Окри Бен. Голодная дорога

   Темнота подавила наши голоса. Громкий крик пронзил ночь, словно командир отдал приказ войскам. И вдруг стало так тихо, что слышно было течение глубоких рек. Воцарилось спокойствие. Ветер дул над домами и слабо завывал между деревьев. Шепоты духов летели вместе с ветром. Звуки воды и медленных шагов подплывали к нам. Было так, словно сам ветер готовился к последней атаке.
   И затем тишина была нарушена паникой жертв. Раздался еще один крик, но не наших врагов, а женщины, которая увидела что-то удивительное и чудовищное. С этого крика все и началось. Жертвы развернулись и все как один стали спасаться в свои комнаты. Паника запутала наши пути и сгребла все тела в густую темноту. Везде вопили женщины. Я двигался вместе с тенями и побежал в убежище тьмы, на ту сторону улицы. Я думал, что там меня ждет безопасность. Я не мог видеть, куда я бегу. Голоса вокруг меня начали скандировать:
   — Убей фотографа!
   — Жги фотографии!
   — Кончай его!
   — Вырви глаза!
   — Ослепи его!
   — Ослепи врагов!
   — Круши его!
   — Преподай урок!
   — Покажи им власть!
   — Покажи им силу!
   — Ломай пальцы!
   — Пробивай головы!
   — Убей фотографа!
   — Тело — псам!
   — Глаза — птицам!
   — Пусть посмеется над партией!!
   — Над властью!
   — Над силой!
   Их чанты усиливались. Их шаги становились голосами, одним голосом, который разрастался, как огонь. Под давлением этих шагов, голосов и намерений из земли поднимались мертвецы. Я ударился головой о что-то твердое, оцарапал локоть о челюсти мертвеца, проложил себе путь через ржавое железо и вдруг понял, что оказался в безопасности сгоревшего фургона. Я спрятался за сиденье водителя и слушал, как в этой ночи синих воспоминаний разыгрывалась драма Живущих, которую могли понять только Мертвые.
   Я не мог ничего видеть. Но через улицу я услышал, сначала шепотом, а потом громко:
   — Азаро! Азаро! Где ты?
   Это была Мама.
   — Азаро! Азаро!
   Затем снова наступила тишина. Из моего детского часа темноты я слушал, как Мама ждала моего ответа. Но ночь и ветер разделили нас. Я в страхе прислушивался, как ветер играл моим именем.
   — АЗАРО! АЗАРО!
   Ветер переносил мое имя. Оно полетело к нашей части улицы и затем в сторону бара Мадам Кото. Имя окружало меня, летая над сгоревшим фургоном, и передавалось тысячами дрожащих голосов, словно Бог призывал меня глотками этих свирепых людей.
   Даже мертвецы играли моим именем в ту ночь.
   Я слышал из своего детства, как мое имя понеслось к бараку фотографа и эхом отдавалось в коридорах, пока совсем не стихло. Больше в ту ночь я не слышал маминого голоса.
   Сидя в машине, охваченный страхом, я видел, как воскресают мертвецы. Я увидел, как они поднимаются в тот самый момент, когда пошла вторая волна разрушения, начавшаяся со скандирования наших противников. Мертвые присоединялись к жертвам, мешались с громилами, растворялись в ночи и кидались на наших противников. Мертвецы испускали вопли радости смертных, и синеватый багрянец ночи был для них храмом, искрящимся лихорадкой живых. Они упивались этой ночью зеркал, где тела отблескивали кровью и серебром. Мертвецы стряхнули с себя ржавчину жизни и взялись за смертоносную сталь. Их губы подрагивали среди неповиновения жертв, среди призраков политиков и их пустопорожних мечтаний, среди безумия громил, которые толком и не понимали, какой партии они отдали свою жестокость.
   Это была ночь без памяти. Это была ночь, вывалившая свою ржавь вечного возвращения на дорогу наших жизней, дорогу, которая всегда была голодна до новых превращений.
   Мертвецы, медленно пробудившиеся от спячки дороги, стали акробатами насилия. Они кувыркались среди мужчин, женщин и детей, захваченные мороком политики. Я слышал несколько голосов, без страха скандирующих новые кличи. Затем я услышал звуки битвы. Я слышал дерзкие вопли сопротивления, шаги, убегающие в темноту, сверкающую сталь, соприкасавшуюся с телами, насурьмленные груди поверженных наземь, и крики женщин со ступами для толчения ямса, толкущих тени. Я слышал, как сильные мужчины сгибались под мятежным ветром, и глубокие голоса выкрикивали имена грозных богов. Я понял, что наши враги потерпели поражение. Люди из квартала фотографа построили баррикады. Любопытно, что мертвецы заняли сторону жертв. Знакомые мне голоса смело выкрикивали:
   — Дайте им отпор!
   — Борись за свободу!
   — Кидай камни!
   — Отравили нас молоком!
   — И словами.
   — Своими обещаньями.
   — И они хотят управлять страной.
   — Нашими жизнями!
   — Они напали на нас!
   — На нашей собственной улице!
   — Бей их без страха!
   Засверкали мачете. Песни ритмично повторялись по слогам. Чары стиснутых зубов этой ночи были разрушены. Враги предприняли последнюю отчаянную попытку.
   — Лей бензин на их дома!
   — Сжигай их!
   — Сжигай фотографа!
   — Сжигай Азаро!
   Я дрожал в фургоне. Кто-то забросил горящую головню в студию фотографа. Ее поймал мертвец и сожрал весь огонь. Кто-то бросил в воздух еще одну головню. Она упала на фургон и затрещала на капоте. Что-то заползло мне на ноги. Через боковое окно в кабину повалил дым. Фургон кишел пауками и червями. Я стал выбираться из фургона. Я уже просунул голову через окно, когда услышал оглушительный взрыв из квартала фотографа. И после взрыва настала глубокая тишина. Только ветер свистел поверх шума.
   И затем тени, шаги, зеленые тела, свирепые ягуары, пожиратели огня, торговцы смертью, вдохновители мертвых и возмутители нашего сна превратились в летящие мячики, разбросанные ветром и силой взрывов. Темная стена тел пала. Голоса больше не звучали угрожающе, в них теперь был слышен страх.
   Пистолетный выстрел, никуда не направленный, но пронзивший ночь, как будто звезда упала на нашу улицу, придал еще больше отчаяния паническому бегству врагов. Я слышал, как они падали друг на друга, бежали наперегонки с ужасом, который сами же сюда принесли, сталкивались с собственными тенями и со светящимися в темноте телами. Я слышал, как они призывали своих матерей, выкрикивали имена жен, сокрушаясь о том, кто же возьмет заботу об их детях, в то время как невинные разбивали бутылки об их головы, и мужчины улицы обрушивали град ударов дубинками по отступавшим, которые падали также под натиском рук, превратившихся в тупые безжалостные мотыги.
   Новые силы влились в ночь, завладели этой ночью, сделали ее союзником жертв. Враги завели свои машины и умчались, исчезнув в конце улицы за баром Мадам Кото — сонм мертвецов начал спускаться в открытый кровоточащий рот земли. Я видел их из фургона. Я наблюдал за миром, скрывающимся в кладовую бреда истории. Мертвецы с глазами цвета индиго и серебряными взглядами исчезли в забытьи наших синих воспоминаний.
   Обитатели улицы отвоевали себе эту ночь. Голоса заново пробудились. Одна за другой стали зажигаться лампы. Люди собирались у входа в поселение. Не было только фотографа, чтобы запечатлеть события этой ночи и сделать их реальностью посредством своего магического инструмента. Я вышел из фургона и побежал через улицу, в распростертые объятия Мамы.

* * *

   Утром мы все узнали о раненых: одной женщине полоснули ножом по лицу, мужчине раскроили голову ударом мачете, у многих людей лица были распороты битыми бутылками, другие были избиты железными прутьями, у одного мужчины оторвано пол-уха, у женщины были ожоги на спине. Помимо жертв невинных, мы узнали также о смерти одного врага. Мы также услышали, что каждая партия обвиняла другую в этом жестоком нападении.
   Энергия, которая ушла на войну, истощила улицу. Мы не отпраздновали успех нашего сопротивления. Мы знали, что это еще не все беды, что репрессии отложены на другую ночь, когда мы окончательно забудем про эту. Обитатели улицы, устрашенные и яростные, создали дежурные отряды. Они вооружились ножами, дубинками и пневматическими пистолетами. Мы ждали, что на нас опустится новая железная кара. Мы долго ждали, но не случилось ничего из того, что предсказывали. После двухнедельного дежурства отряды были распущены. Мы снова погрузились в нашу обычную жизнь.
   Фотограф совсем исчез. Его комната была разрушена: дверь разбита, одежды изорваны в лоскутья, матрасы изрезаны, снимки и негативы испорчены, некоторые из камер сломаны. Лендлорд его поселения, не питающий симпатий к героям, везде искал его, требуя, чтобы он починил дверь.
   Мы боялись, что фотографа убили. Его стеклянный шкаф лежал в руинах и выглядел совсем неприкаянно. Он стал неким воплощением того, что могут сделать влиятельные силы в стране, если кто-то поднимет свой голос против коррупции. И поскольку фотографа не было на месте, чтобы запечатлеть события той ночи, в газетах ничего о них не появилось. Получилось, что событий как бы и не было. Они остались слухами.
   Поначалу улица была заколдована страхом. Владельцы столиков по вечерам прекратили продавать товары. Улица стала выглядеть темнее, чем раньше. Люди стали такими подозрительными, что перестали открывать двери, особенно когда в них кто-то стучал. Те, кто обычно уходил пьянствовать и возвращался поздно, теперь пили в своих комнатах и пели, сидя взаперти.
   Спустя какое-то время стало ясно, что больше не случится ничего знаменательного и новых репрессий не последует. И многие из нас даже перестали верить своим воспоминаниям. Мы начали думать, что лихорадка той ночи была чем-то вроде коллективного сновидения. Это бывало раньше, это будет еще. Но, что бы ни происходило, река из диких ягуаров продолжала свое течение под поверхностью наших голодных дорог.

* * *

   Многими ночами в мои детские часы Мама рассказывала мне истории об аквамариновых началах. Под неусыпным белым глазом луны, под небом цвета индиго, в золотом свете нашей жизни в маленькой комнатке, я слушал мудрость старинных песен, которые выводил Папа надтреснутым воинственным голосом. Очарованный кобальтовыми тенями, таинственным аквамарином воздуха и серебряными взорами мертвых, я прислушивался к тяжелым образам радости. Я слушал рабочие песни, песни урожая и песни о тайнах героев.
   Снаружи ветер вечного возвращения мягко стелился над поверхностью земли.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава 1

   Явление ужаса не нарушило нашу жизнь в ее повседневных делах. Маму притесняли на рынке. Когда она переносила столик в другую часть рынка, объявлялись громилы, делая вид, что они ее покупатели. Они приставали к ней, разбрасывали или просто забирали товары, ничего не платя. Затем они угрожали ей и распространяли слухи, так что те, кто обычно покупал у нее товары, шли к другим столикам. Мама приходила домой, почти ничего не продав. Она зарабатывала очень мало.
   Папа возвращался домой с каждым разом все раньше. Он еще больше ссутулился, и его спина так сильно болела, что иногда по утрам он долго не мог встать прямо. Папа стал неуклюжим. Шея у него все время ныла, и на ногах появились язвы. У него начала шелушиться кожа на плечах, на ушах, на шее и по всей спине. Цвет кожи стал сероватым от соли и цемента.
   На время я прекратил свои путешествия. Приходя из школы, я просто уходил из нашего барака и играл на улицах. По вечерам я бегал по поручениям Мамы и Папы, которые слишком уставали, чтобы что-то еще делать. Я покупал свечи, москитные спирали, огогоро. Я разогревал еду, мыл посуду, убирался в комнате. Для Папы я собирал травы, которые он использовал для лечения. Я ходил к травникам за лекарствами, чтобы лечить его спину. Мы все вместе стали рано ложиться спать, и Папа уже не сидел часами на своем стуле.
   Когда свеча догорала и крысы принимались за еду, я задувал огарок и ложился в темноте. Я прислушивался к храпу Мамы и Папы. Иногда, когда я засыпал, моя светлая часть покидала тело и принималась кружить в темноте. Меня окружал яркий свет, которого я не видел, но мог чувствовать. Меня кто-то доставал из тела и пробовал пронести через крышу, но это оказывалось не так просто, я вновь оказывался внизу и слушал шум грызущих крыс. Затем я исчезал во сне.
   Однажды ночью я все же смог пробраться сквозь крышу. Я летел так быстро, что у меня перехватывало дыхание, а звезды словно мчались на меня. Неспособный контролировать свои движения, я возносился, падал и летел сразу во всех направлениях, достигая невероятных высот и кружась в вихрях. Ошеломляющая темнота казалась бесконечной, без каких-либо знаков и символов. Я блаженно парил, возносился вверх, так и не достигая небес.
   Той ночью я только начал учиться управлять своими полетами, как вдруг большая вспышка, подобно внезапному шуму, окружила меня со всех сторон. Казалось, она распространилась во всех направлениях. Я стал листьями, которые взметнул ветер возвращения. Я почувствовал, как выпадаю из невыносимой безмерности темных пространств, меня просто вынесло на волне кромешной ночи, хотя я боролся и старался взять себя в руки. Я почувствовал, как лечу с ужасающим ускорением в темный колодец. Я уже падал на дно, как вдруг оно оказалось лицом светящейся луны, и ее белизна поглотила меня и обернулась теменью. Я чуть не разорвался от крика. Когда я успокоился, то услышал, как скребутся крысы, как храпят мои родители и как кто-то безостановочно стучит в дверь.
   Некоторое время я без движения пролежал на мате. Головная боль была свирепой, В глазах кружились огни. Я чувствовал себя опустошенным. Стуки продолжались, и родители стали похрапывать с перебоями. Далее крысы притихли. Я встал, пошел к двери и спросил:
   — Кто это?
   Папа перевернулся на кровати. Мама перестала храпеть. Тот, кто стучал, не отзывался. Один из съемщиков крикнул из своего окна:
   — Кто там стучит? Если не хочешь неприятностей, уходи отсюда, понял?
   Стук повторился, но уже мягче, и стал похож на код, который я должен был понять. Я открыл дверь. Припадая к земле, стоял фотограф с камерой на плече. Его испуганные глаза мерцали в темноте.
   — Это я, — ответил он.
   Я долго смотрел на него. Он не двигался. Сосед закричал:
   — Кто это тут хочет умереть?
   Я открыл дверь шире, и фотограф, все еще горбясь, быстро прошел к нам в комнату. Я зажег свечку и увидел, что с его головы течет кровь. Он сел на мой мат, кровь сочилась с его лба, текла по глазам и впитывалась в его желтую рубашку. Он тяжело дышал, но старался делать это тише. Его волосы были взлохмачены, лицо в синяках, один глаз заплыл, нижняя губа вздулась и посинела.
   — Что с вами случилось? — спросил я.
   — Маленькие неполадки, — ответил он. — Не из тех, которые не под силу вынести человеку.
   Он сел, затем встал на колени и обхватил руками голову. Когда он посмотрел вверх, его глаза были большие и яркие, полные страха и мудрости.
   — Я слышал обо всем, что случилось на улице. То же произошло везде. Так или иначе, мы будем продолжать бороться за правду. И справедливость. И мы победим.
   Его руки были в крови. Он вытер их передом рубашки. От красного на желтом я почувствовал себя больным.
   — Поверь мне, — добавил он.
   Он не скоро заговорил опять. Его глаза что-то припоминали, и на губах мелькала легкая улыбка.
   — Когда эти трое пришли той ночью, я выпрыгнул в окно, побежал к болоту и спрятался за деревянным мостиком для ходьбы, пока черви не начали проедать мне ноги. Тогда я вылез из-под мостика. Мне было страшно. На меня завыл пес, который плелся за мной, куда бы я ни шел. Двухлапый пес. Это животное-калека продолжало донимать меня, выть, и люди смотрели на меня, и я не знал, кто мне враг, а кто нет, поэтому мне пришлось ударить пса. Он упал на землю и не встал.
   Фотограф помолчал.
   — Затем я пришел в дом своего друга. С ним была его подруга. Я помыл ноги и вышел. Затем я пошел искать своих родственников.
   Он остановился.
   Крысы продолжали прогрызать свой путь к нашим жизням.
   — Что это? — спросил он, встрепенувшись.
   — Крысы.
   — А, это они, — ответил он.
   Он замолчал, и я подумал, что он забыл, с чего начал. Он моргал, вертел глазами и глубоко стонал. Струйка крови, стекавшая у него со лба, остановилась на щеке. Я смотрел на него, пока он вспоминал.
   — Я останавливался то у одного, то у другого родственника. Я заметил, что странные люди стали следить за их домами. Я услышал уже, что произошло на улице. Я задолжал ренту. Мне нужны были пленки для камеры. Я подумал, что прошло уже достаточно времени. И как-то ночью я решил вернуться домой. Идя к себе, я прятался по темным местам и старался быть осторожным, но, когда я уже приближался к поселению, двое людей прыгнули на меня и ударили по голове мотыгой и палкой, я дрался с ними, а потом убежал в лес. Там я и остался. Меня жалили москиты. Двулапый пес стал выть в темноте. Я не видел его, я был голоден и слышал голоса в деревьях, и затем решил, что пора возвращаться домой навстречу музыке.
   Он опять сделал паузу. Кровь перестала течь по щеке. Затем он продолжил.
   — Я пошел по другому пути. На этот раз я не прятался и избегал темных мест, потому что хотел, чтобы люди нашей улицы узнали меня. Когда я приближался к дому, два человека, прятавшиеся в сгоревшем фургоне, снова напали на меня. Я закричал, и они, прежде чем убежать, избили меня. Вот я и пришел сюда, потому что не чувствую себя в безопасности ни дома, ни где-нибудь еще.
   Он снова замолк. Он слушал крыс и вытирал кровь ребром ладони.
   — Должно быть, это большие крысы, — сказал он.
   — Откуда вы знаете?
   — А ты прислушайся к ним.
   Я слушал крыс.
   — У них большие зубы и очень острые, — произнес он. — Знаешь ли ты, что в Египте крысы съели целого верблюда?
   — Что такое верблюд?
   — Единственное животное, которое может выжить в пустыне.
   Я с восхищением представил себе это животное.
   — И крысы съели его?
   — Да.
   — Как?
   — Зубами.
   Я прислушивался к крысам.
   — А нас они могут съесть?
   — Они хоть сейчас могут это сделать. Но я не уверен.
   — В чем?
   — В их голоде.
   Я снова прислушался.
   — Я знаю хороший яд, который убьет их. Лучший яд. Я принесу его вам.
   Крысы прекратили есть.
   — Они могут понимать нас, — сказал я.
   — Хорошо.
   Он встал.
   — Эта голова не дает мне покоя. Отведи меня во двор. Я хочу смыть кровь.
   Я вышел вместе с ним. Ветер тяжело свистел по коридору. Сначала было очень темно, и я подумал, что развешанная на просушку одежда — это мужчины в темных очках, но ветер раскачивал одежду, и я понемногу привык к темноте. Фотограф обмыл раны из ведра, стоявшего рядом с колодцем. Он тихо стонал, с трудом сдерживая боль. Когда мы пришли опять в комнату, проснулся Папа.
   — Кто это такой? — спросил он меня.
   Я зажег свечку. Фотограф стоял в дверях, держа в руках ведро с водой, и кровь стекала у него по шее. Папа спокойно посмотрел на нас обоих. Пока фотограф вытирал волосы своей рубашкой, я рассказал Папе, что произошло.
   Я старался не говорить громко, но вскоре проснулась и Мама. Узнав о том, что случилось, Мама пошла, согрела еду для фотографа и наложила компрессы на его раны. Они проговорили полночи. Они обсуждали то, что они могут для него сделать, и настояли, чтобы он остался у нас до утра. Они много чего решили, но я не узнал, что именно, потому что скоро стал клевать носом и заснул.
   Когда под утро мы проснулись, фотографа уже не было. На столе лежали фотографии с празднования моего возвращения домой.

Глава 2

   В дьявольской жаре того полдня шесть выродков младших вождей, показавшихся мне сначала минотаврами, развернули древнюю битву за власть. Они бились рядом с сожженным фургоном. Никто не вышел разнять их. Они дрались длинными палками, дубинками и кнутами. Они были похожи друг на друга, как похожи политика и насилие. Все они были мускулистые и выглядели как отставные боксеры, как громилы, бычары, как грузчики, которых я видел в гараже. Они были голодные и дикие. Они были голые по пояс. Их лица наводили страх. И они дрались несколько часов, словно находясь в кромешной тьме, бессильные выйти из этого кошмара.
   Свистели кнуты. Я увидел, как резко опустилась дубинка, один из мужчин упал, трое остальных встали над ним. Двое сцепились с третьим, и мужчина, находившийся за ними, принялся лошадиным кнутом стегать без разбору по их спинам. Вскоре все они покрылись потом и кровью. Двое мужчин, два свирепых противника с бронзовой кожей, блестевшей под испепеляющим жаром солнца, отделились от хаоса тел и уставились друг на друга. Один ударил кнутом по спине другого, и на его коже проступили беловатые полосы, вскоре окрасившиеся красным. Мужчина стерпел, сам поднял кнут и в абсолютном молчании повторил процедуру на спине соперника. Это были враги без эмоций. Они продолжали хлестать друг друга и молча терпеть боль. Затем один из них вышел из оцепенения, схватил кнут другого, и оба они сцепились, катаясь по земле со спинами, измазанными песком и кровью.
   Один толкнул другого, стукнул по голове и издал крик ликования. Тот, что был на земле, схватил камень. Другой бросился к нему. Мужчина с камнем ударил им нападавшего в глаз, из которого потекла зеленая кровь. Нападавший не закричал. Они стали тузить друг друга в какой-то сомнамбулической последовательности. Глазница вытекшего глаза стала еще зеленее и шире. Ошеломленные обитатели улицы наблюдали за битвой.
   Остальные четверо бесчувственно бились друг с другом. Они дрались и на капоте сгоревшего фургона, и везде, где придется. Они дрались на стеклянных осколках от шкафа фотографа — окровавленные, с кусочками стекла, вонзившимися в их спины, — но дрались так, словно боль не касалась их плоти. Поначалу нам показалось, что мы можем различить пары; но затем их главарь окончательно запутал нас, и мы увидели, что каждый здесь бесстрастно и с горящими глазами воюет с каждым. Нельзя было сказать, к какой партии они принадлежат, за какие убеждения они бьются, в чем цель их битвы. Они бились необычными способами — швыряясь песком в глаза, плюясь друг в друга, подставляя лица под удары и стоически их перенося, иногда падая на землю, но снова поднимаясь и продолжая драку со свирепостью, не имеющей под собой никаких оснований. Один из них, получив удар в промежность, стал прыгать на одном месте, потом свалился на землю и покатился в сторону. Немного придя в себя, он вскочил и снова стал топать ногами по земле. И пока он приходил в себя, другой человек, о котором мы думали, что он на его стороне, подошел и ударил его по голове кирпичом, так что тот снова упал и раскинул руки, как мертвый.
   — Это безумцы нашей истории, — сказал один из обитателей улицы, — так они дожидаются новой войны, которая заберет их с собой.
   Внезапно человек, лежащий как мертвое животное, стал подергиваться на земле. Он дергался, брыкался и издавал утробные звуки. Затем, как персонаж из кошмара, он с негнущимся туловищем и тусклыми бесстрастными глазами встал на ноги и испустил глубокий горловой смех. Он вынул что-то из заднего кармана, семь раз помахал этим в воздухе, зажал между ладоней и, бросившись на всех сразу, забрызгал тела потоками красного сока, а затем открытой ладонью ударил в грудь своего ближайшего противника.
   Человек, которого ударили, закричал так, как будто его заклеймили, и затем свалился на землю, корчась в предсмертной агонии. Человек со странным оружием с силой полоснул по лицу другого противника, и послышался как бы слабый хлопок в ладоши. Мы увидели как лицо этого человека окрасилось красным, и краснота стала капать с него, словно он таял, как воск. Мужчина закружился на одном месте, притопывая и крича, и потом упал на колени, держась за лицо. Когда он, шатаясь, встал на ноги, мы увидели, что его свежая рана имеет форму ладони. Кожа на ране растворилась. Он вопил, как безумец, которого подвергли жестокой пытке.
   Трое мужчин теперь объединились и бросились на единственного оставшегося противника. Пять раз они с жуткой последовательностью швыряли его оземь. Они вспрыгивали на его грудь, били по голове, поднимали его и бросали, пока тот не потерял сознание. Затем эти трое союзников что-то друг другу сказали. Они подобрали свои рубашки и, размахивая ими, как флагами, пошли по улице, высоко подняв руки, с песней о своих победах, то ли Партии Бедных, то ли Партии Богатых. Никто не мог сказать ничего определенного. И тогда я увидел, что грядет новое воплощение их баталий, вечное возвращение древней силы, тайной истории, наших мучительных снов. Трое мужчин шли своей дорогой, пританцовывая, но никто не приветствовал их, никто не признавал их побед, никто не считал их героями.
   Трое громил Партии Бедных — или все-таки Партии Богатых — поверженные лежали на земле в корчах. Тот, кого ударили в грудь, вставая, что-то простонал. Знак ладони был отпечатан на его массивной груди как отполированная медь. Он подошел к двоим другим и помог им встать. Подобно грустной шайке воров или обманщиков, которых накрыли, или же побитой армии бродяг, они со стонами склонились друг к другу и побрели по улице, прихрамывая и спотыкаясь, подальше от своих губителей.

Глава 3

   Когда воины ушли, воздух улицы был полон ужаса. Стоял уже поздний вечер. Где-то разбилась тарелка, где-то ругались муж с женой, и все нас настораживало. Жара обуздала движение вещей. Я не уходил далеко от дома, боясь, что громилы с пламенем в мозгах где-то продолжают бросаться друг на друга.
   Тот день показал мне, до какой степени может дойти полуденная жара и как она способна замедлять время. Я сидел на цементной платформе и прислушивался к мухам. Прилетели летающие муравьи. Ящерицы бегали взад-вперед по стенам, встряхиваясь, вертя головами. Я пошел купить немного бобов у странствующей торговки едой. Она шла в сопровождении мух. По обеим сторонам рта у нее были самые удивительные татуировки. Когда она улыбалась, знаки выглядели очень причудливо, но когда она была серьезной, они делали ее прекрасной. Она продала мне бобов на несколько пенни и предложила кокоро на сдачу.