Страница:
Старик важно покрикивал:
– Прямо! Правей! Навались!
Но, по-моему, его никто не слушал.
Маринов, стараясь вознаградить артель за потерянное время, стрелял не жалея патронов, бил уток на воде и влет. Старик с восхищением крутил головой. У него самого влет не получалось. Как говорил он: «Ружье обзаживало». Это означало – получается недолет.
Прежде чем мы доехали до волока, Маринов настрелял две большие связки. Высадившись на берег, старик сразу же развел костер и начал жарить уток. Готовил он довольно просто: обдирал самые длинные перья, остальные палил на огне, а затем насаживал утку на деревянный вертел. Жарилась утка вместе со внутренностями. Старик объяснял, что брезгать не к чему – утка ест рыбу, а рыба чистая: все время в воде моется.
Между тем девушки с шутками и смехом вытащили нашу лодку на берег, несколькими гвоздями прибили к килю доски, чтобы дно не протиралось на волоке, привязали лямки, и можно было начинать сухопутное плавание.
Мы в последний раз пообедали с гостеприимной артелью.
– А это вам на дорожку, – сказал старик, прощаясь, и вручил мне мешок с хлебом и берестяный туес с соленой рыбой. – А больше нет ничего, не обессудьте!
Маринов протянул ему часы, сапоги и все наши деньги.
– Обойдемся как-нибудь, – сказал он мне, – затребуем из Москвы по телеграфу.
Но старик не захотел брать. Он даже пояснил, что брать у нас нельзя – неприлично. Если бы на озере были две артели и одна помогала нам, а другая работала на себя, тогда другое дело. Но, поскольку обращаться вам больше некуда, значит, они обязаны подсобить.
– Ведь вы в пути, – твердил он. – Послать письмо, конечно, можно. А ну как зазимуете? Если бы летом, взял бы плату, взял бы. А тут осень. Да нет, чего там, поезжайте с богом!
4
5
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
2
3
4
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
– Прямо! Правей! Навались!
Но, по-моему, его никто не слушал.
Маринов, стараясь вознаградить артель за потерянное время, стрелял не жалея патронов, бил уток на воде и влет. Старик с восхищением крутил головой. У него самого влет не получалось. Как говорил он: «Ружье обзаживало». Это означало – получается недолет.
Прежде чем мы доехали до волока, Маринов настрелял две большие связки. Высадившись на берег, старик сразу же развел костер и начал жарить уток. Готовил он довольно просто: обдирал самые длинные перья, остальные палил на огне, а затем насаживал утку на деревянный вертел. Жарилась утка вместе со внутренностями. Старик объяснял, что брезгать не к чему – утка ест рыбу, а рыба чистая: все время в воде моется.
Между тем девушки с шутками и смехом вытащили нашу лодку на берег, несколькими гвоздями прибили к килю доски, чтобы дно не протиралось на волоке, привязали лямки, и можно было начинать сухопутное плавание.
Мы в последний раз пообедали с гостеприимной артелью.
– А это вам на дорожку, – сказал старик, прощаясь, и вручил мне мешок с хлебом и берестяный туес с соленой рыбой. – А больше нет ничего, не обессудьте!
Маринов протянул ему часы, сапоги и все наши деньги.
– Обойдемся как-нибудь, – сказал он мне, – затребуем из Москвы по телеграфу.
Но старик не захотел брать. Он даже пояснил, что брать у нас нельзя – неприлично. Если бы на озере были две артели и одна помогала нам, а другая работала на себя, тогда другое дело. Но, поскольку обращаться вам больше некуда, значит, они обязаны подсобить.
– Ведь вы в пути, – твердил он. – Послать письмо, конечно, можно. А ну как зазимуете? Если бы летом, взял бы плату, взял бы. А тут осень. Да нет, чего там, поезжайте с богом!
4
Волок на Кельму проходил по мелкому верховому болоту. На пригорках посуше здесь лежали кругляши, служившие вместо катков, в иных местах – пачки еловых ветвей, а в низинках ничего не было, там лодка скользила по воде или по илу.
Старик отправил с нами троих – Лукерью, Фелицату и Степаниду. Девушки дружно взялись за лямки, мы с Мариновым налегли сзади, и, с грохотом прыгая по кругляшам, как по деревянным волнам, наша лодка поплыла через водораздел.
Вскоре стало жарко. Пар шел от нас. А девушкам нелегкая работа казалась развлечением. Они старались разогнать лодку так, чтобы мы отстали, и заливались радостным смехом, когда кто-нибудь из нас падал.
– Эк ты, паря! – кричали они. – Пошто землю носом пашешь? Ослаб, должно? Садись, ужо довезем тебя до Москвы!
– До Москвы, чать, волока нет?
– А был бы, добежала бы?
– В самом деле, девушки, приезжайте к нам в Москву!
– Ну, куда нам, еще заблудимся там. Наше дело таежное, на медведя с рогатиной – это мы понимаем.
– А я приеду, – объявила Лукерья. – Прямо к тебе, Григорий Андреевич. Не прогонишь?
Я стал с увлечением описывать Москву. Девушки не раз видели в книгах изображение Кремля, Красной площади, станций метро, но плохо представляли масштабы. И, когда я говорил им «Столбы мраморные, с эту елку ростом…», им казалось, что я преувеличиваю.
– Чать, душно под землей, дышать нечем?
– Да нет, светло и просторно. А людей-то, людей! Считайте сами: каждые две минуты поезд, в поезде шесть вагонов, в вагонах сорок сидячих мест. А в часы пик, тогда давка… Леонид Павлович, вы помните, что на свете существует давка?
Вокруг нас расстилалось обширное болото с редкими березками. Почти все они были сломаны, стояла только кора, наполненная трухой. По просторному небу ползли сизые тучи. На горизонте синела тайга. До нее было километров десять.
И мы отлично знали, что на всем этом пространстве находится тринадцать человек – рыбачья артель – и мы с Мариновым. Даже не верилось, что где-то существует город с миллионами жителей, многоэтажные дома, асфальтированные магистрали с потоками автомобилей, которые нужно сдерживать светофором, чтобы они не столкнулись. Смешно было и думать о столкновениях на волоке, где одну лодку перетаскивали и то не каждый год.
– Лучше я пришлю вам открытки, – сказал я, так и не сумев объяснить, что такое уличное движение. – Письма к вам доходят?
– А как же… как ляжет снег – привезут. А весной мы сами домой поедем.
– Тогда пришлю подарки. Кому что хочется?
Степанида попросила сережки, Фелицата – узорный платок.
– А мне ничего не надо, – сказала Лукерья. – Я и так вас не забуду.
Так, перемежая работу разговорами, мы незаметно миновали волок. Путь пошел под гору, девушки разогнали лодку и с ходу спустили ее на воду.
– Ну, вот она, ваша Кельма желанная!
Надо было прощаться. Хотелось поблагодарить как следует за помощь и за дружеское участие. Я пошарил в кармане и нашел только один ножик с полосатым черенком. Один на троих. В армии делали такие из специальных стекол. Девушки тут же разыграли его. И Фелицата с торжеством завязала подарок в уголок платка.
Неожиданно Лукерья запела. Это было причитание: и песня, и плач. Заунывным голосом, нараспев, говорила она, что она одна на свете, некому ее приласкать, приголубить. И молодые годы проходят на пустынном озере, куда гости заглядывают раз в пять лет и то спешат скорее уехать. Горестное пение никак не вязалось с румяным лицом девушки, ее задорным носом и лукавыми глазами.
– Да что ты, Лукерья, голубушка! Успокойся. К чему?
Но, взглянув на мое расстроенное лицо, Лукерья расхохоталась:
– Ой, девки, не могу! Гляди, разжалобила… Пошли отселе, а то заплачут!
И, подхватив подруг под руки, потащила их прочь.
Уже отойдя шагов на двадцать, девушки обернулись разом.
И та же Лукерья сказала серьезно:
– Жалко расставаться с вами! Привыкли, как к своим. Уж лучше бы зимовали у нас, честное слово!
Старик отправил с нами троих – Лукерью, Фелицату и Степаниду. Девушки дружно взялись за лямки, мы с Мариновым налегли сзади, и, с грохотом прыгая по кругляшам, как по деревянным волнам, наша лодка поплыла через водораздел.
– Эк ты, паря! – кричали они. – Пошто землю носом пашешь? Ослаб, должно? Садись, ужо довезем тебя до Москвы!
– До Москвы, чать, волока нет?
– А был бы, добежала бы?
– В самом деле, девушки, приезжайте к нам в Москву!
– Ну, куда нам, еще заблудимся там. Наше дело таежное, на медведя с рогатиной – это мы понимаем.
– А я приеду, – объявила Лукерья. – Прямо к тебе, Григорий Андреевич. Не прогонишь?
Я стал с увлечением описывать Москву. Девушки не раз видели в книгах изображение Кремля, Красной площади, станций метро, но плохо представляли масштабы. И, когда я говорил им «Столбы мраморные, с эту елку ростом…», им казалось, что я преувеличиваю.
– Чать, душно под землей, дышать нечем?
– Да нет, светло и просторно. А людей-то, людей! Считайте сами: каждые две минуты поезд, в поезде шесть вагонов, в вагонах сорок сидячих мест. А в часы пик, тогда давка… Леонид Павлович, вы помните, что на свете существует давка?
Вокруг нас расстилалось обширное болото с редкими березками. Почти все они были сломаны, стояла только кора, наполненная трухой. По просторному небу ползли сизые тучи. На горизонте синела тайга. До нее было километров десять.
И мы отлично знали, что на всем этом пространстве находится тринадцать человек – рыбачья артель – и мы с Мариновым. Даже не верилось, что где-то существует город с миллионами жителей, многоэтажные дома, асфальтированные магистрали с потоками автомобилей, которые нужно сдерживать светофором, чтобы они не столкнулись. Смешно было и думать о столкновениях на волоке, где одну лодку перетаскивали и то не каждый год.
– Лучше я пришлю вам открытки, – сказал я, так и не сумев объяснить, что такое уличное движение. – Письма к вам доходят?
– А как же… как ляжет снег – привезут. А весной мы сами домой поедем.
– Тогда пришлю подарки. Кому что хочется?
Степанида попросила сережки, Фелицата – узорный платок.
– А мне ничего не надо, – сказала Лукерья. – Я и так вас не забуду.
Так, перемежая работу разговорами, мы незаметно миновали волок. Путь пошел под гору, девушки разогнали лодку и с ходу спустили ее на воду.
– Ну, вот она, ваша Кельма желанная!
Надо было прощаться. Хотелось поблагодарить как следует за помощь и за дружеское участие. Я пошарил в кармане и нашел только один ножик с полосатым черенком. Один на троих. В армии делали такие из специальных стекол. Девушки тут же разыграли его. И Фелицата с торжеством завязала подарок в уголок платка.
Неожиданно Лукерья запела. Это было причитание: и песня, и плач. Заунывным голосом, нараспев, говорила она, что она одна на свете, некому ее приласкать, приголубить. И молодые годы проходят на пустынном озере, куда гости заглядывают раз в пять лет и то спешат скорее уехать. Горестное пение никак не вязалось с румяным лицом девушки, ее задорным носом и лукавыми глазами.
– Да что ты, Лукерья, голубушка! Успокойся. К чему?
Но, взглянув на мое расстроенное лицо, Лукерья расхохоталась:
– Ой, девки, не могу! Гляди, разжалобила… Пошли отселе, а то заплачут!
И, подхватив подруг под руки, потащила их прочь.
Уже отойдя шагов на двадцать, девушки обернулись разом.
И та же Лукерья сказала серьезно:
– Жалко расставаться с вами! Привыкли, как к своим. Уж лучше бы зимовали у нас, честное слово!
5
Мы плыли по Кельме на север, а зима наступала на юг, навстречу нам. С каждым днем становилось все холоднее. Листья, опавшие с берез, бурым месивом плавали у берега. Лужи в болотах покрывались за ночь хрустящим ледком; белая изморозь украшала затейливые веточки мха.
Обычно Кельма замерзает в октябре, изредка в конце сентября. Мы переправились через волок шестого сентября и к двадцатому рассчитывали прибыть в Усть-Лосьву. Времени было в обрез.
По утрам, глядя на заиндевевшие берега, каждый из нас думал: «Успеем ли проскочить?»
Плыли мы быстро. Тяжело дались только первые пятнадцать километров от волока до Федькиной избы, где нам пришлось прорубаться сквозь густые заросли болотной травы. А дальше река сама несла нас. Мы двигались почти беспрерывно, задерживаясь только у шивер.
Перед каждой шиверой методичный Маринов обязательно причаливал к берегу, чтобы осмотреть препятствие и сверху и снизу.
– Как будто пустяковая шиверка, – говорил я. – Не стоит вылезать на берег. Авось пройдем и так.
– А если не пройдем авось? – сурово отвечал начальник. – Если утопим лодку? Как вы будете вылавливать коллекции и фото? Кто вам поможет здесь, за двести километров от жилья?
Действительно, в случае несчастья ждать помощи было неоткуда. На всей реке мы встретили два-три развалившихся летника. Люди заглядывали сюда редко – это видно было по дичи. Утки стаями подплывали к лодке, раза два мы видели издали сохатых, однажды встретили медведицу с медвежонком. Мохнатый малыш привстал на задние лапы, чтобы лучше рассмотреть нас, но осторожная мать шлепком поставила его на четвереньки. И, забавно переваливаясь, медвежье семейство заковыляло в лес.
Но больше всего восхищала нас геология. Словно нарочно, желая доставить нам удовольствие, река прорыла глубокое русло. И на каждом плесе перед нами вставали великолепные обнажения – любуйся, фотографируй, описывай!
Геологически здешняя местность была очень похожа на долину Лосьвы, но только гораздо масштабнее: напластования мощнее, опускания глубже, самые ступени шире. По аналогии с Лосьвой мы всё знали наперед и получали величайшее наслаждение, предсказывая, что мы увидим на следующем плесе завтра и послезавтра.
За Федькиной избой мы ожидали встретить девонские песчаники. И встретили девонские песчаники – серые и желтовато-серые утесы с золотистой искрой. Мы думали, что слои будут лежать полого. Они лежали почти горизонтально. Надо было проплыть несколько километров, чтобы какая-нибудь приметная прослойка – темно-серая или коричневатая – ушла под воду.
– Прогиб скоро кончится, – сказал Маринов.
И прогиб кончился. Коричневые пояски, потонувшие вчера, выше по течению, вышли из-под воды в строгой последовательности.
– Завтра мы увидим светлый пояс, потом рыжеватый… – говорили мы.
Так и получалось.
– А послезавтра, пожалуй, ступень кончится…
И ступень кончилась. Девон ушел под землю, на поверхности оказались сахаровидные известняки с цветными поясками – прослойками глины и песка.
На следующей ступени мы наблюдали ту же картину: пологий прогиб, прослойки, уходящие постепенно под воду, затем появляющиеся из воды в обратном порядке. И, когда из-под воды вынырнула темная каемка верхнедевонской глины, мы знали, что край самой последней ступени рядом – тот край, на который мы возлагали надежды.
С нетерпеливым волнением всматривались мы вдаль, досадуя на каждый мыс, загораживающий вид. Ежеминутно возникали догадки и опасения. Все сосредоточилось на последней ставке. Там могла быть награда за все труды или… очередной провал.
– Глина пошла вверх, – говорил я. – Здесь должны быть купола.
– Гриша, нам никто не должен.
– Но вы глядите, какие крутые слои! Явный купол!
– Даже слишком крутые!
– А что плохого?
– А вы представьте себе, что глина дошла до поверхности и там размыта. Кровля прорвана, и нефть не сохранилась.
Часов в пять вечера мы услышали отдаленный гул порога. Вскоре река начала суживаться. Впереди встала стена водяных брызг. Маринов направил лодку к берегу.
– Леонид Павлович! Давайте спустимся через порог, хотя бы бегло посмотрим…
– Нельзя, Гриша, рискованно. Уже солнце заходит. Все равно надо причаливать.
– Ох, и выдержка у вас! Ну, хоть лагерь разбивать не будем. Вот с того утеса, наверное, все видно.
Маринову и самому не терпелось. Мы вытащили лодку и, не разгружая ее, бегом бросились к утесу… Ломкий известняк хрустел под ногами. Негнущимися пальцами хватались мы за выступы, карабкаясь всё выше.
И вот мы на самом верху. В лицо дует ледяной ветер. За лесом садится солнце, холодные огни плавают в зеркальной воде. Сахарные глыбы известняка кажутся розовыми. И на бледно-розовом фоне отчетливо выделяется темная глина. Она поднимается вверх и, описав широкую дугу, сбегает вниз: от корней деревьев к воде.
Это был самый настоящий купол, классический купол, как в учебнике.
И он находился как раз у порога, который Маринов отметил крестиком, раздумывая над картой неделю назад на Топозере.
Обычно Кельма замерзает в октябре, изредка в конце сентября. Мы переправились через волок шестого сентября и к двадцатому рассчитывали прибыть в Усть-Лосьву. Времени было в обрез.
По утрам, глядя на заиндевевшие берега, каждый из нас думал: «Успеем ли проскочить?»
Плыли мы быстро. Тяжело дались только первые пятнадцать километров от волока до Федькиной избы, где нам пришлось прорубаться сквозь густые заросли болотной травы. А дальше река сама несла нас. Мы двигались почти беспрерывно, задерживаясь только у шивер.
Перед каждой шиверой методичный Маринов обязательно причаливал к берегу, чтобы осмотреть препятствие и сверху и снизу.
– Как будто пустяковая шиверка, – говорил я. – Не стоит вылезать на берег. Авось пройдем и так.
– А если не пройдем авось? – сурово отвечал начальник. – Если утопим лодку? Как вы будете вылавливать коллекции и фото? Кто вам поможет здесь, за двести километров от жилья?
Действительно, в случае несчастья ждать помощи было неоткуда. На всей реке мы встретили два-три развалившихся летника. Люди заглядывали сюда редко – это видно было по дичи. Утки стаями подплывали к лодке, раза два мы видели издали сохатых, однажды встретили медведицу с медвежонком. Мохнатый малыш привстал на задние лапы, чтобы лучше рассмотреть нас, но осторожная мать шлепком поставила его на четвереньки. И, забавно переваливаясь, медвежье семейство заковыляло в лес.
Но больше всего восхищала нас геология. Словно нарочно, желая доставить нам удовольствие, река прорыла глубокое русло. И на каждом плесе перед нами вставали великолепные обнажения – любуйся, фотографируй, описывай!
Геологически здешняя местность была очень похожа на долину Лосьвы, но только гораздо масштабнее: напластования мощнее, опускания глубже, самые ступени шире. По аналогии с Лосьвой мы всё знали наперед и получали величайшее наслаждение, предсказывая, что мы увидим на следующем плесе завтра и послезавтра.
За Федькиной избой мы ожидали встретить девонские песчаники. И встретили девонские песчаники – серые и желтовато-серые утесы с золотистой искрой. Мы думали, что слои будут лежать полого. Они лежали почти горизонтально. Надо было проплыть несколько километров, чтобы какая-нибудь приметная прослойка – темно-серая или коричневатая – ушла под воду.
– Прогиб скоро кончится, – сказал Маринов.
И прогиб кончился. Коричневые пояски, потонувшие вчера, выше по течению, вышли из-под воды в строгой последовательности.
– Завтра мы увидим светлый пояс, потом рыжеватый… – говорили мы.
Так и получалось.
– А послезавтра, пожалуй, ступень кончится…
И ступень кончилась. Девон ушел под землю, на поверхности оказались сахаровидные известняки с цветными поясками – прослойками глины и песка.
На следующей ступени мы наблюдали ту же картину: пологий прогиб, прослойки, уходящие постепенно под воду, затем появляющиеся из воды в обратном порядке. И, когда из-под воды вынырнула темная каемка верхнедевонской глины, мы знали, что край самой последней ступени рядом – тот край, на который мы возлагали надежды.
С нетерпеливым волнением всматривались мы вдаль, досадуя на каждый мыс, загораживающий вид. Ежеминутно возникали догадки и опасения. Все сосредоточилось на последней ставке. Там могла быть награда за все труды или… очередной провал.
– Глина пошла вверх, – говорил я. – Здесь должны быть купола.
– Гриша, нам никто не должен.
– Но вы глядите, какие крутые слои! Явный купол!
– Даже слишком крутые!
– А что плохого?
– А вы представьте себе, что глина дошла до поверхности и там размыта. Кровля прорвана, и нефть не сохранилась.
Часов в пять вечера мы услышали отдаленный гул порога. Вскоре река начала суживаться. Впереди встала стена водяных брызг. Маринов направил лодку к берегу.
– Леонид Павлович! Давайте спустимся через порог, хотя бы бегло посмотрим…
– Нельзя, Гриша, рискованно. Уже солнце заходит. Все равно надо причаливать.
– Ох, и выдержка у вас! Ну, хоть лагерь разбивать не будем. Вот с того утеса, наверное, все видно.
Маринову и самому не терпелось. Мы вытащили лодку и, не разгружая ее, бегом бросились к утесу… Ломкий известняк хрустел под ногами. Негнущимися пальцами хватались мы за выступы, карабкаясь всё выше.
И вот мы на самом верху. В лицо дует ледяной ветер. За лесом садится солнце, холодные огни плавают в зеркальной воде. Сахарные глыбы известняка кажутся розовыми. И на бледно-розовом фоне отчетливо выделяется темная глина. Она поднимается вверх и, описав широкую дугу, сбегает вниз: от корней деревьев к воде.
Это был самый настоящий купол, классический купол, как в учебнике.
И он находился как раз у порога, который Маринов отметил крестиком, раздумывая над картой неделю назад на Топозере.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Мы провели возле купола три дня. Трех дней хватило с лихвой, чтобы составить карту-схему. Нефти мы не нашли. Впрочем, на куполах нефть обычно находят бурением. Но о бурении нам предстояло спорить в Москве.
Всего три дня! Помню, эта кажущаяся легкость обескуражила меня. Стоило три года вынашивать теорию, три месяца плавать по ненужной Лосьве ради трех дней полезной работы. Какой-нибудь счастливчик, случайно проезжающий по Кельме, шутя открыл бы наш купол.
Напряжение спало, мы оба почувствовали усталость. У Маринова разболелась поврежденная нога, у меня рука. Натянутая до отказа пружина раскручивалась вхолостую. Все сложное позади, как-нибудь доплывем, доплетемся до дому.
В таком кисловатом настроении утром шестнадцатого сентября мы переправились через порог и одновременно перешли с первой ступени кряжа на равнину. Известняки погрузились под землю, вместе с ними исчезли живописные крутые утесы. Берега стали низкими, болотистыми. Но мы не искали обнажений. Сейчас надо было думать об одном: как обогнать зиму, прибыть в Усть-Лосьву раньше деда-мороза.
А зима приближалась. С берез слетели последние листья, в тихих заводях возле берега нарастал прозрачный ледок. Пожелтели лопухи, которыми так любят лакомиться лоси.
– Ты замечаешь, Гриша, что исчезли все утки? Как бы мы не остались без обеда.
– Но ведь утки были у порога. Я вам показывал. Отчего вы не стреляли тогда?
– Были. Две штуки. А у нас только шесть патронов.
– Только шесть?
Маринов пояснил: на Топозере, стараясь вознаградить старика, он нерасчетливо расстрелял почти все патроны. Есть еще штук двадцать сомнительных – давших осечку, подмоченных и высушенных, патронов с мелкой дробью. А полноценных – шесть. Три завтрака, три ужина. И неделя пути до Усть-Лосьвы.
– Завтра с утра займемся рыбной ловлей, – сказал я бодрым голосом.
Но Маринов беспокоился не только о питании:
– Это скверная примета, Гриша. Обычно утки улетают, когда уже лежит снег. Завтра-послезавтра ударят морозы.
Я стал внимательно присматриваться, но час уходил за часом, а уток мы всё не видели. Река стала пустынной. Холод вымел ее, словно метлой. В пасмурно-серую воду уныло гляделись оголенные березки и желтые, уже тронутые морозцем лопухи. Высохшие кусты торчали над рекой, как ветвистые рога.
– Глядите, Леонид Павлович, какой странный куст!
– Ложись! – ответил Маринов свистящим шепотом.
Еще не понимая, в чем дело, я припал к носу лодки.
Сзади послышалось негромкое щелканье: Маринов переломил ствол, меняя патрон. И тут мнимый куст приподнялся над лопухами, и я увидел изящную голову изюбря с широко расставленными настороженными ушами. Рога оленя я и принял за сухие ветви. Зверь потянул ноздрями воздух, он готов был взвиться ежесекундно. Поздно было заряжать второй ствол. Маринов выстрелил, олень прыгнул (это произошло одновременно) и тяжело грохнулся в воду.
Какая удача! В олене не меньше пятидесяти килограммов. Теперь мы обеспечены до самой Усть-Лосьвы. Маринов объявил дневку. Мы радостно суетились: собирали дрова, раскладывали костер, разгружали лодку, все снова и снова вспоминая подробности охоты.
– А я думал, это куст, Леонид Павлович! Торчат из воды сухие ветки. Как будто река поднялась и затопила ивняк. Как же вы распознали сразу?
– Я уже ученый, Гриша. Однажды на Вилюе был у меня такой же случай. Я тоже заахал: «Куст, куст!» А куст вскинулся и убежал. Потом меня проводник три месяца стыдил.
– Глядите, пуля-то прямо в лоб! Здорово вы его… с первого выстрела!
– Выхода не было. Должен был попасть. Второй ствол-то я не зарядил.
У Маринова с утра болела нога. Разделкой туши пришлось заняться мне, по его указаниям, конечно. В первый раз в жизни пришлось мне свежевать оленя. Я подвесил его за задние ноги к двум елкам таким же образом, как вешают мясные туши в магазинах. Затем нужно было сделать надрез от ляжек к животу и снять шкуру с кожей вместе. Оказалось, что это совсем нетрудно. Чуть подрезаешь, берешься за край, нажимаешь локтем – и кожа отстает.
– Что мы будем делать с мясом?
Маринов предлагал мясо снять с костей, нарезать ломтями и прокоптить, а голову и кости бросить. Я возражал. На голове рога. Рога можно подарить Ирине, из головы сделать чучело. Кроме того, в голове есть еще язык. В детских книжках про индейцев я читал, что олений язык – самое лакомое блюдо. Кости тоже незачем бросать. Из них можно сварить суп.
Пока обухом топора я дробил кости, Маринов нанизывал на шест ломти мяса. Костер разгорался. Я не пожалел дров – пламя поднималось выше человеческого роста. Возле огня невозможно было сидеть. Дрова мы подбрасывали издали, отворачиваясь и закрывая лицо руками. Еще один костер, поменьше, я разложил в сторонке, чтобы жарить шашлык на углях.
– Леонид Павлович, я вспомнил, что из телячьих ножек готовят студень. Студень вы умеете делать?
– К сожалению, нет, Гриша.
– Жалко! Налицо четыре ножки и множество холода.
– Ничего, Гриша! Студень будем есть в Москве.
– А как там мой мозговой суп?
– Кипит уже. Сейчас попробую. По вкусу похоже на горячий клей. Ты солил, Гриша?
– Нет еще.
– Ну, так неси соль скорей!
– А где она?
И тут я вспомнил, где была соль. Соль находилась в пятнадцати километрах от нас, над погасшим костром у порога, где я повесил ее сушиться. Обычно, оставляя лагерь, Маринов сам осматривал всю площадку у костра. Но на этот раз из-за больной ноги он сразу сел в лодку. Лагерь сворачивал я, я гасил костер и пошарил в траве, проверяя, нет ли забытых вещей. Но соль висела у меня над головой, а наверх посмотреть я не догадался.
Всего три дня! Помню, эта кажущаяся легкость обескуражила меня. Стоило три года вынашивать теорию, три месяца плавать по ненужной Лосьве ради трех дней полезной работы. Какой-нибудь счастливчик, случайно проезжающий по Кельме, шутя открыл бы наш купол.
Напряжение спало, мы оба почувствовали усталость. У Маринова разболелась поврежденная нога, у меня рука. Натянутая до отказа пружина раскручивалась вхолостую. Все сложное позади, как-нибудь доплывем, доплетемся до дому.
В таком кисловатом настроении утром шестнадцатого сентября мы переправились через порог и одновременно перешли с первой ступени кряжа на равнину. Известняки погрузились под землю, вместе с ними исчезли живописные крутые утесы. Берега стали низкими, болотистыми. Но мы не искали обнажений. Сейчас надо было думать об одном: как обогнать зиму, прибыть в Усть-Лосьву раньше деда-мороза.
А зима приближалась. С берез слетели последние листья, в тихих заводях возле берега нарастал прозрачный ледок. Пожелтели лопухи, которыми так любят лакомиться лоси.
– Ты замечаешь, Гриша, что исчезли все утки? Как бы мы не остались без обеда.
– Но ведь утки были у порога. Я вам показывал. Отчего вы не стреляли тогда?
– Были. Две штуки. А у нас только шесть патронов.
– Только шесть?
Маринов пояснил: на Топозере, стараясь вознаградить старика, он нерасчетливо расстрелял почти все патроны. Есть еще штук двадцать сомнительных – давших осечку, подмоченных и высушенных, патронов с мелкой дробью. А полноценных – шесть. Три завтрака, три ужина. И неделя пути до Усть-Лосьвы.
– Завтра с утра займемся рыбной ловлей, – сказал я бодрым голосом.
Но Маринов беспокоился не только о питании:
– Это скверная примета, Гриша. Обычно утки улетают, когда уже лежит снег. Завтра-послезавтра ударят морозы.
Я стал внимательно присматриваться, но час уходил за часом, а уток мы всё не видели. Река стала пустынной. Холод вымел ее, словно метлой. В пасмурно-серую воду уныло гляделись оголенные березки и желтые, уже тронутые морозцем лопухи. Высохшие кусты торчали над рекой, как ветвистые рога.
– Глядите, Леонид Павлович, какой странный куст!
– Ложись! – ответил Маринов свистящим шепотом.
Еще не понимая, в чем дело, я припал к носу лодки.
Сзади послышалось негромкое щелканье: Маринов переломил ствол, меняя патрон. И тут мнимый куст приподнялся над лопухами, и я увидел изящную голову изюбря с широко расставленными настороженными ушами. Рога оленя я и принял за сухие ветви. Зверь потянул ноздрями воздух, он готов был взвиться ежесекундно. Поздно было заряжать второй ствол. Маринов выстрелил, олень прыгнул (это произошло одновременно) и тяжело грохнулся в воду.
Какая удача! В олене не меньше пятидесяти килограммов. Теперь мы обеспечены до самой Усть-Лосьвы. Маринов объявил дневку. Мы радостно суетились: собирали дрова, раскладывали костер, разгружали лодку, все снова и снова вспоминая подробности охоты.
– А я думал, это куст, Леонид Павлович! Торчат из воды сухие ветки. Как будто река поднялась и затопила ивняк. Как же вы распознали сразу?
– Я уже ученый, Гриша. Однажды на Вилюе был у меня такой же случай. Я тоже заахал: «Куст, куст!» А куст вскинулся и убежал. Потом меня проводник три месяца стыдил.
– Глядите, пуля-то прямо в лоб! Здорово вы его… с первого выстрела!
– Выхода не было. Должен был попасть. Второй ствол-то я не зарядил.
У Маринова с утра болела нога. Разделкой туши пришлось заняться мне, по его указаниям, конечно. В первый раз в жизни пришлось мне свежевать оленя. Я подвесил его за задние ноги к двум елкам таким же образом, как вешают мясные туши в магазинах. Затем нужно было сделать надрез от ляжек к животу и снять шкуру с кожей вместе. Оказалось, что это совсем нетрудно. Чуть подрезаешь, берешься за край, нажимаешь локтем – и кожа отстает.
– Что мы будем делать с мясом?
Маринов предлагал мясо снять с костей, нарезать ломтями и прокоптить, а голову и кости бросить. Я возражал. На голове рога. Рога можно подарить Ирине, из головы сделать чучело. Кроме того, в голове есть еще язык. В детских книжках про индейцев я читал, что олений язык – самое лакомое блюдо. Кости тоже незачем бросать. Из них можно сварить суп.
Пока обухом топора я дробил кости, Маринов нанизывал на шест ломти мяса. Костер разгорался. Я не пожалел дров – пламя поднималось выше человеческого роста. Возле огня невозможно было сидеть. Дрова мы подбрасывали издали, отворачиваясь и закрывая лицо руками. Еще один костер, поменьше, я разложил в сторонке, чтобы жарить шашлык на углях.
– Леонид Павлович, я вспомнил, что из телячьих ножек готовят студень. Студень вы умеете делать?
– К сожалению, нет, Гриша.
– Жалко! Налицо четыре ножки и множество холода.
– Ничего, Гриша! Студень будем есть в Москве.
– А как там мой мозговой суп?
– Кипит уже. Сейчас попробую. По вкусу похоже на горячий клей. Ты солил, Гриша?
– Нет еще.
– Ну, так неси соль скорей!
– А где она?
И тут я вспомнил, где была соль. Соль находилась в пятнадцати километрах от нас, над погасшим костром у порога, где я повесил ее сушиться. Обычно, оставляя лагерь, Маринов сам осматривал всю площадку у костра. Но на этот раз из-за больной ноги он сразу сел в лодку. Лагерь сворачивал я, я гасил костер и пошарил в траве, проверяя, нет ли забытых вещей. Но соль висела у меня над головой, а наверх посмотреть я не догадался.
2
Потеря соли сразу сбила нам настроение. Подумать: целую неделю мы три раза в день будем жевать пресное, невкусное, как трава, мясо. Кое-как, вываливая кусочки языка в солоноватой золе, мы съели его. Но бульон был в самом деле похож на клейстер. Я пил его только из принципа, как лекарство от голода, а Маринов помазал ложкой по губам и отодвинул котелок:
– Не лезет, Гриша. Ты не обижайся. Аппетита нет.
Глядя на его расстроенное лицо, я почувствовал себя преступником. Ну, что стоило бы мне посмотреть вверх? Этакий разиня?
– Давайте я съезжу за солью в лодке. Не так далеко – пятнадцать километров. Обратно – вниз по течению.
– Не надо, Гриша, не будем терять день. Обойдемся без соли. Привыкнем. Просто мне не хочется есть сейчас.
– Не хочется есть?.. – Я не поверил своим ушам. За все лето в нашей партии никто не произносил таких странных слов. – Вы не больны, Леонид Павлович?
Маринов рассеянно ворошил угольки в костре:
– Не обращай внимания, Гриша. Просто у меня плохое настроение сегодня. Я не люблю заканчивать, сдавать работу. Чувствуешь себя лишним, моряком в отставке.
– Фу, какие мрачные мысли! – сказал я. – И все из-за несоленого супа?
Маринов встал:
– В самом деле вредные мысли. Пойду лучше спать.
И он ушел, предоставив мне гасить костер, перевешивать мясо повыше, затаптывать угли. Никогда не позволял он себе свалить всю работу на другого. Нет, что-то неладно с ним.
Я подошел к спальному мешку, спросил еще раз:
– Леонид Павлович, вы не больны?
Маринов зашевелился в мешке, пробормотал:
– Не могу, противно. На клей похоже…
Подумать только, наш Маринов так расстроился из-за соли?
И тогда я решился…
– Не лезет, Гриша. Ты не обижайся. Аппетита нет.
Глядя на его расстроенное лицо, я почувствовал себя преступником. Ну, что стоило бы мне посмотреть вверх? Этакий разиня?
– Давайте я съезжу за солью в лодке. Не так далеко – пятнадцать километров. Обратно – вниз по течению.
– Не надо, Гриша, не будем терять день. Обойдемся без соли. Привыкнем. Просто мне не хочется есть сейчас.
– Не хочется есть?.. – Я не поверил своим ушам. За все лето в нашей партии никто не произносил таких странных слов. – Вы не больны, Леонид Павлович?
Маринов рассеянно ворошил угольки в костре:
– Не обращай внимания, Гриша. Просто у меня плохое настроение сегодня. Я не люблю заканчивать, сдавать работу. Чувствуешь себя лишним, моряком в отставке.
– Фу, какие мрачные мысли! – сказал я. – И все из-за несоленого супа?
Маринов встал:
– В самом деле вредные мысли. Пойду лучше спать.
И он ушел, предоставив мне гасить костер, перевешивать мясо повыше, затаптывать угли. Никогда не позволял он себе свалить всю работу на другого. Нет, что-то неладно с ним.
Я подошел к спальному мешку, спросил еще раз:
– Леонид Павлович, вы не больны?
Маринов зашевелился в мешке, пробормотал:
– Не могу, противно. На клей похоже…
Подумать только, наш Маринов так расстроился из-за соли?
И тогда я решился…
3
Позже Маринов рассказал, что всю ночь его мучили кошмары. Болела нога. Как это обычно бывает, ночью боль чувствовалась острее. Казалось, все чувствительные клетки собрались в один комок под щиколоткой. Здесь бился пульс, с каждым толчком нагнетая боль.
Маринову чудилось, что весь он превратился в одну-единственную больную ногу. Нога все росла и росла, а боль усиливалась. Гигантская ступня торчала среди елового мелколесья, и он с некоторым любопытством взирал на нее снизу. Пришел убитый олень, обнюхал громадную ногу и боднул ее под щиколотку – туда, где рождалась боль.
Мелкие, бестолковые сны сменяли друг друга, сталкивались, переплетались, повторялись. В промежутках Маринов думал о том, что надо разбудить Гришу, чтобы он достал из аптечки аспирин. Но я не отзывался, и Маринов засыпал снова.
Под утро он угрелся, вспотел и почувствовал себя лучше. Ночные кошмары разбежались. Маринов крепко заснул… И проснулся, когда солнце стояло уже высоко.
– Что же ты не растолкал меня, Гриша?
Никто не ответил ему. Маринов, хромая, побрел к реке. Лодка стояла на месте. На брезенте белела записка: «Ушел за солью».
Пятнадцать километров туда и пятнадцать обратно! Я вернулся около полудня. Издали еще, подходя к нашей стоянке, я увидел Маринова. Он стоял возле лодки и грозил мне кулаком.
– Ты думаешь, я буду благодарить? – встретил он меня. – Мальчишество какое! Ушел самовольно, сейчас спать захочешь, день потеряем! Подумаешь, начальник один раз не поужинал! Нежности какие!
Но у меня был готов ответ:
– Благодарить придется. Знаете, что я принес?
– Знаю – соль.
Тогда я, торжествуя, полез в карман и протянул ему не мешочек с солью, нет, а камень – обломок известняка с прилипшим к нему кусочком черного смолистого вещества.
Маринов недоверчиво взял его в руки, потер, царапнул ногтем, понюхал.
– Спасибо, Гриша! – сказал он с чувством. – Это действительно асфальт. Где ты нашел его?
Маринову чудилось, что весь он превратился в одну-единственную больную ногу. Нога все росла и росла, а боль усиливалась. Гигантская ступня торчала среди елового мелколесья, и он с некоторым любопытством взирал на нее снизу. Пришел убитый олень, обнюхал громадную ногу и боднул ее под щиколотку – туда, где рождалась боль.
Мелкие, бестолковые сны сменяли друг друга, сталкивались, переплетались, повторялись. В промежутках Маринов думал о том, что надо разбудить Гришу, чтобы он достал из аптечки аспирин. Но я не отзывался, и Маринов засыпал снова.
Под утро он угрелся, вспотел и почувствовал себя лучше. Ночные кошмары разбежались. Маринов крепко заснул… И проснулся, когда солнце стояло уже высоко.
– Что же ты не растолкал меня, Гриша?
Никто не ответил ему. Маринов, хромая, побрел к реке. Лодка стояла на месте. На брезенте белела записка: «Ушел за солью».
Пятнадцать километров туда и пятнадцать обратно! Я вернулся около полудня. Издали еще, подходя к нашей стоянке, я увидел Маринова. Он стоял возле лодки и грозил мне кулаком.
– Ты думаешь, я буду благодарить? – встретил он меня. – Мальчишество какое! Ушел самовольно, сейчас спать захочешь, день потеряем! Подумаешь, начальник один раз не поужинал! Нежности какие!
Но у меня был готов ответ:
– Благодарить придется. Знаете, что я принес?
– Знаю – соль.
Тогда я, торжествуя, полез в карман и протянул ему не мешочек с солью, нет, а камень – обломок известняка с прилипшим к нему кусочком черного смолистого вещества.
Маринов недоверчиво взял его в руки, потер, царапнул ногтем, понюхал.
– Спасибо, Гриша! – сказал он с чувством. – Это действительно асфальт. Где ты нашел его?
4
Природным асфальтом называют твердый черный или темно-бурый минерал, похожий на застывшую смолу. Иногда он встречается в трещинах горных пород, иногда пропитывает известняки и песчаники, иногда образует огромные асфальтовые озера. А в Мертвом море, например, подводные горячие источники выносят асфальт в воду. Охлаждаясь, он застывает и всплывает на поверхность. Получается своеобразное плавучее месторождение.
Асфальтом покрывают мостовые, тротуары и дворы, асфальт применяют для изоляции труб, для приготовления кровельного толя и т. д. Одним словом, асфальт полезен сам по себе, и находка его приятна для геолога. А для нас была приятна вдвойне, потому что асфальт по своему происхождению связан с нефтью.
Нефть, как известно, летуча, на воздухе она высыхает. Остаются тяжелые маслянистые вещества.
Пропитывая окружающие породы и постепенно окисляясь, они образуют твердый черный минерал, похожий на застывшую смолу, – асфальт.
Когда мы находим купол, мы говорим: вот удобный резервуар. Здесь нефть могла бы – могла бы! – задержаться. Купол – это возможность, асфальт – непреложное свидетельство, это подлинный след нефти. Она была здесь! Может быть, ушла, испарилась, но была наверняка. Потому-то нас обоих так и обрадовал черный камешек, похожий на сапожный вар.
– Я нашел его на обратном пути, – сказал я. – Когда я шел туда, было еще темно. Пониже порога есть овраг, куда мы не заглядывали. Там, в устье оврага, в прибрежной гальке, и лежал этот образец. Прошу вас отметить, Леонид Павлович, я не стал заходить в овраг, пересилил себя и отправился сюда, не задерживаясь. Теперь за мою выдержку я прошу награду. Разрешите отлучиться на три дня, чтобы как следует осмотреть овраг. Я думаю, там найдутся выходы асфальта.
Ответа я ждал очень долго.
– Я думаю об утках, Гриша, – сказал Маринов наконец. – Мы не видим их второй день. Почему улетели утки?
– Мало ли почему. Улетели, и все. Мяса у нас хватит.
– Если утки улетают, надо ждать холодов.
– Но ведь сегодня только семнадцатое сентября, Леонид Павлович! Еще будут теплые дни. А Кельма становится в октябре, числа десятого.
– Да, в среднем десятого октября. Но в 1911 году Кельма стала девятнадцатого сентября.
– Но зачем же рассчитывать на самое худшее?
– Лужи промерзли до самого дна, – продолжал Маринов. – Трава хрустит под ногами. Я думаю, сегодня утром было градусов семь мороза.
Он встал и задумчиво начал отвязывать висевшую над костром веревку с нанизанными на нее ломтями мяса. Освобожденная ветка выпрямилась, сосна как бы взмахнула лапой. Какой-то напуганный зверек стремглав помчался вверх по стволу.
– Видали? – спросил Маринов.
– Белка, кажется. Но у нас туго с дробью.
– Не в том дело. Вы заметили шкурку? Шкурка серая, зимняя.
– Но ведь погода рождается в Арктике, а не здесь. Белка не может знать, что творится в Ледовитом океане. Сейчас холодно – она посерела. А через неделю начнется оттепель…
– Не будем закрывать глаза, Гриша, – твердо сказал Маринов. – Зима уже наступила. Утки улетели, белка сменила шубку, трава хрустит. У нас нет зимней одежды, почти нет патронов и никакой еды, кроме оленины. Вдобавок у меня разболелась нога. И, если река замерзнет, я не смогу идти пешком. Всякий умный человек на нашем месте сел бы в лодку и греб бы что есть силы. Но кто знает, сумею ли я приехать сюда через год, через два, через три… Вообще задержаться на три дня легче, чем организовать новую экспедицию. А мы не будем умными, Гриша! Грузи лодку, бери шесты, поплывем назад к куполу.
Час спустя, когда мы уже плыли вверх по реке, Маринов окликнул меня:
– Но давай условимся, Гриша: мы ищем выходы асфальта два дня. А там – найдем или не найдем – садимся в лодку, и домой.
Асфальтом покрывают мостовые, тротуары и дворы, асфальт применяют для изоляции труб, для приготовления кровельного толя и т. д. Одним словом, асфальт полезен сам по себе, и находка его приятна для геолога. А для нас была приятна вдвойне, потому что асфальт по своему происхождению связан с нефтью.
Нефть, как известно, летуча, на воздухе она высыхает. Остаются тяжелые маслянистые вещества.
Пропитывая окружающие породы и постепенно окисляясь, они образуют твердый черный минерал, похожий на застывшую смолу, – асфальт.
Когда мы находим купол, мы говорим: вот удобный резервуар. Здесь нефть могла бы – могла бы! – задержаться. Купол – это возможность, асфальт – непреложное свидетельство, это подлинный след нефти. Она была здесь! Может быть, ушла, испарилась, но была наверняка. Потому-то нас обоих так и обрадовал черный камешек, похожий на сапожный вар.
– Я нашел его на обратном пути, – сказал я. – Когда я шел туда, было еще темно. Пониже порога есть овраг, куда мы не заглядывали. Там, в устье оврага, в прибрежной гальке, и лежал этот образец. Прошу вас отметить, Леонид Павлович, я не стал заходить в овраг, пересилил себя и отправился сюда, не задерживаясь. Теперь за мою выдержку я прошу награду. Разрешите отлучиться на три дня, чтобы как следует осмотреть овраг. Я думаю, там найдутся выходы асфальта.
Ответа я ждал очень долго.
– Я думаю об утках, Гриша, – сказал Маринов наконец. – Мы не видим их второй день. Почему улетели утки?
– Мало ли почему. Улетели, и все. Мяса у нас хватит.
– Если утки улетают, надо ждать холодов.
– Но ведь сегодня только семнадцатое сентября, Леонид Павлович! Еще будут теплые дни. А Кельма становится в октябре, числа десятого.
– Да, в среднем десятого октября. Но в 1911 году Кельма стала девятнадцатого сентября.
– Но зачем же рассчитывать на самое худшее?
– Лужи промерзли до самого дна, – продолжал Маринов. – Трава хрустит под ногами. Я думаю, сегодня утром было градусов семь мороза.
Он встал и задумчиво начал отвязывать висевшую над костром веревку с нанизанными на нее ломтями мяса. Освобожденная ветка выпрямилась, сосна как бы взмахнула лапой. Какой-то напуганный зверек стремглав помчался вверх по стволу.
– Видали? – спросил Маринов.
– Белка, кажется. Но у нас туго с дробью.
– Не в том дело. Вы заметили шкурку? Шкурка серая, зимняя.
– Но ведь погода рождается в Арктике, а не здесь. Белка не может знать, что творится в Ледовитом океане. Сейчас холодно – она посерела. А через неделю начнется оттепель…
– Не будем закрывать глаза, Гриша, – твердо сказал Маринов. – Зима уже наступила. Утки улетели, белка сменила шубку, трава хрустит. У нас нет зимней одежды, почти нет патронов и никакой еды, кроме оленины. Вдобавок у меня разболелась нога. И, если река замерзнет, я не смогу идти пешком. Всякий умный человек на нашем месте сел бы в лодку и греб бы что есть силы. Но кто знает, сумею ли я приехать сюда через год, через два, через три… Вообще задержаться на три дня легче, чем организовать новую экспедицию. А мы не будем умными, Гриша! Грузи лодку, бери шесты, поплывем назад к куполу.
Час спустя, когда мы уже плыли вверх по реке, Маринов окликнул меня:
– Но давай условимся, Гриша: мы ищем выходы асфальта два дня. А там – найдем или не найдем – садимся в лодку, и домой.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Конечно, мы не выдержали характера – задержались на денек и еще на денек. Но на четвертый день к вечеру мы нашли то, что искали.
Черная блестящая жилка толщиной в два пальца пряталась в очень укромном месте – позади отколовшейся, но еще не упавшей скалы. С поверхности она уходила круто вниз, и мы сумели обнажить ее на полметра. Все выглядело типично – нефть просачивалась снизу по трещинам, и на пути ее образовался асфальт.
Мы обнаружили только одну жилку, хотя очень тщательно вдвоем осматривали овраг четыре дня подряд. О чем это говорило? О том ли, что нефти здесь мало, или о том, что мало просочилось наружу, все осталось под землей. Только бурение могло решить этот вопрос.
Итак, следы нефти нашлись. Это была большая удача. И блестящая победа теории Маринова, и просто удача. Ведь мы чуть не уплыли в низовья, и, если бы я не забыл соль, мы приехали бы в Москву с записями, но без убедительного, бесспорного, веского доказательства, без довода, который можно пощупать.
Черная блестящая жилка толщиной в два пальца пряталась в очень укромном месте – позади отколовшейся, но еще не упавшей скалы. С поверхности она уходила круто вниз, и мы сумели обнажить ее на полметра. Все выглядело типично – нефть просачивалась снизу по трещинам, и на пути ее образовался асфальт.
Мы обнаружили только одну жилку, хотя очень тщательно вдвоем осматривали овраг четыре дня подряд. О чем это говорило? О том ли, что нефти здесь мало, или о том, что мало просочилось наружу, все осталось под землей. Только бурение могло решить этот вопрос.
Итак, следы нефти нашлись. Это была большая удача. И блестящая победа теории Маринова, и просто удача. Ведь мы чуть не уплыли в низовья, и, если бы я не забыл соль, мы приехали бы в Москву с записями, но без убедительного, бесспорного, веского доказательства, без довода, который можно пощупать.