Оркестр играл арию Ленского «Куда, куда вы удалились». Аэропланы летали бреющим полетом и бросили двенадцать бомб, взорвав макет избушки, а оркестр играл арию месье Трике из той же оперы.
Я спросил Горького, получил ли он мое письмо. Говорю, что имею к нему кое-какие дела по вопросу о методах привлечения колеблющихся писателей Запада. Ему неловко было, что он не отвечал, тем более что я сослался на Вс. Иванова.
Каганович смеялся над моими широкими шароварами. Но смеялся мило, не зло.
Шверник[61] рассказывал мне о Париже.
На наших глазах 75 парашютистов выбросились с трех аэропланов. С 3000 метров сбросился Афанасьев[62]. Раскрыл парашют не сразу, а потом под парашютом долго, жутко мотался в воздухе. Упал на народ, что стоял возле аэродрома.
А. Толстой говорит, что третью часть «Петра 1» отсрочил писать, надоели все одни и те же действующие лица. Засел писать «19-й год», а потом, освежив себя этим писанием, приступит к 3-й части «Петра 1». Я думаю, что от перерыва 3-я часть романа пострадает и будет ниже первых двух. На прощанье условились встретиться после съезда.
Дома ожидали меня письма от Лены и Оли. Обе соскучились, и так же как Наташа, хотят выехать 22, чтобы быть здесь 24.
30 августа
9 сентября
18 сентября
20 сентября
21 сентября
22 сентября
23 сентября
24 сентября
25 сентября
26 сентября
27 сентября
28 сентября
29 сентября
30 сентября
1 октября
2 октября
3 октября
Я спросил Горького, получил ли он мое письмо. Говорю, что имею к нему кое-какие дела по вопросу о методах привлечения колеблющихся писателей Запада. Ему неловко было, что он не отвечал, тем более что я сослался на Вс. Иванова.
Каганович смеялся над моими широкими шароварами. Но смеялся мило, не зло.
Шверник[61] рассказывал мне о Париже.
На наших глазах 75 парашютистов выбросились с трех аэропланов. С 3000 метров сбросился Афанасьев[62]. Раскрыл парашют не сразу, а потом под парашютом долго, жутко мотался в воздухе. Упал на народ, что стоял возле аэродрома.
А. Толстой говорит, что третью часть «Петра 1» отсрочил писать, надоели все одни и те же действующие лица. Засел писать «19-й год», а потом, освежив себя этим писанием, приступит к 3-й части «Петра 1». Я думаю, что от перерыва 3-я часть романа пострадает и будет ниже первых двух. На прощанье условились встретиться после съезда.
Дома ожидали меня письма от Лены и Оли. Обе соскучились, и так же как Наташа, хотят выехать 22, чтобы быть здесь 24.
30 августа
Вот сколько дней пропустил без записей. А было много пережито.
Гронский[63] возвратил рукопись «Правды» с назидательным письмом.
Съезд писателей. Приемы иностранцев. Приезд детей. Их первый контакт с Герой. Первый блин комом. Захворал легко Дмитрий. Выздоровел.
Большая компания у Сокольникова[64].
Читал главы своей «Правды» у академика Баха[65] в обществе писателей.
Делал доклад о Международном положении на Московском активе. Потом у метростроителей.
Начал пьесу.
Гронский[63] возвратил рукопись «Правды» с назидательным письмом.
Съезд писателей. Приемы иностранцев. Приезд детей. Их первый контакт с Герой. Первый блин комом. Захворал легко Дмитрий. Выздоровел.
Большая компания у Сокольникова[64].
Читал главы своей «Правды» у академика Баха[65] в обществе писателей.
Делал доклад о Международном положении на Московском активе. Потом у метростроителей.
Начал пьесу.
9 сентября
Время летит – не видишь. Вчера был большой банкет. Каждый день встречи с иностранцами. Третьего дня утром чуть в обморок не упал от плохого пищеварения. Вчера держал речи по-французски перед пятьюстами гостей.
18 сентября
Как-то грустно все. Выйдет ли из-под моего пера драма?
20 сентября
Я очень много вижу людей и событий, многих действователей сегодняшнего дня знаю хорошо. Если бы я описал час за часом каждый день, то, о чем довелось мне говорить с нашими вершителями судеб жизни и искусства и с иностранными виднейшими представителями науки – могла бы получиться большая картина событий наших дней.
Я буду так записывать. Приведу в порядок мои старые дневниковые записи. Может быть, это будет единственным наследством моему семейству, после того как факт моего существования отойдет в прошлое. Если не все, то часть или частями мои записи могут быть изданы.
На мысль записывать мои встречи, разговоры и наблюдения навело меня чтение журнальных материалов о Фирдоуси, составившем Книгу царей – «Шахнамэ», и еще – Стендаль и летописцы.
Слово вообще, или по преимуществу, существует для изображения прошлого, для записи того, что было. Во всяком случае, тогда ему верят больше, чем когда словом пытаются сделать наброски будущего, не бывшего.
Сегодня с Демьяном Бедным на чествовании Фирдоуси говорили о слове. Я утверждал, что открытие человеком возможности объясниться посредством слова с другим в свое время равнялось нынешнему изобретению радио. Люди научились на расстоянии понимать друг друга. В первое время и очень долго слово было магическим знаком, ему приписывали очень конкретную действенную силу. Отсюда ценность таких творений, как «Шахнамэ», гомеровская «Илиада» и т. п.
Приступаю к записи виденного сегодня.
Утро. Сплошное расстройство с неуклюжей кухаркой. Заботы о детях, встал рано: они разбудили. В 10½ заехал к Р.[66] Как могут культурные люди жить в такой вони, среди ободранных, ничем не смягченных стен – ни картинок, ни даже ровной штукатурки. Не квартира, а пещера. Жутко, могильно. Когда будет хоть так чисто, как было у середняка-крестьянина в избе?! Ушел и на улице едва отдышался.
Приехал в ВОКС. Звонки – Накорякову[67] о моих книгах («Олимпия» и «Воскресшая Москва»). Накоряков ссылается на Беспалова[68]. Звонил ему. Беспалов ссылается на то, что завтра в архиве найдет. Милое обращение с рукописями! У нас явно не верят в магию слов.
Звонил Мусту – забронировать электрическую печку, Лугановскому[69] – освободить от пошлины бумагу. Лугановский кочевряжится: и да, и нет. Кажется, будет смотреть на свой пуп, чтобы оценили как самый мудрый ответ.
Пришла француженка от Дюшена[70]. Говорит по-русски, интересная. От Дюшена предложение – созвать интернациональное Общество связи. Француженка (коммунистка) жаловалась: поселили ее на 6 этаж Ново-Московской гостиницы, комната – 30 франков, стол – 80 франков. Бедняжка звонит, чтобы подали завтрак, – не может дозвониться. Уходит без завтрака. Обслуживают иностранцев «на американский манер». Взял ее на счет ВОКСа.
Пришел персидский искусствовед Нефеси. Худой, обезьяноподобное лицо, в очках. Цвет лица – будто по нему полосами размазана серая пыль малоазийских пустынь.
Все на нем коричнево-песочного цвета. Свободно говорит по-французски. В Персии очень любят Лермонтова. Есть и Пушкин, и Гоголь, но больше всего увлекаются французскими реалистами – Золя, Мопассан, Дюма и т. п.
Нефеси предложил установить с ВОКСом и библиотекой Тегерана постоянный книгообмен. Любит театр и его закулисную жизнь. Часто бывает в Европе, всегда через СССР. Плохо знает светскость: темы разговора иссякли, а он все еще сидит. Потом, после молчания, спокойным скрипучим голосом опять начинает из себя выдавливать какие-то ненужные слова. Ушел.
Послал управделами Головчинера (исполнительный и реальный) получить в ЦК ордер на мануфактуру и обувь для детей. Послал фордик за детьми в школу.
Звонили из МК. Просят завтра выступить на партактиве химзавода, где партийцы не понимают, почему СССР вступил в Лигу Наций.
Вызвал стенографистку Заботину, продиктовал ей речь, которую произнесу в Большом театре.
Приехал обедать. Приехали дети. Приехал сын.
К 7 часам подана машина, чтобы ехать в театр. Дома у нас гости. Да еще пришел неожиданно Вася Чернышев[71]. Все в детской – мешают дочерям делать уроки.
Началось. Енукидзе – председатель. Говорит мне, что решили никого не выпускать с приветствиями. Ни от Академии наук, ни от Союза писателей, ни от ВОКСа. Зря была вся моя и моих сотрудников работа над речью. Ничего-то в этом мире нет надежного, все проникнуто отменой бытия – смертью.
В своей речи Енукидзе почти моими словами выразил мою мысль (по ней я и строил свою неска́занную речь), что Восточная культура играет не подсобную роль Западной культуры (для объяснения ее происхождения), а имеет самостоятельное и актуальное значение. Енукидзе говорит скучно, осторожно, а под конец – читает: другие ему написали. И приветствия, другие сняли, вероятно, Культпром! Мало ли что вчера Президиум ЦИКа СССР решил, Стецкому[72] или Юдину[73] это не нравится!
За Енукидзе говорил Орбели. Доклад неплохой. Потом поверенный в делах Персии (скучно, о, Господи!). Тут и персидский, и наш интернационал. Дирижер (военный, оркестр – военный) ловит слова оратора, чтобы поприветствовать приближение конца речи – и туш! Потом говорил Диба, потом Нефеси. Потом две-три телеграммы с приветствиями, закрытие «официальной части» и «Интернационал».
Поговорили по делам с Юдиным. Прозаик, циник.
Приехал домой.
Я буду так записывать. Приведу в порядок мои старые дневниковые записи. Может быть, это будет единственным наследством моему семейству, после того как факт моего существования отойдет в прошлое. Если не все, то часть или частями мои записи могут быть изданы.
На мысль записывать мои встречи, разговоры и наблюдения навело меня чтение журнальных материалов о Фирдоуси, составившем Книгу царей – «Шахнамэ», и еще – Стендаль и летописцы.
Слово вообще, или по преимуществу, существует для изображения прошлого, для записи того, что было. Во всяком случае, тогда ему верят больше, чем когда словом пытаются сделать наброски будущего, не бывшего.
Сегодня с Демьяном Бедным на чествовании Фирдоуси говорили о слове. Я утверждал, что открытие человеком возможности объясниться посредством слова с другим в свое время равнялось нынешнему изобретению радио. Люди научились на расстоянии понимать друг друга. В первое время и очень долго слово было магическим знаком, ему приписывали очень конкретную действенную силу. Отсюда ценность таких творений, как «Шахнамэ», гомеровская «Илиада» и т. п.
Приступаю к записи виденного сегодня.
Утро. Сплошное расстройство с неуклюжей кухаркой. Заботы о детях, встал рано: они разбудили. В 10½ заехал к Р.[66] Как могут культурные люди жить в такой вони, среди ободранных, ничем не смягченных стен – ни картинок, ни даже ровной штукатурки. Не квартира, а пещера. Жутко, могильно. Когда будет хоть так чисто, как было у середняка-крестьянина в избе?! Ушел и на улице едва отдышался.
Приехал в ВОКС. Звонки – Накорякову[67] о моих книгах («Олимпия» и «Воскресшая Москва»). Накоряков ссылается на Беспалова[68]. Звонил ему. Беспалов ссылается на то, что завтра в архиве найдет. Милое обращение с рукописями! У нас явно не верят в магию слов.
Звонил Мусту – забронировать электрическую печку, Лугановскому[69] – освободить от пошлины бумагу. Лугановский кочевряжится: и да, и нет. Кажется, будет смотреть на свой пуп, чтобы оценили как самый мудрый ответ.
Пришла француженка от Дюшена[70]. Говорит по-русски, интересная. От Дюшена предложение – созвать интернациональное Общество связи. Француженка (коммунистка) жаловалась: поселили ее на 6 этаж Ново-Московской гостиницы, комната – 30 франков, стол – 80 франков. Бедняжка звонит, чтобы подали завтрак, – не может дозвониться. Уходит без завтрака. Обслуживают иностранцев «на американский манер». Взял ее на счет ВОКСа.
Пришел персидский искусствовед Нефеси. Худой, обезьяноподобное лицо, в очках. Цвет лица – будто по нему полосами размазана серая пыль малоазийских пустынь.
Все на нем коричнево-песочного цвета. Свободно говорит по-французски. В Персии очень любят Лермонтова. Есть и Пушкин, и Гоголь, но больше всего увлекаются французскими реалистами – Золя, Мопассан, Дюма и т. п.
Нефеси предложил установить с ВОКСом и библиотекой Тегерана постоянный книгообмен. Любит театр и его закулисную жизнь. Часто бывает в Европе, всегда через СССР. Плохо знает светскость: темы разговора иссякли, а он все еще сидит. Потом, после молчания, спокойным скрипучим голосом опять начинает из себя выдавливать какие-то ненужные слова. Ушел.
Послал управделами Головчинера (исполнительный и реальный) получить в ЦК ордер на мануфактуру и обувь для детей. Послал фордик за детьми в школу.
Звонили из МК. Просят завтра выступить на партактиве химзавода, где партийцы не понимают, почему СССР вступил в Лигу Наций.
Вызвал стенографистку Заботину, продиктовал ей речь, которую произнесу в Большом театре.
Приехал обедать. Приехали дети. Приехал сын.
К 7 часам подана машина, чтобы ехать в театр. Дома у нас гости. Да еще пришел неожиданно Вася Чернышев[71]. Все в детской – мешают дочерям делать уроки.
Началось. Енукидзе – председатель. Говорит мне, что решили никого не выпускать с приветствиями. Ни от Академии наук, ни от Союза писателей, ни от ВОКСа. Зря была вся моя и моих сотрудников работа над речью. Ничего-то в этом мире нет надежного, все проникнуто отменой бытия – смертью.
В своей речи Енукидзе почти моими словами выразил мою мысль (по ней я и строил свою неска́занную речь), что Восточная культура играет не подсобную роль Западной культуры (для объяснения ее происхождения), а имеет самостоятельное и актуальное значение. Енукидзе говорит скучно, осторожно, а под конец – читает: другие ему написали. И приветствия, другие сняли, вероятно, Культпром! Мало ли что вчера Президиум ЦИКа СССР решил, Стецкому[72] или Юдину[73] это не нравится!
За Енукидзе говорил Орбели. Доклад неплохой. Потом поверенный в делах Персии (скучно, о, Господи!). Тут и персидский, и наш интернационал. Дирижер (военный, оркестр – военный) ловит слова оратора, чтобы поприветствовать приближение конца речи – и туш! Потом говорил Диба, потом Нефеси. Потом две-три телеграммы с приветствиями, закрытие «официальной части» и «Интернационал».
Поговорили по делам с Юдиным. Прозаик, циник.
Приехал домой.
21 сентября
Ждем заезда утром Кривича, чтобы отправиться осмотреть место для дачи. Погода божественная, и небо – как во Флоренции.
Поехали за 24 километра, деревенька «Переделки». Там, пройдя ее, в лесу строятся дачи писателей, в том числе и мне (вернее, будет строиться)…
Плана нет. Правительство отпустило 1 500 000 руб. «Этот кредит надо освоить… Не знаем, что делать с деньгами», – клялся Кривич. Он летчик, несколько раз падал. Я тоже падал. Поделились впечатлениями.
ВОКС. Евнух Аплетин[74] семенил ногами и исторгал слова, словно кожурки от семечек выплевывал. Он ненавидит меня, мою жену, все мое. Он – учитель чистописания. Трагедия его в том, что теперь отменены мундиры и панихиды.
Лена хворает. Температура 38,7. Фурункулы. В комнатах беспорядок, это раздражает меня.
Опять ВОКС. Слушал доклады.
По командировке МК еду на завод (химический). Там нужно растолковать партактиву значение нашего вступления в Лигу Наций.
В столовой завода молодые и пожилые рабочие, мужчины и женщины. Все записывали внимательно мои разъяснения. Я сделал обзор истории Лиги.
Рабочие задавали мне вопросы, когда я шел по двору после собрания. Например, если члены Лиги Наций передерутся между собой, не будем ли и мы втянуты в войну (конкретно между Германией и Францией). Отвел опасения, сказал, что всегда можно выйти из Лиги.
По окончании доклада тотчас же поспешил на доклад о съезде сов. писателей у командиров кремлевской охраны. Командиры встретили хорошо. Много молодых. Думают много, интенсивно. Читают. Смешил их порядочно.
Дома. Усталый до изнеможения, но это совсем другая, приятная усталость, не то что от приемов. Видно, натура у меня такая – перед публикой выступать.
Поехали за 24 километра, деревенька «Переделки». Там, пройдя ее, в лесу строятся дачи писателей, в том числе и мне (вернее, будет строиться)…
Плана нет. Правительство отпустило 1 500 000 руб. «Этот кредит надо освоить… Не знаем, что делать с деньгами», – клялся Кривич. Он летчик, несколько раз падал. Я тоже падал. Поделились впечатлениями.
ВОКС. Евнух Аплетин[74] семенил ногами и исторгал слова, словно кожурки от семечек выплевывал. Он ненавидит меня, мою жену, все мое. Он – учитель чистописания. Трагедия его в том, что теперь отменены мундиры и панихиды.
Лена хворает. Температура 38,7. Фурункулы. В комнатах беспорядок, это раздражает меня.
Опять ВОКС. Слушал доклады.
По командировке МК еду на завод (химический). Там нужно растолковать партактиву значение нашего вступления в Лигу Наций.
В столовой завода молодые и пожилые рабочие, мужчины и женщины. Все записывали внимательно мои разъяснения. Я сделал обзор истории Лиги.
Рабочие задавали мне вопросы, когда я шел по двору после собрания. Например, если члены Лиги Наций передерутся между собой, не будем ли и мы втянуты в войну (конкретно между Германией и Францией). Отвел опасения, сказал, что всегда можно выйти из Лиги.
По окончании доклада тотчас же поспешил на доклад о съезде сов. писателей у командиров кремлевской охраны. Командиры встретили хорошо. Много молодых. Думают много, интенсивно. Читают. Смешил их порядочно.
Дома. Усталый до изнеможения, но это совсем другая, приятная усталость, не то что от приемов. Видно, натура у меня такая – перед публикой выступать.
22 сентября
Обедал дома с детьми.
Навестил меня в ВОКСе Устинов[75]. Обсуждали «вермишель». У Эстонии свои артисты и художники. Как мило. Общепринятые вещи воспринимались с восторгом. Из жизни вычеркнуты 2 часа, во время разговора я это чувствовал.
В 8 ч. вечера – обед в честь… Фирдоуси!
Дорогой любовался луной, лесом, сумеречной прозрачностью.
Переоделся. ВОКС. Огни. Зал. Гости. Около ста.
Открыл собрание речью. Следом за мной Диба плел банальную чушь о влиянии персидской литературы на мусульманское искусство. «Синие купола храмов», «Возвышенность – ближе к небу»… и пр.
Захватывающе интересно говорил по-французски Нефеси. Он доказывал, что персы – все поэты, и с рождения до похорон каждый шаг перса сопровождается стихами и поэмами. На крестины даже у бедняка обязательно приглашается поэт. На похороны – также. Некоторые сочинители ходят из дома в дом и за деньги складывают стихи по заказу, объявления пишутся в стихах и пр.
Потом говорил зам. посла Саэд. Чересчур нас восхвалял.
Затем начался концерт. Квартет был хорош. Пианист Эйдеман надурен. Батурин – как рыба. Голос есть, а впечатления никакого. Певица Вербова (Толчинский, завхоз, про нее сказал, что она восьмую бутыль нарзану пьет!) толста, черна, смугла (кажется, грязна!) и без голоса. Кто ее пригласил?
Арфистка Дулова. Чересчур сексуальна. Сексуальна, но не бодра, а упадочна. Хорошо, впрочем, играет.
Ужинали. У меня глаза слипались. Пильняк объяснялся в дружбе, звал к себе. Удивительно, почему мне Пильняк всегда казался и кажется беременной молочницей. Он и добр, и бодр, а все как-то пахнет хлебом, коровой и подойником!
Навестил меня в ВОКСе Устинов[75]. Обсуждали «вермишель». У Эстонии свои артисты и художники. Как мило. Общепринятые вещи воспринимались с восторгом. Из жизни вычеркнуты 2 часа, во время разговора я это чувствовал.
В 8 ч. вечера – обед в честь… Фирдоуси!
Дорогой любовался луной, лесом, сумеречной прозрачностью.
Переоделся. ВОКС. Огни. Зал. Гости. Около ста.
Открыл собрание речью. Следом за мной Диба плел банальную чушь о влиянии персидской литературы на мусульманское искусство. «Синие купола храмов», «Возвышенность – ближе к небу»… и пр.
Захватывающе интересно говорил по-французски Нефеси. Он доказывал, что персы – все поэты, и с рождения до похорон каждый шаг перса сопровождается стихами и поэмами. На крестины даже у бедняка обязательно приглашается поэт. На похороны – также. Некоторые сочинители ходят из дома в дом и за деньги складывают стихи по заказу, объявления пишутся в стихах и пр.
Потом говорил зам. посла Саэд. Чересчур нас восхвалял.
Затем начался концерт. Квартет был хорош. Пианист Эйдеман надурен. Батурин – как рыба. Голос есть, а впечатления никакого. Певица Вербова (Толчинский, завхоз, про нее сказал, что она восьмую бутыль нарзану пьет!) толста, черна, смугла (кажется, грязна!) и без голоса. Кто ее пригласил?
Арфистка Дулова. Чересчур сексуальна. Сексуальна, но не бодра, а упадочна. Хорошо, впрочем, играет.
Ужинали. У меня глаза слипались. Пильняк объяснялся в дружбе, звал к себе. Удивительно, почему мне Пильняк всегда казался и кажется беременной молочницей. Он и добр, и бодр, а все как-то пахнет хлебом, коровой и подойником!
23 сентября
Не спал всю ночь напролет. Страшно это. Ночь безглазая. Лицо кажется черепом. Чувство не только ненужности жизни, но ненужности смерти. За стеной спят дети. Их дыхания сонны. Что я только не передумал за эту ночь. Особенно о том, что никто не сочувствует моей трудности, и даже дети не будут знать, что я преждевременно умер от непосильной ноши семейной жизни и труда, часть коего мне не нужна (например, работа в ВОКСе). Лучше бы просто писать.
Вообще живу не так, как мне нравится. А это страшно.
Умылся в час дня, в два поехал к Кагановичу (в секретариат: нет ли ответа. Нет), потом в магазины (искал электропечку-грелку).
В шесть вечера доклад в Плехановском институте.
Лена хворает, но уже легче.
О работе.
День – вничью!
Вообще живу не так, как мне нравится. А это страшно.
Умылся в час дня, в два поехал к Кагановичу (в секретариат: нет ли ответа. Нет), потом в магазины (искал электропечку-грелку).
В шесть вечера доклад в Плехановском институте.
Лена хворает, но уже легче.
О работе.
День – вничью!
24 сентября
Детей отправил в Парк культуры Горького. Одевался, умывался. Играл с сыном.
За детьми, и в театр. «Кармен». Оставил там детей. Сам – в книжные магазины. Купил много интересного. Особенно доволен Петраркой.
Столовая СНК. Звонил Кагановичу. Он уехал в город, звонил в Кремль – еще не приехал.
За детьми. Отвел обедать в столовую СНК, сам в библиотеке столовой читал Ал. Толстого «Петр 1».
Домой.
Читал Петрарку. Положительно нет того, кто бы не бился над вопросом о смерти!
Балет в консерватории. Очень хорошая Мария Борисова из студии Дункан. Острая женщина.
Читал Петрарку.
За детьми, и в театр. «Кармен». Оставил там детей. Сам – в книжные магазины. Купил много интересного. Особенно доволен Петраркой.
Столовая СНК. Звонил Кагановичу. Он уехал в город, звонил в Кремль – еще не приехал.
За детьми. Отвел обедать в столовую СНК, сам в библиотеке столовой читал Ал. Толстого «Петр 1».
Домой.
Читал Петрарку. Положительно нет того, кто бы не бился над вопросом о смерти!
Балет в консерватории. Очень хорошая Мария Борисова из студии Дункан. Острая женщина.
Читал Петрарку.
25 сентября
Встал рано. Зубной врач. Персидский зам. посла позвал на обед – согласился.
ВОКС. Служебные доклады. В секретариат Кагановича за ответом. Секретари его принимают так, будто нарочно оставляют возможность на всякий случай трактовать их поведение как угодно. Никакого ответа. Что делать? На кого напирать? А уж без напора – ничего!
Обед у перса. Кушанья изысканны, а речи – нет. Все говорили, и я. Пили за мир, за культурсотрудничество. А потом, как вышли в столовую, так будто с цепи сорвались: стали прощаться с хозяевами и друг с другом. Диба, прощаясь со мной, захохотал и просил достать пластинок. Перс, лентяй, паразитическое отношение к культуре нашей сохранил: «Дай!»
ВОКС. Служебные доклады. Домой на минутку. Поцеловал жену, детей – и на прием.
Старик Вебб[76] говорил речь о своих впечатлениях и критических поправках к нашей жизни. Ему отвечали. Сидней Вебб соглашался. Обрадовался, когда я пригласил к столу. Умен Сидней Вебб, но умен по-английски!
Сидней ушел скоро. Я – в Худ. театр. Там жена и чехи.
Играли «Вишневый сад». Прекрасно. Гениально. Какая ясность видения у Чехова!
Дети хорошо спят. Пора ко сну и мне. Аминь!
ВОКС. Служебные доклады. В секретариат Кагановича за ответом. Секретари его принимают так, будто нарочно оставляют возможность на всякий случай трактовать их поведение как угодно. Никакого ответа. Что делать? На кого напирать? А уж без напора – ничего!
Обед у перса. Кушанья изысканны, а речи – нет. Все говорили, и я. Пили за мир, за культурсотрудничество. А потом, как вышли в столовую, так будто с цепи сорвались: стали прощаться с хозяевами и друг с другом. Диба, прощаясь со мной, захохотал и просил достать пластинок. Перс, лентяй, паразитическое отношение к культуре нашей сохранил: «Дай!»
ВОКС. Служебные доклады. Домой на минутку. Поцеловал жену, детей – и на прием.
Старик Вебб[76] говорил речь о своих впечатлениях и критических поправках к нашей жизни. Ему отвечали. Сидней Вебб соглашался. Обрадовался, когда я пригласил к столу. Умен Сидней Вебб, но умен по-английски!
Сидней ушел скоро. Я – в Худ. театр. Там жена и чехи.
Играли «Вишневый сад». Прекрасно. Гениально. Какая ясность видения у Чехова!
Дети хорошо спят. Пора ко сну и мне. Аминь!
26 сентября
В Наркоминделе совещание. Давтян[77], Гайкис[78], вахтанговцы (Миронов, Волкова и др.). Мой зам. Аплетин (опоздал, бедняга!). Бутерброды, чай, многословие. Решать что-либо не имеют права, поэтому «решили», чтоб Давтян переговорил завтра с польским послом Лукасевичем о том, что «мы» настаиваем на поездке театра в январе. «Решение» очень важное, тем более что и без него Давтян говорил бы о том же самом с Лукасевичем. Тут же решили, если Лукасевич будет настаивать на весне, следует согласиться, но тогда настаивать (опять «настаивать») на немедленном заключении договора. Ну а если Лукасевич не согласится? Тут было констатировано, что вопрос в сущности решается не здесь, а в Варшаве. Так-то и отказался Давтян поговорить решительно. Страшно плодотворное совещание. Много потрачено золотого, солнечного времени, ровно полтора часа. Оттуда в ВОКС. Доклады замов. Распоряжения. Благоглупости. Нет, тупости, неопрятности. Обед дома.
Звонил Молотов, звал на обед. «Не могу – прием». – «Ну, так после приема». – «Готов».
Выступали молодые наши мыслители. Я заключил неожиданно складной французской речью. Рядом со мной сидела интересная брюнетка, директор института. Не молода.
Отвез брюнетку домой. К себе домой зашел на пять минут и – к Молотову. Вслед за мной тотчас же пришел Евреинов[79]. Молотов рассказывал о своей поездке по Западной Сибири, о разгильдяйстве в колхозах и совхозах, об арестах, кои он произвел. Урожай большой, да его плохо снимают…
Я рассказывал о делах ВОКСа, о Сиднее Веббе, об индусском брамине. Говорил с юмором. Хохотали.
Много раз Молотов спрашивал Евреинова – как у вас в ВЦСПС? Как прошел пленум, каково настроение, что думают товарищи? Евреинов улыбался, как улыбаются японцы, не знающие языка своего собеседника, и молчал. Тяжело, упорно и войлочно молчал. Словно язык к зубам мочалом привязал. Дико. Меня, что ли, боялся.
Так и сидели до 2-х ночи. Возвратившись, уже не смыкал глаз до утра.
Звонил Молотов, звал на обед. «Не могу – прием». – «Ну, так после приема». – «Готов».
Выступали молодые наши мыслители. Я заключил неожиданно складной французской речью. Рядом со мной сидела интересная брюнетка, директор института. Не молода.
Отвез брюнетку домой. К себе домой зашел на пять минут и – к Молотову. Вслед за мной тотчас же пришел Евреинов[79]. Молотов рассказывал о своей поездке по Западной Сибири, о разгильдяйстве в колхозах и совхозах, об арестах, кои он произвел. Урожай большой, да его плохо снимают…
Я рассказывал о делах ВОКСа, о Сиднее Веббе, об индусском брамине. Говорил с юмором. Хохотали.
Много раз Молотов спрашивал Евреинова – как у вас в ВЦСПС? Как прошел пленум, каково настроение, что думают товарищи? Евреинов улыбался, как улыбаются японцы, не знающие языка своего собеседника, и молчал. Тяжело, упорно и войлочно молчал. Словно язык к зубам мочалом привязал. Дико. Меня, что ли, боялся.
Так и сидели до 2-х ночи. Возвратившись, уже не смыкал глаз до утра.
27 сентября
Голова – котел. А надо принимать.
Первый посетитель (пишет по женскому движению) – русская просится за наш счет проехать по Средней Азии. Воздерживаюсь. Бесплатно хочет написать книгу. Не грабят нашу страну только ленивые и непредприимчивые.
Работал в ВОКСе до 7 вечера. Дома – писал. Гера на конференции. Поехал домой. Ждал.
Спешил на вокзал проводить Сиднея Вебба. Едва поспел. Старик был рад. Он аккуратен, образован, корректен, средне умен, в мышлении механистичен и профессиональный бюрократ. Спать ложится до 10 вечера ежедневно. Ему 76 лет. Жене его – 78. Перед сном танцуют фокстрот. На руках и лице очень тонкая сухая розовая кожа. Светлые глаза. Сбоку, когда их не закрывает пенсне, они умнее и мыслительнее, чем анфас, через пенсне.
Первый посетитель (пишет по женскому движению) – русская просится за наш счет проехать по Средней Азии. Воздерживаюсь. Бесплатно хочет написать книгу. Не грабят нашу страну только ленивые и непредприимчивые.
Работал в ВОКСе до 7 вечера. Дома – писал. Гера на конференции. Поехал домой. Ждал.
Спешил на вокзал проводить Сиднея Вебба. Едва поспел. Старик был рад. Он аккуратен, образован, корректен, средне умен, в мышлении механистичен и профессиональный бюрократ. Спать ложится до 10 вечера ежедневно. Ему 76 лет. Жене его – 78. Перед сном танцуют фокстрот. На руках и лице очень тонкая сухая розовая кожа. Светлые глаза. Сбоку, когда их не закрывает пенсне, они умнее и мыслительнее, чем анфас, через пенсне.
28 сентября
ВОКС. Очень мало пишу. Грустно. Вкус к жизни трагически ослабевает. Работаю много. Много разъездов на автомобиле. Москва героически преобразуется. Дома новые, высокие. Площади широкие. Останется ли все это социалистическим? Да, останется, несомненно, но придется защищать!
29 сентября
Все то же. Очень зубы болят. Пиорея.
Я поехал на автомобиле в ВОКС (там прием).
Димитров[80], видимо, плохо чувствует музыку. Он во время чудной скрипки (Ойстрах) и виолончели (Одинцов) бесцеремонно громко разговаривал с И. Беспаловым (его корреспондент во время процесса[81]). Тут же была и Беспалова, женщина коричневого тона (платье и глаза). Интересная. Как только вышел петь Батурин, а потом одна контральто, понял – пение он любит. Особенно же с увлечением Димитров слушал веселую испанскую песню (певица – добротная, тяжелая, смуглая и сама походила на испанку).
Вечер прошел хорошо, а спал я плохо, потому что пришел после 3-х ночи. Динамов[82] угостился крепко (я велел его поить хорошо!) и говорил, что «СССР не мороженое» и что меня за границу не пустят. Потом брал меня за поясницу и говорил, что он, Динамов, выше Стецкого, потому что лучше его понимает Запад, и что готов работать в единении со мною, так как я тоже западник, что против меня многие в аппарате культпроп, а наверху – за меня. Я все выслушал. Молча.
Я поехал на автомобиле в ВОКС (там прием).
Димитров[80], видимо, плохо чувствует музыку. Он во время чудной скрипки (Ойстрах) и виолончели (Одинцов) бесцеремонно громко разговаривал с И. Беспаловым (его корреспондент во время процесса[81]). Тут же была и Беспалова, женщина коричневого тона (платье и глаза). Интересная. Как только вышел петь Батурин, а потом одна контральто, понял – пение он любит. Особенно же с увлечением Димитров слушал веселую испанскую песню (певица – добротная, тяжелая, смуглая и сама походила на испанку).
Вечер прошел хорошо, а спал я плохо, потому что пришел после 3-х ночи. Динамов[82] угостился крепко (я велел его поить хорошо!) и говорил, что «СССР не мороженое» и что меня за границу не пустят. Потом брал меня за поясницу и говорил, что он, Динамов, выше Стецкого, потому что лучше его понимает Запад, и что готов работать в единении со мною, так как я тоже западник, что против меня многие в аппарате культпроп, а наверху – за меня. Я все выслушал. Молча.
30 сентября
Дети были в театре. Я гулял. Гера – дома.
Тускло прошел день. Дети отняли все силы, особенно нервные.
Тускло прошел день. Дети отняли все силы, особенно нервные.
1 октября
Работал. Были посещения. Хлюст пробрался ко мне только потому, что сослался на письмо от Мильерана[83]. Пришел – никакого письма нет, только устная рекомендация от посла.
Шаромыжники думают, что улыбка придает им глубокомыслие. Они сидят, окутанные в нее с начала до конца беседы.
Шаромыжники думают, что улыбка придает им глубокомыслие. Они сидят, окутанные в нее с начала до конца беседы.
2 октября
Мелочи. Дети, чтоб не беспокоить Геру, обедают в ВОКСе. Приходят туда из школы. Сидят в моем кабинете (тут же и обедают, и шалят. Беспризорные! Жаль их, и трудно!).
Вечер у Динамова. А перед тем на концерте Вестминстерского хора. Я прошел за кулисы (по приглашению их регента). Весь хор встретил меня аплодисментами.
Дирижер (он был у меня накануне и произвел приятное впечатление человека безраздельно преданного искусству) приветствовал меня небольшой речью. Я ответил – по-французски. Он просил несколько слов сказать по-английски. Я сказал так, что меня поняли, несмотря на мой плохой английский.
В антракте – мадам Пайяр[84]. Она не может меня видеть, чтоб не приглашать на завтрак.
К Динамову. Там Барбюс и человек 20–30 чиновников от искусства и культуры: Аркадьев (он как портной), Боярский (молчалив, только став председателем РАБИСа, начал читать книги, и то не часто!)… Квартира, как вокзал. Темные углы в коридорах, в них ящики, корзинки, рухлядь. Долго трепали за столом убитых куриц, индеек, свиней и др. животных, много кушали плодов земли (огурцы, салат и пр.). Вкусное мороженое (все из ВОКСа!).
Барбюс распоясался: сидя рядом с Динамовой, навязывался прийти к ней один-на-один. Она советовалась с мужем, оба – со мной. Я посоветовал ей согласиться пойти с ним лишь в театр. На том и порешили. Барбюс кисло согласился.
Танцевали. Динамова ластилась ко мне, все звала танцевать.
Поздно вернулся, опять плохо спал.
Вечер у Динамова. А перед тем на концерте Вестминстерского хора. Я прошел за кулисы (по приглашению их регента). Весь хор встретил меня аплодисментами.
Дирижер (он был у меня накануне и произвел приятное впечатление человека безраздельно преданного искусству) приветствовал меня небольшой речью. Я ответил – по-французски. Он просил несколько слов сказать по-английски. Я сказал так, что меня поняли, несмотря на мой плохой английский.
В антракте – мадам Пайяр[84]. Она не может меня видеть, чтоб не приглашать на завтрак.
К Динамову. Там Барбюс и человек 20–30 чиновников от искусства и культуры: Аркадьев (он как портной), Боярский (молчалив, только став председателем РАБИСа, начал читать книги, и то не часто!)… Квартира, как вокзал. Темные углы в коридорах, в них ящики, корзинки, рухлядь. Долго трепали за столом убитых куриц, индеек, свиней и др. животных, много кушали плодов земли (огурцы, салат и пр.). Вкусное мороженое (все из ВОКСа!).
Барбюс распоясался: сидя рядом с Динамовой, навязывался прийти к ней один-на-один. Она советовалась с мужем, оба – со мной. Я посоветовал ей согласиться пойти с ним лишь в театр. На том и порешили. Барбюс кисло согласился.
Танцевали. Динамова ластилась ко мне, все звала танцевать.
Поздно вернулся, опять плохо спал.
3 октября
Мелочи дня, поедающие жизнь.
Зубная боль.
Пригласил к детям воспитательницу.
Зубная боль.
Пригласил к детям воспитательницу.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента