Я все увеличивал скорость, пока в ста метрах впереди не заметил «Ладу». Даже если Марта и следит в зеркало заднего вида, «тойота» у нее подозрений не вызовет, тем паче что низко надвинутый козырек скрывает мое лицо. Минут через пять Марта снова свернула, съехав с дороги, ведущей к дому ее «матери», и покатила по автостраде на Берн. Ехала она не очень быстро, и я приспосабливался к ее скорости — к счастью для нас, так как дважды нам повстречались полицейские на мотоциклах.
Так мы ехали с четверть часа, как вдруг находившийся передо мной покрытый пылью кремовый «R-25» резко затормозил. Я вдавил до отказа тормоз, безнадежно пытаясь разминуться с ним, и с пронзительным визгом шин ударился о защитный барьер. Водитель «R-25» с ошеломленным видом устремился ко мне, разводя руки в извиняющемся жесте. Это был белобрысый толстяк со свинячьими глазками, одетый в замшевую куртку.
Я собрался было вылезти и задать ему по первое число, но что-то насторожило меня. То ли его застывшая улыбка, то ли рука, скользнувшая в карман вытертой куртки, то ли французский номер машины — не знаю, но я нырнул на сиденье пассажира, открыл дверцу и вывалился наружу, зацепившись при этом за металлическую защелку, куда вставляется ремень безопасности. Я слышал, как он тяжело бежит ко мне. Перевалившись через защитный барьер, я покатился по канаве до густого кустарника. У правого виска я услышал характерный хлопок. Мокрые листья липли к лицу. Земля пахла дождем. Я замер. Было слышно, как он тяжело, осторожно ступает по траве. Я понял, что он не знает, вооружен ли я, и потому осторожничает. На шею мне упала капля. Я вздрогнул. В кустах затрещала какая-то птица.
Наверху, одновременно так близко и так далеко, проносились с шуршанием шин автомобили, в которых сидят нормальные люди. Каждый раз при этом листья вздрагивали. Слева раздался шелест, я затаил дыхание и сантиметрах в тридцати от своего лица увидел блестящий ствол пистолета; мысленно я произнес — надо признать, это было довольно глупо — «Прощай, старина Жорж», — как вдруг назойливый автомобильный гудок разорвал тишину. Пистолет исчез. Жизнерадостный голос спросил по-немецки:
— Все в порядке, раненых нет?
Я понял вопрос, потому что моя мать, уроженка Вены, говорила только на немецком, да и я сам с раннего детства весьма сносно изъяснялся на нем.
— Нет, нет, все о'кей, — ответил толстяк на этом же языке с сильным французским акцентом.
Я поспешно вынырнул из кустов. На нас пялился какой-то славный тип в жатом тергалевом костюме. Его жена в это время награждала шлепками трех малышей, которые вопили на заднем сиденье их мини-автомобильчика. Явно немец из бывшей ГДР в отпуске. Я помахал ему рукой, быстро подошел к напавшему на меня толстяку, фамильярно положил ему руку на плечо, вонзив при этом в весьма болезненной хватке пальцы под лопатку и ключицу. А восточному немцу, выглядевшему несколько растерянным, я адресовал приятнейшую улыбку.
— Все нормально, спасибо, просто моему приятелю пришлось резко затормозить: ему показалось, будто дорогу перебежала собака.
Толстяк попытался высвободиться, но я усилил хватку, прижав еще и гортань, так что он не мог говорить. В его рыжеватых коротких усах серебрились капли пота. Немец в жатом костюме, пожелав нам доброго пути, уселся в свой серый «трабант». И пока он выжимал сцепление, я во весь рот улыбался, потом, схватив толстяка за запястье, резко завернул ему руку, вынудив опуститься на колени за «тойотой», и при этом громко произнес:
— Посмотрим, нету ли каких повреждений.
Под прикрытием корпуса машины я с размаху ударил головой толстяка о дверцу. Он застонал, но сопротивляться не мог: я так завернул ему руку, что достаточно небольшого усилия, и она сломалась бы. Воспользовавшись тем, что он оглушен, я отпустил его голову, выпрямился во весь рост, нанес ему чудовищный удар ногой по почкам и при этом свободной рукой помахал отъезжающей машине. Малыши радостно махали нам через заднее стекло.
Толстяк с лицом, побелевшим от боли, перевернулся на земле, наполовину вытащил из кармана куртки пистолет, но я с размаху наступил ему каблуком на пальцы, затем тут же врезал ему в лицо носком туфли. Нос у него хрястнул, и на голубую рубашку хлынула кровь. В жилы мои с силой реактивной струи ракеты хлынул адреналин. Я был в ярости. Мне хотелось причинить ему боль. Хотелось, чтобы он отстрадал за тот страх, в который вогнал меня, за те вопросы, что терзают меня, за всю ту невнятицу, в какой я запутался. Разумеется, выразить я этого не мог, просто чувствовал, как меня подхватывает волна ярости. Я схватил его за уши и раз десять нанес удар коленом по губам, по расквашенному носу. Он не кричал, только, бессильный перед моей злобой, с трудом, захлебываясь, сглатывал кровь.
Внутренний голос шепнул мне, что этак я его убью, и я резко отпустил его: он мешком свалился на землю. Он был без сознания. В любой момент тут могла остановиться какая-нибудь машина, да и Марта, наверно, уже далеко уехала. Я понимал, что должен прикончить этого гада, но не мог. Достав пружинный нож, с которым никогда не расставался, я проткнул все четыре колеса «R-25» и сел в свою «тойоту». Толстяк валялся на земле в луже крови. Ярость моя утихла, но я не испытывал ни жалости, ни сострадания. Только ощущение, что пока с этой проблемой покончено. Я чувствовал в себе спокойствие и решительность.
Включая первую скорость, я вдруг подумал: хорошо, если бы Бенни тоже преследовал такой же неумеха убийца.
Километров двадцать я гнал на полной скорости и уже решил, что окончательно потерял след Марты, но вдруг метрах в ста впереди, на площадке паркинга, увидел красную «Ладу». Я со всей силы нажал на тормоз. «Лада» стояла у станции обслуживания. Служащий в оранжевом комбинезоне как раз мыл ее. В кабине было пусто. Я медленно въехал на станцию, остановился у бензоколонки и тряпкой, которую нашел в перчаточном ящике, стал вытирать руки, испачканные кровью и соплями.
Служащий в оранжевом комбинезоне подбежал ко мне, вытирая руки о штаны. Он был молодой, улыбчивый, остролицый, с хитрыми живыми глазами. Я попросил налить полный бак бензина, а сам прошел в туалет. В крохотном баре было пусто, Марты ни следа. Я вернулся к машине, рассчитался с пареньком, дав ему изрядные чаевые и, указывая через плечо на «Ладу», небрежно осведомился:
— Она не сказала, в котором часу вернется за ней?
— Молодая дама из «Лады»? Вы ее знаете?
— Это моя приятельница. Я узнал ее машину. Я мог бы подъехать сюда, чтобы поздороваться с нею.
— Понимаю вас. Да, знаю. Она сказала, не позже пяти.
— А не знаете, куда она поехала? Я мог бы сделать ей сюрприз.
— Доставит ли только это удовольствие ее мужу, вид у него не больно-то приветливый, он даже выругал ее за опоздание, мол, чего копалась, мы должны там быть через полчаса. Так что сами понимаете. Потом они сели в «мерседес» и умчались.
— Что ж, спасибо и за это.
Я сунул ему еще одну ассигнацию и сел в «тойоту». Вытащив из кармашка на двери карту дорог, я углубился в ее изучение. Куда они могут доехать за полчаса? Автострада ведет прямиком в Берн. От нее ответвляются несколько дорог, ведущих в горы. Я выделил три деревни, до которых можно добраться за полчаса. Теперь предстояло сделать выбор: деревни или Берн. Доверившись своей интуиции, я решил, что если бы они отправились в горы, то поехали бы «Ладой». И взял курс на Берн.
Берн — странный город, сегодня в окутавшем его тумане он был серо-зеленый; яркие краски его фонтанов так же неожиданны, как появление цветового пятна в черно-белом фильме. На Марктгассе кишела толпа. Без всякой надежды я стал высматривать в этом многолюдье Марту. Шел я наугад и собирался уже повернуть, как вдруг увидел ее.
Она опять стала рыжей, и фатоватый атлет, которого я видел с нею на террасе кафе в Брюсселе, держал ее за руку. Марту, мою Марту держит за руку другой мужчина! Я устремился к ним. А они, пройдя по Корнхаузплац, вошли в подъезд дома. Тяжело дыша, я остановился у приоткрытой массивной входной двери и изучил таблички, прибитые рядом. Два врача, кабинет дантиста, архитектор и адвокат. Адвокат навел меня на мысль о разводе. В конце концов, а почему бы не попробовать заглянуть к нему? В этих обстоятельствах… Я пошел на четвертый этаж пешком, проигнорировав лифт образца тридцатых годов.
Дом — богатый дом начала века — выглядел ухоженным. На площадке адвоката, мэтра Стефана Зильбермана, я остановился. Странно, но из-за закрытой двери доносилась музыка. И шум веселых голосов. Я снял нелепую кепку с длинным козырьком и сунул ее в карман пальто.
Мне отворила безукоризненная молодая женщина.
— Да? — улыбнулась она.
Я заметил хорошо одетых людей с бокалами в руках. Коктейль!
— Надеюсь, я не слишком опоздал?
— Немножко. Будьте добры, ваше пальто.
Я снял пальто, внутренне радуясь, что на мне твидовый костюм и мокасины «гуччи», так что я вполне могу появиться на приеме среди, как мне показалось, весьма изысканного общества. Здесь не было ни одного человека, чей наряд или драгоценности не стоили бы маленького состояния. Прямо тебе выставка хорошего вкуса и хороших манер. Мысленно я задал себе вопрос, уж не попал ли я в живой музей, отдел «XX век», зал «крупная буржуазия», витрина «Швейцария, 1990». Но тут я увидел Марту и больше уже не задавал себе никаких вопросов.
Смеясь, она разговаривала с каким-то типом, сидящим на спинке кожаного кресла. Он был в темно-синем блайзере, серых, прекрасно сшитых брюках и выглядел весьма элегантно. Седовласый, с модной стрижкой, потрясающе широкие плечи, ни намека на брюшко, красивый, энергичный профиль. Осанка и внешность университетского экс-чемпиона по регби, который к тому же получил свой диплом юриста под аплодисменты всей экзаменационной комиссии. Но когда он встал, я обнаружил, что росту в нем не больше метра шестидесяти и опирается он на палку, подволакивая худую несгибающуюся правую ногу. Спутник Марты, устроившись рядом с ними, потягивал виски. «Топорная физиономия и массивные плечи, несмотря на хорошо сшитый костюм и элегантный галстук банкира, выдают в нем полицейского либо военного», — подумал я. Решив рискнуть пойти напролом, я направился к ним.
— Добрый день…
Хоть я и нервничал, голос у меня не сел и прозвучал вполне непринужденно. Элегантный калека поднял на меня свои живые глаза. Они были у него карие, холодные и непроницаемые. Спутник Марты поддел вилкой маслину и деликатно отправил ее в рот, делая вид, будто увлечен оживленной беседой с соседом. Марта скользнула по мне абсолютно ничего не выражающим взглядом, словно никогда в жизни до этого не видела меня! На ней был тот же самый красный костюм, что и в Брюсселе, костюм, которого не было в ее домашнем гардеробе. Где она переоделась? Здесь, в этой квартире? В комнате в присутствии этого эрзац-мусора? Я кипел от ярости. Длинные рыжие волосы струились по ее плечам, и мне хотелось вцепиться в них и сорвать парик с ее головы.
— Добрый день, месье, — произнесла она своим теплым голосом.
— Вы знакомы? — осведомился коротышка с палкой каким-то изрядно старорежимным голосом, совершенно не подходящим к его спортивной внешности и широченным плечам.
— Нет, но вы нас представите, Стефан, — ответила Марта, даже не покраснев.
Стефан стремительно повернулся ко мне.
— Мне кажется, я тоже не знаю вас, господин…
— Лион. Жорж Лион. Я пришел сюда в поисках своей жены.
— Ах, вот как? Позвольте представить вам Магдалену Грубер и ее супруга Франца Грубера.
Услышав свое имя, спутник Марты повернулся ко мне и с безразличным видом чуть кивнул.
— А я — Стефан Зильберман, адвокат, — представился он, с любопытством глядя на меня.
Я отвесил Марте полупоклон:
— Счастлив познакомиться с вами…
Марта-Магдалена молча улыбнулась мне. Мэтр Стефан порывисто пожал мне руку:
— Надеюсь, вы быстро отыщете свою жену, здесь столько народу…
И он демонстративно отвернулся к Марте, давая понять, что разговор окончен.
Я поклонился и ретировался. В шоковом состоянии я шел через толпу как автомат. И повторял себе, что это Марта, Марта! Я же ехал за нею от самой Женевы. Это она, я вовсе не сошел с ума! Но как она может играть эту нелепую комедию? И какова роль Зильбермана во всем этом маскараде? И этого ублюдка Франца Грубера? Я машинально заглотнул водку-тоник, которую подал мне официант в белой куртке, и алкоголь, обжегший мне внутренности, вернул меня на землю. Я в опасности. Что-то убеждало меня в этом столь же бесспорно, как письмо с угрозами.
Отойдя совершенно растерянный от Марты и ее «друзей», я наудачу бродил по просторным комнатам с черными паласами на полу, мебелью, выдержанной в серобелой гамме и сверкающей хромом, пытаясь обнаружить хоть какие-то знаки, которые помогут мне понять. Нет, все здесь было нормально. Неизбежные картины постмодернистов на стенах, затянутых светло-розовым холстом. Книжные стенки, полностью заставленные книгами в переплетах — юридическими журналами и ежегодниками, энциклопедиями, трудами по юриспруденции… Да, все здесь нормально, кроме одного: моя жена выдает себя за жену другого человека. У меня вдруг возникло желание укусить себя до крови за руку, чтобы убедиться, что я не сплю.
Ощущение, что кто-то вперился мне в затылок, заставило меня резко обернуться, и я поймал вышеупомянутого Грубера на том, что он наблюдает за мной. Он мгновенно отвел глаза. Пожав плечами, я с безразличным видом продолжил свои изыскания. Обнаружив закрытую дверь, я осторожно нажал на ручку. Заперто на ключ. Эта дверь притягивала меня, как запретная комната Синей Бороды. Надо будет вернуться сюда и посмотреть, что за ней скрывается.
Я вмешался в толпу гостей. Марты не было. Эта воплощенная иллюзия испарилась, равно как и ее омерзительный Франц Грубер. Пора было и мне откланиваться. Я, лавируя, стал продвигаться к выходу, но мне не удалось миновать мэтра Зильбермана, который с самым сердечным видом бросил:
— До свидания, дорогой друг, вы должны почаще бывать у нас.
Я ответил ему вежливой улыбкой, пытаясь понять, что он хотел этим сказать, и только тут обратил внимание на плакаты, которыми были увешаны стены в прихожей, — «ГОЛОСУЙТЕ ЗА ЛЕО ДЮШНЕ» с портретом кретински ухмыляющегося платинового блондинчика. Дюшне — вождь крайне правого движения, именуемого «Социальное обновление», и его самодовольная физиономия красуется на всех телевизионных «круглых столах», посвященных якобы проблемам культуры, какая бы программа их ни проводила. Спускаясь по лестнице, я ломал себе голову, что общего может быть у Марты с этими нацистскими выползками. Марта… Стоило мне прошептать ее имя, и всякий раз я чувствовал, как что-то болезненно перехватывает мне горло, мешая вздохнуть.
Выйдя на улицу, я решил подышать немножко бернским туманом, прежде чем вернуться к «тойоте». Из чистого вызова я купил несколько плиток знаменитого бернского шоколада, чтобы подарить их Марте, после чего покатил к станции обслуживания, где меня поджидала «Лада».
Как я и подозревал, Марта уже забрала ее. Мне оставалось лишь вернуться в Женеву.
Туда я доехал без происшествий: в жидком кустарнике вдоль шоссе не затаились убийцы, и никто не отправил меня ad patres5. Я позвонил мисс Штрауб. Никаких сообщений. Бенни растворился в воздухе. А Фил? А Макс? Всю дорогу до дома я так и этак проворачивал в голове эти вопросы. Дорога казалась мне ирреальной, вымышленной лентой асфальта в лабиринте, лишенном каких-либо опознавательных знаков. Я цеплялся за привычные действия — включить указатель поворота, зажечь фары, словно это могло избавить от цепенящего страха, что наползал на меня. Наконец я затормозил у дома и некоторое время сидел, тяжело дыша, прежде чем смог разжать руки, судорожно вцепившиеся в руль. Все мое существо восставало при мысли, что нужно войти в дом, встретиться с Мартой, с ее притворством и враньем. Но ничего не поделаешь, надо. Я хлопнул дверцей машины и тяжело побрел к крыльцу.
Марта раскладывала пасьянс на картах из слоновой кости, которые я подарил ей на Рождество. Рождество… и было-то оно всего три месяца назад. Три тысячелетия. Марта была в домашнем зеленом платье, контрастировавшем с ее черными, коротко, чуть за уши стриженными волосами. Я подумал, где она прячет рыжий парик и костюм. Но все равно нужно держаться в роли: я наклонился и поцеловал ее в затылок. И явственно ощутил запах ее страха. Кислый и резкий, пробивающийся сквозь привычный запах ее тела. И сразу почувствовал облегчение: если Марта боится, значит, я не спятил.
Я протянул ей пакет с шоколадом. Она молча, с нерешительной улыбкой смотрела на плитки, потом спросила, попытавшись придать голосу шутливую интонацию:
— Спасибо. Хочешь, чтобы я растолстела?
— Просто у меня была встреча в Берне. А как ты провела время?
— Привезла сюрприз. Можешь посмотреть.
Ее голос снова звучал живо и жизнерадостно. Она схватила меня за руку и потащила в спальню. На ее туалетном столике стояла статуэтка высотой сантиметров пятьдесят. Женщина с азиатским лицом, совершающая какое-то замысловатое движение. Она была из черного-черного гагата, такого гладкого и отполированного, что возникало желание притронуться к ней кончиками пальцев.
— Она из Монголии. Ей шестьсот лет.
— Какое чудо! Ты не разорила нас?
— Не до конца. Я пыталась дозвониться к тебе, чтобы узнать, можешь ли ты выйти пообедать, но тебя не было. Тебя никогда не бывает на месте!
«Ты что, издеваешься надо мной? » — беззвучно взвыл я. И только ценой сверхчеловеческого усилия мне удалось скорчить улыбку, после чего я сбежал под душ.
— Я должен уйти. Один зануда во что бы то ни стало хочет отужинать со мной. Отказаться я не смог. А тебя предупредить забыл.
Марта терпеть не может деловых ужинов и никогда не сопровождает меня на них.
— Ничего страшного, я посмотрю по телевизору фильм.
Ладно, пусть посмотрит фильм, а я пока обыщу кабинет ее дружка Зильбермана. Я надел черный костюм, ласково поцеловал Марту и вышел.
Из осторожности я оставил «тойоту» у въезда в аллею, чтобы Марта не могла ее видеть. Интересно, позвонит ли она кому-нибудь из своих «партнеров», чтобы сообщить, что я уехал. Что ж, тем хуже.
И снова бросок в Берн. Я мчал по шоссе, прикованный к рулю, как автомат, вперив глаза в темноту. Шел мелкий холодный дождь, и капли его барабанили, точно льдинки, по ветровому стеклу. Точно ледяные занозы, вонзавшиеся мне в желудок.
В Берн я въехал в двадцать один ноль две. Поставил машину на стоянку, и, когда подошел к дому Зильбермана, было двадцать один шестнадцать. Я нашел его номер в телефонном справочнике и позвонил, естественно, из автомата. Бесконечные длинные гудки. Либо его нет дома, либо он не хочет отвечать. Ладно, посмотрим.
Дверь дома была заперта, но, спасибо урокам Бенни, я открыл ее меньше чем за минуту. По лестнице я поднимался на цыпочках и замер у дубовой двери, на которой поблескивала медная табличка. Я провел лучом ручки-фонарика вдоль косяка: два замка, и оба с запорами в три стороны. Он ни в чем себе не отказывает, этот Зильберман. Я вытащил инструменты и принялся за работу. Большой плюс домов, где живут лица свободной профессии, это то, что вечерами там, как правило, никого не бывает.
В двадцать один тридцать пять я был уже в квартире. Старательно запер за собой дверь и медленно, крадучись дошел до закрытой комнаты. И все время меня не отпускали мрачные мысли. Известно ли Марте, что я не служу в «СЕЛМКО»? Хотя навряд ли: если бы она знала, не вела бы себя так неосторожно… Господи, хватит думать о Марте — меня ждет работа.
Я направился прямиком к запертой двери, которая так заинтриговала меня, открыл отмычкой замок и оказался в рабочем кабинете Зильбермана. Все свидетельствовало об этом. На стенах дорогие полотна, оригиналы Бэкона, Сислея, а также художников-авангардистов, которые я видел на последней выставке Art Junction, гигантский письменный стол в стиле ампир, где возвышался компьютер самой последней модели, два телефонных аппарата, ощетинившихся клавишами и кнопками, батарея телексов, факсов, принтеров и т. п., а также шкафчик с ящиками, запертыми на ключ. Этот шкафчик притягивал меня, как магнит. Высокий, узкий, покрытый бордовым лаком, он сиял и лучился, как колонна, поддерживающая храм. Я приблизился к нему, обнюхал, ощупал и начал взламывать, поглядывая на дверь: не идут ли нежелательные визитеры. Но все было тихо, как в могиле. Замок нижнего ящика хрястнул, там было полно папок. Я по-быстрому пролистал их: фамилии, автобиографии членов неолиберальной партии Дюшне. Во втором и третьем ящиках были досье клиентов Зильбермана. Коммерческие банки, номерные счета, липовые фирмы, банковские ведомости, балансы, контракты, суммы которых в долларах зачастую кончались семью, а то и восьмью нулями… Чтобы разобраться с ними, потребовались бы часы и часы. Но если принять во внимание род деятельности финансовых акул, тут не было ничего экстраординарного.
Я обвел комнату взглядом. Сейфа нет. Подошел к компьютеру и включил его. Загорелся красный огонек, потом экран мигнул, прежде чем сказать мне «здрасьте». Я принялся нажимать на клавиши, полагая, что для доступа к нему существует специальный код. Оказалось, ничего подобного. Он тут же с готовностью выложил мне всю бухгалтерию адвокатской фирмы «Зильберман, Холленцайн и Маррио». Это было все равно что искать иголку в стоге сена. И я вспомнил об украденном письме Эдгара По. Что ни говори, а это лучший способ укрыть нечто. Положить там, откуда никому в голову не придет воровать. Что же в этой комнате выглядит совершенно безобидным, не имеющим никакого значения?
Я подошел к письменному столу. Кожаный бювар, пачка девственно-белой бумаги. Ручка «Монблан». Фотография в рамке, на которой изображен молодой улыбающийся Зильберман, обнимающий за плечи очень симпатичную женщину, и два смеющихся в объектив малыша. Я вынул стекло, вытащил из рамки фотографию. Что-то из-под нее выскользнуло и упало на пол. Вторая фотография, спрятанная под первой. Я наклонился, поднял ее, и сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди.
На меня смотрел человек в серо-зеленой форме и фуражке армии ГДР. Темноволосый, явно чуть-чуть навеселе, и это был я. Я, облаченный в гэдээровский мундир. Я, моложе лет на пятнадцать, с еще орлиным носом. Я перевернул фотографию. Там на глянцевой бумаге было написано от руки: «Г. фон Клаузен, 1972».
Клаузен… Так же называется замок. Что значит эта чушь? Ничего не понимая, я снова глянул на фотографию. У этого человека были погоны лейтенанта. И мои глаза, мой рот, моя улыбка. Неудержимо подкатила к горлу рвота, и я едва успел нагнуться над корзинкой для бумаг. Но даже давясь от рвотных спазм, я пытался понять. Я никогда не служил в армии ГДР, более того, ноги моей никогда не было в бывшей Восточной Германии. У меня возникло ощущение, будто я живу в чьем-то чужом сне. Но вывернуло меня, к сожалению, по-настоящему… Едва слышный звук за дверью вывел меня из оцепенения. Кто-то шел, стараясь не наделать шума.
Я быстро осмотрелся. Спрятаться негде. Я бросился к окну, открыл его. Выходило оно во двор, и под ним шел карниз сантиметров тридцать шириной. Я осторожно вылез и оказался в сероватой темноте. В квартире напротив горел свет. В сверкающей белизной кухне молодая блондинка, стоя спиной ко мне, совала тарелки в посудомоечную машину. Я прилип к стене, всем телом чувствуя четыре этажа, отделяющие меня от плит, которыми вымощен двор, а левой рукой крепко вцепился в водосточную трубу.
Кто-то вошел в кабинет. Я вдруг вспомнил о красном сигнале на клавиатуре компьютера и подумал, не соединен ли он с системой охранной сигнализации. Характерный звук передернутого затвора пистолета прервал ток моих размышлений. Вошедший, похоже, шутить не собирался. Пытался он передвигаться беззвучно, но тем не менее производил изрядный шум, по которому я определил, что он тяжел и неповоротлив. Хрипло дыша, он приблизился к окну. Блондинка напротив критически рассматривала стакан на свет и только после этого поставила его в посудомойку.
Вжавшись в стену и моля Бога, чтобы эта женщина, занимающаяся в трех метрах от меня посудой, не повернулась, я еще крепче вцепился в водосточную трубу.
Тот человек раздвинул занавески и высунулся из окна. Мириады предшествующих поступков и действий, приведших к тому, что сегодня вечером мы оба оказались здесь, пришли наконец к своему завершению. По счастью, буквально чудом, он посмотрел сперва направо, а я стоял слева. Я схватил его за руку, в которой он держал пистолет, резко рванул, вытаскивая из окна. Центр тяжести у него сместился, его потянуло вниз, но, прежде чем рухнуть в пустоту, он бросил на меня удивленный, чуть ли не возмущенный взгляд. Он даже не крикнул, только четырьмя этажами ниже раздался глухой удар. В кухне женщина закрыла дверцу посудомоечной машины и стала развязывать завязки передника. Я вернулся в кабинет. Я успел разглядеть толстую морду и массивную челюсть упавшего, они вполне соответствовали образу телохранителя-позера с предвыборного плаката… Меня передернуло. Этот человек погиб, и убил его я. Да, у меня не было выбора, и все равно это убийство. Мое первое убийство. Только что я разорвал нити, еще связывавшие меня с «нормальным» миром.
Так мы ехали с четверть часа, как вдруг находившийся передо мной покрытый пылью кремовый «R-25» резко затормозил. Я вдавил до отказа тормоз, безнадежно пытаясь разминуться с ним, и с пронзительным визгом шин ударился о защитный барьер. Водитель «R-25» с ошеломленным видом устремился ко мне, разводя руки в извиняющемся жесте. Это был белобрысый толстяк со свинячьими глазками, одетый в замшевую куртку.
Я собрался было вылезти и задать ему по первое число, но что-то насторожило меня. То ли его застывшая улыбка, то ли рука, скользнувшая в карман вытертой куртки, то ли французский номер машины — не знаю, но я нырнул на сиденье пассажира, открыл дверцу и вывалился наружу, зацепившись при этом за металлическую защелку, куда вставляется ремень безопасности. Я слышал, как он тяжело бежит ко мне. Перевалившись через защитный барьер, я покатился по канаве до густого кустарника. У правого виска я услышал характерный хлопок. Мокрые листья липли к лицу. Земля пахла дождем. Я замер. Было слышно, как он тяжело, осторожно ступает по траве. Я понял, что он не знает, вооружен ли я, и потому осторожничает. На шею мне упала капля. Я вздрогнул. В кустах затрещала какая-то птица.
Наверху, одновременно так близко и так далеко, проносились с шуршанием шин автомобили, в которых сидят нормальные люди. Каждый раз при этом листья вздрагивали. Слева раздался шелест, я затаил дыхание и сантиметрах в тридцати от своего лица увидел блестящий ствол пистолета; мысленно я произнес — надо признать, это было довольно глупо — «Прощай, старина Жорж», — как вдруг назойливый автомобильный гудок разорвал тишину. Пистолет исчез. Жизнерадостный голос спросил по-немецки:
— Все в порядке, раненых нет?
Я понял вопрос, потому что моя мать, уроженка Вены, говорила только на немецком, да и я сам с раннего детства весьма сносно изъяснялся на нем.
— Нет, нет, все о'кей, — ответил толстяк на этом же языке с сильным французским акцентом.
Я поспешно вынырнул из кустов. На нас пялился какой-то славный тип в жатом тергалевом костюме. Его жена в это время награждала шлепками трех малышей, которые вопили на заднем сиденье их мини-автомобильчика. Явно немец из бывшей ГДР в отпуске. Я помахал ему рукой, быстро подошел к напавшему на меня толстяку, фамильярно положил ему руку на плечо, вонзив при этом в весьма болезненной хватке пальцы под лопатку и ключицу. А восточному немцу, выглядевшему несколько растерянным, я адресовал приятнейшую улыбку.
— Все нормально, спасибо, просто моему приятелю пришлось резко затормозить: ему показалось, будто дорогу перебежала собака.
Толстяк попытался высвободиться, но я усилил хватку, прижав еще и гортань, так что он не мог говорить. В его рыжеватых коротких усах серебрились капли пота. Немец в жатом костюме, пожелав нам доброго пути, уселся в свой серый «трабант». И пока он выжимал сцепление, я во весь рот улыбался, потом, схватив толстяка за запястье, резко завернул ему руку, вынудив опуститься на колени за «тойотой», и при этом громко произнес:
— Посмотрим, нету ли каких повреждений.
Под прикрытием корпуса машины я с размаху ударил головой толстяка о дверцу. Он застонал, но сопротивляться не мог: я так завернул ему руку, что достаточно небольшого усилия, и она сломалась бы. Воспользовавшись тем, что он оглушен, я отпустил его голову, выпрямился во весь рост, нанес ему чудовищный удар ногой по почкам и при этом свободной рукой помахал отъезжающей машине. Малыши радостно махали нам через заднее стекло.
Толстяк с лицом, побелевшим от боли, перевернулся на земле, наполовину вытащил из кармана куртки пистолет, но я с размаху наступил ему каблуком на пальцы, затем тут же врезал ему в лицо носком туфли. Нос у него хрястнул, и на голубую рубашку хлынула кровь. В жилы мои с силой реактивной струи ракеты хлынул адреналин. Я был в ярости. Мне хотелось причинить ему боль. Хотелось, чтобы он отстрадал за тот страх, в который вогнал меня, за те вопросы, что терзают меня, за всю ту невнятицу, в какой я запутался. Разумеется, выразить я этого не мог, просто чувствовал, как меня подхватывает волна ярости. Я схватил его за уши и раз десять нанес удар коленом по губам, по расквашенному носу. Он не кричал, только, бессильный перед моей злобой, с трудом, захлебываясь, сглатывал кровь.
Внутренний голос шепнул мне, что этак я его убью, и я резко отпустил его: он мешком свалился на землю. Он был без сознания. В любой момент тут могла остановиться какая-нибудь машина, да и Марта, наверно, уже далеко уехала. Я понимал, что должен прикончить этого гада, но не мог. Достав пружинный нож, с которым никогда не расставался, я проткнул все четыре колеса «R-25» и сел в свою «тойоту». Толстяк валялся на земле в луже крови. Ярость моя утихла, но я не испытывал ни жалости, ни сострадания. Только ощущение, что пока с этой проблемой покончено. Я чувствовал в себе спокойствие и решительность.
Включая первую скорость, я вдруг подумал: хорошо, если бы Бенни тоже преследовал такой же неумеха убийца.
Километров двадцать я гнал на полной скорости и уже решил, что окончательно потерял след Марты, но вдруг метрах в ста впереди, на площадке паркинга, увидел красную «Ладу». Я со всей силы нажал на тормоз. «Лада» стояла у станции обслуживания. Служащий в оранжевом комбинезоне как раз мыл ее. В кабине было пусто. Я медленно въехал на станцию, остановился у бензоколонки и тряпкой, которую нашел в перчаточном ящике, стал вытирать руки, испачканные кровью и соплями.
Служащий в оранжевом комбинезоне подбежал ко мне, вытирая руки о штаны. Он был молодой, улыбчивый, остролицый, с хитрыми живыми глазами. Я попросил налить полный бак бензина, а сам прошел в туалет. В крохотном баре было пусто, Марты ни следа. Я вернулся к машине, рассчитался с пареньком, дав ему изрядные чаевые и, указывая через плечо на «Ладу», небрежно осведомился:
— Она не сказала, в котором часу вернется за ней?
— Молодая дама из «Лады»? Вы ее знаете?
— Это моя приятельница. Я узнал ее машину. Я мог бы подъехать сюда, чтобы поздороваться с нею.
— Понимаю вас. Да, знаю. Она сказала, не позже пяти.
— А не знаете, куда она поехала? Я мог бы сделать ей сюрприз.
— Доставит ли только это удовольствие ее мужу, вид у него не больно-то приветливый, он даже выругал ее за опоздание, мол, чего копалась, мы должны там быть через полчаса. Так что сами понимаете. Потом они сели в «мерседес» и умчались.
— Что ж, спасибо и за это.
Я сунул ему еще одну ассигнацию и сел в «тойоту». Вытащив из кармашка на двери карту дорог, я углубился в ее изучение. Куда они могут доехать за полчаса? Автострада ведет прямиком в Берн. От нее ответвляются несколько дорог, ведущих в горы. Я выделил три деревни, до которых можно добраться за полчаса. Теперь предстояло сделать выбор: деревни или Берн. Доверившись своей интуиции, я решил, что если бы они отправились в горы, то поехали бы «Ладой». И взял курс на Берн.
Берн — странный город, сегодня в окутавшем его тумане он был серо-зеленый; яркие краски его фонтанов так же неожиданны, как появление цветового пятна в черно-белом фильме. На Марктгассе кишела толпа. Без всякой надежды я стал высматривать в этом многолюдье Марту. Шел я наугад и собирался уже повернуть, как вдруг увидел ее.
Она опять стала рыжей, и фатоватый атлет, которого я видел с нею на террасе кафе в Брюсселе, держал ее за руку. Марту, мою Марту держит за руку другой мужчина! Я устремился к ним. А они, пройдя по Корнхаузплац, вошли в подъезд дома. Тяжело дыша, я остановился у приоткрытой массивной входной двери и изучил таблички, прибитые рядом. Два врача, кабинет дантиста, архитектор и адвокат. Адвокат навел меня на мысль о разводе. В конце концов, а почему бы не попробовать заглянуть к нему? В этих обстоятельствах… Я пошел на четвертый этаж пешком, проигнорировав лифт образца тридцатых годов.
Дом — богатый дом начала века — выглядел ухоженным. На площадке адвоката, мэтра Стефана Зильбермана, я остановился. Странно, но из-за закрытой двери доносилась музыка. И шум веселых голосов. Я снял нелепую кепку с длинным козырьком и сунул ее в карман пальто.
Мне отворила безукоризненная молодая женщина.
— Да? — улыбнулась она.
Я заметил хорошо одетых людей с бокалами в руках. Коктейль!
— Надеюсь, я не слишком опоздал?
— Немножко. Будьте добры, ваше пальто.
Я снял пальто, внутренне радуясь, что на мне твидовый костюм и мокасины «гуччи», так что я вполне могу появиться на приеме среди, как мне показалось, весьма изысканного общества. Здесь не было ни одного человека, чей наряд или драгоценности не стоили бы маленького состояния. Прямо тебе выставка хорошего вкуса и хороших манер. Мысленно я задал себе вопрос, уж не попал ли я в живой музей, отдел «XX век», зал «крупная буржуазия», витрина «Швейцария, 1990». Но тут я увидел Марту и больше уже не задавал себе никаких вопросов.
Смеясь, она разговаривала с каким-то типом, сидящим на спинке кожаного кресла. Он был в темно-синем блайзере, серых, прекрасно сшитых брюках и выглядел весьма элегантно. Седовласый, с модной стрижкой, потрясающе широкие плечи, ни намека на брюшко, красивый, энергичный профиль. Осанка и внешность университетского экс-чемпиона по регби, который к тому же получил свой диплом юриста под аплодисменты всей экзаменационной комиссии. Но когда он встал, я обнаружил, что росту в нем не больше метра шестидесяти и опирается он на палку, подволакивая худую несгибающуюся правую ногу. Спутник Марты, устроившись рядом с ними, потягивал виски. «Топорная физиономия и массивные плечи, несмотря на хорошо сшитый костюм и элегантный галстук банкира, выдают в нем полицейского либо военного», — подумал я. Решив рискнуть пойти напролом, я направился к ним.
— Добрый день…
Хоть я и нервничал, голос у меня не сел и прозвучал вполне непринужденно. Элегантный калека поднял на меня свои живые глаза. Они были у него карие, холодные и непроницаемые. Спутник Марты поддел вилкой маслину и деликатно отправил ее в рот, делая вид, будто увлечен оживленной беседой с соседом. Марта скользнула по мне абсолютно ничего не выражающим взглядом, словно никогда в жизни до этого не видела меня! На ней был тот же самый красный костюм, что и в Брюсселе, костюм, которого не было в ее домашнем гардеробе. Где она переоделась? Здесь, в этой квартире? В комнате в присутствии этого эрзац-мусора? Я кипел от ярости. Длинные рыжие волосы струились по ее плечам, и мне хотелось вцепиться в них и сорвать парик с ее головы.
— Добрый день, месье, — произнесла она своим теплым голосом.
— Вы знакомы? — осведомился коротышка с палкой каким-то изрядно старорежимным голосом, совершенно не подходящим к его спортивной внешности и широченным плечам.
— Нет, но вы нас представите, Стефан, — ответила Марта, даже не покраснев.
Стефан стремительно повернулся ко мне.
— Мне кажется, я тоже не знаю вас, господин…
— Лион. Жорж Лион. Я пришел сюда в поисках своей жены.
— Ах, вот как? Позвольте представить вам Магдалену Грубер и ее супруга Франца Грубера.
Услышав свое имя, спутник Марты повернулся ко мне и с безразличным видом чуть кивнул.
— А я — Стефан Зильберман, адвокат, — представился он, с любопытством глядя на меня.
Я отвесил Марте полупоклон:
— Счастлив познакомиться с вами…
Марта-Магдалена молча улыбнулась мне. Мэтр Стефан порывисто пожал мне руку:
— Надеюсь, вы быстро отыщете свою жену, здесь столько народу…
И он демонстративно отвернулся к Марте, давая понять, что разговор окончен.
Я поклонился и ретировался. В шоковом состоянии я шел через толпу как автомат. И повторял себе, что это Марта, Марта! Я же ехал за нею от самой Женевы. Это она, я вовсе не сошел с ума! Но как она может играть эту нелепую комедию? И какова роль Зильбермана во всем этом маскараде? И этого ублюдка Франца Грубера? Я машинально заглотнул водку-тоник, которую подал мне официант в белой куртке, и алкоголь, обжегший мне внутренности, вернул меня на землю. Я в опасности. Что-то убеждало меня в этом столь же бесспорно, как письмо с угрозами.
Отойдя совершенно растерянный от Марты и ее «друзей», я наудачу бродил по просторным комнатам с черными паласами на полу, мебелью, выдержанной в серобелой гамме и сверкающей хромом, пытаясь обнаружить хоть какие-то знаки, которые помогут мне понять. Нет, все здесь было нормально. Неизбежные картины постмодернистов на стенах, затянутых светло-розовым холстом. Книжные стенки, полностью заставленные книгами в переплетах — юридическими журналами и ежегодниками, энциклопедиями, трудами по юриспруденции… Да, все здесь нормально, кроме одного: моя жена выдает себя за жену другого человека. У меня вдруг возникло желание укусить себя до крови за руку, чтобы убедиться, что я не сплю.
Ощущение, что кто-то вперился мне в затылок, заставило меня резко обернуться, и я поймал вышеупомянутого Грубера на том, что он наблюдает за мной. Он мгновенно отвел глаза. Пожав плечами, я с безразличным видом продолжил свои изыскания. Обнаружив закрытую дверь, я осторожно нажал на ручку. Заперто на ключ. Эта дверь притягивала меня, как запретная комната Синей Бороды. Надо будет вернуться сюда и посмотреть, что за ней скрывается.
Я вмешался в толпу гостей. Марты не было. Эта воплощенная иллюзия испарилась, равно как и ее омерзительный Франц Грубер. Пора было и мне откланиваться. Я, лавируя, стал продвигаться к выходу, но мне не удалось миновать мэтра Зильбермана, который с самым сердечным видом бросил:
— До свидания, дорогой друг, вы должны почаще бывать у нас.
Я ответил ему вежливой улыбкой, пытаясь понять, что он хотел этим сказать, и только тут обратил внимание на плакаты, которыми были увешаны стены в прихожей, — «ГОЛОСУЙТЕ ЗА ЛЕО ДЮШНЕ» с портретом кретински ухмыляющегося платинового блондинчика. Дюшне — вождь крайне правого движения, именуемого «Социальное обновление», и его самодовольная физиономия красуется на всех телевизионных «круглых столах», посвященных якобы проблемам культуры, какая бы программа их ни проводила. Спускаясь по лестнице, я ломал себе голову, что общего может быть у Марты с этими нацистскими выползками. Марта… Стоило мне прошептать ее имя, и всякий раз я чувствовал, как что-то болезненно перехватывает мне горло, мешая вздохнуть.
Выйдя на улицу, я решил подышать немножко бернским туманом, прежде чем вернуться к «тойоте». Из чистого вызова я купил несколько плиток знаменитого бернского шоколада, чтобы подарить их Марте, после чего покатил к станции обслуживания, где меня поджидала «Лада».
Как я и подозревал, Марта уже забрала ее. Мне оставалось лишь вернуться в Женеву.
Туда я доехал без происшествий: в жидком кустарнике вдоль шоссе не затаились убийцы, и никто не отправил меня ad patres5. Я позвонил мисс Штрауб. Никаких сообщений. Бенни растворился в воздухе. А Фил? А Макс? Всю дорогу до дома я так и этак проворачивал в голове эти вопросы. Дорога казалась мне ирреальной, вымышленной лентой асфальта в лабиринте, лишенном каких-либо опознавательных знаков. Я цеплялся за привычные действия — включить указатель поворота, зажечь фары, словно это могло избавить от цепенящего страха, что наползал на меня. Наконец я затормозил у дома и некоторое время сидел, тяжело дыша, прежде чем смог разжать руки, судорожно вцепившиеся в руль. Все мое существо восставало при мысли, что нужно войти в дом, встретиться с Мартой, с ее притворством и враньем. Но ничего не поделаешь, надо. Я хлопнул дверцей машины и тяжело побрел к крыльцу.
Марта раскладывала пасьянс на картах из слоновой кости, которые я подарил ей на Рождество. Рождество… и было-то оно всего три месяца назад. Три тысячелетия. Марта была в домашнем зеленом платье, контрастировавшем с ее черными, коротко, чуть за уши стриженными волосами. Я подумал, где она прячет рыжий парик и костюм. Но все равно нужно держаться в роли: я наклонился и поцеловал ее в затылок. И явственно ощутил запах ее страха. Кислый и резкий, пробивающийся сквозь привычный запах ее тела. И сразу почувствовал облегчение: если Марта боится, значит, я не спятил.
Я протянул ей пакет с шоколадом. Она молча, с нерешительной улыбкой смотрела на плитки, потом спросила, попытавшись придать голосу шутливую интонацию:
— Спасибо. Хочешь, чтобы я растолстела?
— Просто у меня была встреча в Берне. А как ты провела время?
— Привезла сюрприз. Можешь посмотреть.
Ее голос снова звучал живо и жизнерадостно. Она схватила меня за руку и потащила в спальню. На ее туалетном столике стояла статуэтка высотой сантиметров пятьдесят. Женщина с азиатским лицом, совершающая какое-то замысловатое движение. Она была из черного-черного гагата, такого гладкого и отполированного, что возникало желание притронуться к ней кончиками пальцев.
— Она из Монголии. Ей шестьсот лет.
— Какое чудо! Ты не разорила нас?
— Не до конца. Я пыталась дозвониться к тебе, чтобы узнать, можешь ли ты выйти пообедать, но тебя не было. Тебя никогда не бывает на месте!
«Ты что, издеваешься надо мной? » — беззвучно взвыл я. И только ценой сверхчеловеческого усилия мне удалось скорчить улыбку, после чего я сбежал под душ.
— Я должен уйти. Один зануда во что бы то ни стало хочет отужинать со мной. Отказаться я не смог. А тебя предупредить забыл.
Марта терпеть не может деловых ужинов и никогда не сопровождает меня на них.
— Ничего страшного, я посмотрю по телевизору фильм.
Ладно, пусть посмотрит фильм, а я пока обыщу кабинет ее дружка Зильбермана. Я надел черный костюм, ласково поцеловал Марту и вышел.
Из осторожности я оставил «тойоту» у въезда в аллею, чтобы Марта не могла ее видеть. Интересно, позвонит ли она кому-нибудь из своих «партнеров», чтобы сообщить, что я уехал. Что ж, тем хуже.
И снова бросок в Берн. Я мчал по шоссе, прикованный к рулю, как автомат, вперив глаза в темноту. Шел мелкий холодный дождь, и капли его барабанили, точно льдинки, по ветровому стеклу. Точно ледяные занозы, вонзавшиеся мне в желудок.
В Берн я въехал в двадцать один ноль две. Поставил машину на стоянку, и, когда подошел к дому Зильбермана, было двадцать один шестнадцать. Я нашел его номер в телефонном справочнике и позвонил, естественно, из автомата. Бесконечные длинные гудки. Либо его нет дома, либо он не хочет отвечать. Ладно, посмотрим.
Дверь дома была заперта, но, спасибо урокам Бенни, я открыл ее меньше чем за минуту. По лестнице я поднимался на цыпочках и замер у дубовой двери, на которой поблескивала медная табличка. Я провел лучом ручки-фонарика вдоль косяка: два замка, и оба с запорами в три стороны. Он ни в чем себе не отказывает, этот Зильберман. Я вытащил инструменты и принялся за работу. Большой плюс домов, где живут лица свободной профессии, это то, что вечерами там, как правило, никого не бывает.
В двадцать один тридцать пять я был уже в квартире. Старательно запер за собой дверь и медленно, крадучись дошел до закрытой комнаты. И все время меня не отпускали мрачные мысли. Известно ли Марте, что я не служу в «СЕЛМКО»? Хотя навряд ли: если бы она знала, не вела бы себя так неосторожно… Господи, хватит думать о Марте — меня ждет работа.
Я направился прямиком к запертой двери, которая так заинтриговала меня, открыл отмычкой замок и оказался в рабочем кабинете Зильбермана. Все свидетельствовало об этом. На стенах дорогие полотна, оригиналы Бэкона, Сислея, а также художников-авангардистов, которые я видел на последней выставке Art Junction, гигантский письменный стол в стиле ампир, где возвышался компьютер самой последней модели, два телефонных аппарата, ощетинившихся клавишами и кнопками, батарея телексов, факсов, принтеров и т. п., а также шкафчик с ящиками, запертыми на ключ. Этот шкафчик притягивал меня, как магнит. Высокий, узкий, покрытый бордовым лаком, он сиял и лучился, как колонна, поддерживающая храм. Я приблизился к нему, обнюхал, ощупал и начал взламывать, поглядывая на дверь: не идут ли нежелательные визитеры. Но все было тихо, как в могиле. Замок нижнего ящика хрястнул, там было полно папок. Я по-быстрому пролистал их: фамилии, автобиографии членов неолиберальной партии Дюшне. Во втором и третьем ящиках были досье клиентов Зильбермана. Коммерческие банки, номерные счета, липовые фирмы, банковские ведомости, балансы, контракты, суммы которых в долларах зачастую кончались семью, а то и восьмью нулями… Чтобы разобраться с ними, потребовались бы часы и часы. Но если принять во внимание род деятельности финансовых акул, тут не было ничего экстраординарного.
Я обвел комнату взглядом. Сейфа нет. Подошел к компьютеру и включил его. Загорелся красный огонек, потом экран мигнул, прежде чем сказать мне «здрасьте». Я принялся нажимать на клавиши, полагая, что для доступа к нему существует специальный код. Оказалось, ничего подобного. Он тут же с готовностью выложил мне всю бухгалтерию адвокатской фирмы «Зильберман, Холленцайн и Маррио». Это было все равно что искать иголку в стоге сена. И я вспомнил об украденном письме Эдгара По. Что ни говори, а это лучший способ укрыть нечто. Положить там, откуда никому в голову не придет воровать. Что же в этой комнате выглядит совершенно безобидным, не имеющим никакого значения?
Я подошел к письменному столу. Кожаный бювар, пачка девственно-белой бумаги. Ручка «Монблан». Фотография в рамке, на которой изображен молодой улыбающийся Зильберман, обнимающий за плечи очень симпатичную женщину, и два смеющихся в объектив малыша. Я вынул стекло, вытащил из рамки фотографию. Что-то из-под нее выскользнуло и упало на пол. Вторая фотография, спрятанная под первой. Я наклонился, поднял ее, и сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди.
На меня смотрел человек в серо-зеленой форме и фуражке армии ГДР. Темноволосый, явно чуть-чуть навеселе, и это был я. Я, облаченный в гэдээровский мундир. Я, моложе лет на пятнадцать, с еще орлиным носом. Я перевернул фотографию. Там на глянцевой бумаге было написано от руки: «Г. фон Клаузен, 1972».
Клаузен… Так же называется замок. Что значит эта чушь? Ничего не понимая, я снова глянул на фотографию. У этого человека были погоны лейтенанта. И мои глаза, мой рот, моя улыбка. Неудержимо подкатила к горлу рвота, и я едва успел нагнуться над корзинкой для бумаг. Но даже давясь от рвотных спазм, я пытался понять. Я никогда не служил в армии ГДР, более того, ноги моей никогда не было в бывшей Восточной Германии. У меня возникло ощущение, будто я живу в чьем-то чужом сне. Но вывернуло меня, к сожалению, по-настоящему… Едва слышный звук за дверью вывел меня из оцепенения. Кто-то шел, стараясь не наделать шума.
Я быстро осмотрелся. Спрятаться негде. Я бросился к окну, открыл его. Выходило оно во двор, и под ним шел карниз сантиметров тридцать шириной. Я осторожно вылез и оказался в сероватой темноте. В квартире напротив горел свет. В сверкающей белизной кухне молодая блондинка, стоя спиной ко мне, совала тарелки в посудомоечную машину. Я прилип к стене, всем телом чувствуя четыре этажа, отделяющие меня от плит, которыми вымощен двор, а левой рукой крепко вцепился в водосточную трубу.
Кто-то вошел в кабинет. Я вдруг вспомнил о красном сигнале на клавиатуре компьютера и подумал, не соединен ли он с системой охранной сигнализации. Характерный звук передернутого затвора пистолета прервал ток моих размышлений. Вошедший, похоже, шутить не собирался. Пытался он передвигаться беззвучно, но тем не менее производил изрядный шум, по которому я определил, что он тяжел и неповоротлив. Хрипло дыша, он приблизился к окну. Блондинка напротив критически рассматривала стакан на свет и только после этого поставила его в посудомойку.
Вжавшись в стену и моля Бога, чтобы эта женщина, занимающаяся в трех метрах от меня посудой, не повернулась, я еще крепче вцепился в водосточную трубу.
Тот человек раздвинул занавески и высунулся из окна. Мириады предшествующих поступков и действий, приведших к тому, что сегодня вечером мы оба оказались здесь, пришли наконец к своему завершению. По счастью, буквально чудом, он посмотрел сперва направо, а я стоял слева. Я схватил его за руку, в которой он держал пистолет, резко рванул, вытаскивая из окна. Центр тяжести у него сместился, его потянуло вниз, но, прежде чем рухнуть в пустоту, он бросил на меня удивленный, чуть ли не возмущенный взгляд. Он даже не крикнул, только четырьмя этажами ниже раздался глухой удар. В кухне женщина закрыла дверцу посудомоечной машины и стала развязывать завязки передника. Я вернулся в кабинет. Я успел разглядеть толстую морду и массивную челюсть упавшего, они вполне соответствовали образу телохранителя-позера с предвыборного плаката… Меня передернуло. Этот человек погиб, и убил его я. Да, у меня не было выбора, и все равно это убийство. Мое первое убийство. Только что я разорвал нити, еще связывавшие меня с «нормальным» миром.