи ты ему, черт! Марта!
Последнее, что я увидел, прежде чем за нами захлопнулась дверь, белая, тонкая лодыжка Марты в черной лодочке. Я брыкался, как мог, но Грубер крепко держал меня. Он открыл железную дверь, и мы оказались в голой, холодной комнате. Блестящие инструменты, разложенные в белой пластиковой раковине, железный стул и операционный стол составляли все ее убранство, и эту обнадеживающую обстановочку освещала резким светом лампа под кухонным абажуром. Это уже стало несколько утомительно. Можно поверить, что больничный стиль завоевал и параллельные миры.
Грубер швырнул меня на операционный стол. Прежде чем я успел врезать ему ногами в морду, он пристегнул их к столу кожаным ремнем, а следом затянул ремень на груди. Рук своих я не чувствовал, они у меня были связаны уже несколько часов.
Он склонился надо мной, и я ощутил его смрадное дыхание. Без предупреждения он врезал мне изо всех сил кулаком в желудок, и даже на губах я почувствовал вкус желчи. Задохнувшись от боли, я бросил ему:
— Бедный недоросток!
Грубер внимательно глянул на меня и с молниеносной быстротой ударил обоими своими огромными кулаками мне по яйцам. Боль была невыносимая. Я взвыл, точно меня прижгли каленым железом. Он улыбнулся мне, уперевшись руками в бока, и со своим замедленным выговором процедил:
— Это только на закуску. А вот продолжение…
Он поднял кулачище размером с кокосовый орех, и тут пошли взрывы боли, пока я не потерял сознание.
На голову мне лилась холодная вода. Во рту стоял вкус крови. От меня воняло блевотиной. Но я был жив. И открыл глаза. Довольный Грубер отошел, держа в руке графин. Но кошмар не кончился, это был всего лишь перерыв. Грубер демонстративно заполнил здоровенный шприц, нажал на поршень, из иглы брызнул фонтанчик коричневатой жидкости. Мне все стало ясно. Забавно, мысль об утрате личности, утрате своего «я» ужасала меня куда больше, чем смерть. Я представил себе: вот я брожу, словно живой мертвец, утративший душу, — и по спине у меня пополз ледяной холодок. Стоит ли жить, если ничего не сознаешь? Все мое существо бунтовало против распада, которому собирались подвергнуть меня. Я чувствовал, что дрожу на этом операционном столе, точно подопытная собака. Я испытывал страх. Гнусный страх, который переворачивал мне все внутренности. Насвистывая вальс Штрауса, Грубер приближался ко мне, но не спеша, чтобы растянуть удовольствие. Тупая харя этого сукина сына, который держал в руках мое грядущее слабоумие, олицетворяла для меня горькую насмешку жизни.
Я сделал единственное, что еще был в силах, — плюнул ему в рожу. Он утерся тыльной стороной ладони и закатал мне рукав. Я не желал, не желал превратиться в бессмысленное животное, я хотел остаться собой, все мое тело корчилось и дергалось, а Грубер ликовал, видя мой ужас; этот подонок вовсе не собирался меня допрашивать, он хотел одного — уничтожить меня! Он резко вонзил мне в руку иголку, продолжая насвистывать, впрочем фальшивя, идиотский вальс.
Я закрыл глаза, мысленно стал декламировать «Балладу повешенных»13 — медленно-медленно, цепляясь за каждый слог, как за талисман, и ждал, что вот сейчас почувствую, как по венам у меня заструится это чертово снадобье. Но ничего не произошло, только показалось, будто в комнате откуда-то потянуло сквозняком. Я досчитал до двадцати. Грубер определенно хотел растянуть удовольствие. И, подлюга, молчал. Я еще раз досчитал до двадцати. По-прежнему ничего, если не считать, что мне на щеку что-то упало. Что он мне приготовил? Сжигаемый желанием знать, что происходит, я решился открыть глаза.
Грубер смотрел на меня, сидя на краю раковины вне круга света. В его синих глазах, казалось, застыло удивление. Наверху хлопнула дверь. Что происходит? Какую еще жестокую игру собираются сыграть со мной? Игла по-прежнему торчала у меня в руке, а Грубер, не шевелясь, не мигая, пялился на меня. Я сощурился, чтобы лучше видеть, но лампа все равно слепила глаза. Мне почудилось, будто Грубер наклонил голову. И еще немножко, и вот уже коснулся подбородком груди. Черт, неужели эта скотина заснула? Или, напротив, собирается, чтобы нанести мне последний удар? Я насмешливо прохрипел:
— Что, бедняжка, притомился?
Он не ответил. Только еще немножко склонил голову.
И тут она тихонечко оторвалась и упала ему на колени.
Я разинул рот.
На меня смотрела перерубленная шея Грубера, из нее фонтаном хлестала кровь, секач для мяса перерубил мышцы. Белокурая голова Грубера уткнулась носом в яйца. Нож начисто перерезал шею, и некоторое время голова лежала на его широком лезвии, как на подносе! К моему ужасу, отдельные капли кровавого фонтана оседали у меня на лице, точно красная, жадная мошкара.
Я резко отвернулся, чтобы не видеть этой отвратительной картины. Моя щека коснулась чего-то холодного. Скальпель! Кто-то пришел мне на помощь! Я зубами схватил скальпель за ручку и выгнулся, стараясь дотянуться до ремня, прижимающего мою грудь к столу. Ощущение было будто я позирую для афиши какого-то циркового номера. С меня сошло семь потов, прежде чем удалось подсунуть лезвие под ремень. Я начал перепиливать его. Обтянутая пластиком ручка скользила во рту, и лезвие несколько раз резануло мне кожу. Но я только стискивал зубы и продолжал свой труд. Прошла целая вечность, прежде чем ремень с отрывистым звуком лопнул. Вся грудь у меня была красна от крови, текущей из множества порезов.
Все так же сжимая скальпель в зубах, — ну в точности большевик, обезумевший от запаха крови! — я перешел на ремень, стягивающий мне лодыжки. Я был очень осторожен, к тому же приобрел кое-какой опыт, так что с ним справился довольно скоро.
Я слез со стола, встал на ноги и вслепую атаковал веревку, связывающую запястья. Я спешил, так как боялся, что в любой момент могу услышать шаги. Нейлоновый шнур быстро сдался, и я наконец вытянул перед собой руки, изрезанные, но свободные. Лицо у меня исказилось от острой боли в кончиках пальцев: стало восстанавливаться кровообращение. Я принялся растирать руки, сгибать и разгибать пальцы; сперва казалось, что они у меня сейчас взорвутся, но вскоре боль утихла.
Наконец-то я вырвал шприц, до сих пор торчавший у меня в руке, и раздавил его каблуком, как ядовитое насекомое.
Я приблизился к трупу Грубера, смирно сидящему на краю раковины, и, как зачарованный, поднял за волосы голову. Его мертвые глаза, ничуть не более выразительные, чем при жизни, смотрели на меня; рот у него был чуть приоткрыт, точно он собирался меня укусить. С отвращением я отшвырнул голову на пол, и она покатилась и остановилась у стены, словно мяч на излете.
Я расстегнул пиджак этого сукина сына, обнаружил под мышкой кобуру, вытащил оттуда «вальтер» тридцать восьмого калибра, проверил, заряжен ли он, медленно потянул на себя бронированную дверь, и она бесшумно открылась.
Ни звука. Дорога, похоже, свободна. Перепрыгивая через ступеньки, я взлетел по лестнице. Моя окровавленная рука, сжимающая нацеленный в пустоту пистолет, выглядела так, словно принадлежала герою какого-нибудь фильма ужасов. У двери гостиной я замер, прислушиваясь. Тишина. Я мягко повернул дверную ручку, ожидая, что получу сейчас пулю в голову, но комната была пуста. В воздухе еще витал аромат «Грез Востока», духов Марты. Эта комната с креслами «честерфильд», канапе, обтянутым цветастым кретоном, графином оранжада, стоящим на белой скатерти, казалась такой мирной… Не имеющей ничего общего с обезглавленным трупом в подвале. А также и с беглецом вроде меня. Выйти на прогулку покрытым кровью я, разумеется, не мог. Потому, обнаружив на вешалке около двери черное пальто, облачился в него. Погода пока еще довольно прохладная, и, одетый таким образом, я не буду привлекать внимания.
Я открыл замок и захлопнул за собой дверь. Посыпанная гравием аллея была пустынна. В ночи благоухали форситии.
Шестнадцатый день — пятница, 23 марта
Грубер молча указал мне на цветастую софу, подошел к Марте и что-то быстро сказал ей по-немецки, но я не понял, потому что говорил он очень тихо. Она покачала головой и закурила сигарету той марки, что курила всегда. Хоть ей она осталась верна…
Грубер, похоже, кого-то ждал. Надо полагать, Зильбермана. «Пусть он поскорей приезжает, чтобы поскорей с этим покончить», — думал я. И как бы во исполнение моего желания под колесами затормозившей машины заскрипел гравий. Шаркающие шаги на крыльце, два властных звонка. Марта открыла дверь. Это действительно был Зильберман в элегантном жатом костюме, с мешочками под глазами и тонкой улыбкой на устах. С наигранной жизнерадостностью он протянул мне руку:
— Дорогой Грегор, как вы себя чувствуете?
— Великолепно! А вы? Ваш оранжад превосходен. Грубер просто образцовый хозяин. Ну а Марта, как всегда, очаровательна.
Его улыбка стала еще шире, он уселся на подлокотник массивного кожаного кресла, поставив рядом палку, и закурил тонкую черную сигарку. Я любовался тем, как он ломает комедию, и ждал, когда он наконец приступит к делу. А он выпустил долгую струю дыма через ноздри, сидя в ракурсе три четверти, очень фотогеничном. Марта и Грубер недвижно стояли, руки за спиной, точно на инспекторском смотру. Зильберман внимательно созерцал меня, ну прямо тебе благожелательный, но вставший в тупик отец.
— И что же мы теперь будем делать?
— Это вы должны мне сказать.
— Ну, ну, Грегор, напротив, это вы должны мне сказать.
— Что?
— Само собой, номер сейфа, в который вы положили список.
Я пожал плечами:
— Вы, надеюсь, догадываетесь, что я сделал копии. И если я погибну, эти копии тотчас лягут на столы главных редакторов всех газет во всем мире. Так что делайте выводы, Зильберман!
— Вот потому мы и не убьем вас, дорогой Грегор. Поверьте, мы основательно обдумали этот вопрос. Есть и другие способы, кроме смерти, не дать вам причинить нам вред.
— Если я исчезну, с копиями произойдет то же самое. Я все предусмотрел, Зильберман. Давайте закончим на этом нелепую встречу, и позвольте, я уйду.
Он учтиво поклонился, его лицо с правильными чертами озарилось доброжелательной улыбкой.
— Вы правы, встреча действительно нелепая. И мы, разумеется, позволим вам уйти.
Я удивленно вскинул голову, не веря ни единому его слову. А он продолжал, цедя слова:
— Но сперва небольшая формальность. Грубер подвергнет вас основательному допросу, а вы, несомненно, знаете, что в наше время существуют столь совершенные методы допроса, что никто не способен устоять перед ними. Ну а после того как вы выложите нам все свои тайны, вам, дорогой Грегор, разумеется, будет предоставлена полная свобода. Ах да, я забыл одну маленькую деталь: после этого вы будете не способны даже повторить таблицу умножения на два, но сейчас при наличии калькуляторов так ли уж необходимо помнить ее?
И он разразился звонким смехом. А поскольку я молчал, он продолжил:
— Вам не приходилось слышать про PZ-сорок? Это производное группы галлюциногенных эргоалкалоидов, синтезированное в Советском Союзе. Когда он еще был Советским, ха-ха-ха! Они там использовали его в своих психушках. На «опасных» больных, вы понимаете меня? Это средство полностью вычищает мозг, и после месяца его приема даже лауреат Нобелевской премии оказывается не способен есть чайной ложечкой. Несомненное преимущество его в том, что внешне человек не меняется. Нарушения происходят только в мозгу. Так что вы получите, как сказал бы Жак Брель, редкостный шанс быть одновременно красивым и глупым, с той лишь разницей, что это будет не на часок, а на всю вашу жизнь. Но ведь никто же не сможет сказать, что вы полностью исчезли, не правда ли?
Марта молчала, уставясь взглядом куда-то в пустоту. Грубер улыбался, такая перспектива была ему явно по душе. Я решил бросить на стол моего джокера:
— Действительно это крайне интересно, мэтр. Но я вижу тут одну крохотную проблему.
— Какую?
— Вы согласны со мной, что нельзя требовать от ягненка, чтобы он превратился в волка, равно как и от гороскопа, чтобы он в точности предсказал ваше будущее?
— К делу, фон Клаузен, к делу, я тороплюсь.
— А дело в том, что я не Грегор фон Клаузен.
Грубер расхохотался. Марта обернулась ко мне с сокрушенным выражением, словно школьная учительница, которой стыдно перед инспектором академии за ответ своего ученика. Зильберман стряхнул пепел с сигарки и вздохнул:
— Вы меня разочаровываете, фон Клаузен.
— Меня зовут Жорж Лион. Грегор — мой брат. Шесть лет назад он погиб в катастрофе. Пытаясь ускользнуть от ваших убийц.
— Дурацкая выдумка. Почему бы вам не выдать себя за Зорро? Грубер, отведите этого господина в подвал.
Взбешенный, я вскочил на ноги.
— Да послушайте, вы! Я не Грегор. Я — банковский грабитель.
— Да, нам это уже известно. Вы дивно переквалифицировались.
— Я не Грегор! Если бы я был Грегор, я шантажировал бы вас, а если бы я вас шантажировал, неужто я стал бы грабить банки, чтобы добыть денег?
— Существуют люди исключительно алчные. Ладно, Грубер, уведите его, он утомляет меня. Кстати, вам привет от профессора Маркус…
— Неужели вы верите, что я, если бы и вправду был Грегором, рискнул бы вернуться в Германию? Да послушайте вы меня хотя бы минуту, черт возьми!
Он пребывал поначалу в нерешительности, но потом с отвращением дал Груберу знак отпустить меня. Я начал свой запутанный рассказ, стараясь быть как можно более убедительным и понимая, что правда, к сожалению, не всегда выглядит правдоподобно. Когда я закончил, Марта опустила голову, Грубер сучил ногами, ему явно не терпелось впилить мне PZ-40. Зильберман, похоже, что-то обдумывал.
— Как бы мне хотелось верить вам… Фон Клаузен мертв, наши тревоги позади. К несчастью, как вам сообщила Маркус, нас кто-то шантажирует. И если я приму гипотезу, что фон Клаузен действительно мертв, — я, прошу отметить, сказал «если», — то из нее следует: а) что некто имеет этот список; б) этим некто вполне можете оказаться вы, поскольку, если верить вам, вы являетесь его братом.
— Но я и понятия не имел, что он жив!
— А я вот не имею понятия, почему вы так упорно пытаетесь заставить нас поверить в эту дурацкую сказку. Ладно, ступайте!
Зильберман щелкнул пальцами, Грубер схватил меня и перебросил через плечо, точно девственницу, предназначенную для жертвоприношения. Зильберман застегивал пиджак.
— Я опаздываю на прием к прокурору. Дорогая, вы готовы?
Он подал руку Марте, надевшей манто из чернобурой лисы. А ведь она всегда утверждала, что ненавидит меховые шубы; еще одна ложь в пирамиде вранья, которую она воздвигла вокруг меня. Господи, каким же я был мудаком! Грубер толкнул дверь, ведущую на холодную лестницу. Я завопил:
— Зильберман, это не я вас шантажировал! Марта, да скажи ты ему, черт! Марта!
Последнее, что я увидел, прежде чем за нами захлопнулась дверь, белая, тонкая лодыжка Марты в черной лодочке. Я брыкался, как мог, но Грубер крепко держал меня. Он открыл железную дверь, и мы оказались в голой, холодной комнате. Блестящие инструменты, разложенные в белой пластиковой раковине, железный стул и операционный стол составляли все ее убранство, и эту обнадеживающую обстановочку освещала резким светом лампа под кухонным абажуром. Это уже стало несколько утомительно. Можно поверить, что больничный стиль завоевал и параллельные миры.
Грубер швырнул меня на операционный стол. Прежде чем я успел врезать ему ногами в морду, он пристегнул их к столу кожаным ремнем, а следом затянул ремень на груди. Рук своих я не чувствовал, они у меня были связаны уже несколько часов.
Он склонился надо мной, и я ощутил его смрадное дыхание. Без предупреждения он врезал мне изо всех сил кулаком в желудок, и даже на губах я почувствовал вкус желчи. Задохнувшись от боли, я бросил ему:
— Бедный недоросток!
Грубер внимательно глянул на меня и с молниеносной быстротой ударил обоими своими огромными кулаками мне по яйцам. Боль была невыносимая. Я взвыл, точно меня прижгли каленым железом. Он улыбнулся мне, уперевшись руками в бока, и со своим замедленным выговором процедил:
— Это только на закуску. А вот продолжение…
Он поднял кулачище размером с кокосовый орех, и тут пошли взрывы боли, пока я не потерял сознание.
На голову мне лилась холодная вода. Во рту стоял вкус крови. От меня воняло блевотиной. Но я был жив. И открыл глаза. Довольный Грубер отошел, держа в руке графин. Но кошмар не кончился, это был всего лишь перерыв. Грубер демонстративно заполнил здоровенный шприц, нажал на поршень, из иглы брызнул фонтанчик коричневатой жидкости. Мне все стало ясно. Забавно, мысль об утрате личности, утрате своего «я» ужасала меня куда больше, чем смерть. Я представил себе: вот я брожу, словно живой мертвец, утративший душу, — и по спине у меня пополз ледяной холодок. Стоит ли жить, если ничего не сознаешь? Все мое существо бунтовало против распада, которому собирались подвергнуть меня. Я чувствовал, что дрожу на этом операционном столе, точно подопытная собака. Я испытывал страх. Гнусный страх, который переворачивал мне все внутренности. Насвистывая вальс Штрауса, Грубер приближался ко мне, но не спеша, чтобы растянуть удовольствие. Тупая харя этого сукина сына, который держал в руках мое грядущее слабоумие, олицетворяла для меня горькую насмешку жизни.
Я сделал единственное, что еще был в силах, — плюнул ему в рожу. Он утерся тыльной стороной ладони и закатал мне рукав. Я не желал, не желал превратиться в бессмысленное животное, я хотел остаться собой, все мое тело корчилось и дергалось, а Грубер ликовал, видя мой ужас; этот подонок вовсе не собирался меня допрашивать, он хотел одного — уничтожить меня! Он резко вонзил мне в руку иголку, продолжая насвистывать, впрочем фальшивя, идиотский вальс.
Я закрыл глаза, мысленно стал декламировать «Балладу повешенных»13 — медленно-медленно, цепляясь за каждый слог, как за талисман, и ждал, что вот сейчас почувствую, как по венам у меня заструится это чертово снадобье. Но ничего не произошло, только показалось, будто в комнате откуда-то потянуло сквозняком. Я досчитал до двадцати. Грубер определенно хотел растянуть удовольствие. И, подлюга, молчал. Я еще раз досчитал до двадцати. По-прежнему ничего, если не считать, что мне на щеку что-то упало. Что он мне приготовил? Сжигаемый желанием знать, что происходит, я решился открыть глаза.
Грубер смотрел на меня, сидя на краю раковины вне круга света. В его синих глазах, казалось, застыло удивление. Наверху хлопнула дверь. Что происходит? Какую еще жестокую игру собираются сыграть со мной? Игла по-прежнему торчала у меня в руке, а Грубер, не шевелясь, не мигая, пялился на меня. Я сощурился, чтобы лучше видеть, но лампа все равно слепила глаза. Мне почудилось, будто Грубер наклонил голову. И еще немножко, и вот уже коснулся подбородком груди. Черт, неужели эта скотина заснула? Или, напротив, собирается, чтобы нанести мне последний удар? Я насмешливо прохрипел:
— Что, бедняжка, притомился?
Он не ответил. Только еще немножко склонил голову.
И тут она тихонечко оторвалась и упала ему на колени.
Я разинул рот.
На меня смотрела перерубленная шея Грубера, из нее фонтаном хлестала кровь, секач для мяса перерубил мышцы. Белокурая голова Грубера уткнулась носом в яйца. Нож начисто перерезал шею, и некоторое время голова лежала на его широком лезвии, как на подносе! К моему ужасу, отдельные капли кровавого фонтана оседали у меня на лице, точно красная, жадная мошкара.
Я резко отвернулся, чтобы не видеть этой отвратительной картины. Моя щека коснулась чего-то холодного. Скальпель! Кто-то пришел мне на помощь! Я зубами схватил скальпель за ручку и выгнулся, стараясь дотянуться до ремня, прижимающего мою грудь к столу. Ощущение было будто я позирую для афиши какого-то циркового номера. С меня сошло семь потов, прежде чем удалось подсунуть лезвие под ремень. Я начал перепиливать его. Обтянутая пластиком ручка скользила во рту, и лезвие несколько раз резануло мне кожу. Но я только стискивал зубы и продолжал свой труд. Прошла целая вечность, прежде чем ремень с отрывистым звуком лопнул. Вся грудь у меня была красна от крови, текущей из множества порезов.
Все так же сжимая скальпель в зубах, — ну в точности большевик, обезумевший от запаха крови! — я перешел на ремень, стягивающий мне лодыжки. Я был очень осторожен, к тому же приобрел кое-какой опыт, так что с ним справился довольно скоро.
Я слез со стола, встал на ноги и вслепую атаковал веревку, связывающую запястья. Я спешил, так как боялся, что в любой момент могу услышать шаги. Нейлоновый шнур быстро сдался, и я наконец вытянул перед собой руки, изрезанные, но свободные. Лицо у меня исказилось от острой боли в кончиках пальцев: стало восстанавливаться кровообращение. Я принялся растирать руки, сгибать и разгибать пальцы; сперва казалось, что они у меня сейчас взорвутся, но вскоре боль утихла.
Наконец-то я вырвал шприц, до сих пор торчавший у меня в руке, и раздавил его каблуком, как ядовитое насекомое.
Я приблизился к трупу Грубера, смирно сидящему на краю раковины, и, как зачарованный, поднял за волосы голову. Его мертвые глаза, ничуть не более выразительные, чем при жизни, смотрели на меня; рот у него был чуть приоткрыт, точно он собирался меня укусить. С отвращением я отшвырнул голову на пол, и она покатилась и остановилась у стены, словно мяч на излете.
Я расстегнул пиджак этого сукина сына, обнаружил под мышкой кобуру, вытащил оттуда «вальтер» тридцать восьмого калибра, проверил, заряжен ли он, медленно потянул на себя бронированную дверь, и она бесшумно открылась.
Ни звука. Дорога, похоже, свободна. Перепрыгивая через ступеньки, я взлетел по лестнице. Моя окровавленная рука, сжимающая нацеленный в пустоту пистолет, выглядела так, словно принадлежала герою какого-нибудь фильма ужасов. У двери гостиной я замер, прислушиваясь. Тишина. Я мягко повернул дверную ручку, ожидая, что получу сейчас пулю в голову, но комната была пуста. В воздухе еще витал аромат «Грез Востока», духов Марты. Эта комната с креслами «честерфильд», канапе, обтянутым цветастым кретоном, графином оранжада, стоящим на белой скатерти, казалась такой мирной… Не имеющей ничего общего с обезглавленным трупом в подвале. А также и с беглецом вроде меня. Выйти на прогулку покрытым кровью я, разумеется, не мог. Потому, обнаружив на вешалке около двери черное пальто, облачился в него. Погода пока еще довольно прохладная, и, одетый таким образом, я не буду привлекать внимания.
Я открыл замок и захлопнул за собой дверь. Посыпанная гравием аллея была пустынна. В ночи благоухали форситии.
Шестнадцатый день — пятница, 23 марта
Я взглянул на часы: ноль двенадцать. Все вокруг тонуло в темноте. Нигде ни огонька. Куда ни глянь, только волнистый очерк на небе густого леса, сквозь который проходит дорога, ведущая к замку. Я понятия не имел, где нахожусь. Вполне возможно, до ближайшего населенного пункта несколько километров, и я подумал, что брести пешком по дорогам не самое разумное, разве что попытаться выдать себя за лесного человека. Пожалуй, разумней будет подождать, когда вернутся Зильберман и Марта. Уходя, Зильберман бросил: «До скорой встречи», — и эти его слова все еще звучали у меня в ушах. Надо думать, произнес он это не зря.
С пистолетом в руке я устроился за колючей живой изгородью, что шла вдоль аллеи; сидел, привалясь спиной к стволу толстенной ивы и плотно закутавшись в пальто, приготовясь к долгому бодрствованию. Смутная мысль о неизвестном, который отделил голову Грубера от его мускулистого тела и сейчас, быть может, бродит где-то поблизости, несколько беспокоила меня, и я решил не спать…
Я внезапно проснулся. Лучи фар, прорезав темноту, полоснули по фасаду замка. Проклиная свою сонливость, я глянул на часы: два сорок пять! Видно, они не скучали… Я сжал рукоятку пистолета и осторожно поднялся. Хлопнули дверцы. Раздался голос Зильбермана, сочащийся приторной любезностью:
— Нет, нет, только после вас. Марта, дорогая, покажите дорогу…
В свете фар я увидел силуэт Марты, поднимающейся по ступенькам крыльца; за нею шли двое мужчин. Зильберман, опирающийся на трость и похожий на неуклюжее насекомое, и второй, высокий и худой. Гость. Мне повезло…
В этот момент шофер выключил фары, и троица оказалась в кругу света от фонаря семнадцатого века, висящего над входной дверью.
И тут от удивления у меня перехватило дыхание: я узнал Ланцманна. Зильберман сказал:
— Нам ведь нужно о многом побеседовать, не правда ли, доктор?
— Боюсь, вы правы, — вежливо подтвердил Ланцманн.
Марта ключом открыла дверь, и они вошли в гостиную.
Что может означать весь этот цирк?
Шофер вышел из машины и, повернувшись ко мне спиной, закурил сигарету, которую он прикрывал от леденящего ветра сложенными воронкой ладонями. Я прыгнул и врезал ему рукояткой пистолета по затылку. Без единого звука он рухнул наземь. Я наклонился, перевернул его, снял с него пиджак и брюки, связал ему ими руки и ноги, потом забил в рот вместо кляпа свернутые комком собственные его носки, надеясь, что он не подохнет от их вони. Подхватил его за плечи и оттащил за машину. Он был страшно тяжелый, и мне пришлось попотеть, чтобы затолкать его в багажник, но в конце концов кое-как мне это удалось. Ключи автомобиля еще торчали в приборной панели. Я вытащил их, запер багажник, сунул ключи к себе в карман и подкрался к одному из окон, укрываясь от взглядов за диким виноградом, увивающим стену.
А в гостиной Зильберман достал бутылку шампанского, хрустальные фужеры и подал один из них Ланцманну, расположившемуся в кожаном кресле. Марта сняла манто из невинно убиенных лис и стояла с сигаретой у камина, совершенно неотразимая в узком платье из пурпурного шелка, обтягивающем ее точеные бедра. Эта милая компания выглядела такой безобидной. Пламя, горящее в камине, порозовило их лица. Вдруг Марта направилась, как мне показалось, ко мне, и я мгновенно отшатнулся, но, оказывается, она просто решила приоткрыть окно. Бледное ее лицо выделялось в темноте, и она долго, как плененный зверек, вдыхала холодный воздух. Почему-то меня это растрогало. Прозвучал металлический голос Зильбермана:
— Марта, сходите, пожалуйста, взгляните, что там поделывает наш друг Грубер.
Марте придется спуститься в подвал!
Она сделала глубокий вдох, который заметил лишь я один, с видимым сожалением прикрыла створки окна, но невольно оставила тоненькую щелку, благодаря которой я мог слышать их разговоры.
Через несколько минут им станет известно, что я сбежал. Интересная будет сцена. Я напряг слух. Зильберман маленькими глоточками смаковал шампанское, Ланцманн протирал очки.
— Ну хорошо, — медовым голосом протянул Зильберман, — перейдем к нашим делам.
— Мне крайне любопытно узнать, дорогой мэтр, что побудило вас столь настойчиво жаждать встречи со мной. Ведь, насколько мне известно, мы придерживаемся несколько разных… взглядов.
— Речь идет отнюдь не о политических взглядах, доктор, а об одном из ваших пациентов, который, к нашему обоюдному несчастью, встал на дороге и вам и мне.
Ланцманн напрягся, и я увидел в его светлых глазах настороженность.
— Надеюсь, вы не станете настаивать, чтобы я выдал вам профессиональную тайну…
В этот момент вернулась Марта, лицо ее было совершенно безмятежно. Сердце у меня забухало. Зильберман обернулся к ней:
— Ну как там Грубер?
— Он, видимо, вышел, я не нашла его.
Вид у Зильбермана был крайне раздосадованный.
— Вышел? А…
— Дверь заперта на ключ.
Заперта на ключ? Интересная новость. Что же получается, неизвестный, взявший на себя инициативу (крайне похвальную!) обезглавить Грубера, вернулся и закрыл дверь, чтобы по возможности оттянуть обнаружение трупа? Зильберман, похоже, был раздражен, но присутствие Ланцманна, который с интересом наблюдал за ним, удержало его от дальнейших расспросов. Марта вернулась к камину и стояла, позолоченная отсветом пламени, — самый обольстительный демон, который когда-либо вырывался из ада.
Зильберман снова налил шампанского, но Ланцманн жестом показал, что не будет пить.
— Доктор, я прямо к сути. Вы — умный человек. Я же человек практический. Вы поймете, что у меня есть все основания задать вам кое-какие вопросы.
Ланцманн ничего не ответил, делая вид, будто любуется сложным узором черно-синего персидского ковра. Зильберман поинтересовался:
— Объясните мне, почему вы сегодня вечером выдали полиции одного из своих пациентов?
Ланцманн поднял голову и взглянул в лицо Зильберману.
— Этот человек стал опасен. Он душевнобольной. Но вас это ни в коей мере не касается. Скорей уж я должен спросить у вас, почему вы установили за мной слежку.
— Ну-ну, доктор, давайте обойдемся без громких слов… Следил я не за вами, а за вашим больным. И о нем я и хочу побеседовать с вами.
— Сожалею, но мне нечего вам сообщить.
— Доктор, доктор, ну не принуждайте меня к крайностям, о которых мы оба потом будем сожалеть.
— Это что, угроза? Думаю, мне пора откланяться. Прошу меня извинить.
Ланцманн с достоинством поднялся, в своем клетчатом костюме он смахивал на английского пастора.
Зильберман тоже поднялся и наигранно откровенным, искренним голосом человека, привычного брать быка за рога, объявил:
— Доктор, этот ваш больной нанес мне тяжкое оскорбление. Вот почему я позволил себе просить вас об информации. Вы же сами сказали, что он опасен. И у меня есть все основания полагать, что опасность грозит и мне. Он когда-нибудь упоминал вам о некоем Грегоре фон Клаузене?
О, наконец-то подошли к главному. Я затаил дыхание. У Марты был такой вид, будто все это ей безумно надоело. Ланцманн выпрямился.
— Мой больной — человек с нарушенной психикой. Он убежден, будто у него есть брат-близнец, которого преследуют толпы убийц по причине какой-то жуткой тайны. Не позволяйте ему втянуть себя в эти его фантазии.
Так значит, голова Грубера, скатившаяся тому на колени, фантазия?! Ланцманн уже направился к выходу, и я приготовился вступить в игру, чтобы, как говорится, «одним махом семерых убивахом», но тут прозвучал голос Зильбермана, прозвучал чуть громче и чуть решительней:
— Доктор, я прошу вас еще ненадолго задержаться.
— Извините, нет. Нам больше не о чем говорить.
— Мне крайне огорчительно, но я вынужден не согласиться с вами. Если вы соблаговолите обернуться…
Ланцманн со вздохом повернулся к любезнейшему Зильберману и к «беретте», которую тот нацелил в тощий живот выдающегося психоаналитика. На суровом лике Ланцманна явилась недоуменная гримаса.
— Что означает эта дурацкая комедия?
— Доктор Ланцманн, мне неизвестно, что мог рассказать вам наш общий друг, но что бы он вам ни рассказал, в любом случае он рассказал вам слишком много, чтобы вы могли надеяться продолжать свою деятельность, если не дадите нам некоторые гарантии.
— Гарантии? О чем вы?
— Я хочу получить историю болезни этого больного, а также магнитофонные записи сеансов.
— Никогда!
Зильберман пожал плечами:
— Право же, не стоит произносить столь громкие слова. Мы спокойно подождем, когда вернется мой друг Грубер, и он проводит вас к вам в кабинет, где вы поищете эти документы. Поверьте, я сумею быть благодарным за ваше сотрудничество.
— Вы и впрямь уверены, что вам все дозволено!
Ланцманн с отвращением смотрел на Зильбермана.
Тот снова пожал плечами и обратился к Марте:
— Марта, налейте нам немножко шампанского.
Марта, повернувшись к ним спиной, разлила шампанское, и я со своего места заметил, что она бросила в один бокал какую-то таблетку. Наверно, чтобы успокоить Ланцманна. Но если они намерены дождаться Грубера, то ожидание может затянуться навечно. Я решил, что пришла пора вмешаться.
Подождав, когда Марта выйдет на середину комнаты и протянет бокал Ланцманну (тот взял его), я выступил на сцену за спиной у Зильбермана. Естественно, в руке у меня был пистолет.
— Будьте добры поднять руки.
Зильберман мгновенно обернулся, держа палец на спусковом крючке, и я выстрелил одновременно с ним. Моя пуля раздробила ему запястье. С криком ярости и боли он выпустил пистолет и шлепнулся на канапе. Выкатив глаза, он закричал:
— Вы с ума сошли!
— Только что это же самое вам сказал доктор. Марта, Ланцманн, сядьте на канапе.
Они медленно уселись, держа руки на виду. Марта выглядела совершенно невозмутимой. У Зильбермана текла из раны кровь, окрашивая красным рукав и цветастый кретон канапе. Он зажимал рану желтым шелковым платком, пытаясь придать побледневшему от боли лицу спокойное выражение. Я приблизился к ним, сохраняя безопасную дистанцию, схватил бутылку шампанского и долго пил из горлышка. Шампанское было холодное и приятно пенилось. Оно меня несколько приободрило. Итак, все главные действующие лица драмы сошлись вместе. Можно начинать последний акт. Я сел на подлокотник одного из кресел, держа под прицелом милую троицу. Они смотрели на меня, недвижные, как статуэтки саксонского фарфора. Первым делом я обратился к Ланцманну:
С пистолетом в руке я устроился за колючей живой изгородью, что шла вдоль аллеи; сидел, привалясь спиной к стволу толстенной ивы и плотно закутавшись в пальто, приготовясь к долгому бодрствованию. Смутная мысль о неизвестном, который отделил голову Грубера от его мускулистого тела и сейчас, быть может, бродит где-то поблизости, несколько беспокоила меня, и я решил не спать…
Я внезапно проснулся. Лучи фар, прорезав темноту, полоснули по фасаду замка. Проклиная свою сонливость, я глянул на часы: два сорок пять! Видно, они не скучали… Я сжал рукоятку пистолета и осторожно поднялся. Хлопнули дверцы. Раздался голос Зильбермана, сочащийся приторной любезностью:
— Нет, нет, только после вас. Марта, дорогая, покажите дорогу…
В свете фар я увидел силуэт Марты, поднимающейся по ступенькам крыльца; за нею шли двое мужчин. Зильберман, опирающийся на трость и похожий на неуклюжее насекомое, и второй, высокий и худой. Гость. Мне повезло…
В этот момент шофер выключил фары, и троица оказалась в кругу света от фонаря семнадцатого века, висящего над входной дверью.
И тут от удивления у меня перехватило дыхание: я узнал Ланцманна. Зильберман сказал:
— Нам ведь нужно о многом побеседовать, не правда ли, доктор?
— Боюсь, вы правы, — вежливо подтвердил Ланцманн.
Марта ключом открыла дверь, и они вошли в гостиную.
Что может означать весь этот цирк?
Шофер вышел из машины и, повернувшись ко мне спиной, закурил сигарету, которую он прикрывал от леденящего ветра сложенными воронкой ладонями. Я прыгнул и врезал ему рукояткой пистолета по затылку. Без единого звука он рухнул наземь. Я наклонился, перевернул его, снял с него пиджак и брюки, связал ему ими руки и ноги, потом забил в рот вместо кляпа свернутые комком собственные его носки, надеясь, что он не подохнет от их вони. Подхватил его за плечи и оттащил за машину. Он был страшно тяжелый, и мне пришлось попотеть, чтобы затолкать его в багажник, но в конце концов кое-как мне это удалось. Ключи автомобиля еще торчали в приборной панели. Я вытащил их, запер багажник, сунул ключи к себе в карман и подкрался к одному из окон, укрываясь от взглядов за диким виноградом, увивающим стену.
А в гостиной Зильберман достал бутылку шампанского, хрустальные фужеры и подал один из них Ланцманну, расположившемуся в кожаном кресле. Марта сняла манто из невинно убиенных лис и стояла с сигаретой у камина, совершенно неотразимая в узком платье из пурпурного шелка, обтягивающем ее точеные бедра. Эта милая компания выглядела такой безобидной. Пламя, горящее в камине, порозовило их лица. Вдруг Марта направилась, как мне показалось, ко мне, и я мгновенно отшатнулся, но, оказывается, она просто решила приоткрыть окно. Бледное ее лицо выделялось в темноте, и она долго, как плененный зверек, вдыхала холодный воздух. Почему-то меня это растрогало. Прозвучал металлический голос Зильбермана:
— Марта, сходите, пожалуйста, взгляните, что там поделывает наш друг Грубер.
Марте придется спуститься в подвал!
Она сделала глубокий вдох, который заметил лишь я один, с видимым сожалением прикрыла створки окна, но невольно оставила тоненькую щелку, благодаря которой я мог слышать их разговоры.
Через несколько минут им станет известно, что я сбежал. Интересная будет сцена. Я напряг слух. Зильберман маленькими глоточками смаковал шампанское, Ланцманн протирал очки.
— Ну хорошо, — медовым голосом протянул Зильберман, — перейдем к нашим делам.
— Мне крайне любопытно узнать, дорогой мэтр, что побудило вас столь настойчиво жаждать встречи со мной. Ведь, насколько мне известно, мы придерживаемся несколько разных… взглядов.
— Речь идет отнюдь не о политических взглядах, доктор, а об одном из ваших пациентов, который, к нашему обоюдному несчастью, встал на дороге и вам и мне.
Ланцманн напрягся, и я увидел в его светлых глазах настороженность.
— Надеюсь, вы не станете настаивать, чтобы я выдал вам профессиональную тайну…
В этот момент вернулась Марта, лицо ее было совершенно безмятежно. Сердце у меня забухало. Зильберман обернулся к ней:
— Ну как там Грубер?
— Он, видимо, вышел, я не нашла его.
Вид у Зильбермана был крайне раздосадованный.
— Вышел? А…
— Дверь заперта на ключ.
Заперта на ключ? Интересная новость. Что же получается, неизвестный, взявший на себя инициативу (крайне похвальную!) обезглавить Грубера, вернулся и закрыл дверь, чтобы по возможности оттянуть обнаружение трупа? Зильберман, похоже, был раздражен, но присутствие Ланцманна, который с интересом наблюдал за ним, удержало его от дальнейших расспросов. Марта вернулась к камину и стояла, позолоченная отсветом пламени, — самый обольстительный демон, который когда-либо вырывался из ада.
Зильберман снова налил шампанского, но Ланцманн жестом показал, что не будет пить.
— Доктор, я прямо к сути. Вы — умный человек. Я же человек практический. Вы поймете, что у меня есть все основания задать вам кое-какие вопросы.
Ланцманн ничего не ответил, делая вид, будто любуется сложным узором черно-синего персидского ковра. Зильберман поинтересовался:
— Объясните мне, почему вы сегодня вечером выдали полиции одного из своих пациентов?
Ланцманн поднял голову и взглянул в лицо Зильберману.
— Этот человек стал опасен. Он душевнобольной. Но вас это ни в коей мере не касается. Скорей уж я должен спросить у вас, почему вы установили за мной слежку.
— Ну-ну, доктор, давайте обойдемся без громких слов… Следил я не за вами, а за вашим больным. И о нем я и хочу побеседовать с вами.
— Сожалею, но мне нечего вам сообщить.
— Доктор, доктор, ну не принуждайте меня к крайностям, о которых мы оба потом будем сожалеть.
— Это что, угроза? Думаю, мне пора откланяться. Прошу меня извинить.
Ланцманн с достоинством поднялся, в своем клетчатом костюме он смахивал на английского пастора.
Зильберман тоже поднялся и наигранно откровенным, искренним голосом человека, привычного брать быка за рога, объявил:
— Доктор, этот ваш больной нанес мне тяжкое оскорбление. Вот почему я позволил себе просить вас об информации. Вы же сами сказали, что он опасен. И у меня есть все основания полагать, что опасность грозит и мне. Он когда-нибудь упоминал вам о некоем Грегоре фон Клаузене?
О, наконец-то подошли к главному. Я затаил дыхание. У Марты был такой вид, будто все это ей безумно надоело. Ланцманн выпрямился.
— Мой больной — человек с нарушенной психикой. Он убежден, будто у него есть брат-близнец, которого преследуют толпы убийц по причине какой-то жуткой тайны. Не позволяйте ему втянуть себя в эти его фантазии.
Так значит, голова Грубера, скатившаяся тому на колени, фантазия?! Ланцманн уже направился к выходу, и я приготовился вступить в игру, чтобы, как говорится, «одним махом семерых убивахом», но тут прозвучал голос Зильбермана, прозвучал чуть громче и чуть решительней:
— Доктор, я прошу вас еще ненадолго задержаться.
— Извините, нет. Нам больше не о чем говорить.
— Мне крайне огорчительно, но я вынужден не согласиться с вами. Если вы соблаговолите обернуться…
Ланцманн со вздохом повернулся к любезнейшему Зильберману и к «беретте», которую тот нацелил в тощий живот выдающегося психоаналитика. На суровом лике Ланцманна явилась недоуменная гримаса.
— Что означает эта дурацкая комедия?
— Доктор Ланцманн, мне неизвестно, что мог рассказать вам наш общий друг, но что бы он вам ни рассказал, в любом случае он рассказал вам слишком много, чтобы вы могли надеяться продолжать свою деятельность, если не дадите нам некоторые гарантии.
— Гарантии? О чем вы?
— Я хочу получить историю болезни этого больного, а также магнитофонные записи сеансов.
— Никогда!
Зильберман пожал плечами:
— Право же, не стоит произносить столь громкие слова. Мы спокойно подождем, когда вернется мой друг Грубер, и он проводит вас к вам в кабинет, где вы поищете эти документы. Поверьте, я сумею быть благодарным за ваше сотрудничество.
— Вы и впрямь уверены, что вам все дозволено!
Ланцманн с отвращением смотрел на Зильбермана.
Тот снова пожал плечами и обратился к Марте:
— Марта, налейте нам немножко шампанского.
Марта, повернувшись к ним спиной, разлила шампанское, и я со своего места заметил, что она бросила в один бокал какую-то таблетку. Наверно, чтобы успокоить Ланцманна. Но если они намерены дождаться Грубера, то ожидание может затянуться навечно. Я решил, что пришла пора вмешаться.
Подождав, когда Марта выйдет на середину комнаты и протянет бокал Ланцманну (тот взял его), я выступил на сцену за спиной у Зильбермана. Естественно, в руке у меня был пистолет.
— Будьте добры поднять руки.
Зильберман мгновенно обернулся, держа палец на спусковом крючке, и я выстрелил одновременно с ним. Моя пуля раздробила ему запястье. С криком ярости и боли он выпустил пистолет и шлепнулся на канапе. Выкатив глаза, он закричал:
— Вы с ума сошли!
— Только что это же самое вам сказал доктор. Марта, Ланцманн, сядьте на канапе.
Они медленно уселись, держа руки на виду. Марта выглядела совершенно невозмутимой. У Зильбермана текла из раны кровь, окрашивая красным рукав и цветастый кретон канапе. Он зажимал рану желтым шелковым платком, пытаясь придать побледневшему от боли лицу спокойное выражение. Я приблизился к ним, сохраняя безопасную дистанцию, схватил бутылку шампанского и долго пил из горлышка. Шампанское было холодное и приятно пенилось. Оно меня несколько приободрило. Итак, все главные действующие лица драмы сошлись вместе. Можно начинать последний акт. Я сел на подлокотник одного из кресел, держа под прицелом милую троицу. Они смотрели на меня, недвижные, как статуэтки саксонского фарфора. Первым делом я обратился к Ланцманну: