Брижит Обер
Железная роза
Первый день — четверг, 8 марта
Над кофе в сером утреннем полусвете поднимался пар. Я сидел в темной кухне, держа чашку в руке. Утром, со сна, я, видно, плохо переношу резкий электрический свет и предпочитаю возиться в полусумраке. Метрах в ста напротив зажегся свет в кухне у Бренделей. За все четыре года, что я тут живу, я раза два, не больше, перекинулся с ними парой слов. И не потому, что испытываю к ним какую-то антипатию, просто лучше, если мои отношения с соседями будут ограничиваться самым необходимым минимумом.
Я взглянул на часы: семь. Опаздываю. Знай я, что меня ожидает, ей-Богу, не стал бы спешить, чтобы успеть вовремя! И может, даже сделал бы все, чтобы как-то вычеркнуть этот день… Но, увы, что бы там ни писали о вездесущности паранормальных сил, мне ни разу в жизни не удалось испытать на себе хоть какое-то, даже самое ничтожное проявление телепатии. И потому в совершенном неведении я был готов двинуться навстречу своей судьбе.
В проеме двери появилась заспанная Марта. Прядь черных волос свисала над ее темными глазами. Она улыбнулась мне, зябко запахнув красный шелковый халат, под которым было только нагое матово-белое тело. Я подал ей чашку кофе. Она пила его, задумчиво поглядывая на меня большими черными глазами. Марта после пробуждения напоминает мне потягивающуюся кошечку. Подавив зевок, она прищелкнула пальцами, вспомнив, что хотела мне сказать:
— Жорж, ты не забыл, что на обратном пути тебе надо заехать в чистку?
Я кивнул, допил кофе и встал. Марта протянула мне руки. Я наклонился к ней и поцеловал там, где больше всего люблю ее запах, на затылке за ухом, у самых волос.
— До вечера. Будь умницей.
— Тут ты можешь быть совершенно спокоен: мне нужно съездить к маме.
Мать Марты старая и больная. Живет она в пятидесяти километрах от нас в маленьком коттедже и категорически отказывается переселяться из него. Когда я в отлучке, Марта часто отправляется к матери, чтобы привезти ей продуктов и вообще просто побыть с нею. Ни дать ни взять, Красная Шапочка! Марта всегда была немножко необщительной. Я не знаком ни с какими ее друзьями. Впечатление такое, будто ее вполне устраивает жизнь, заполненная искусством, музыкой, книгами и мной. Она взглянула, как я застегиваю коричневый твидовый пиджак, оценила мою шелковую рубашку бронзового цвета и кашемировый галстук с неброским узором и улыбнулась.
— Для кого это ты так вырядился? Уж не для своей ли секретарши?
— У меня важная встреча.
— Я вижу…
Она скорчила недоверчивую и насмешливую гримаску, а я, подавив соблазн обнять ее, поскольку тогда бы уж точно опоздал, послал ей воздушный поцелуй и вышел в холод раннего утра.
Я нажал на кнопку, дверь гаража открылась, и я торопливо уселся в темно-синюю «ланчу». Подмораживало, потому я сразу поставил отопление на максимум. Ветровое стекло было покрыто изморозью, на обочинах лежал иней.
Живем мы не в Женеве, а в весьма шикарном поселке для избранных, стоящем посреди леса. Большие виллы, создающие иллюзию изолированности, при каждой бассейн, который сейчас накрыт брезентом. Марта очень любит плавать. А вообще к спорту у нее отвращение, и она никогда не сопровождает меня, когда я отправляюсь на прогулку или плаваю на байдарке.
После включения системы отопления привычно и противно запахло горелым, но запах этот скоро исчезнет. Из чащи, треща, вылетела сорока. Я нажал на кнопку и опустил на несколько сантиметров стекло, вдыхая полной грудью сырой, пахнущий лесом утренний воздух.
На полной скорости я подкатил к автостраде и выехал на нее. Вскоре показался дорожный щит с указателем поворота на двадцать второе шоссе. Туда, где находится резиденция «СЕЛМКО», компании, в которой я якобы служу. Большая импортно-экспортная контора, в которой я «состою» консультантом по международным вопросам. Это служит оправданием моим частым разъездам, причем без всякого графика. Во всяком случае это то, во что верит Марта и наши немногочисленные знакомые. У меня имеется пластиковая карточка с моей фотографией и удостоверение личности, почти что настоящие. А у Марты есть номер телефона, по которому она звонит, если у нее появляется надобность связаться со мной. По нему девица, состоящая у меня на жалованье, неизменно отвечает, что я вышел или нахожусь на совещании, и спрашивает, что мне передать. Всякий раз, прежде чем ехать домой, я отзваниваю ей.
Я спокойно миновал поворот на двадцать второе шоссе, а через полкилометра свернул на развилке к аэропорту. Семь двадцать девять. Опаздываю. Я включил указатель поворота и перестроился, чтобы попасть к паркингу № 2, где время стоянки ограничено двадцатью четырьмя часами. Схватив кейс-атташе, я почти бегом устремился к стойке регистрации билетов. Служащая, с жаром повествующая соседке о своих вчерашних развлечениях, механически улыбнулась мне, рассеянным взглядом скользнула по моему билету и протянула посадочный талон. Спустя пятнадцать минут я уже летел из Женевы в Брюссель.
Самолет совершил посадку в девять ноль четыре. На таможенные формальности времени ушло совсем немного, я нырнул в метро и ровно в девять пятьдесят пять вышел на Центральном вокзале. Я направился к туалету.
Войдя, быстро огляделся вокруг. Макс уже был здесь, я видел его туфли под третьей дверцей. Мы назначили встречу на десять, и было точно десять. Я заперся в соседней кабинке. Переправил к нему под разделяющую нас перегородку мой чемоданчик, а он переправил мне свой. Я открыл его и не смог сдержать улыбки, прежде чем приступил к полному изменению своей внешности. Мой новый наряд — футболка в жирных пятнах, рваная куртка, выцветший парик, вязаная шерстяная шапочка, а также пластиковая сумка со всякой дрянью, в том числе с литровой бутылкой красного крепленого, — вмиг изменил меня до неузнаваемости. Я намазал лицо и руки грязным жиром, приклеил под нос пышные усы и нацепил непроницаемо черные очки. Затем разложил белую трость, трижды, как в театре, стукнул ею по полу и перепаснул чемоданчик Максу. Услышал, как открылась дверь, потом его шаги. Подождал, чтобы они как следует удалились, и тоже вышел. От моей одежды воняло скверным вином, и какой-то хорошо одетый тип с гримасой отвращения отшатнулся от меня.
В таком виде в десять тридцать пять я появился на Гран-Пляс. Немедленно отметил длинную расхлябанную фигуру Фила, который, покачиваясь, калечил на аккордеоне какой-то вальсок, терзая уши собравшихся на площади людей. Постукивая своей белой тростью, я неуверенной походкой приблизился к нему. Он окликнул меня радостным голосом профессионального пьянчужки, мы обменялись несколькими словами, после чего он отвалил, продолжая играть на аккордеоне. Ему нельзя было оставаться на площади больше получаса, полицейские начинали его гнать. Он оставил мне собаку. Помесь немецкой овчарки, вислоухая, с ошейником и поводком, как и положено собаке-поводырю. Я уселся у грязночерного фасада, поставил рядом тарелочку для подаяний и под прикрытием своих непроницаемых очков принялся наблюдать за банком.
Европейский банковский консорциум сверкал всеми своими огнями и золотыми буквами на дверях темного стекла. Уже четыре дня он находился под нашим неусыпным наблюдением. Я останусь здесь до четырех, после чего меня сменит Бенни, переодетый дипломатом, который жертвует собой, дабы принять участие в чайной церемонии в одном из многочисленных кафе, что расположены на площади.
Я подумал о Марте, которая убеждена, что я сейчас сижу, окруженный горами папок и досье. Но я никогда не был способен зарабатывать на жизнь иным способом. По сути, после того как я ушел из армии, я думал только об одном: как можно более усовершенствоваться в тонком и четком искусстве вооруженного ограбления. Воспринимал я себя чем-то вроде часовщика, чье призвание, правда, не чинить, а разрушать часовые механизмы. И совершенно не испытывал чувства вины. Начнем с того, что банки застрахованы, и у меня было ощущение, что они, страховые компании и я делаем, в сущности, примерно одно и то же дело. Ну а вдобавок обеспечиваем себе приятную и роскошную жизнь, и, даже если не брать в расчет, что зарабатываю я на этом гораздо больше, чем если бы и вправду служил в «СЕЛМКО», удовольствие, которое я при этом получаю, просто и сравнивать нельзя.
День был холодный, по синему небу неслись плотные облака, подгоняемые резким, колючим ветром. Хорошо еще дождь не лил. Если все пройдет благополучно, завтра в тринадцать десять я положу в карман двести пятьдесят тысяч бельгийских франков. Мою долю. Я старательно ободрал с сандвича с сервелатом пластиковую обертку и вонзил в него белые зубы. На площади стоял на посту легавый, но он удостоил меня только рассеянного взгляда. Бродили десятки туристов, не отрывавших глаз от путеводителей или прилипших к своим видеокамерам, и потому легавый главным образом следил за маневрами шайки мальчишек-югославов, с ловкими, шаловливыми ручонками, которые сновали в толпе.
День потихоньку шел на убыль. У меня сводило все тело, и к тому же я промерз до мозга костей. Но зато благодаря нашей системе наблюдения от нас не ускользали никакие перемещения персонала, и мы могли бы на память отрапортовать распорядок дня каждого служащего и охранника банка. Блондинка в меховом манто бросила мне в тарелочку монету. Я энергично затряс головой, благодаря ее. Сквозь свои черные очки я взглянул на часы городской ратуши. Пятнадцать сорок пять. Скоро мое дежурство закончится.
Я незаметно потянулся. Взял трость. Адольф мгновенно встрепенулся и завилял хвостом. Я похлопал его по спине. Он снова лег, а потом лизнул мне руку. Адольф — славная псина. Он принадлежал слепому старику австрийцу, одаренному изрядным чувством юмора, который в 1937 году бежал со своей родины и сорок лет бродяжил по всей Европе, пока не осел в Брюсселе, где занимался мелкими незаконными спекуляциями и где с ним познакомился Макс. Эмиль — так звали старика — одолжил Максу собаку, полагая, что та ему не скоро понадобится, и действительно, двумя днями позже банда бритоголовых, смахивающих на эсэсовцев, от которых когда-то ему удалось убежать, сожгла его живьем. Порыв ледяного ветра прервал мои размышления.
— Потерпи еще пять минут, — шепнул я заворчавшему Адольфу. Я бросил ему остаток сандвича, и он одним глотком сожрал его. В это мгновение из банка вышел толстяк, сжимающий толстую пачку денег, которую он пытался запихнуть в бумажник. И тут, как нарочно, дунул чудовищный порыв ветра, выхватил у него один банкнот и погнал по тротуару. Бедняга толстяк кинулся за ним вдогонку, а я с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться, наблюдая за его неудачными попытками поймать удравший банкнот. А он на миг упал к моим ногам, но так как я слепец, видеть я его не мог и потому не шелохнулся. Это был билет в сто долларов. Толстяк собрался было выругать меня за мою бездеятельность, но, увидев очки, белую трость, промолчал. И понесся дальше точь-в-точь как стодолларовый банкнот, который, подхваченный ветром, перелетел на противоположную сторону и упал на один из столиков большого кафе на углу.
Я с любопытством следил краем глаза за его траекторией. Банкнот мягко опустился рядом с какой-то парой. Женщина сидела ко мне спиной. У мужчины были короткие, тщательно причесанные светлые волосы, поросячья физиономия, приплюснутый нос, очень светлые глаза и белесые усики щеточкой, длиной в миллиметр, не больше. Образчик служащего посольства, который в глубине души мечтает быть генералом. О женщине я мог сказать только, что у нее рыжие волосы, строгий темный костюм и ухоженные руки, ежели судить по той, в которой она держала чашку. Мужчина пил пиво, она — кофе. На них была дорогая готовая одежда из разряда той, что стала чуть ли не униформой middle classe1, и мой внутренний компьютер тут же каталогизировал их: руководящий персонал на уик-энде в Брюсселе. Я отмечал все эти детали чисто автоматически, по привычке. Недаром Фил говорит, что мне надо было бы стать легавым. Наверное, поэтому я тут же почувствовал, что в картинке этой что-то не ладится. Ни мужчина, ни женщина не обратили никакого внимания на банкнот. А между тем по виду они не относились к той категории людей, которые прикуривают от стодолларовых билетов.
Толстяк наконец перебежал на ту сторону, буквально упал на их столик и схватил своей пухлой лапой драгоценную купюру. Женщина обернулась, откинула волосы и улыбнулась ему механической, совершенно ничего не выражающей улыбкой. Сердце у меня замерло.
Это была Марта! Марта — здесь, в десяти метрах, Марта, которая положила ладонь на руку своему спутнику, что-то сказала и встала. Я чуть было тоже не вскочил, но вспомнил, что должен изображать слепого и вообще не имею права пустить насмарку два месяца подготовки из-за какого-то дурацкого сходства. Но то было не сходство, то была Марта — ее миндалевидные глаза, полногубый рот, узкие бедра и пышная грудь. Марта, затянутая в строгий костюм, которого я никогда у нее не видел, Марта с огненно-рыжими волосами, которые, когда она наклонилась к незнакомцу, мазнули его по губам.
Окаменев, я следил взглядом за удаляющейся парой; доведенное до автоматизма чувство безопасности не позволило мне вертеть головой, но тут в поле моего зрения возник элегантный силуэт Бенни, который сидел, как будто проглотив палку, перед чашкой чая и, казалось, весь ушел в чтение «Таймса». Бенни! Мне пора уходить. Я встал, хотя после перенесенного потрясения ноги едва держали меня, ухватился за поводок Адольфа, и тот повел меня прямиком к вокзалу. Мне неожиданно повезло: пара шла метрах в десяти впереди меня. Двойник Марты остановилась перед витриной магазина бижутерии, мужчина что-то шепнул ей на ухо, и оба они расхохотались. Мужчина добавил приглушенным голосом несколько слов на языке, который я определил как немецкий.
Два бритоголовых парня грубо толкнули меня, но я, выдерживая свою роль, не мог врезать им. Они со смехом пошли дальше. «Марта» обернулась, и ее взгляд, не выражающий никаких эмоций, скользнул по мне. Я едва не взвыл, но вспомнил, что я переодет: она просто не узнала меня. Она повернулась к своему спутнику, и тот прижал ее к себе. Видеть Марту, прильнувшую к этому мужлану, было нестерпимо прямо-таки до тошноты. И вдруг они свернули в направлении, противоположном моему. В тот же миг ноги потащили меня вслед за ними, и мне пришлось сделать над собой изрядное усилие, чтобы не потопать по пятам за этой парочкой. Но я не мог заставлять Макса ждать меня на вокзале. Не мог из-за галлюцинации погубить наш план. Поскольку, как ни крути, это было совпадение. Невероятная, но все равно случайность.
До вокзала я дошел не в самом лучшем душевном состоянии и машинально направился в туалет. Макс уже был там. Мы быстро провели обмен, и вскоре я уже был в своем элегантном твидовом костюме и мокасинах. Потом протер лицо и руки гигиеническими салфетками, пропитанными мылом, которые теперь можно найти всюду. Макс подсунул под перегородку мой кейс. Я получил обратно свой паспорт и сунул его в задний карман. Адольф заскулил. Ему тоже уже осточертело. Я снял с него поводок, надел роскошный ошейник желтой кожи, положил поводок со старым ошейником в чемоданчик и передал его Максу. Потом я услышал, как он уходит вместе с собакой. Досчитав до пяти, я тоже вышел из кабинки.
В сортире был только какой-то тип в синем плаще. Он отливал и не обернулся, весь углубившись в созерцание белых кафельных плиток. В зеркале над умывальником я увидел себя: крепко сложенный бизнесмен с густыми, очень коротко стриженными черными волосами и мужественным лицом, отмеченным шрамами (памятки боксерских матчей), в черных, глубоко посаженных глазах которого читалось некое ошеломление. Я глубоко вздохнул, чтобы обрести над собой контроль, и вышел.
По скоростной дороге я быстро добрался до аэропорта. Макс положил билет мне в паспорт, и, протягивая его контролеру, я все думал про то невероятное видение. Марта в Брюсселе, под руку с каким-то мужчиной… Уж не свихнулся ли я?
Из-за тумана самолет опаздывал на двадцать минут. Я глянул на часы. Семнадцать ноль две. Отлично, я успеваю позвонить. В любом случае совесть у меня должна быть чиста. Я зашел в свободную кабину, глубоко вздохнул и набрал номер матери Марты. Гудок. Второй. Третий. Четвертый. Наконец там сняли трубку:
— Алло! Алло!
Голос Марты. Да, похоже, я действительно спятил. Не произнеся ни слова, я нажал на рычажок. Нужно чего-нибудь выпить, в горле у меня совершенно пересохло. Я заглотнул большую кружку фламандского пива. Закурил сигарету. Вкус был такой, будто она набита соломой. Я раздавил ее в красной пластиковой пепельнице. Нельзя заклиниваться на этом сходстве. Завтра решительный день. Я провел серию дыхательных упражнений, чтобы расслабиться, и вскоре благодаря пиву и этим упражнениям почувствовал себя лучше.
Во время полета мне удалось вздремнуть. Я всегда обладал способностью засыпать, когда сталкивался с какой-нибудь неотвязной проблемой и хотел расслабиться. И обыкновенно просыпался отдохнувший, на пути к ее решению. И сейчас тоже, проснувшись, чувствовал себя лучше. Просто-напросто я оказался игрушкой потрясающего, неотличимого сходства. Да, пожалуй, мне пора завязывать со всеми этими триллерами, которые Марта называет дешевкой. Немножко Спинозы или Канта будет мне куда полезнее, чем «Человек без лица» или «Кровь на площади».
Возвращаясь домой, я остановился в поселке и взял в химчистке пальто Марты. Стоял ледяной, сухой, пронизывающий мороз, когда невозможно заставить себя вынуть руки из карманов. Я терпеть не могу носить перчатки, и в тех редких случаях, когда мне приходится их надевать, а это случается только во время «работы», ощущение возникает такое, будто вместо кистей рук у меня протезы.
В девятнадцать четырнадцать я въехал в нашу аллею, обсаженную двумя рядами кустов, которые весной сплошь покрыты цветами, и медленно подкатил к гаражу. Света в доме не было. Меня вновь обдала волна чудовищного страха, и я несколько секунд сидел в машине, слушая, как шуршит снег в ветвях деревьев. Потом пожал плечами: видно, я уже слишком стар для моей профессии. Становлюсь впечатлительным, как ребенок.
Я нажал кнопку дистанционного управления, и дверь гаража с шипением отворилась. Сыпал мелкий снег, который тает на затылке, проникает за шиворот, леденит подбородок. Я долго глядел на темный и безмолвный дом, потом вставил ключ в замочную скважину. Великолепная дубовая дверь бесшумно открылась. Тишина. Я прошел по пустому коридору, и ни единая из до блеска натертых паркетин не скрипнула, миновал маленькую гостиную, выдержанную в черно-шафрановых тонах, столовую, чьи широкие окна смотрели на лес. Дом принадлежал модному архитектору, и я ничего не изменил в его убранстве, если не считать кое-какой мебели. Я не очень-то обращаю внимание на окружение, в котором живу, до тех пор пока оно не начинает мне резать глаз.
Я зашел в кухню, оборудованную всеми мыслимыми приспособлениями, заглянул в просторную, облицованную кафелем ванную и поднялся на второй этаж. Меня наполнял глухой страх. Я положил ладонь на дверную ручку нашей спальни, в нерешительности помедлил и наконец повернул ее. Дверь открылась, бесшумно скользя по толстому черному паласу. В белом прямоугольнике окна, по которому хлестал снег, выделялось японское деревце. Я различил сбитое в ком одеяло. В полумраке раздался хриплый крик, от которого я подскочил:
— Жорж! Как ты меня напугал!
Из-под одеяла вылезла Марта с всклокоченными волосами. Она зевнула:
— Я читала и задремала. Который час?
— Девятнадцать двадцать восемь.
— Жорж, ну неужели ты не можешь нормально сказать время? Прямо не человек, а служба точного времени.
Она улыбнулась. Халат распахнулся на ее обнаженной груди.
— Здесь так тепло. Я люблю, чтобы в доме было жарко, когда рядом, почти что на нас, падает снег…
Я шагнул к ней. На языке у меня уже были слова: «Знаешь, сегодня мне показалось, будто я видел тебя на улице… » Но она спросит где. Мне придется солгать, потому что у меня не было никаких причин летать в Брюссель. Никто, даже Марта, не должен знать, что я был в этом городе. Я подумал о лежащем у меня в заднем кармане паспорте на имя Акселя Байерна, по профессии виноторговца. Потом увидел, что Марта тянет ко мне руки. А потом склонился над ней и больше ни о чем не думал.
Много позже, когда я решил, что Марта уже уснула, она вдруг глубоко вздохнула и спрятала лицо у меня под рукой. Я взял ее за подбородок:
— Марта, ты любишь меня?
— А ты еще сомневаешься?
— Марта, что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя.
— Я тоже люблю тебя, Жорж, но с нами никогда ничего плохого не случится!
И, разразившись веселым смехом, резко контрастировавшим с ее недавней грустью, она подпрыгнула на кровати и соскочила на пол.
— Великий вождь, я хочу есть! Маленькая верная скво идет разогреть ням-ням.
И она, напевая, ушла. Я потянулся. Похолодало. Верней, мне стало зябко. По коже на животе, испещренном давними шрамами, пошли гусиные пупырышки. Я решил, что бутылка доброго бордо пойдет мне на пользу, и тоже встал.
Мы мирно ужинали. В камине горел огонь. Густые черные волосы Марты, собранные в узел, ее обнаженные плечи, переливающееся платье сверкали в отблесках пламени, и я видел, до чего же она красива. Как обычно, слишком красива для меня. Я до сих пор не могу понять, почему такая обольстительная девушка, как Марта, довольствуется тихой и замкнутой жизнью, которую мы ведем. Как могла она согласиться связать свою судьбу со мной, Жоржем Ф. Лионом, не слишком красивым и умным, тем паче что она совершенно ничего не ведает о моей истинной деятельности, и находить хоть какую-то пикантность в нашей, по сути, однообразной жизни.
Я встретил Марту в прошлом году на конференции, посвященной эфиопскому искусству. Меня интересовала одна малахитовая статуэтка, которую мне предстояло украсть по заказу некоего южноамериканского коллекционера. Марта делала заметки. Она писала работу по истории искусства на получение степени лиценциата. Мы сидели рядом. Я был очарован ее чуть-чуть дикарским лицом — высокие скулы, большой, несколько хищный рот, сосредоточенный взгляд, матовая кожа, придающая ей сходство с восточной принцессой, — лицом абиссинской кошки, в котором сквозит насмешливость этакой Скарлетт О'Хара. Я немедленно заговорил с нею. Вопреки ожиданиям она ответила мне. Постепенно мы стали друзьями. Потом любовниками. Произошло это в октябрьский вечер, когда с деревьев летели листья, а по стеклам струился дождь. То была своего рода наша Октябрьская революция.
Марта завершила диссертацию и получила множество предложений от разных заграничных музеев. Пока она не приняла ни одного, желая, как она говорила с насмешливой улыбкой, попользоваться мной. Жаловаться на это я отнюдь не мог. И даже знай я точно, что совершаю безумство, решив жить вместе с нею, у меня все равно не хватило бы сил противиться этому. Мне нужна была Марта, ее смех, ее веселость, ее безмятежная красота.
Все это я думал, наливая ей бордо. Рубиново-красное вино лилось в бокал, как жаркая кровь. Марта нежно улыбнулась мне. Мне захотелось провести пальцем по ее губам. Как я только мог поверить, что видел ее в Брюсселе? Может, у меня опухоль в мозгу, отчего и возникают галлюцинации… Один из моих друзей умер от мозговой опухоли в госпитале; он принимал санитара за отца и просил у него прощения за какой-то проступок, совершенный тридцать пять лет назад! Ладно, завтра я обязан быть в форме. Хватит видеть все в черном цвете! Я поднялся и поставил на проигрыватель пластинку — старую джазовую пластинку Кэба Каллуэя, обладавшего даром вселять в мою душу покой.
Я взглянул на часы: семь. Опаздываю. Знай я, что меня ожидает, ей-Богу, не стал бы спешить, чтобы успеть вовремя! И может, даже сделал бы все, чтобы как-то вычеркнуть этот день… Но, увы, что бы там ни писали о вездесущности паранормальных сил, мне ни разу в жизни не удалось испытать на себе хоть какое-то, даже самое ничтожное проявление телепатии. И потому в совершенном неведении я был готов двинуться навстречу своей судьбе.
В проеме двери появилась заспанная Марта. Прядь черных волос свисала над ее темными глазами. Она улыбнулась мне, зябко запахнув красный шелковый халат, под которым было только нагое матово-белое тело. Я подал ей чашку кофе. Она пила его, задумчиво поглядывая на меня большими черными глазами. Марта после пробуждения напоминает мне потягивающуюся кошечку. Подавив зевок, она прищелкнула пальцами, вспомнив, что хотела мне сказать:
— Жорж, ты не забыл, что на обратном пути тебе надо заехать в чистку?
Я кивнул, допил кофе и встал. Марта протянула мне руки. Я наклонился к ней и поцеловал там, где больше всего люблю ее запах, на затылке за ухом, у самых волос.
— До вечера. Будь умницей.
— Тут ты можешь быть совершенно спокоен: мне нужно съездить к маме.
Мать Марты старая и больная. Живет она в пятидесяти километрах от нас в маленьком коттедже и категорически отказывается переселяться из него. Когда я в отлучке, Марта часто отправляется к матери, чтобы привезти ей продуктов и вообще просто побыть с нею. Ни дать ни взять, Красная Шапочка! Марта всегда была немножко необщительной. Я не знаком ни с какими ее друзьями. Впечатление такое, будто ее вполне устраивает жизнь, заполненная искусством, музыкой, книгами и мной. Она взглянула, как я застегиваю коричневый твидовый пиджак, оценила мою шелковую рубашку бронзового цвета и кашемировый галстук с неброским узором и улыбнулась.
— Для кого это ты так вырядился? Уж не для своей ли секретарши?
— У меня важная встреча.
— Я вижу…
Она скорчила недоверчивую и насмешливую гримаску, а я, подавив соблазн обнять ее, поскольку тогда бы уж точно опоздал, послал ей воздушный поцелуй и вышел в холод раннего утра.
Я нажал на кнопку, дверь гаража открылась, и я торопливо уселся в темно-синюю «ланчу». Подмораживало, потому я сразу поставил отопление на максимум. Ветровое стекло было покрыто изморозью, на обочинах лежал иней.
Живем мы не в Женеве, а в весьма шикарном поселке для избранных, стоящем посреди леса. Большие виллы, создающие иллюзию изолированности, при каждой бассейн, который сейчас накрыт брезентом. Марта очень любит плавать. А вообще к спорту у нее отвращение, и она никогда не сопровождает меня, когда я отправляюсь на прогулку или плаваю на байдарке.
После включения системы отопления привычно и противно запахло горелым, но запах этот скоро исчезнет. Из чащи, треща, вылетела сорока. Я нажал на кнопку и опустил на несколько сантиметров стекло, вдыхая полной грудью сырой, пахнущий лесом утренний воздух.
На полной скорости я подкатил к автостраде и выехал на нее. Вскоре показался дорожный щит с указателем поворота на двадцать второе шоссе. Туда, где находится резиденция «СЕЛМКО», компании, в которой я якобы служу. Большая импортно-экспортная контора, в которой я «состою» консультантом по международным вопросам. Это служит оправданием моим частым разъездам, причем без всякого графика. Во всяком случае это то, во что верит Марта и наши немногочисленные знакомые. У меня имеется пластиковая карточка с моей фотографией и удостоверение личности, почти что настоящие. А у Марты есть номер телефона, по которому она звонит, если у нее появляется надобность связаться со мной. По нему девица, состоящая у меня на жалованье, неизменно отвечает, что я вышел или нахожусь на совещании, и спрашивает, что мне передать. Всякий раз, прежде чем ехать домой, я отзваниваю ей.
Я спокойно миновал поворот на двадцать второе шоссе, а через полкилометра свернул на развилке к аэропорту. Семь двадцать девять. Опаздываю. Я включил указатель поворота и перестроился, чтобы попасть к паркингу № 2, где время стоянки ограничено двадцатью четырьмя часами. Схватив кейс-атташе, я почти бегом устремился к стойке регистрации билетов. Служащая, с жаром повествующая соседке о своих вчерашних развлечениях, механически улыбнулась мне, рассеянным взглядом скользнула по моему билету и протянула посадочный талон. Спустя пятнадцать минут я уже летел из Женевы в Брюссель.
Самолет совершил посадку в девять ноль четыре. На таможенные формальности времени ушло совсем немного, я нырнул в метро и ровно в девять пятьдесят пять вышел на Центральном вокзале. Я направился к туалету.
Войдя, быстро огляделся вокруг. Макс уже был здесь, я видел его туфли под третьей дверцей. Мы назначили встречу на десять, и было точно десять. Я заперся в соседней кабинке. Переправил к нему под разделяющую нас перегородку мой чемоданчик, а он переправил мне свой. Я открыл его и не смог сдержать улыбки, прежде чем приступил к полному изменению своей внешности. Мой новый наряд — футболка в жирных пятнах, рваная куртка, выцветший парик, вязаная шерстяная шапочка, а также пластиковая сумка со всякой дрянью, в том числе с литровой бутылкой красного крепленого, — вмиг изменил меня до неузнаваемости. Я намазал лицо и руки грязным жиром, приклеил под нос пышные усы и нацепил непроницаемо черные очки. Затем разложил белую трость, трижды, как в театре, стукнул ею по полу и перепаснул чемоданчик Максу. Услышал, как открылась дверь, потом его шаги. Подождал, чтобы они как следует удалились, и тоже вышел. От моей одежды воняло скверным вином, и какой-то хорошо одетый тип с гримасой отвращения отшатнулся от меня.
В таком виде в десять тридцать пять я появился на Гран-Пляс. Немедленно отметил длинную расхлябанную фигуру Фила, который, покачиваясь, калечил на аккордеоне какой-то вальсок, терзая уши собравшихся на площади людей. Постукивая своей белой тростью, я неуверенной походкой приблизился к нему. Он окликнул меня радостным голосом профессионального пьянчужки, мы обменялись несколькими словами, после чего он отвалил, продолжая играть на аккордеоне. Ему нельзя было оставаться на площади больше получаса, полицейские начинали его гнать. Он оставил мне собаку. Помесь немецкой овчарки, вислоухая, с ошейником и поводком, как и положено собаке-поводырю. Я уселся у грязночерного фасада, поставил рядом тарелочку для подаяний и под прикрытием своих непроницаемых очков принялся наблюдать за банком.
Европейский банковский консорциум сверкал всеми своими огнями и золотыми буквами на дверях темного стекла. Уже четыре дня он находился под нашим неусыпным наблюдением. Я останусь здесь до четырех, после чего меня сменит Бенни, переодетый дипломатом, который жертвует собой, дабы принять участие в чайной церемонии в одном из многочисленных кафе, что расположены на площади.
Я подумал о Марте, которая убеждена, что я сейчас сижу, окруженный горами папок и досье. Но я никогда не был способен зарабатывать на жизнь иным способом. По сути, после того как я ушел из армии, я думал только об одном: как можно более усовершенствоваться в тонком и четком искусстве вооруженного ограбления. Воспринимал я себя чем-то вроде часовщика, чье призвание, правда, не чинить, а разрушать часовые механизмы. И совершенно не испытывал чувства вины. Начнем с того, что банки застрахованы, и у меня было ощущение, что они, страховые компании и я делаем, в сущности, примерно одно и то же дело. Ну а вдобавок обеспечиваем себе приятную и роскошную жизнь, и, даже если не брать в расчет, что зарабатываю я на этом гораздо больше, чем если бы и вправду служил в «СЕЛМКО», удовольствие, которое я при этом получаю, просто и сравнивать нельзя.
День был холодный, по синему небу неслись плотные облака, подгоняемые резким, колючим ветром. Хорошо еще дождь не лил. Если все пройдет благополучно, завтра в тринадцать десять я положу в карман двести пятьдесят тысяч бельгийских франков. Мою долю. Я старательно ободрал с сандвича с сервелатом пластиковую обертку и вонзил в него белые зубы. На площади стоял на посту легавый, но он удостоил меня только рассеянного взгляда. Бродили десятки туристов, не отрывавших глаз от путеводителей или прилипших к своим видеокамерам, и потому легавый главным образом следил за маневрами шайки мальчишек-югославов, с ловкими, шаловливыми ручонками, которые сновали в толпе.
День потихоньку шел на убыль. У меня сводило все тело, и к тому же я промерз до мозга костей. Но зато благодаря нашей системе наблюдения от нас не ускользали никакие перемещения персонала, и мы могли бы на память отрапортовать распорядок дня каждого служащего и охранника банка. Блондинка в меховом манто бросила мне в тарелочку монету. Я энергично затряс головой, благодаря ее. Сквозь свои черные очки я взглянул на часы городской ратуши. Пятнадцать сорок пять. Скоро мое дежурство закончится.
Я незаметно потянулся. Взял трость. Адольф мгновенно встрепенулся и завилял хвостом. Я похлопал его по спине. Он снова лег, а потом лизнул мне руку. Адольф — славная псина. Он принадлежал слепому старику австрийцу, одаренному изрядным чувством юмора, который в 1937 году бежал со своей родины и сорок лет бродяжил по всей Европе, пока не осел в Брюсселе, где занимался мелкими незаконными спекуляциями и где с ним познакомился Макс. Эмиль — так звали старика — одолжил Максу собаку, полагая, что та ему не скоро понадобится, и действительно, двумя днями позже банда бритоголовых, смахивающих на эсэсовцев, от которых когда-то ему удалось убежать, сожгла его живьем. Порыв ледяного ветра прервал мои размышления.
— Потерпи еще пять минут, — шепнул я заворчавшему Адольфу. Я бросил ему остаток сандвича, и он одним глотком сожрал его. В это мгновение из банка вышел толстяк, сжимающий толстую пачку денег, которую он пытался запихнуть в бумажник. И тут, как нарочно, дунул чудовищный порыв ветра, выхватил у него один банкнот и погнал по тротуару. Бедняга толстяк кинулся за ним вдогонку, а я с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться, наблюдая за его неудачными попытками поймать удравший банкнот. А он на миг упал к моим ногам, но так как я слепец, видеть я его не мог и потому не шелохнулся. Это был билет в сто долларов. Толстяк собрался было выругать меня за мою бездеятельность, но, увидев очки, белую трость, промолчал. И понесся дальше точь-в-точь как стодолларовый банкнот, который, подхваченный ветром, перелетел на противоположную сторону и упал на один из столиков большого кафе на углу.
Я с любопытством следил краем глаза за его траекторией. Банкнот мягко опустился рядом с какой-то парой. Женщина сидела ко мне спиной. У мужчины были короткие, тщательно причесанные светлые волосы, поросячья физиономия, приплюснутый нос, очень светлые глаза и белесые усики щеточкой, длиной в миллиметр, не больше. Образчик служащего посольства, который в глубине души мечтает быть генералом. О женщине я мог сказать только, что у нее рыжие волосы, строгий темный костюм и ухоженные руки, ежели судить по той, в которой она держала чашку. Мужчина пил пиво, она — кофе. На них была дорогая готовая одежда из разряда той, что стала чуть ли не униформой middle classe1, и мой внутренний компьютер тут же каталогизировал их: руководящий персонал на уик-энде в Брюсселе. Я отмечал все эти детали чисто автоматически, по привычке. Недаром Фил говорит, что мне надо было бы стать легавым. Наверное, поэтому я тут же почувствовал, что в картинке этой что-то не ладится. Ни мужчина, ни женщина не обратили никакого внимания на банкнот. А между тем по виду они не относились к той категории людей, которые прикуривают от стодолларовых билетов.
Толстяк наконец перебежал на ту сторону, буквально упал на их столик и схватил своей пухлой лапой драгоценную купюру. Женщина обернулась, откинула волосы и улыбнулась ему механической, совершенно ничего не выражающей улыбкой. Сердце у меня замерло.
Это была Марта! Марта — здесь, в десяти метрах, Марта, которая положила ладонь на руку своему спутнику, что-то сказала и встала. Я чуть было тоже не вскочил, но вспомнил, что должен изображать слепого и вообще не имею права пустить насмарку два месяца подготовки из-за какого-то дурацкого сходства. Но то было не сходство, то была Марта — ее миндалевидные глаза, полногубый рот, узкие бедра и пышная грудь. Марта, затянутая в строгий костюм, которого я никогда у нее не видел, Марта с огненно-рыжими волосами, которые, когда она наклонилась к незнакомцу, мазнули его по губам.
Окаменев, я следил взглядом за удаляющейся парой; доведенное до автоматизма чувство безопасности не позволило мне вертеть головой, но тут в поле моего зрения возник элегантный силуэт Бенни, который сидел, как будто проглотив палку, перед чашкой чая и, казалось, весь ушел в чтение «Таймса». Бенни! Мне пора уходить. Я встал, хотя после перенесенного потрясения ноги едва держали меня, ухватился за поводок Адольфа, и тот повел меня прямиком к вокзалу. Мне неожиданно повезло: пара шла метрах в десяти впереди меня. Двойник Марты остановилась перед витриной магазина бижутерии, мужчина что-то шепнул ей на ухо, и оба они расхохотались. Мужчина добавил приглушенным голосом несколько слов на языке, который я определил как немецкий.
Два бритоголовых парня грубо толкнули меня, но я, выдерживая свою роль, не мог врезать им. Они со смехом пошли дальше. «Марта» обернулась, и ее взгляд, не выражающий никаких эмоций, скользнул по мне. Я едва не взвыл, но вспомнил, что я переодет: она просто не узнала меня. Она повернулась к своему спутнику, и тот прижал ее к себе. Видеть Марту, прильнувшую к этому мужлану, было нестерпимо прямо-таки до тошноты. И вдруг они свернули в направлении, противоположном моему. В тот же миг ноги потащили меня вслед за ними, и мне пришлось сделать над собой изрядное усилие, чтобы не потопать по пятам за этой парочкой. Но я не мог заставлять Макса ждать меня на вокзале. Не мог из-за галлюцинации погубить наш план. Поскольку, как ни крути, это было совпадение. Невероятная, но все равно случайность.
До вокзала я дошел не в самом лучшем душевном состоянии и машинально направился в туалет. Макс уже был там. Мы быстро провели обмен, и вскоре я уже был в своем элегантном твидовом костюме и мокасинах. Потом протер лицо и руки гигиеническими салфетками, пропитанными мылом, которые теперь можно найти всюду. Макс подсунул под перегородку мой кейс. Я получил обратно свой паспорт и сунул его в задний карман. Адольф заскулил. Ему тоже уже осточертело. Я снял с него поводок, надел роскошный ошейник желтой кожи, положил поводок со старым ошейником в чемоданчик и передал его Максу. Потом я услышал, как он уходит вместе с собакой. Досчитав до пяти, я тоже вышел из кабинки.
В сортире был только какой-то тип в синем плаще. Он отливал и не обернулся, весь углубившись в созерцание белых кафельных плиток. В зеркале над умывальником я увидел себя: крепко сложенный бизнесмен с густыми, очень коротко стриженными черными волосами и мужественным лицом, отмеченным шрамами (памятки боксерских матчей), в черных, глубоко посаженных глазах которого читалось некое ошеломление. Я глубоко вздохнул, чтобы обрести над собой контроль, и вышел.
По скоростной дороге я быстро добрался до аэропорта. Макс положил билет мне в паспорт, и, протягивая его контролеру, я все думал про то невероятное видение. Марта в Брюсселе, под руку с каким-то мужчиной… Уж не свихнулся ли я?
Из-за тумана самолет опаздывал на двадцать минут. Я глянул на часы. Семнадцать ноль две. Отлично, я успеваю позвонить. В любом случае совесть у меня должна быть чиста. Я зашел в свободную кабину, глубоко вздохнул и набрал номер матери Марты. Гудок. Второй. Третий. Четвертый. Наконец там сняли трубку:
— Алло! Алло!
Голос Марты. Да, похоже, я действительно спятил. Не произнеся ни слова, я нажал на рычажок. Нужно чего-нибудь выпить, в горле у меня совершенно пересохло. Я заглотнул большую кружку фламандского пива. Закурил сигарету. Вкус был такой, будто она набита соломой. Я раздавил ее в красной пластиковой пепельнице. Нельзя заклиниваться на этом сходстве. Завтра решительный день. Я провел серию дыхательных упражнений, чтобы расслабиться, и вскоре благодаря пиву и этим упражнениям почувствовал себя лучше.
Во время полета мне удалось вздремнуть. Я всегда обладал способностью засыпать, когда сталкивался с какой-нибудь неотвязной проблемой и хотел расслабиться. И обыкновенно просыпался отдохнувший, на пути к ее решению. И сейчас тоже, проснувшись, чувствовал себя лучше. Просто-напросто я оказался игрушкой потрясающего, неотличимого сходства. Да, пожалуй, мне пора завязывать со всеми этими триллерами, которые Марта называет дешевкой. Немножко Спинозы или Канта будет мне куда полезнее, чем «Человек без лица» или «Кровь на площади».
Возвращаясь домой, я остановился в поселке и взял в химчистке пальто Марты. Стоял ледяной, сухой, пронизывающий мороз, когда невозможно заставить себя вынуть руки из карманов. Я терпеть не могу носить перчатки, и в тех редких случаях, когда мне приходится их надевать, а это случается только во время «работы», ощущение возникает такое, будто вместо кистей рук у меня протезы.
В девятнадцать четырнадцать я въехал в нашу аллею, обсаженную двумя рядами кустов, которые весной сплошь покрыты цветами, и медленно подкатил к гаражу. Света в доме не было. Меня вновь обдала волна чудовищного страха, и я несколько секунд сидел в машине, слушая, как шуршит снег в ветвях деревьев. Потом пожал плечами: видно, я уже слишком стар для моей профессии. Становлюсь впечатлительным, как ребенок.
Я нажал кнопку дистанционного управления, и дверь гаража с шипением отворилась. Сыпал мелкий снег, который тает на затылке, проникает за шиворот, леденит подбородок. Я долго глядел на темный и безмолвный дом, потом вставил ключ в замочную скважину. Великолепная дубовая дверь бесшумно открылась. Тишина. Я прошел по пустому коридору, и ни единая из до блеска натертых паркетин не скрипнула, миновал маленькую гостиную, выдержанную в черно-шафрановых тонах, столовую, чьи широкие окна смотрели на лес. Дом принадлежал модному архитектору, и я ничего не изменил в его убранстве, если не считать кое-какой мебели. Я не очень-то обращаю внимание на окружение, в котором живу, до тех пор пока оно не начинает мне резать глаз.
Я зашел в кухню, оборудованную всеми мыслимыми приспособлениями, заглянул в просторную, облицованную кафелем ванную и поднялся на второй этаж. Меня наполнял глухой страх. Я положил ладонь на дверную ручку нашей спальни, в нерешительности помедлил и наконец повернул ее. Дверь открылась, бесшумно скользя по толстому черному паласу. В белом прямоугольнике окна, по которому хлестал снег, выделялось японское деревце. Я различил сбитое в ком одеяло. В полумраке раздался хриплый крик, от которого я подскочил:
— Жорж! Как ты меня напугал!
Из-под одеяла вылезла Марта с всклокоченными волосами. Она зевнула:
— Я читала и задремала. Который час?
— Девятнадцать двадцать восемь.
— Жорж, ну неужели ты не можешь нормально сказать время? Прямо не человек, а служба точного времени.
Она улыбнулась. Халат распахнулся на ее обнаженной груди.
— Здесь так тепло. Я люблю, чтобы в доме было жарко, когда рядом, почти что на нас, падает снег…
Я шагнул к ней. На языке у меня уже были слова: «Знаешь, сегодня мне показалось, будто я видел тебя на улице… » Но она спросит где. Мне придется солгать, потому что у меня не было никаких причин летать в Брюссель. Никто, даже Марта, не должен знать, что я был в этом городе. Я подумал о лежащем у меня в заднем кармане паспорте на имя Акселя Байерна, по профессии виноторговца. Потом увидел, что Марта тянет ко мне руки. А потом склонился над ней и больше ни о чем не думал.
Много позже, когда я решил, что Марта уже уснула, она вдруг глубоко вздохнула и спрятала лицо у меня под рукой. Я взял ее за подбородок:
— Марта, ты любишь меня?
— А ты еще сомневаешься?
— Марта, что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя.
— Я тоже люблю тебя, Жорж, но с нами никогда ничего плохого не случится!
И, разразившись веселым смехом, резко контрастировавшим с ее недавней грустью, она подпрыгнула на кровати и соскочила на пол.
— Великий вождь, я хочу есть! Маленькая верная скво идет разогреть ням-ням.
И она, напевая, ушла. Я потянулся. Похолодало. Верней, мне стало зябко. По коже на животе, испещренном давними шрамами, пошли гусиные пупырышки. Я решил, что бутылка доброго бордо пойдет мне на пользу, и тоже встал.
Мы мирно ужинали. В камине горел огонь. Густые черные волосы Марты, собранные в узел, ее обнаженные плечи, переливающееся платье сверкали в отблесках пламени, и я видел, до чего же она красива. Как обычно, слишком красива для меня. Я до сих пор не могу понять, почему такая обольстительная девушка, как Марта, довольствуется тихой и замкнутой жизнью, которую мы ведем. Как могла она согласиться связать свою судьбу со мной, Жоржем Ф. Лионом, не слишком красивым и умным, тем паче что она совершенно ничего не ведает о моей истинной деятельности, и находить хоть какую-то пикантность в нашей, по сути, однообразной жизни.
Я встретил Марту в прошлом году на конференции, посвященной эфиопскому искусству. Меня интересовала одна малахитовая статуэтка, которую мне предстояло украсть по заказу некоего южноамериканского коллекционера. Марта делала заметки. Она писала работу по истории искусства на получение степени лиценциата. Мы сидели рядом. Я был очарован ее чуть-чуть дикарским лицом — высокие скулы, большой, несколько хищный рот, сосредоточенный взгляд, матовая кожа, придающая ей сходство с восточной принцессой, — лицом абиссинской кошки, в котором сквозит насмешливость этакой Скарлетт О'Хара. Я немедленно заговорил с нею. Вопреки ожиданиям она ответила мне. Постепенно мы стали друзьями. Потом любовниками. Произошло это в октябрьский вечер, когда с деревьев летели листья, а по стеклам струился дождь. То была своего рода наша Октябрьская революция.
Марта завершила диссертацию и получила множество предложений от разных заграничных музеев. Пока она не приняла ни одного, желая, как она говорила с насмешливой улыбкой, попользоваться мной. Жаловаться на это я отнюдь не мог. И даже знай я точно, что совершаю безумство, решив жить вместе с нею, у меня все равно не хватило бы сил противиться этому. Мне нужна была Марта, ее смех, ее веселость, ее безмятежная красота.
Все это я думал, наливая ей бордо. Рубиново-красное вино лилось в бокал, как жаркая кровь. Марта нежно улыбнулась мне. Мне захотелось провести пальцем по ее губам. Как я только мог поверить, что видел ее в Брюсселе? Может, у меня опухоль в мозгу, отчего и возникают галлюцинации… Один из моих друзей умер от мозговой опухоли в госпитале; он принимал санитара за отца и просил у него прощения за какой-то проступок, совершенный тридцать пять лет назад! Ладно, завтра я обязан быть в форме. Хватит видеть все в черном цвете! Я поднялся и поставил на проигрыватель пластинку — старую джазовую пластинку Кэба Каллуэя, обладавшего даром вселять в мою душу покой.
Второй день — пятница, 9 марта
Будильник прозвонил в шесть. Я проснулся; во рту противно, голова тяжелая. Я перебрал бордо. А коньяк, который я добавил потом, только все усугубил. Марта во сне повернулась, открыла глаза:
— Уже уходишь?
— Да, спи. До вечера. Не забудь, вечером я веду тебя ужинать. Закажи столик, где тебе больше нравится.
Она кивнула и закрыла глаза. Я заставил себя встать под холодный душ, чтобы прояснить голову, а потом как следует растерся. Ненавижу холодную воду. Ненавижу принимать душ ранним утром сразу после пробуждения. Но еще больше я ненавижу похмелье в день «работы». Я старательно оделся, выпил чашку черного горького кофе и взял чемоданчик. Ставки сделаны, господа!
На автостраде стоял туман. Я подумал было, что рейс задержится. Но самолет взлетел точно по расписанию. Я смотрел, как встает заря, как в ее бледном свете сверкают вершины гор, и думал, что, возможно, через несколько часов я буду лежать мертвый, прошитый пулями, или окажусь на пути к двадцатипятилетнему тюремному заключению. По идее, мне надо было бы вызвать стюардессу и выпить бутылку шампанского, дабы насладиться последними минутами свободы и красотой, которая открывалась передо мной. Но я не сделал этого. Смирно положив руки на колени, я трудолюбиво двигал челюстями, жуя жевательную резинку, которая уже стала прилипать к зубам, и даже не заметил, как взошло солнце, потому что у меня заболело сердце и я прикрыл глаза. Вот так проходят мимо своей легенды.
Макс был уже на месте. В две минуты я переоделся и преобразился. И как всегда, в момент, когда кости уже брошены, я ощутил тот порыв тревоги и возбуждения, который действует на меня, словно наркотик.
— Уже уходишь?
— Да, спи. До вечера. Не забудь, вечером я веду тебя ужинать. Закажи столик, где тебе больше нравится.
Она кивнула и закрыла глаза. Я заставил себя встать под холодный душ, чтобы прояснить голову, а потом как следует растерся. Ненавижу холодную воду. Ненавижу принимать душ ранним утром сразу после пробуждения. Но еще больше я ненавижу похмелье в день «работы». Я старательно оделся, выпил чашку черного горького кофе и взял чемоданчик. Ставки сделаны, господа!
На автостраде стоял туман. Я подумал было, что рейс задержится. Но самолет взлетел точно по расписанию. Я смотрел, как встает заря, как в ее бледном свете сверкают вершины гор, и думал, что, возможно, через несколько часов я буду лежать мертвый, прошитый пулями, или окажусь на пути к двадцатипятилетнему тюремному заключению. По идее, мне надо было бы вызвать стюардессу и выпить бутылку шампанского, дабы насладиться последними минутами свободы и красотой, которая открывалась передо мной. Но я не сделал этого. Смирно положив руки на колени, я трудолюбиво двигал челюстями, жуя жевательную резинку, которая уже стала прилипать к зубам, и даже не заметил, как взошло солнце, потому что у меня заболело сердце и я прикрыл глаза. Вот так проходят мимо своей легенды.
Макс был уже на месте. В две минуты я переоделся и преобразился. И как всегда, в момент, когда кости уже брошены, я ощутил тот порыв тревоги и возбуждения, который действует на меня, словно наркотик.