Оганесов Николай. Двое из прошлого

   - Когда Игорю исполнилось пять лет, муж бросил меня, - сказала она бесстрастно. - С тех пор он ни разу не видел сына, открытки ко дню рождения не послал. Я воспитывала Игоря одна, без чьей-либо помощи.
   - Вы хотите сказать, что, если бы отец...
   - Я хочу сказать, - перебила она, - что делала для Игоря все, что было в моих силах. Он ни в чем не нуждался, никогда и ни в чем не был хуже других детей. Поэтому и удивляет, как могло случиться, что из него вышел... - Она запнулась, потом энергично продолжала: - Я хочу сказать, что из него вышел неполноценный член общества. Безусловно, мне, как матери, обидно сознавать, что мой сын оказался преступником...
   Инспектор подождал продолжения, однако Светлана Сергеевна, в очередной раз подтвердив свою непричастность к случившемуся, а заодно подчеркнув объективность своих суждений, замолчала.
   - Я вижу, отношения с сыном у вас не сложились, - констатировал Логвинов. - Почему, если не секрет?
   - У меня нет секретов, - тоном учительницы, поучающей нерадивого ученика, сказала Красильникова. - А отношения... отношения у нас были не хуже, чем у других... - Она выдержала паузу и добавила: - Да, не хуже. Я считаю, нормальные отношения. - В подтексте звучало: разве в других семьях лучше?
   - Он доставлял вам много хлопот?
   - Игорь - взрослый, самостоятельный человек...
   - Это я уже слышал, - мягко остановил ее Логвинов. - Я имею в виду не последние годы, а, скажем, детство, переходный возраст.
   - Не больше, чем другие.
   - Значит, он рос нормальным мальчиком?
   - Совершенно нормальным, - с оттенком неприязни уточнила Красильникова.
   - Ну, хорошо, - сдался Логвинов. - Вы сказали, что происходящее, с одной стороны, удивило вас, а с другой - не было для вас неожиданностью. Как это понимать?
   Светлана Сергеевна, сощурившись, перевела взгляд на стеклянный шкаф, словно ответ на этот вопрос лежал на полке, среди пузырьков с лекарствами, и снова твердо и отчужденно посмотрела на инспектора.
   - Перед окончанием школы, - сказала она, - Игорю выдали характеристику. Он принес ее домой, показал мне. В целом о нем отзывались неплохо, но в конце было написано: "Легко поддается чужому влиянию". Я побоялась, что это может повредить ему - Игорь как раз собирался подавать документы в институт, - пошла к классной руководительнице и упросила ее переписать характеристику. Понимаете, зачем я это рассказываю?
   - Кажется, понимаю.
   - Новую характеристику ему написали, а характер остался, - нашла нужным пояснить Светлана Сергеевна. - Он в самом деле легко поддавался чужому влиянию. Посудите сами: поступил в университет - через год бросил. Я устроила его на работу - он обзавелся дружками, проштрафился в чем-то и уволился.
   - А в чем проштрафился?
   - Уже не помню... Да это и неважно. - Красильникова явно не хотела говорить о краже. - Примеров и без того достаточно. Взять хотя бы его женитьбу. Я была категорически против, но отец Тамары нажал на Игоря, и он согласился.
   - А почему вы были против их брака, Светлана Сергеевна?
   - Я считала и до сих пор считаю, что эта девушка ему не пара. Какая-то подозрительная семья - отец вечно в разъездах, неделями не бывал дома. Девушка оставалась одна... - Она на секунду задумалась. - Не знаю, возможно, я не права, не могу сказать. Не лежало сердце - и все. Да и рано было ему жениться...
   - Вы думаете, Тамара тоже плохо влияла на вашего сына?
   - Он ведь арестован, так что выводы делайте сами, - не без сарказма ответила Красильникова. - Может быть, она, может быть, Федор Константинович, ее отец.
   - А что отец?
   - Он очень тяжелый человек. Я до сих пор так его и не разгадала. Всегда кичился своей порядочностью, любовью к дочери, а сам, не прошло и года, оставил их, бросил на произвол судьбы, ушел жить к своей сестре...
   - Надо полагать, у него были серьезные причины.
   - Не берусь судить, - не стала спорить Светлана Сергеевна. - Меня это не интересует.
   - А почему сын не перешел жить к вам?
   Вопрос, как ни странно, застал ее врасплох.
   - Жилплощадь не позволяла? - переспросил Логвинов.
   Она пожала плечами:
   - Мы просто не обсуждали этот вариант...
   - Но если Игорь нуждался, как вы говорите, в постоянном присмотре, контроле... Простите, Светлана Сергеевна, это как-то странно. А может, причина в том, что вы до сих пор не можете простить ему брак с Тамарой?..
   - Ну, знаете! - Голос ее осекся, и Логвинов неожиданно увидел, как повлажнели глаза Светланы Сергеевны. - Не надо меня провоцировать! Свой материнский долг я выполнила, и совесть моя чиста! Лучшие годы я отдала ему, отказывала себе во всем, забыла, что такое личная жизнь. У меня голос, я могла бы петь на профессиональной сцене, могла тысячу раз выйти замуж. Всем пожертвовала ради него. И что же?! Что я получила взамен? У этого негодяя было все, чтобы вести честную, красивую жизнь, так нет нашкодит, как приблудный кот, и в кусты, а ты за него отдувайся. Вылитый отец!.. - Красильникова перевела дыхание. - Да, я не могу видеть его жену, ненавижу всю их семейку! Они чужие для меня люди, и я не вижу причин скрывать это. Я сознательно устранилась, перестала вмешиваться в жизнь Игоря. Сам заварил кашу - сам пусть и расхлебывает, а у меня, простите, своих проблем по горло. - Последние слова Светлана Сергеевна произнесла почти спокойно.
   Вспышка была сильной, но короткой.
   - Скажите, а как у Игоря обстояло с деньгами? - спросил Логвинов.
   - Не знаю. Думаю, хватало. Если бы нуждался - давно бы обратился ко мне, не из стеснительных.
   - Он работал в ателье "Оптика". Это вы его туда устроили?
   - Да, я.
   - Работа ему нравилась?
   - Наверно. Иначе давно бы ушел. - Она окончательно успокоилась и отвечала, по-прежнему вперив взгляд в невидимую точку между собой и собеседником. - Недавно хвастал, что скоро ему дадут свою мастерскую, то есть мастерскую, где он будет работать один, самостоятельно.
   - Игорь жаловался на семейные неурядицы? Как он относился к жене?
   - Вряд ли он был доволен своей семейной жизнью, - после долгой паузы сказала Красильникова. - Однажды я застала его у себя дома с посторонней девушкой. Смазливая такая, молоденькая... Значит, изменял жене, так надо понимать?
   - Вы знаете эту девушку? Как ее зовут?
   - Не помню. Кажется, Таня. Я ее тогда первый раз видела.
   - Давно это было?
   - Не очень. За несколько дней до Нового года. Я отпросилась с работы, уже не помню зачем. Пришла домой, стала открывать дверь, а ключ не проходит в скважину. Начала стучать. Он открыл. С ним была эта девица.
   - Больше вы его с ней не встречали?
   - Нет. Я отобрала у него ключ, чтобы неповадно было водить в дом всяких... - Осекшись, она так и не смогла подобрать подходящего определения.
   - А кто она, где работает или учится?
   - Игорь пытался представить ее мне, но я немедленно прогнала обоих. Светлана Сергеевна сдвинула брови, и на ее лбу обозначилась глубокая поперечная складка. - Да, точно, ее звали Таней, вспомнила. А вот учится она или работает - не знаю... Игорь просил меня, чтобы я случайно не проговорилась Тамаре, сказал, что у него с этой девушкой все очень серьезно...
   - Но если у них действительно было серьезно, почему он боялся, что вы проговоритесь Тамаре?
   - Я не вникала в его интимные отношения с женой, - последовал ставший универсальным ответ.
   - Они часто ссорились?
   - Кажется, да.
   - Ну, а к тестю он как относился?
   Красильникова поморщилась:
   - Повторяю, я не вникала в их внутренние дела.
   - Восемнадцатого января была восьмая годовщина свадьбы, - сменил тему Логвинов. - Игорь не приглашал вас?
   - Нет. Он знал, что я не приду.
   - Вы что же, вконец рассорились?
   Светлана Сергеевна подумала, прежде чем ответить.
   - Не совсем. Но отношения были прохладные, это верно. Последние годы мы с сыном виделись все реже.
   - Вечером восемнадцатого Игорь поссорился с Федором Константиновичем. Вы не подскажете, хотя бы в порядке предположения, из-за чего могла произойти эта ссора?
   - Понятия не имею. Отношения между ними настолько запутаны...
   Логвинов оторвался от протокола и, отложив ручку, подвигал пальцами.
   - Еще один вопрос, Светлана Сергеевна, - сказал он. - Скажите, когда вы видели сына в последний раз?
   Он не ожидал услышать что-то мало-мальски интересное, но Светлана Сергеевна удивила его:
   - Девятнадцатого января.
   - Девятнадцатого? - Логвинов мгновенно прикинул в уме: по словам жены, Игорь в тот день в половине девятого ушел на работу. Заведующий ателье подтвердил, что он пришел без опоздания, к девяти, и никуда не отлучался. А во время перерыва Красильников уже был арестован. - А вы не путаете, Светлана Сергеевна?
   - Да нет, не так уж давно это было.
   - Вы говорили, что отобрали у него ключ. Он что, пришел наобум, ведь вас могло не оказаться дома?
   - Я работаю через день, и он отлично знает график моих дежурств, тем более что был у меня в гостях то ли шестнадцатого, то ли пятнадцатого.
   - И в котором часу он пришел?
   - Утром, не было еще девяти. Сказал, что на улице его ждет такси. В руках у него был пакет.
   - Пакет? Большой?
   Красильникова развела руки:
   - Ну, размером со среднюю хозяйственную сумку. Довольно большой. Он сказал, что оставит его у меня. Был возбужден, взволнован. Я заподозрила неладное, потому что всегда жду от него подвоха, и спросила, что в пакете. Он замялся, ответил, что мне это знать не обязательно, пусть полежит, а вечером он его заберет. Тогда я схватилась за обертку, но Игорь успел вырвать сверток и, не попрощавшись, ушел.
   - Вы не разобрались, что в нем было? Может быть, на ощупь?
   - Что-то твердое, с прямыми гранями, похожее на коробку...
   ТИХОЙВАНОВ
   Два часа, как он сидит у следователя, а тот не исписал и половины страницы, все слушает. "Скаргин, кажется, - припомнил Федор Константинович фамилию, а вот имя и отчество, как ни старался, вспомнить не мог. Серьезный, по всей видимости, человек, внимательный. Может, и разберется".
   Воспользовавшись заминкой в разговоре, Тихойванов мысленно посетовал, что оказался не в состоянии сказать о зяте ничего путного, так за восемь лет и не постиг его характера.
   В войну, пожалуй, проще было: не то что за восемь лет, в считанные дни, а то и часы успевал и познакомиться с человеком, и привыкнуть к нему, и сродниться, доверять, как брату, и, случалось, как брата, потерять. Одно слово - война: жизнь и смерть, солдатская спайка, зависимость от товарища, чей локоть вплотную к твоему... А что, разве сейчас иначе? Разве люди перестали зависеть друг от друга? Да нет, так же связаны, и друзья есть, и враги, как прежде, только что название у врага другое - хамство, подлость, равнодушие, и ранят они иначе - не тело, а душу...
   "Чем же ему помочь? - подумал он. - И рад бы, но чем?"
   - А теперь, Федор Константинович, вспомните, пожалуйста, что произошло между вами и Игорем в последнюю вашу встречу, когда вы праздновали восьмую годовщину свадьбы дочери, - попросил следователь и прибавил, улыбнувшись: - Только постарайтесь не взваливать всю вину на себя.
   Тихойванов удрученно взглянул на полную окурков пепельницу и решил, что курить еще одну папиросу неприлично.
   Просьба следователя заставила вернуться к тому, что уже много дней тяжелым грузом лежало на сердце: он вспомнил вечер, такую же, как и здесь, пепельницу на столе, Игоря, вошедшего с мороза с бутылками под мышкой, возившуюся у плиты Тамару...
   Федор Константинович помог зятю разгрузиться, поставил шампанское на сервант, водку - на стол и, задымив "Казбеком", полез за шахматами.
   Ничто не предвещало чудовищной ссоры, разразившейся получасом позже. Игорь ходил по комнате в приподнятом настроении, насвистывал какую-то мелодию, дочь была весела и добродушна. Слегка пожурив мужа за то, что он, не дождавшись, когда будет накрыт стол, открыл бутылку "Пшеничной" и налил две рюмки, себе и тестю, она освободила угол стола для шахматной доски, достала третью рюмку и тоже налила водки.
   От батареи парового отопления несло жаром, под потолком горела пыльная старая люстра с оторванными стеклянными подвесками, за белым от мороза окном чуть слышно свистел ветер. Федор Константинович раскрыл доску и начал расставлять фигуры.
   - За упокой души рабы божьей Нины свет Ивановны, - провозгласил зять.
   Он чокнулся своей рюмкой о рюмку тестя, зажмурился, одним махом выпил и, морщась, двинул пешку вперед. Тамара тоже выпила.
   - А ты что ж? - спросила она, обращаясь к отцу. Ее щеки горели ярким румянцем - видно, ей передалось приподнятое настроение мужа.
   - Мне спешить некуда, - буркнул Федор Константинович и сделал первый ход.
   Ему не понравился тон, которым Игорь произнес тост: "За упокой души рабы божьей... свет Ивановны". Он знал цену жизни и потому не переносил, когда о смерти говорили без особой на то необходимости, пренебрежительно, а тем более в шутку. Кроме того, Щетинникова была его соседкой много лет, знала покойную жену, нянчила, хотя и не часто, дочь. Он хотел было сделать замечание, но в последний момент удержался, промолчал, опасаясь нарушить мир и покой, в кои-то веки снизошедший на эту семью.
   А Игорь, вяло переставляя фигуры, продолжал упражняться в остроумии.
   - Любопытно, куда попадет ее душа: в рай или в ад? разглагольствовал он. - Как вы считаете, Федор Константинович? Я лично думаю, ее душа останется на нейтральной полосе; знаете, как в песне: "А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты". Грехов за ней особых не водилось, следовательно, в ад не пустят, но подвигов за старушенцией тоже не числилось. За что же в рай? Получается, ни в рай, ни в ад. Куда же приткнуться, что остается? Дырка от бублика? Бермудский треугольник? Глядя на шахматную доску, он пробубнил под нос отрывок из военного марша, потом передвинул фигуру и потянулся, отводя руки назад. - Ох и холодно ей сейчас на кладбище...
   - Прекрати, Игорь, - не оборачиваясь, сказала возившаяся у плиты Тамара. - Ты же к ней неплохо относился.
   - Я? - Он длинно, широко открыв рот, зевнул. - А что я? Я ничего. Я, как все, отдаю должное, чту, так сказать, память.
   - Однако поглупел ты, зятек, - сказал Федор Константинович. Он выиграл фигуру, но слова его относились не к игре. Игорь уловил это и почувствовал себя задетым.
   - Между прочим, все там будем, - раздраженно сказал он. - И умные и глупые.
   - Вот ты бы о себе и говорил, а она свое отжила.
   - А, ладно, - отмахнулся зять. - Далась вам эта старуха!
   - Она ненамного старше твоей матери. - Тихойванов почувствовал закипающую внутри злость. - И имя у этой старухи тоже имеется!
   Игорь ответить не успел.
   - Слушайте, какая муха вас укусила? Мы что, поминки справляем? вмешалась Тамара. Она была похожа на пожарника, почуявшего запах дыма. - А ну-ка, убирайте свои шахматы, я на стол накрывать буду. Несите тарелки.
   Не успев начаться, скандал затух, но атмосфера сделалась взрывоопасной - это стало ясно всем, за исключением, может быть, Тамары. Она наполнила свою рюмку и рюмку мужа, выпила, далеко запрокинув голову, и, не обращая внимания на их хмурые, насупленные лица, взялась за вилку.
   Ели молча. Зять - уткнувшись в тарелку. Федор Константинович упершись взглядом в скатерть.
   - Да, Игорь, я тебе говорила? Пока ты ездил на кладбище, домоуправление опечатало ее комнату, - сказала Тамара, вопреки логике надеясь таким образом разрядить обстановку. - Предупредили, чтоб ничего не трогали и никого не впускали.
   - Знаю, - хмуро бросил Игорь.
   Помолчали.
   - Лампа в коридоре перегорела, - посетовала Тамара, переводя тревожный взгляд с мужа на отца. - Надо бы новую вкрутить, а, Игорь?
   Игорь не ответил.
   В окно ударил комок снега, и он вздрогнул.
   - Может, телевизор включить? - спросила Тамара.
   - Включи, но без звука. - Он повернулся к тестю и сказал, пережевывая кусок мяса: - Вот так и живем, Федор Константинович, хлеб жуем.
   Вызова в его словах не было, но и сказаны они были вряд ли случайно.
   - Вижу. - Тихойванов уже раскаивался в том, что так глупо сорвался за шахматами.
   - Не нравится? - Зять не ждал ответа. Он искал повод высказаться и громче, чем, наверное, самому хотелось, добавил: - Мне, представьте, тоже!
   Тамара насторожилась.
   - Ты чего, Игорь?
   - Да так. Хочу внести ясность в один вопрос. Знаешь, пьеса есть такая, "Без вины виноватые" называется". Островский написал. Не тот, что про сталь, а другой... Ты пей, пей... Так вот там, говорят, было виновато общество. - Он открыто, с вызовом посмотрел на тестя. - Ну а в нашем случае?
   Федор Константинович сжал кулаки. Он понял, куда гнет Игорь, и это отозвалось в нем давней, никогда не утихавшей обидой. Зять действовал безошибочно, бил в самое больное место.
   Недобро улыбаясь, он постучал вилкой о край тарелки и, будто обращаясь к многочисленной публике, воскликнул:
   - Минуточку внимания, господа! У меня есть несколько слов... В эту славную годовщину мне хочется поговорить о супружестве. О супружестве вообще и о нас с Тамарой в частности. Вы, дорогой Федор Константинович, стояли, так сказать, у истоков наших отношений, вы в свое время настояли на нашем браке, и вам я задаю волнующий меня вопрос: вы довольны? Заметьте, я не обвиняю, не упрекаю, я тактично и вежливо спрашиваю: вы довольны?
   Сколько раз Тиховайнов казнил себя за тот, восьмилетней давности, визит к Красильниковым, но никогда еще ему не было так горько и обидно за себя, за дочь, за ее отравленную семейными неурядицами жизнь.
   - Вы человек положительный, - продолжал Игорь, - заслуженный, медалист, так сказать, и почетный пенсионер, но, простите, мне иногда кажется, что вы так и прожили всю жизнь, не сходя со своего любимого локомотива, просидели все годы в тендере, или как он там у вас называется...
   Тамара истерично хохотнула и тут же прикрыла рот ладонью.
   - Ну, хорошо, каждый сам находит место, где ему лучше - это понятно. Но зачем вы подцепили к своему составу меня? Катили бы своей дорогой на своем электровозе, а я бы свою и пешком прошел...
   - Хватит, я ухожу. - Тиховайнов хотел подняться.
   - Нет, постойте. Это не все. У меня еще вопрос. - С лица Игоря сползла напряженная улыбка. Он со злостью рубанул воздух рукой: - Чем, скажите на милость, я заслужил жену-грязнулю, квартиру хуже нужника? Чем? Это же общий вагон, уважаемый, общий! У меня были возможности, планы, перспективы, я жил полнокровной жизнью, под ясным небом, для меня светило солнце, понимаете вы - солнце...
   - В плевке солнце тоже отражается, - не выдержал Федор Константинович.
   - Вот-вот! Вы всегда презирали меня, - почти радостно подтвердил Игорь. - А чем, спрашивается, я хуже вас, хуже вашей дочери?! В чем я перед вами провинился?
   - В чем?! - Тихойванов взглянул на дочь, увидел ее покрытое красными пятнами лицо, и его пронзило острое чувство жалости. - Ты спрашиваешь в чем? Хотя бы в том, что до замужества она не знала вкуса спиртного.
   Тамара фыркнула:
   - Ладно тебе, папа... - Глаза ее пьяно блестели. - И вообще, чего вы завелись?
   Но Федор Константинович уже не мог остановиться:
   - Чтобы ублажить тебя, она так и не поступила на работу, не смогла учиться, как мечтала до замужества. Восемь лет сиднем сидит в четырех стенах, готовит, обстирывает тебя и опускается, да, опускается все ниже! Посмотри на нее... - Он перевел дыхание, и зять воспользовался этим.
   - Восемь лет назад, - выпалил он, - ваша дочь отдалась мне чуть ли не в подъезде первого попавшегося дома. Куда же еще опускаться?!
   - Мерзавец! - задохнулся в приступе гнева Тихойванов. - Ты всегда был и остался мерзавцем!
   - Отлично! - нервно улыбнулся Игорь. - Вот мы и разобрались, кто виноват.
   Федор Константинович поднялся.
   - Наталью можете привозить по-прежнему, - сказал он. - А моей ноги здесь больше не будет.
   Тамара уткнулась лбом в скрещенные руки и заплакала. Игорь похлопал ее по спине.
   - "Не плачь, девчонка, пройдут дожди..." Есть у меня одна идейка: что, если тебе отдохнуть от меня? А что? Поживешь одна, устроишься на работу, в институт поступишь и начнешь подниматься все выше и выше. Слышала, что говорил твой папаша? Я с ним полностью согласен. А вы, Федор Константинович, - обратился он к Тихойванову, - переезжайте сюда. Ведь вы этого добивались? Переезжайте, переезжайте, и Наташу возить не придется. Заживете одной дружной семьей. А мне, злодею...
   В дверь настойчиво позвонили.
   Игорь осекся, нерешительно привстал и тут же опустился на стул. Но раздались еще более требовательные звонки, и он кинулся открывать.
   Федор Константинович снял с вешалки пальто.
   - Не обращай внимания, он пошутил, - всхлипнула Тамара, тяжело подняв опухшее от слез лицо. - Он всегда так: наговорит, потом отходит...
   Тихойванов не нашел что ответить, оделся и вышел в темную прихожую.
   Дверь в подъезд была открыта. Двое, стоявшие у лестницы, отпрянули друг от друга. Похоже было, что они ругались и даже собирались драться. Игорь демонстративно отвернулся, а Волонтир - вторым был он - поздоровался с Федором Константиновичем и, покачнувшись, сделал несколько шагов в сторону Игоря.
   Тихойванов прошел мимо и громко хлопнул дверью...
   - Вот такой была последняя наша встреча, - сказал он Скаргину.
   - Вы не задерживались в подъезде? - спросил Владимир Николаевич.
   - Нет, сразу ушел. У меня сложилось впечатление, что они либо выясняли отношения, либо сводили счеты. Хотя, если вдуматься, какие у них могли быть счеты?
   - А вы попробуйте представить, что счеты были, - ухватился за эту мысль следователь. - Попробуйте. Вдруг получится?
   Тихойванов подумал и отрицательно мотнул головой.
   - Даже не знаю...
   - Вспомните, Игорь никогда при вас не заводил разговора о Волонтире?
   Федор Константинович помялся: разговор такой был, это верно, но не с Игорем, а с самим Волонтиром. Только стоит ли выносить сор из избы, тем более что ничего определенного об отношениях с Игорем Волонтир тогда не сказал.
   Тихойванов решил промолчать.
   - Так что? - переспросил следователь. - Как все-таки ваш зять относился к Георгию Васильевичу? Приятелями они были? Друзьями?
   - У них слишком большая разница в возрасте и вообще...
   - Что вообще?
   - Игорь парень молодой, современный, а Георгий... Я знаю его много лет...
   - А старшего брата тоже знали?
   - И старшего тоже.
   - Расскажите о нем, - неожиданно попросил Скаргин.
   - О Дмитрии? - удивился Тихойванов.
   Ему было что рассказать, но смущала та же мысль: нужно ли? Неужто это и впрямь интересует следователя?
   - Зачем вам это? - неуверенно спросил он.
   - А вы не находите, Федор Константинович, что настоящее зачастую определяется прошлым? - туманно произнес Скаргин, и пусть эти слова мало что Тихойванову объяснили, он подумал: "Что ж, надо так надо. Ему видней..."
   За год до начала войны в их дворе появился коренастый парень с ярко-синими, глубоко посаженными глазами. Вместе со своим младшим братом Жоркой он поселился во флигеле, который раньше занимал дворник дядя Миша, и на следующий день уже мел улицу, нацепив на себя широкий дворницкий фартук.
   Ходили слухи, будто их родители до революции имели мельницу, будто были раскулачены и высланы куда-то в Сибирь, но слухи смутные, неопределенные, и многие в них не верили.
   Должности своей Дмитрий не стеснялся. Замкнутый, почти бессловесный, он быстро делал свое дело и исчезал на весь день. Изредка, по вечерам, у него собирались какие-то люди, мужчины и женщины. Он выгонял младшего брата и запирался во флигеле. Жорка стучал в дверь, просил впустить, чуть ли не скулил под окном, а иногда так и засыпал, сидя на приступке, ожидая, когда разойдется компания.
   Тринадцатилетний Жорка вел себя не так, как брат: набивался в друзья к каждому, дневал и ночевал во дворе, но из-за вздорного и диковатого характера своим среди сверстников так и не стал, а ребята постарше относились к нему равнодушно, в лучшем случае терпели его присутствие.
   О брате он отзывался по-разному: то хвастал его силой, превозносил его ум, находчивость и смелость, а то вдруг начинал жаловаться, что Дмитрий обзывает его "хромым", срывался на крик, оскорблял, говорил, что ненавидит его и всю его компанию картежников. Непонятно было, ревнует он брата к ночным посетителям или завидует, вымещает злобу за свою увечную ногу. Скорее все же причина была в хромоте - любимым его словечком было "бугай", в которое он вкладывал особо обидный, оскорбительный смысл и вместе с тем откровенную зависть.
   Старшего Волонтира видели редко - либо рано утром, когда, надев фартук, он невозмутимо возился у мусорника, деловито стучал ведрами, подметал улицу, либо вечером, в тех редких случаях, когда, принарядившись, он подсаживался к ребятам и рассеянно, думая о своем, слушал песни и их разговоры о линии Маннергейма, о Молотове, о мирном договоре с Германией. Несмотря на разницу в возрасте - ему уже исполнилось двадцать шесть, Дмитрий предпочитал общество ребят моложе себя, кое-кого даже приглашал к себе во флигель, где угощал вином, а для тех, кто внушал ему особое доверие, предварительно взяв клятву молчать, вытаскивал из-под клеенки, как величайшее сокровище, несколько потрепанных и замусоленных порнографических открыток.
   Изредка братья дрались: из-за двери флигеля доносились истошные крики Жорки, но на вопрос, за что его бил старший брат, он с вызовом отвечал, что еще не известно, кому больше досталось. И это было не хвастовство, не пустые слова: старшего частенько видели с царапинами и синяками. Однажды, это случилось зимой, Жорка прямо посреди двора напал на брата. Припадая на левую ногу, он подкрался сзади и неожиданно кинулся на него, вцепившись в шею мертвой хваткой. Дмитрий, матерясь, отбивался от него, от его зубов и ногтей; с трудом отбросил в сторону, и Жорка отлетел в сугроб. Дергаясь всем телом, пачкая снег розовой слюной, стекавшей с разбитой губы, он истерично вопил: "Не подходи, бугай, не подходи! Зарежу гада!" Однако старший изловчился и несколько раз ударил брата ногой. Его схватили за руки, оттащили от Жорки, и тот, секундой раньше замерший в нелепой позе, словно убитый, легко вскочил на ноги и, прихрамывая, опрометью кинулся со двора.