Здесь же, на месте происшествия, лампа перекочевала в объемистый саквояж криминалиста и на время выпала из сферы нашего внимания.
Тем январским утром я думал еще и о том, что в деле образовался загадочный узел с местом действия - прихожая Красильниковых Щетинниковой. Причина не только в лампочке - уж больно много событий произошло в этой квартире за предыдущие дни. Чтобы внести хоть какую-то ясность, я поручил Сотниченко через соответствующие медицинские учреждения собрать сведения о причине смерти Нины Ивановны Щетинниковой. Сразу после этого мы с Костей Логвиновым, который к тому времени закончил допрос Ямпольской, направились к пустующему дому.
У подъезда Костя остановился. Правее, вровень с моим плечом, находилось окно первого этажа. Покосившаяся рама едва держалась на старых, погнутых петлях, в ней торчали осколки стекла. По словам Елены Борисовны, именно на этом месте прошлой ночью в течение нескольких минут стоял Красильников, перед тем как уйти домой.
- Войдем? - предложил Логвинов, и по его тону я понял, что просидел у Тамары Красильниковой довольно долго; за это время Костя успел проверить показания Ямпольской, прошел тем же, что и Красильников, маршрутом и, кажется, обнаружил что-то любопытное.
Мы вошли в подъезд. Здесь вовсю гуляли сквозняки, слабо пахло подгнившей древесиной. В квартире, куда привел меня инспектор, дорогу нам преградили обломки старой мебели, пол усеивали куски штукатурки вперемежку с битым кирпичом, со стен свисали обрывки электропроводки.
Обходя кучи мусора, Логвинов, а за ним и я пробрались поближе к окну.
- Взгляните. - Он показал себе под ноги.
Слой снега пальца в два толщиной покрывал подоконник и часть пола у оконного проема: всю прошлую неделю мела метель, снег, видимо, занесло ветром через пустые рамы окон. Там, где слой снега сходил на нет, то есть ближе к середине комнаты, валялись зеленые бутылочные осколки. Поменявшись с Костей местами, я присел на корточки. В неровном, идущем от окна свете блестел срез уцелевшего донышка бутылки, рядом - большой кусок стекла с оборванной наклейкой "Экстра" и осколки поменьше. Я мог даже показать половину кирпича, о которую разбилась бутылка. Не вызывало сомнений и другое: бросили ее сюда недавно - на битом стекле не было ни крупицы снега.
- Зови экспертов, - распорядился я...
"Обзорный снимок места происшествия", "Снимок трупа с окружающей обстановкой". Я продолжаю перелистывать страницы лежащей передо мной папки. Вот фотографии разбитой бутылки; под ними подобные же надписи: "Обзорный снимок", "Узловой снимок". Сразу же за протоколом осмотра заключения экспертов. Сейчас они еще не подшиты, не пронумерованы, лежат в папке и ждут своего часа. Он близок, этот час, но путь к нему был некороток, а в те январские дни казался еще длиннее...
В тот же день, девятнадцатого, около четырех часов, стали известны результаты вскрытия трупа. Оно подтвердило, что Волонтир умер от общего отравления бытовым газом - смерть наступила между тремя и пятью часами утра. После вскрытия химики взяли на анализ кровь, содержимое желудка покойного и пришли к выводу, что Георгий Васильевич перед смертью выпил большое количество спиртного.
Чудеса оперативности продолжались.
Чуть позже я получил заключение дактилоскопистов. Оно занимало пятнадцать страниц машинописного текста плюс несколько страниц со сравнительными фотографиями, зато выводы уместились в несколько строчек, что, несомненно, подчеркивало их категоричность: отпечатки пальцев, обнаруженные на поясном ремне убитого, на спинке стула в его комнате, на клеенке, которой был застлан стол, полностью совпадали с отпечатками пальцев задержанного к тому времени Красильникова. Кроме того, криминалисты дали заключение об идентичности волос Красильникова с волосом, найденным на трупе убитого. На лампочке - пальцы того же Красильникова. На осколках бутылки - четкие отпечатки пальцев Красильникова и Волонтира.
Показания Ямпольской и Тамары Красильниковой были запротоколированы и приобщены к делу.
В шестнадцать сорок я вынес постановление об избрании меры пресечения, а немного погодя получил санкцию прокурора на арест Игоря Михайловича Красильникова, двадцати восьми лет, русского, беспартийного, женатого, имеющего ребенка и так далее, в связи с павшим на него подозрением в убийстве.
Спустя всего восемнадцать часов после совершения преступления в этот самый кабинет вошел молодой человек с мягкими, выразительными чертами лица и поморщился, вдохнув пропитанный табачным дымом воздух...
Я подхожу к зарешеченному окну и смотрю вниз.
Треть двора уже убрана от снега. Там, где по нему прошлись скребками, влажно блестит асфальт. Сегодня тепло. Пожалуй, около ноля. Солнце светит щедро, в полный накал, и тут, в кабинете, куда бьют его прямые лучи, становится даже жарко.
Знакомые фигуры скрылись из поля зрения. Их заслоняет железный сток с наружной стороны окна. Стало быть, скоро они будут в приемнике и минут через пятнадцать-двадцать Красильников поднимется сюда. Он поздоровается, сядет на привинченный к полу табурет, и продолжится то, что он считает игрой и что в отличие от него я назвал бы поединком, схваткой. Да, схваткой, поскольку речь идет об одном из самых тяжких преступлений убийстве и человек, чью суть, чью жизнь и поступки я стараюсь познать объективно, не только не признался в содеянном, но всеми доступными средствами путает следствие, пытается уйти от ответственности. За все четыре недели я не услышал в его голосе ни нотки раскаяния, не поймал во взгляде ни намека на чувство вины. Он хитрил, изворачивался, а когда убеждался, что это не удается, менял тактику, подсовывал мне урезанную на свой вкус правду, то есть полуправду, прекрасно понимая, что проверить ее гораздо сложнее, потому что ложь - это, по сути, отрицание, от нее можно отталкиваться в поисках истины, а полуправда сбивает с толку, лишает ориентировки, до неузнаваемости искажает действительное положение вещей.
Нет, не игроками сидели мы с Красильниковым в этом тесном кабинете, хотя порой наши отношения были похожи на игру: я нападал - он защищался, я ловил его на противоречиях - он их избегал; если же попадался, то в качестве трофея мне доставалась деталь, клочок общей картины. Сравнение событий, имевших место в квартире Волонтира в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, с картиной вряд ли удачно, но я до сих пор не могу от него отделаться - так и вижу спящего на продавленном диване Георгия Васильевича и застывшего над ним Красильникова. Фрагмент, так сказать. Теперь мне известна общая композиция этого полотна и практически все детали...
Пройдет четверть часа, и я увижу его - чуть полноватого, на вид спокойного, уверенного в себе... Впрочем, уверенности у него за последнее время сильно поубавилось, а если и осталась, то напускная, рассчитанная на внешний эффект, так же как и спокойствие. Но надежда осталась, осталась вера в шанс на выигрыш в игре, которую ведет. Красильников еще не знает, что шансов нет. Их и не было никогда, даже в те, самые первые дни, когда наша цель казалась почти недостижимой. Это знаю я. Знал всегда.
Не пройдет и недели, и материалы из лежащей передо мной папки будут переданы в суд, дело назначат к слушанию, и Красильников сменит тюремный табурет на не менее жесткую скамью подсудимых. Все верно - моя работа закончена. Сегодня я скажу ему об этом. Сможет ли он взглянуть на происшедшее иными глазами, сможет ли, пусть на секунду, испытать то, что зовется угрызениями совести? Наверное, это и есть вопросы, ответы на которые я ищу, ради которых роюсь сейчас в памяти, ожидая, когда откроется дверь, и он войдет, убежденный в собственной безнаказанности...
На первом допросе Красильников отрицал все подряд.
- Ничего не видел, ничего не знаю. У Волонтира не был, - говорил он вполголоса и как-то апатично, будто оставляя себе возможность отказаться от своих слов в том случае, если у меня найдутся факты, свидетельствующие об обратном. Но так только казалось - факты подействовали на него не сразу.
Я понял, что первая, стремительная, многообещающая часть дела позади и в ближайшем будущем нас ожидает не триумфальное его завершение, а многотрудная и малопродуктивная работа.
Для начала пришлось ознакомить Красильникова с показаниями Ямпольской. Пожалуй, с этого и началось то, что потом длилось целый месяц.
- Она лицо заинтересованное, - сказал он с подчеркнутой невозмутимостью, но я уловил в его голосе нотки облегчения.
Именно это в его интонации заставило меня если не поверить, то прислушаться к сказанному. Тогда я понятия не имел о его немудреной тактике говорить полуправду, с тем чтобы соврать в главном. Позже мне пришло на ум следующее сравнение: он был похож на невезучего картежника, чувствующего, что надежды на выигрыш почти нет, и тем не менее делающего минимальные ставки с единственной целью - как можно дольше побыть у игорного стола. Но это позже, а тогда я попросил объяснить, почему он считает Елену Борисовну лицом заинтересованным.
- Неудобно как-то, - замялся он. - Да вроде и ни к чему вам это...
Но, как и следовало ожидать, долго уговаривать его не пришлось, хотя Красильников и делал вид, что говорит с неохотой, идет на уступку.
- Вы войдите в мое положение. О таком вслух говорить не принято, я как-никак человек семейный, а у нас с Леной... как бы это поточнее выразиться, сердечная склонность была, обоюдное влечение, если хотите. Ну да, куда денешься, в моем положении стесняться не приходится... Ладно, слушайте. Мы с женой вообще-то дружно живем, у нас и дочь большая уже, но нет-нет и поругаемся. Без этого не бывает. Я, конечно, переживал размолвки, мучился. Вот в такой момент и подвернулась она... Лена, значит. Получилось как в стихах: "Она меня за муки полюбила, а я ее - за состраданье к ним". Ну, встречались мы с ней, встречались, а потом поссорились. Она, естественно, ревнует, вот и наговаривает со зла. Вот вам и объяснение.
- Со зла, значит?
- Со зла. В наше время, знаете, и устрица врагов имеет. - Подумав, он предположил: - А может, и показалось ей. Сами посудите, не днем видела ночью, в два часа. Тут не такое причудится. Тем более она женщина с фантазией... - Красильников помолчал, проверяя, достаточно ли мне этих сведений, и решил, что сказал мало. - Это длинная история, гражданин следователь. Год назад, в августе, кажется, предложил я ей прогуляться вместе. Чисто случайно получилось: встретились утром по дороге на работу. С этого и пошло. Она женщина одинокая, эффектная, хотя и не первой молодости, - ну я и соблазнился...
Он улыбнулся, и я без особого труда представил, какой обаятельной была его улыбка тем августовским утром.
Внешность у Красильникова, надо отметить, ничем не примечательная, но черты лица довольно приятные, правильные - этого не отнять. Густые волнистые волосы, серые, с синевой, глаза. Даже лишние килограммов шесть-семь веса не очень портили его фигуру - распределялись равномерно, придавая движениям плавность, солидность и уверенность. И только подбородок несколько портил общее впечатление - он был как бы срезан вровень с нижней губой и едва заметно скошен. Думаю, Красильников избегал показывать себя в профиль. Женщинам он, должно быть, нравился: рост чуть выше среднего, модная стрижка, живой взгляд, четко очерченные розовые губы, прямой, хорошей формы нос и вдобавок к этому сдержанность, умение держать себя с достоинством. Правда, подлинную цену этим последним его качествам я узнал два дня спустя, на очной ставке с Ямпольской.
Вызывать Елену Борисовну для встречи с Красильниковым, честно говоря, не хотелось. То, как и в каких выражениях он говорил о своей бывшей возлюбленной, если, конечно, она и вправду ею была, не оставляло сомнений, что очная ставка будет для Ямпольской серьезным испытанием. Кроме того, я понимал, что любое, даже вынужденное вмешательство в их сугубо личные отношения причинит ей боль. Мне было жаль Елену Борисовну. Прежде чем выписать повестку, я не раз взвесил все "за" и "против" и, только убедившись, что иначе показания Красильникова проверить невозможно, вызвал ее в прокуратуру.
Она долго крепилась. Оставаясь верной своей манере, отвечала коротко, односложно, не переставая бросать на Игоря тревожные, полные недоумения взгляды. Он, в свою очередь, отвечал ей снисходительной полуулыбкой, но не щадил, говорил об их отношениях открыто, почти грубо, и, когда опрометчиво повторился насчет присущей ей фантазии, Елена Борисовна, изо всех сил старавшаяся держать себя в руках, не выдержала.
- Прекрати! - воскликнула она. - Немедленно прекрати!
- Вы же видите, она истеричка! - нервно выкрикнул в ответ Красильников. - Неужели вы верите тому, что она тут наболтала?!
- Какой же ты подлец! - Ямпольская отвернулась от Игоря и твердо сказала, обращаясь только ко мне: - Я настаиваю на своих показаниях! Не знаю, какое это имеет для вас значение, но девятнадцатого около двух часов ночи этот человек вышел из дома Георгия Васильевича. Ошибка исключена - я видела его собственными глазами.
Красильников демонстративно повернулся к ней боком.
- Что скажете? - спросил я.
- Пока эта девушка... - Он умышленно подчеркнул последнее слово, произнес его желчно, с издевкой, и я заметил, как Ямпольская вздрогнула, словно ее ударили по лицу. - Пока эта девушка, - повторил он, - здесь, я не скажу ни слова! Не был я у Волонтира, ничего не знаю! - И прибавил, переходя на крик: - Пусть убирается, я не желаю ее видеть!
Я увидел слезы, покатившиеся из глаз Ямпольской, и не стал ее задерживать. Она наспех расписалась в протоколе и выбежала из кабинета.
После очной ставки на душе у меня еще долго оставался осадок: так бывает, когда сталкиваешься с чем-то не до конца понятным и оттого кажущимся значительным и важным. Меня не могла не удивить позиция Красильникова. Дело в том, что двумя днями раньше, в ходе первого допроса, после того как я ознакомил его с некоторыми соображениями экспертов, между нами было заключено нечто вроде временного перемирия: поразмыслив, он перестал спорить с очевидным и, признавшись, что встречался с Волонтиром в ночь на девятнадцатое, выдвинул свою версию происшедшего, вторую по счету. Да, он приходил к Георгию Васильевичу, и они распили бутылку водки. Ничего особенного в их встрече нет, соседи и жена могут подтвердить, что время от времени они выпивали вместе - это не преступление, у нас ведь не сухой закон! В последний раз действительно сидели до двух часов ночи, а потом он ушел домой. Почему так поздно? Так вышло, но тоже не впервые - бывало, засиживались и подольше. Какие дела их связывали? Никаких особых дел не водилось, болтали о том о сем, время пробежало незаметно. Ни ссоры, ни драки не было, разошлись мирно.
- Кто закрывал дверь? - спросил я.
- Дверь закрыл Жора. - Так он называл Георгия Васильевича в силу приятельских отношений.
- Что потом?
- А что потом? Ничего. Вернулся домой, лег спать, утром ушел на работу.
Внешне все сходилось. "В том-то и дело, что только внешне", - уже тогда подумалось мне.
- Когда и от кого вы узнали о смерти вашего приятеля?
- Сегодня. От вас, - коротко ответил Игорь.
- Разве вы не видели утром во дворе милицейскую машину?
Вопрос не случайный - в восемь мы уже были на месте происшествия, и он не мог, выходя из подъезда, не заметить нас у флигеля.
- Видел, - сказал Красильников, - но не придал этому значения.
- Хорошо. Подведем итог. Восемнадцатого января в половине девятого вечера вы без всякого повода, по-соседски, пришли к Георгию Васильевичу в гости. Распили с ним две бутылки водки, и около двух ночи он проводил вас до двери и закрыл ее за вами. Я ничего не перепутал?
- Все точно, - подтвердил Красильников.
Я счел, что для первого раза этого достаточно, и прервал допрос. Для меня было важно, что он отказался от тактики тотального отрицания и признался: у Волонтира был, пил с ним, ушел в два часа ночи.
И вот двадцать первого января на очной ставке с Еленой Ямпольской он взялся за старое. Как было не удивляться?! Сейчас я твердо знаю, чем было вызвано это противоречие, а тогда... тогда строил предположения, пытался понять, почему он надумал отказаться от того, в чем успел сознаться двумя днями раньше. Непоследовательность? Расчет? Наивность? А может, он еще питал надежду, что все обойдется, что Ямпольская, потрясенная встречей с бывшим возлюбленным, не найдет в себе сил повторить свои показания? Или испугался, что она проговорится о чем-то важном, и специально спровоцировал ее возмущение, чтобы сбить, увести разговор в сторону? Последнее предположение (оказавшееся самым верным) встревожило меня не на шутку. Впрочем, не прошло и часа, как Красильников взялся устранить противоречие.
- Понимаете, захотелось досадить этой старой деве, - сказал он, когда я вызвал его на повторный допрос.
- Только и всего?
- Конечно. А что ж еще? Я ведь не отказываюсь, что был у Жоры до двух ночи...
Оставалось поверить ему на слово, тем более что неясностей в ту пору было хоть отбавляй. Например, крючок, на который дверь в волонтировский флигель запиралась изнутри. Аварийщики, первыми прибывшие на место, в один голос утверждали, что дверь была заперта и что бригадир, опасаясь гнева хозяина квартиры, запретил им ломать дверь, а, изрядно повозившись, поддел крючок проволокой.
Красильников на лету схватывал ситуацию и наверняка догадывался, почему при встречах с ним я не затрагиваю эту немаловажную деталь, а догадавшись, сам перешел в наступление.
- Волонтир закрыл за мной дверь, - настаивал он. - Не мог же я пройти сквозь стену, накинуть крючок и выйти из запертого помещения. Неужели непонятно?!
В чем, в чем, а в логике ему отказать было трудно. Раз дверь заперли изнутри, значит, после ухода Красильникова Георгий Васильевич был жив и здоров. Железный довод, не придерешься. А придираться надо было.
Меня насторожила настойчивость, с которой Красильников ссылался на это обстоятельство. На следующий день мы провели следственный эксперимент. Он состоял из десяти попыток закрыть дверь, находясь снаружи, со стороны двора. Девять попыток не принесли результата. Лишь в одном случае с помощью тонкой стальной проволоки, просунутой сквозь щель в двери, удалось накинуть крючок на скобу. Чтобы проделать этот трюк ночью, при плохом освещении, надо было обладать ловкостью фокусника или навыками профессионала-медвежатника, но, что особенно важно, на это понадобилось бы слишком много времени. Красильников, насколько известно, ни фокусником, ни потрошителем сейфов не был и у двери, по словам Ямпольской, не задерживался.
Мы стояли у флигеля и чувствовали себя как герои известной сказки, забывшие волшебные слова "сим-сим...". Вот тут-то один из понятых, присутствовавших на следственном эксперименте, предложил принципиально другой способ закрыть дверь, не входя в квартиру.
Все последующие десять попыток увенчались успехом. Все десять! Стоило поднять крючок, установить перпендикулярно плоскости пола и посильнее стукнуть дверью, как от сотрясения он срывался и попадал прямо на скобу.
Слова Елены Борисовны о том, что Красильников захлопнул дверь, как нельзя лучше подтвердились. Ни у кого из присутствующих не осталось ни малейших сомнений: тот, кто был знаком с особенностью дверного запора, мог справиться с задачей в любое время дня и ночи с завязанными глазами. А Игорь Красильников эту особенность знал - достаточно вспомнить его собственные слова о частых визитах к Волонтиру, с которым он поддерживал дружеские отношения.
За экспериментом последовал допрос. Самый длительный и, как оказалось, самый результативный за предшествующие три дня. Правда, сначала мне показалось, что Красильников, воспользовавшись своим правом отказаться от дачи показаний, решил вообще не произносить ни слова.
- Дверь заперли вы, - говорил я. - Это подтверждается свидетельскими показаниями и результатами следственного эксперимента.
Он молчал.
- Между вами произошла ссора?
Молчание.
- Вы подрались с Георгием Васильевичем?
Красильников как будто не слышал.
- На трупе Волонтира был найден волос, - продолжал я. Криминалистическая экспертиза установила, что волос принадлежит вам. Понимаете, что это значит?
Он не проронил ни слова.
- Это значит, что вы наклонились над Волонтиром уже после того, как он лег на диван. Это значит, что после вашего ухода он уже не вставал. Я не хочу пугать, Красильников, но пора бы понять: против вас имеется достаточное количество улик и молчание в данном случае может только повредить. Учтите, у вас есть только одна возможность смягчить свою вину: чистосердечное признание. Подумайте об этом...
Красильников, казалось, всерьез воспринял мои слова, задумался, но, подозреваю, совсем не о моем предостережении. Убийство убийству рознь, и для правильной квалификации этого преступления существует множество вспомогательных понятий - умысел, форма вины, способ и так далее. В Уголовном кодексе этому посвящены пять статей с различной диспозицией и разными санкциями. Умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами наказывается лишением свободы на срок до пятнадцати лет, а, скажем, неосторожное убийство - до трех. Есть разница? Еще бы! И знаем о ней не только мы, но и люди, преступившие закон...
Так или приблизительно так рассуждал Красильников, и последовавшие вскоре события показали, что я был прав.
Он "признался". Но в чем? Сделав скорбное лицо, он, не моргнув глазом, выдал очередную, третью по счету, версию - шедевр, который по аналогии с известным живописным полотном я бы назвал так: "Игорь Михайлович Красильников по неосторожности убивает своего лучшего друга Жору". Если же говорить серьезно, эта версия мало чем отличалась от предыдущей: ни правда, ни ложь...
Мне приходилось иметь дело с разными людьми. Были такие, для кого чистосердечное признание становилось необходимостью, вызванной полным раскаянием, осознанием вины, и потому они не врали, не изворачивались, чтобы уйти от наказания. Такая позиция вызывает понимание и сочувствие. С Красильниковым было иначе...
КРАСИЛЬНИКОВ
Ровно скрипит снег под ногами...
На душе муторно, неспокойно. Со дня последней встречи со следователем прошло двое суток. Двое суток тягостного ожидания. Игорь ненавидел эти заполненные неизвестностью паузы, мучился предчувствием беды: что происходит там, за стенами тюрьмы, что еще надумал следователь, кого еще допросил, какую подстроил каверзу?
Периоды относительного покоя, как ни странно, наступали сразу после допросов, ибо встречи со следователем создавали иллюзию хоть какого-то движения, какой-то деятельности, и, пока он перебирал подробности встречи, обдумывал отдельные реплики Скаргина, смаковал свои удачные ответы, было еще терпимо. Он подбивал итог и, когда становилось ясно, что ему не верят, его подозревают, но доказательств нет, преисполнялся надеждой на благополучный исход. "Ну что, взяли?! - отводил он душу, оставаясь один. Черта с два! Я так просто не дамся!"
Утешая себя мыслью, что положение следователя немногим лучше его собственного - тоже привязан к делу, тоже мучается, ночи, наверное, не спит, - Игорь радовался мелким своим победам. Но проходил час, другой, и он чувствовал, как надвигается то страшное, чего больше всего боялся, с чем не мог и не умел бороться. Им овладевал безотчетный тошнотворный и нестерпимый, как зубная боль, страх, и не было от него спасения.
"Главное - помнить, - внушал себе он в такие минуты, - постоянно помнить, что этого и добивается следователь. Ему выгодно, чтобы ты ударился в панику, наделал глупостей. У тебя же один выход - держаться до последнего. Малейшее отклонение, слабость - и этот правдоискатель расколет тебя, как высохший орех".
Думы о следователе угнетали его особенно сильно. Внешне мягкий, вежливый, спокойный и обходительный, на самом деле вероломный и хитрый, не верящий ни единому его слову, - вот кто был врагом номер один. И ведь что интересно: обратился бы к нему такой тип там, на свободе, попросил бы сделать очки, стекла в оправу вставить или еще что - и он сделал бы, и содрал бы, как с обычного клиента, лишний рубль-два за срочность, и разошлись бы, чтоб никогда больше не встретиться. Как ни силился Красильников представить себе такую сцену, что-то не клеилось, не складывалось. Может, не мог представить Скаргина в роли просителя? Еще как мог - не такие люди обращались, посолиднее. А вот чтобы разойтись могли мирно - этого, пожалуй, не представлял, фантазии не хватало. С таким не разойдешься, не сговоришься! Схватил бы, гад, за руку, точно, схватил бы...
Во время допросов, особенно в последние дни, Игорю казалось - нет, он был уверен, - что Скаргин нащупал слабые места в его обороне, чувствует, когда он врет, а отсюда только один шаг до того, чтобы всплыла наружу правда. Куда хуже?!
Да, он боялся Скаргина, и, как бывало почти всегда, когда он кого-то или чего-то боялся, его охватывало непреодолимое желание смягчить свою вину, признаться, коль нет другого выхода, покаяться, попросить прощения. И невероятно трудно было отказаться от этого желания, задушить его в себе... В таких случаях, и то лишь ненадолго, отвлекали мысли о постороннем, не имеющем связи со следователем, с тюрьмой, с его делом.
Вот по стене здания пробежала тень облака. Вот открылась форточка на четвертом этаже административного корпуса. С крыши сорвалась сосулька и разбилась об асфальт на множество мелких осколков. "Так и моя жизнь", подумал Игорь. Его обострившийся за последние недели слух вдруг уловил слабые, чуть слышные трамвайные звонки. Каким ветром занесло их сюда, за толстые тюремные стены, непонятно. Может, галлюцинация? Он прислушался нет, в самом деле звонки. Они будто специально вторглись сюда, чтобы подразнить, напомнить о существовании другого мира - мира, откуда он пришел месяц назад и куда так стремился попасть снова. Там было все, к чему его тянуло всегда, а сейчас особенно: сытная, вкусная еда, музыка, красивые женщины. В той, другой жизни было место случайностям, риску, возможности выбора.
Тем январским утром я думал еще и о том, что в деле образовался загадочный узел с местом действия - прихожая Красильниковых Щетинниковой. Причина не только в лампочке - уж больно много событий произошло в этой квартире за предыдущие дни. Чтобы внести хоть какую-то ясность, я поручил Сотниченко через соответствующие медицинские учреждения собрать сведения о причине смерти Нины Ивановны Щетинниковой. Сразу после этого мы с Костей Логвиновым, который к тому времени закончил допрос Ямпольской, направились к пустующему дому.
У подъезда Костя остановился. Правее, вровень с моим плечом, находилось окно первого этажа. Покосившаяся рама едва держалась на старых, погнутых петлях, в ней торчали осколки стекла. По словам Елены Борисовны, именно на этом месте прошлой ночью в течение нескольких минут стоял Красильников, перед тем как уйти домой.
- Войдем? - предложил Логвинов, и по его тону я понял, что просидел у Тамары Красильниковой довольно долго; за это время Костя успел проверить показания Ямпольской, прошел тем же, что и Красильников, маршрутом и, кажется, обнаружил что-то любопытное.
Мы вошли в подъезд. Здесь вовсю гуляли сквозняки, слабо пахло подгнившей древесиной. В квартире, куда привел меня инспектор, дорогу нам преградили обломки старой мебели, пол усеивали куски штукатурки вперемежку с битым кирпичом, со стен свисали обрывки электропроводки.
Обходя кучи мусора, Логвинов, а за ним и я пробрались поближе к окну.
- Взгляните. - Он показал себе под ноги.
Слой снега пальца в два толщиной покрывал подоконник и часть пола у оконного проема: всю прошлую неделю мела метель, снег, видимо, занесло ветром через пустые рамы окон. Там, где слой снега сходил на нет, то есть ближе к середине комнаты, валялись зеленые бутылочные осколки. Поменявшись с Костей местами, я присел на корточки. В неровном, идущем от окна свете блестел срез уцелевшего донышка бутылки, рядом - большой кусок стекла с оборванной наклейкой "Экстра" и осколки поменьше. Я мог даже показать половину кирпича, о которую разбилась бутылка. Не вызывало сомнений и другое: бросили ее сюда недавно - на битом стекле не было ни крупицы снега.
- Зови экспертов, - распорядился я...
"Обзорный снимок места происшествия", "Снимок трупа с окружающей обстановкой". Я продолжаю перелистывать страницы лежащей передо мной папки. Вот фотографии разбитой бутылки; под ними подобные же надписи: "Обзорный снимок", "Узловой снимок". Сразу же за протоколом осмотра заключения экспертов. Сейчас они еще не подшиты, не пронумерованы, лежат в папке и ждут своего часа. Он близок, этот час, но путь к нему был некороток, а в те январские дни казался еще длиннее...
В тот же день, девятнадцатого, около четырех часов, стали известны результаты вскрытия трупа. Оно подтвердило, что Волонтир умер от общего отравления бытовым газом - смерть наступила между тремя и пятью часами утра. После вскрытия химики взяли на анализ кровь, содержимое желудка покойного и пришли к выводу, что Георгий Васильевич перед смертью выпил большое количество спиртного.
Чудеса оперативности продолжались.
Чуть позже я получил заключение дактилоскопистов. Оно занимало пятнадцать страниц машинописного текста плюс несколько страниц со сравнительными фотографиями, зато выводы уместились в несколько строчек, что, несомненно, подчеркивало их категоричность: отпечатки пальцев, обнаруженные на поясном ремне убитого, на спинке стула в его комнате, на клеенке, которой был застлан стол, полностью совпадали с отпечатками пальцев задержанного к тому времени Красильникова. Кроме того, криминалисты дали заключение об идентичности волос Красильникова с волосом, найденным на трупе убитого. На лампочке - пальцы того же Красильникова. На осколках бутылки - четкие отпечатки пальцев Красильникова и Волонтира.
Показания Ямпольской и Тамары Красильниковой были запротоколированы и приобщены к делу.
В шестнадцать сорок я вынес постановление об избрании меры пресечения, а немного погодя получил санкцию прокурора на арест Игоря Михайловича Красильникова, двадцати восьми лет, русского, беспартийного, женатого, имеющего ребенка и так далее, в связи с павшим на него подозрением в убийстве.
Спустя всего восемнадцать часов после совершения преступления в этот самый кабинет вошел молодой человек с мягкими, выразительными чертами лица и поморщился, вдохнув пропитанный табачным дымом воздух...
Я подхожу к зарешеченному окну и смотрю вниз.
Треть двора уже убрана от снега. Там, где по нему прошлись скребками, влажно блестит асфальт. Сегодня тепло. Пожалуй, около ноля. Солнце светит щедро, в полный накал, и тут, в кабинете, куда бьют его прямые лучи, становится даже жарко.
Знакомые фигуры скрылись из поля зрения. Их заслоняет железный сток с наружной стороны окна. Стало быть, скоро они будут в приемнике и минут через пятнадцать-двадцать Красильников поднимется сюда. Он поздоровается, сядет на привинченный к полу табурет, и продолжится то, что он считает игрой и что в отличие от него я назвал бы поединком, схваткой. Да, схваткой, поскольку речь идет об одном из самых тяжких преступлений убийстве и человек, чью суть, чью жизнь и поступки я стараюсь познать объективно, не только не признался в содеянном, но всеми доступными средствами путает следствие, пытается уйти от ответственности. За все четыре недели я не услышал в его голосе ни нотки раскаяния, не поймал во взгляде ни намека на чувство вины. Он хитрил, изворачивался, а когда убеждался, что это не удается, менял тактику, подсовывал мне урезанную на свой вкус правду, то есть полуправду, прекрасно понимая, что проверить ее гораздо сложнее, потому что ложь - это, по сути, отрицание, от нее можно отталкиваться в поисках истины, а полуправда сбивает с толку, лишает ориентировки, до неузнаваемости искажает действительное положение вещей.
Нет, не игроками сидели мы с Красильниковым в этом тесном кабинете, хотя порой наши отношения были похожи на игру: я нападал - он защищался, я ловил его на противоречиях - он их избегал; если же попадался, то в качестве трофея мне доставалась деталь, клочок общей картины. Сравнение событий, имевших место в квартире Волонтира в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, с картиной вряд ли удачно, но я до сих пор не могу от него отделаться - так и вижу спящего на продавленном диване Георгия Васильевича и застывшего над ним Красильникова. Фрагмент, так сказать. Теперь мне известна общая композиция этого полотна и практически все детали...
Пройдет четверть часа, и я увижу его - чуть полноватого, на вид спокойного, уверенного в себе... Впрочем, уверенности у него за последнее время сильно поубавилось, а если и осталась, то напускная, рассчитанная на внешний эффект, так же как и спокойствие. Но надежда осталась, осталась вера в шанс на выигрыш в игре, которую ведет. Красильников еще не знает, что шансов нет. Их и не было никогда, даже в те, самые первые дни, когда наша цель казалась почти недостижимой. Это знаю я. Знал всегда.
Не пройдет и недели, и материалы из лежащей передо мной папки будут переданы в суд, дело назначат к слушанию, и Красильников сменит тюремный табурет на не менее жесткую скамью подсудимых. Все верно - моя работа закончена. Сегодня я скажу ему об этом. Сможет ли он взглянуть на происшедшее иными глазами, сможет ли, пусть на секунду, испытать то, что зовется угрызениями совести? Наверное, это и есть вопросы, ответы на которые я ищу, ради которых роюсь сейчас в памяти, ожидая, когда откроется дверь, и он войдет, убежденный в собственной безнаказанности...
На первом допросе Красильников отрицал все подряд.
- Ничего не видел, ничего не знаю. У Волонтира не был, - говорил он вполголоса и как-то апатично, будто оставляя себе возможность отказаться от своих слов в том случае, если у меня найдутся факты, свидетельствующие об обратном. Но так только казалось - факты подействовали на него не сразу.
Я понял, что первая, стремительная, многообещающая часть дела позади и в ближайшем будущем нас ожидает не триумфальное его завершение, а многотрудная и малопродуктивная работа.
Для начала пришлось ознакомить Красильникова с показаниями Ямпольской. Пожалуй, с этого и началось то, что потом длилось целый месяц.
- Она лицо заинтересованное, - сказал он с подчеркнутой невозмутимостью, но я уловил в его голосе нотки облегчения.
Именно это в его интонации заставило меня если не поверить, то прислушаться к сказанному. Тогда я понятия не имел о его немудреной тактике говорить полуправду, с тем чтобы соврать в главном. Позже мне пришло на ум следующее сравнение: он был похож на невезучего картежника, чувствующего, что надежды на выигрыш почти нет, и тем не менее делающего минимальные ставки с единственной целью - как можно дольше побыть у игорного стола. Но это позже, а тогда я попросил объяснить, почему он считает Елену Борисовну лицом заинтересованным.
- Неудобно как-то, - замялся он. - Да вроде и ни к чему вам это...
Но, как и следовало ожидать, долго уговаривать его не пришлось, хотя Красильников и делал вид, что говорит с неохотой, идет на уступку.
- Вы войдите в мое положение. О таком вслух говорить не принято, я как-никак человек семейный, а у нас с Леной... как бы это поточнее выразиться, сердечная склонность была, обоюдное влечение, если хотите. Ну да, куда денешься, в моем положении стесняться не приходится... Ладно, слушайте. Мы с женой вообще-то дружно живем, у нас и дочь большая уже, но нет-нет и поругаемся. Без этого не бывает. Я, конечно, переживал размолвки, мучился. Вот в такой момент и подвернулась она... Лена, значит. Получилось как в стихах: "Она меня за муки полюбила, а я ее - за состраданье к ним". Ну, встречались мы с ней, встречались, а потом поссорились. Она, естественно, ревнует, вот и наговаривает со зла. Вот вам и объяснение.
- Со зла, значит?
- Со зла. В наше время, знаете, и устрица врагов имеет. - Подумав, он предположил: - А может, и показалось ей. Сами посудите, не днем видела ночью, в два часа. Тут не такое причудится. Тем более она женщина с фантазией... - Красильников помолчал, проверяя, достаточно ли мне этих сведений, и решил, что сказал мало. - Это длинная история, гражданин следователь. Год назад, в августе, кажется, предложил я ей прогуляться вместе. Чисто случайно получилось: встретились утром по дороге на работу. С этого и пошло. Она женщина одинокая, эффектная, хотя и не первой молодости, - ну я и соблазнился...
Он улыбнулся, и я без особого труда представил, какой обаятельной была его улыбка тем августовским утром.
Внешность у Красильникова, надо отметить, ничем не примечательная, но черты лица довольно приятные, правильные - этого не отнять. Густые волнистые волосы, серые, с синевой, глаза. Даже лишние килограммов шесть-семь веса не очень портили его фигуру - распределялись равномерно, придавая движениям плавность, солидность и уверенность. И только подбородок несколько портил общее впечатление - он был как бы срезан вровень с нижней губой и едва заметно скошен. Думаю, Красильников избегал показывать себя в профиль. Женщинам он, должно быть, нравился: рост чуть выше среднего, модная стрижка, живой взгляд, четко очерченные розовые губы, прямой, хорошей формы нос и вдобавок к этому сдержанность, умение держать себя с достоинством. Правда, подлинную цену этим последним его качествам я узнал два дня спустя, на очной ставке с Ямпольской.
Вызывать Елену Борисовну для встречи с Красильниковым, честно говоря, не хотелось. То, как и в каких выражениях он говорил о своей бывшей возлюбленной, если, конечно, она и вправду ею была, не оставляло сомнений, что очная ставка будет для Ямпольской серьезным испытанием. Кроме того, я понимал, что любое, даже вынужденное вмешательство в их сугубо личные отношения причинит ей боль. Мне было жаль Елену Борисовну. Прежде чем выписать повестку, я не раз взвесил все "за" и "против" и, только убедившись, что иначе показания Красильникова проверить невозможно, вызвал ее в прокуратуру.
Она долго крепилась. Оставаясь верной своей манере, отвечала коротко, односложно, не переставая бросать на Игоря тревожные, полные недоумения взгляды. Он, в свою очередь, отвечал ей снисходительной полуулыбкой, но не щадил, говорил об их отношениях открыто, почти грубо, и, когда опрометчиво повторился насчет присущей ей фантазии, Елена Борисовна, изо всех сил старавшаяся держать себя в руках, не выдержала.
- Прекрати! - воскликнула она. - Немедленно прекрати!
- Вы же видите, она истеричка! - нервно выкрикнул в ответ Красильников. - Неужели вы верите тому, что она тут наболтала?!
- Какой же ты подлец! - Ямпольская отвернулась от Игоря и твердо сказала, обращаясь только ко мне: - Я настаиваю на своих показаниях! Не знаю, какое это имеет для вас значение, но девятнадцатого около двух часов ночи этот человек вышел из дома Георгия Васильевича. Ошибка исключена - я видела его собственными глазами.
Красильников демонстративно повернулся к ней боком.
- Что скажете? - спросил я.
- Пока эта девушка... - Он умышленно подчеркнул последнее слово, произнес его желчно, с издевкой, и я заметил, как Ямпольская вздрогнула, словно ее ударили по лицу. - Пока эта девушка, - повторил он, - здесь, я не скажу ни слова! Не был я у Волонтира, ничего не знаю! - И прибавил, переходя на крик: - Пусть убирается, я не желаю ее видеть!
Я увидел слезы, покатившиеся из глаз Ямпольской, и не стал ее задерживать. Она наспех расписалась в протоколе и выбежала из кабинета.
После очной ставки на душе у меня еще долго оставался осадок: так бывает, когда сталкиваешься с чем-то не до конца понятным и оттого кажущимся значительным и важным. Меня не могла не удивить позиция Красильникова. Дело в том, что двумя днями раньше, в ходе первого допроса, после того как я ознакомил его с некоторыми соображениями экспертов, между нами было заключено нечто вроде временного перемирия: поразмыслив, он перестал спорить с очевидным и, признавшись, что встречался с Волонтиром в ночь на девятнадцатое, выдвинул свою версию происшедшего, вторую по счету. Да, он приходил к Георгию Васильевичу, и они распили бутылку водки. Ничего особенного в их встрече нет, соседи и жена могут подтвердить, что время от времени они выпивали вместе - это не преступление, у нас ведь не сухой закон! В последний раз действительно сидели до двух часов ночи, а потом он ушел домой. Почему так поздно? Так вышло, но тоже не впервые - бывало, засиживались и подольше. Какие дела их связывали? Никаких особых дел не водилось, болтали о том о сем, время пробежало незаметно. Ни ссоры, ни драки не было, разошлись мирно.
- Кто закрывал дверь? - спросил я.
- Дверь закрыл Жора. - Так он называл Георгия Васильевича в силу приятельских отношений.
- Что потом?
- А что потом? Ничего. Вернулся домой, лег спать, утром ушел на работу.
Внешне все сходилось. "В том-то и дело, что только внешне", - уже тогда подумалось мне.
- Когда и от кого вы узнали о смерти вашего приятеля?
- Сегодня. От вас, - коротко ответил Игорь.
- Разве вы не видели утром во дворе милицейскую машину?
Вопрос не случайный - в восемь мы уже были на месте происшествия, и он не мог, выходя из подъезда, не заметить нас у флигеля.
- Видел, - сказал Красильников, - но не придал этому значения.
- Хорошо. Подведем итог. Восемнадцатого января в половине девятого вечера вы без всякого повода, по-соседски, пришли к Георгию Васильевичу в гости. Распили с ним две бутылки водки, и около двух ночи он проводил вас до двери и закрыл ее за вами. Я ничего не перепутал?
- Все точно, - подтвердил Красильников.
Я счел, что для первого раза этого достаточно, и прервал допрос. Для меня было важно, что он отказался от тактики тотального отрицания и признался: у Волонтира был, пил с ним, ушел в два часа ночи.
И вот двадцать первого января на очной ставке с Еленой Ямпольской он взялся за старое. Как было не удивляться?! Сейчас я твердо знаю, чем было вызвано это противоречие, а тогда... тогда строил предположения, пытался понять, почему он надумал отказаться от того, в чем успел сознаться двумя днями раньше. Непоследовательность? Расчет? Наивность? А может, он еще питал надежду, что все обойдется, что Ямпольская, потрясенная встречей с бывшим возлюбленным, не найдет в себе сил повторить свои показания? Или испугался, что она проговорится о чем-то важном, и специально спровоцировал ее возмущение, чтобы сбить, увести разговор в сторону? Последнее предположение (оказавшееся самым верным) встревожило меня не на шутку. Впрочем, не прошло и часа, как Красильников взялся устранить противоречие.
- Понимаете, захотелось досадить этой старой деве, - сказал он, когда я вызвал его на повторный допрос.
- Только и всего?
- Конечно. А что ж еще? Я ведь не отказываюсь, что был у Жоры до двух ночи...
Оставалось поверить ему на слово, тем более что неясностей в ту пору было хоть отбавляй. Например, крючок, на который дверь в волонтировский флигель запиралась изнутри. Аварийщики, первыми прибывшие на место, в один голос утверждали, что дверь была заперта и что бригадир, опасаясь гнева хозяина квартиры, запретил им ломать дверь, а, изрядно повозившись, поддел крючок проволокой.
Красильников на лету схватывал ситуацию и наверняка догадывался, почему при встречах с ним я не затрагиваю эту немаловажную деталь, а догадавшись, сам перешел в наступление.
- Волонтир закрыл за мной дверь, - настаивал он. - Не мог же я пройти сквозь стену, накинуть крючок и выйти из запертого помещения. Неужели непонятно?!
В чем, в чем, а в логике ему отказать было трудно. Раз дверь заперли изнутри, значит, после ухода Красильникова Георгий Васильевич был жив и здоров. Железный довод, не придерешься. А придираться надо было.
Меня насторожила настойчивость, с которой Красильников ссылался на это обстоятельство. На следующий день мы провели следственный эксперимент. Он состоял из десяти попыток закрыть дверь, находясь снаружи, со стороны двора. Девять попыток не принесли результата. Лишь в одном случае с помощью тонкой стальной проволоки, просунутой сквозь щель в двери, удалось накинуть крючок на скобу. Чтобы проделать этот трюк ночью, при плохом освещении, надо было обладать ловкостью фокусника или навыками профессионала-медвежатника, но, что особенно важно, на это понадобилось бы слишком много времени. Красильников, насколько известно, ни фокусником, ни потрошителем сейфов не был и у двери, по словам Ямпольской, не задерживался.
Мы стояли у флигеля и чувствовали себя как герои известной сказки, забывшие волшебные слова "сим-сим...". Вот тут-то один из понятых, присутствовавших на следственном эксперименте, предложил принципиально другой способ закрыть дверь, не входя в квартиру.
Все последующие десять попыток увенчались успехом. Все десять! Стоило поднять крючок, установить перпендикулярно плоскости пола и посильнее стукнуть дверью, как от сотрясения он срывался и попадал прямо на скобу.
Слова Елены Борисовны о том, что Красильников захлопнул дверь, как нельзя лучше подтвердились. Ни у кого из присутствующих не осталось ни малейших сомнений: тот, кто был знаком с особенностью дверного запора, мог справиться с задачей в любое время дня и ночи с завязанными глазами. А Игорь Красильников эту особенность знал - достаточно вспомнить его собственные слова о частых визитах к Волонтиру, с которым он поддерживал дружеские отношения.
За экспериментом последовал допрос. Самый длительный и, как оказалось, самый результативный за предшествующие три дня. Правда, сначала мне показалось, что Красильников, воспользовавшись своим правом отказаться от дачи показаний, решил вообще не произносить ни слова.
- Дверь заперли вы, - говорил я. - Это подтверждается свидетельскими показаниями и результатами следственного эксперимента.
Он молчал.
- Между вами произошла ссора?
Молчание.
- Вы подрались с Георгием Васильевичем?
Красильников как будто не слышал.
- На трупе Волонтира был найден волос, - продолжал я. Криминалистическая экспертиза установила, что волос принадлежит вам. Понимаете, что это значит?
Он не проронил ни слова.
- Это значит, что вы наклонились над Волонтиром уже после того, как он лег на диван. Это значит, что после вашего ухода он уже не вставал. Я не хочу пугать, Красильников, но пора бы понять: против вас имеется достаточное количество улик и молчание в данном случае может только повредить. Учтите, у вас есть только одна возможность смягчить свою вину: чистосердечное признание. Подумайте об этом...
Красильников, казалось, всерьез воспринял мои слова, задумался, но, подозреваю, совсем не о моем предостережении. Убийство убийству рознь, и для правильной квалификации этого преступления существует множество вспомогательных понятий - умысел, форма вины, способ и так далее. В Уголовном кодексе этому посвящены пять статей с различной диспозицией и разными санкциями. Умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами наказывается лишением свободы на срок до пятнадцати лет, а, скажем, неосторожное убийство - до трех. Есть разница? Еще бы! И знаем о ней не только мы, но и люди, преступившие закон...
Так или приблизительно так рассуждал Красильников, и последовавшие вскоре события показали, что я был прав.
Он "признался". Но в чем? Сделав скорбное лицо, он, не моргнув глазом, выдал очередную, третью по счету, версию - шедевр, который по аналогии с известным живописным полотном я бы назвал так: "Игорь Михайлович Красильников по неосторожности убивает своего лучшего друга Жору". Если же говорить серьезно, эта версия мало чем отличалась от предыдущей: ни правда, ни ложь...
Мне приходилось иметь дело с разными людьми. Были такие, для кого чистосердечное признание становилось необходимостью, вызванной полным раскаянием, осознанием вины, и потому они не врали, не изворачивались, чтобы уйти от наказания. Такая позиция вызывает понимание и сочувствие. С Красильниковым было иначе...
КРАСИЛЬНИКОВ
Ровно скрипит снег под ногами...
На душе муторно, неспокойно. Со дня последней встречи со следователем прошло двое суток. Двое суток тягостного ожидания. Игорь ненавидел эти заполненные неизвестностью паузы, мучился предчувствием беды: что происходит там, за стенами тюрьмы, что еще надумал следователь, кого еще допросил, какую подстроил каверзу?
Периоды относительного покоя, как ни странно, наступали сразу после допросов, ибо встречи со следователем создавали иллюзию хоть какого-то движения, какой-то деятельности, и, пока он перебирал подробности встречи, обдумывал отдельные реплики Скаргина, смаковал свои удачные ответы, было еще терпимо. Он подбивал итог и, когда становилось ясно, что ему не верят, его подозревают, но доказательств нет, преисполнялся надеждой на благополучный исход. "Ну что, взяли?! - отводил он душу, оставаясь один. Черта с два! Я так просто не дамся!"
Утешая себя мыслью, что положение следователя немногим лучше его собственного - тоже привязан к делу, тоже мучается, ночи, наверное, не спит, - Игорь радовался мелким своим победам. Но проходил час, другой, и он чувствовал, как надвигается то страшное, чего больше всего боялся, с чем не мог и не умел бороться. Им овладевал безотчетный тошнотворный и нестерпимый, как зубная боль, страх, и не было от него спасения.
"Главное - помнить, - внушал себе он в такие минуты, - постоянно помнить, что этого и добивается следователь. Ему выгодно, чтобы ты ударился в панику, наделал глупостей. У тебя же один выход - держаться до последнего. Малейшее отклонение, слабость - и этот правдоискатель расколет тебя, как высохший орех".
Думы о следователе угнетали его особенно сильно. Внешне мягкий, вежливый, спокойный и обходительный, на самом деле вероломный и хитрый, не верящий ни единому его слову, - вот кто был врагом номер один. И ведь что интересно: обратился бы к нему такой тип там, на свободе, попросил бы сделать очки, стекла в оправу вставить или еще что - и он сделал бы, и содрал бы, как с обычного клиента, лишний рубль-два за срочность, и разошлись бы, чтоб никогда больше не встретиться. Как ни силился Красильников представить себе такую сцену, что-то не клеилось, не складывалось. Может, не мог представить Скаргина в роли просителя? Еще как мог - не такие люди обращались, посолиднее. А вот чтобы разойтись могли мирно - этого, пожалуй, не представлял, фантазии не хватало. С таким не разойдешься, не сговоришься! Схватил бы, гад, за руку, точно, схватил бы...
Во время допросов, особенно в последние дни, Игорю казалось - нет, он был уверен, - что Скаргин нащупал слабые места в его обороне, чувствует, когда он врет, а отсюда только один шаг до того, чтобы всплыла наружу правда. Куда хуже?!
Да, он боялся Скаргина, и, как бывало почти всегда, когда он кого-то или чего-то боялся, его охватывало непреодолимое желание смягчить свою вину, признаться, коль нет другого выхода, покаяться, попросить прощения. И невероятно трудно было отказаться от этого желания, задушить его в себе... В таких случаях, и то лишь ненадолго, отвлекали мысли о постороннем, не имеющем связи со следователем, с тюрьмой, с его делом.
Вот по стене здания пробежала тень облака. Вот открылась форточка на четвертом этаже административного корпуса. С крыши сорвалась сосулька и разбилась об асфальт на множество мелких осколков. "Так и моя жизнь", подумал Игорь. Его обострившийся за последние недели слух вдруг уловил слабые, чуть слышные трамвайные звонки. Каким ветром занесло их сюда, за толстые тюремные стены, непонятно. Может, галлюцинация? Он прислушался нет, в самом деле звонки. Они будто специально вторглись сюда, чтобы подразнить, напомнить о существовании другого мира - мира, откуда он пришел месяц назад и куда так стремился попасть снова. Там было все, к чему его тянуло всегда, а сейчас особенно: сытная, вкусная еда, музыка, красивые женщины. В той, другой жизни было место случайностям, риску, возможности выбора.