Ольга Трифонова. Запятнанная биография (сборник)

   – Чего пристала со своим кисляком!
   «Если бы меня так уговаривали, – подумал голодный Букет, сидя под окном хаты, – я бы не огрызался, я бы лизнул ей руку». Больше он не поджидал Илька после досвиток и не ходил с ним за Греблю.
   А ведь он любил Илька поначалу. Тот был высокий, красивый, и Букет гордился им. И когда Илько уехал учиться, он скучал по нему, хотя уже давно разочаровался в нем.
   Из разговоров Букет понял, что Илько служит в Германии, там, откуда пришел Вилли. Об Ильке Катя говорила с восторгом, а о Дяде Ване – никогда. Это было странно.
   А освободившееся для любви место в сердце Букета занял Фомка.
   Фомка был совсем другой. Рыжий, веселый, мастер на всякие выдумки, плут, бездельник и врун. Катя больше любила младшего сына, да и Бабушка не могла долго сердиться на Фомку, хотя он мучил и пугал ее ужасно.
   Он очень любил лакомства – например, свежую сметану и варенец, но Бабушка была справедливой и всем выдавала поровну, ну разве Фомке чуть-чуть больше. Но ему все равно было мало, и тогда он приказывал голосом, кстати, очень похожим на голос Вилли:
   – Подайте мне мой фрюштик битте, Федора Степановна!
   Бабушка почему-то пугалась и давала ему внеочередное сниданье.
   Откуда Фомка прознал про Вилли, было загадкой, но он знал и иногда затевал уж совсем гадкую игру.
   Случалось это, когда в отсутствие Кати Фомка забегал к Олефирам, и Олефириха наливала ему маленький стаканчик мутноватого самогона.
   Тогда, придя домой, Фомка требовал копченого праздничного сала и сливок, а если Бабушка не давала, начиналась ее мука.
   Фомка зажигал керосиновую лампу на весь фитиль, почти до копоти, велел Бабушке строгим голосом сесть напротив него за стол, чтоб руки на столе, и строго приказывал:
   – Выдайте ваши явки, Федора Степановна! Расскажите о вашем сотрудничестве с оккупантами. А что вы будете делать, когда здесь появится ваш любимчик Вилли, кстати, его фамилия Брандт и он большая шишка в Федеративной, подчеркиваю в Федеративной, а не в Демократической Республике Германии, так вот – войдет во двор ваш Вилли, что называл вас «мутер», как вы изволили признаться в одной беседе, а вы вкусно кормили и обстирывали его – офицера СС.
   – Та ни! Он не был СС, – тихо и испуганно, как ночью курица в сенях, вскрикивала Бабушка.
   – Неважно! Кормили и обстирывали. И теперь этот ваш Вилли войдет во двор, поклонится вам и скажет…
   – Та чего он войдет, Фомочка! – вдруг смелела Бабушка.
   – Войдет во двор, – возвышал голос Фомка, – поклонится вам в ноги и скажет: «Здравствуйте, Федора Степановна! Спасибо, что были мне как родная мать, я никогда не забуду вашей доброты и заботы».
   – Да что ты говоришь, Фомочка! Яка я ему маты? – растерянно лепетала Бабушка.
   – …а рядом «сопровождающие лица» и начальство из Киева, из Полтавы, и как выглядит при всем при этом ваша дочь – член партии Екатерина Яковлевна Галаган… Кстати, что это за фамилия? Не из тех ли Галаганов – эксплуататоров и землевладельцев? Ламсдорф-Галаганов, между прочим. Может, отсюда такая любовь к немцам?
   – Та яка любовь! Вин же молодой был, дытына еще, совсем дытына той офицер… Я пойду, Фомочка? Мне корову встречать треба, а ты покушай сметанки, покушай…
   Иногда Фомка говорил так: «Хочу яйки и млеко!»
   – Так ты уж ел.
   – Немцам было не жалко, а внуку жалко?!
   В такие минуты Бабушка боялась Фомку и разговаривала умильно.
 
   Москвичи приехали на второе лето после возвращения Кати, и жизнь волшебно изменилась. А началось это так.
   Однажды Катя и Фомка встали непривычно рано и отправились на станцию к Бахмачскому.
   Букет конечно же потрусил рядом. Фомка был зол из-за раннего пробуждения и все время противным голосом повторял новое слово «нахлебники».
   И вот то утро запомнилось на всю жизнь. Прекрасное утро. Даже для прекрасной поры полета зеленых жуков – чудное, и только лишь потом понял, что утро это было знаком, предчувствием большой любви.
   Они вышли из вагона совсем другие, но он сразу узнал их и вспомнил имена. Вон та, самая старшая, высокая с длинными косами – Ганна, худенькая чернявая – Гуля, губастая с пышными волосами – ее сестра Тамара и самая прекрасная – с чудными лучистыми глазами, та самая, что на толстеньких ножках с перевязками жира ковыляла по одеялу, теперь стала настоящей красавицей. Вроде той шоколадной, что стояла на крыльце. Задние ноги длинные, прямые, с тонкими щиколотками. Передние лапки тоже с тонкими запястьями, лобик выпуклый, шейка длинная, правда, ушки, к сожалению, не висят красиво по бокам мордочки, а прилеплены двумя варениками, но это тоже неплохо смотрелось.
   Звали ее Леся.
   Уже к вечеру разобрался: строгая Ганна была старшей сестрой Леси, добрая Гуля и вредная Тамара тоже были сестрами друг другу и, в свою очередь, не родными, но все же сестрами Ганне, Лесе, Фомке и отсутствующему Илько. В общем, все были братьями и сестрами разной степени близости. Общей была Бабушка.
   И характерами отличались сильно. Ганна была властной и любила командовать Лесей. Один раз даже стегала сестру ивовым прутом, но тут он так впился ей в лодыжку, что она, завопив, бросила прут и побежала в дом. Там она орала и повторяла: «Габони! Габони!»
   Да! Он опять получил новое имя: дети назвали его Габони. Произошло это после того, как в клубе показывали несколько раз кино под названием «Тарзан». В этом кино бегали маленькие кривоногие люди по прозвищу Габони, имя дала Ганна, что было бестактно: указать на маленький рост и кривые ноги.
   В селе его переиначили в Гапона, так что Габони было «летним» именем.
   Девочки, Гуля и Тамара, были близки друг другу, хотя казались совсем разными людьми. Гуля – задумчивая, тихая. Жила в придуманном мире, который она вычитала в книгах. Она читала с утра и до сумерек, пока Ганна не отнимала у нее книгу.
   Тамара, наоборот, была очень деятельной и живой.
   Она немного завидовала Лесе. Ей хотелось первенства, но на первенство претендовала и Леся, и ей это удавалось лучше. Мальчишки подчинялись охотнее. О, Габони умел отличать зависть по запаху сразу, так же как опасность и жадность.
   Да, мальчишки! Они появились сразу же. Чуть ли не на следующий день уже сидели в сумерках на стволе огромного явора, что лежал вдоль стены хаты под выходящими на улицу окнами маленькой комнаты.
   Сколько историй было рассказано про Москву, сколько книг пересказано на этом яворе! Играли и в модные московские игры «Ручеек» и «Штандер», а самой сладостной была игра в «Садовника», но это уже когда наступали сумерки и в палисаднике ярко желтели тигровые лилии и падалица абрикосов, лежащих на черной земле.
   Любимое дерево Вилли, уходя, он обнял его.
   «Я садовником родился…» – они повторяли эти слова по многу-многу раз какими-то особыми голосами.
   Звезды падали и падали, пахли метиола и резеда, глаза слипались, а он не мог заставить себя уйти и лечь в сенях на рядне.
   Не было сил оторваться от этих теплых, пахнущих солнцем и рекой ног, от этого чуть хрипловатого голоса… И, кроме того, существовала легенда, придуманная мальчишками, будто какие-то неведомые хлопцы то ли из Кута, то ли из Сенчи собираются прийти на их тихую Застанцию и учинить здесь какое-то хулиганство.
   В общем, мальчишкам нужен был предлог торчать возле хаты в любое время суток.
   А дни… Дни тоже были прекрасны. Медовый запах душицы на топких берегах маленького болотца, носящего непонятное название Билля Нова, – там они отсиживались в самую жару, играя в подкидного, или камышовые заросли Сулы, раздвигающиеся с тихим посвистом перед лодкой. Габони немного нервничал, сидя на носу, не был уверен, сумеет ли доплыть до тверди в случае чего, девчонки опасно кренили лодку, дотягиваясь до нежно-сливочных водяных лилий. Лилии вытаскивались с трудом, у них до дна тянулся длинный крепко приросший стебель. Лодка почти зачерпывала бортом воду и, когда стебель поддавался усилию, тотчас резко отваливала, кренясь на другой борт. Тяжелое испытание, но даже оно не отбивало охоты увязываться за компанией.
   Или блеск воды, визги и брызги на Гребле…
 
   Если бы девочки читали вслух Гоголя, то Габони узнал бы все это роскошество украинского лета, но Ганна и Гуля читали толстую книгу под названием «Война и мир», и когда по велению Бабушки оставались дома, то затевали игру под тем же названием. Девчонки были мастерицы придумывать всякие игры, и наблюдать за их играми было безумно интересно. Играл с ними и Фомка, хотя и презирал их немного, как старший.
   Но самой главной и многознающей была, конечно, Ганна. Она всеми и командовала.
 
   «Война и мир» заключалась в том, что девочки сидели в горнице, вышивали и разговаривали неестественными голосами, называя друг друга новыми именами.
   Ганна становилась Наташей, Тамара – Эллен, Гуля – Мари, а Леся – Соней, что ужасно Лесе не нравилось, Габони это чувствовал сильно.
   Они вышивали и говорили про какого-то князя Андрея, который должен вернуться с фронта.
   Эти слова были хорошо знакомы Габони. Год и два года назад их часто повторяли и Бабушка, и Катя, и люди в селе.
   Были знакомы и те, кто вернулся с фронта.
   Вечно пьяные, они ползали на гремящих тележках на базаре под ногами, отталкиваясь от земли колодками, похожими на сапожные щетки.
   С собаками у них были сложные отношения. Например, Мальчик не любил их и старался сделать кому-нибудь из них мелкую пакость: подкинуть под тележку большую добела обгрызенную кость, чтоб тележка перевернулась, или мимоходом клацнуть зубами возле их грязных рож.
   Они все – и собаки, и вернувшиеся — обитали на одном уровне, и у них там шла своя жизнь.
   Габони жалел вернувшихся, но старался держаться от них подальше: не выносил запаха сивухи.
   Старый Жук, наоборот, самогонку любил и даже иногда выпивал с вернувшимися, они гоготали, наливая ему на дно треснутой макитры.
   Жук немного лакал, потом, подволакивая задние ноги, уходил в тень и там засыпал с храпом.
   Габони старался в таком случае находиться где-нибудь поблизости, чтобы Жука случаем не побили или не сделали с ним чего-нибудь гадкого.
 
   И вот один раз девочки сидели и разговаривали протяжно неестественными голосами, изображая «Войну и мир». Для него роли не было, один раз Тамара попробовала его таскать на руках, называя Бижу, но ей это быстро надоело, и его вернули на место – в сени. Там он обычно и сидел, наблюдая за происходящим и во дворе, и в горнице.
   И один раз мимо него прополз на заднице Фомка, отталкиваясь сапожными щетками, совсем как те, на рынке.
   В горнице возмутились: «Ты что! Сошел с ума? Разве так вернулся с фронта князь Андрей?»
   Леся хохотала: «Ой! Не могу!»
   – Дуры! Откуда я знаю, как он вернулся?! Может, ему ноги оторвало.
   – Вот что значит нелюбовь к чтению, – назидательно сказала Ганна.
   Фомка вообще часто портил им игру. Другой раз, изображая какого-то Печорина, он заявился со своим любимчиком, котенком Зайцем на руках. Это тоже не годилось, и Зайца было велено отпустить.
   Заяц обрадовался и побежал заниматься своим любимым делом: целыми днями он сидел сгорбившись и сосал свою крошечную пиписку. Такая гедота!
   Но Фомка не сердился на него, называл ласково Онанистик, хотя Бабушка каждый раз, проходя мимо Зайчика, плевалась в сторону, а девчонки старались не смотреть.
   Габони с ним не общался подчеркнуто: публичность и бесстыдство разврата вызывали отвращение.
   Что-то делали с пиписками и мальчишки из компании Фомки, но они это делали в зарослях осоки на берегу Сулы.
   Вообще Фомка редко бывал дома. Целыми днями вместе с мальчишками он пропадал на маленьком песчаном пляже в камышах.
   Там они с гиканьем прыгали в воду с мостков, курили и иногда выпивали.
   Фомка рано полюбил выпивать, и у Габони было предчувствие, что это погубит его веселый смешливый нрав, его юмор и, в конце концов, его жизнь.
   Пока не было москвичей, Габони увязывался за ним, но это было неинтересно, не то что с приезжими; те всегда придумывали какую-нибудь игру, и иногда и Габони находилось в этой игре место.
   Обычно место придумывала Леся, и это заставляло сердце замирать от сладостной мысли, что и она хочет быть рядом с ним.
   Например, в жуткой многодневной игре в партизаны она сразу сказала, что Габони всегда будет на ее стороне.
   – Это почему еще… – начала, как всегда, Тамара, но Леся ответила очень достойно.
   – По кочану, – сказала она и добавила: – По кислой капусте.
   Правильно отрезала: не объяснять же всем подряд, что у них особые отношения.
   Он любил Лесю. А еще ее любили почти все мальчишки с улицы Застанция и даже один, приходивший из Кута.
   Тамара была тоже красивая – с толстыми косами и большими губами, но любил ее преданно только Митя Левадний – хозяин Мальчика, мечтавший стать моряком.
   Особенно сильно – ах, как чувствовал это Габони – любил Лесю Сережа, который жил у ставка в землянке. Жил с младшим братом, а отца и матери у них не было.
   Вообще с отцами была какая-то неясность. Почти ни у кого не было отцов: у Коли из Кута – не было, у Фомки с Ильком – не было, только у Леваднего был да у Леси с Ганной, но потом и у них не стало.
   Когда девочки приехали на второе лето и он с Фомкой золотистым утром пошел встречать бахмачский поезд, Габони сразу понял, что у Леси и Ганы теперь тоже нет отца.
   Что-то трудно объяснимое присутствовало в детях, у которых не было отцов. В этом необъяснимом были и тайная печаль, и униженность, и страх, и беззащитность, и некоторая развязность.
   Девочки храбрились, рассказывали что-то веселое, пока Фомка, тащивший их легкий чемодан, не остановился и не спросил:
   – А сколько Тарасу Андреевичу дали?
   Девчонки замолчали, потом Ганна ответила коротко: «Десять».
   – Никому здесь не говорите.
   – Конечно. Мы понимаем.
   И самым ужасным было то чувство, которое ощутил Габони в Фомке: Фомка был доволен, что у них теперь тоже нет отца!
 
   Но, несмотря на то, что теперь у Леси и Ганны тоже не было отца (он исчез загадочно, как все отцы, потому что о нем больше никогда не вспоминали), так вот, несмотря на это, снова праздником потекло лето. Дома девчонки только завтракали и ужинали, а так – все время на улице.
   Обязанностей было мало. Одну очень любили – пасти «в очередь» стадо улицы Застанция.
   С вечера Бабушка готовила холщовую торбу со всякими яствами: большими ржаными пирогами с вишней, нежным бруском сала, бутылкой молока, двумя бутылками восхитительного «ситро» и даже круглыми конфетами с начинкой из патоки в газетном кулечке.
   Вообще-то пас Габони, он бдительно следил за дисциплиной коров, покусывая их за ноги, чтоб не разбредались, пока вся компания (мальчишки конечно же увязывались тоже) играла в подкидного дурака.
   Они, конечно, были беспечны и иногда могли пропустить самое главное – довольно отвратительную сцену, когда бык взбирался на одну из коров, а в их обязанности входило доложить вечером об этом факте хозяевам коровы.
   Но они только сначала испытывали интерес к событиям подобного рода. А потом просто не обращали внимания, и если бы не Сережа со ставка, не избежать больших скандалов. Сережа, понимая, как важно покрытие для хозяев, следил и сообщал вечером. А хозяева записывали.
 
   Но самой противной обязанностью был сбор смородины.
   Этой смородины, посаженной вдоль дорожки, ведущей в сад, росло несметное множество, и собирать ее на солнцепеке было истинной казнью.
   Мальчики не помогали. Их самих запрягали в этот рабский труд.
   Сестрицам выдавали скамеечки и тазики, и они, сидя у кустов, обрывали черные ягоды. Но тазики наполнялись слишком медленно, а жара не спадала почти до самого вечера, и Бабушка была непреклонна и требовала работы почти до сумерек. Смородина могла начать осыпаться, а ей она нужна была для того, чтобы насыпать ее в большие бутыли, нацепить на горлышки соски, поставить эти бутыли на подоконники и все время наблюдать за ними. Это была ее любимая игра – каждый день подходить, колдовать над бутылями и разглядывать их.
   Габони очень переживал: он ничем не мог помочь Лесе.
   И вот однажды, когда жизнь уже казалась невыносимой, неожиданно пришла не то чтобы свобода, но возможность устроить перерыв и сбегать на реку.
   А произошло это вот как. Один раз Гуля сказала Ганне: «Сестра, передай мне тазик». Казалось бы, ничего особенного, но рядом была Бабушка, она напряглась и насторожилась.
   Дело в том, что, будучи необычайно набожной, она ну просто, можно сказать, ненавидела соседей Овчаренок.
   За что ненавидела – непонятно. Те жили тихо, не пили, не скандалили, правда, в храм не ходили, а по воскресеньям пели в хате вместе с гостями. Гости называли друг друга «брат» и «сестра».
   Бабушка шипела: «Штундисты!»
   И вот Ганна сказала так Гуле: «Сестра, передай мне тазик», а та, покосившись на Бабушку, ответила нежно и протяжно: «Возьми, сестра». И так они стали переговариваться, без конца передавая друг другу тазик, и Леся с Тамарой стали так переговариваться, и Фомка тоже стал называть девочек не по имени, а «сестра».
   Габони просто кожей чувствовал, как нарастал гнев Бабушки, он просто кипел внутри нее, не находя выхода. Она терпела, терпела, потом крикнула: «А ну геть, витциля!»
   А им только того и нужно было; они как сумасшедшие понеслись к реке и там орали от радости и валялись, корчась от хохота, на песке.
   И все-таки они не стали злоупотреблять и до пополудни честно трудились над кустами. Только потом начинали мяукать: «брат, сестра…», и Бабушка от невыносимости прогоняла их.
   Но сбор смородины был ничто по сравнению со сбором колосков на уже скошенном колхозном поле.
   Катя была против этих опасных мероприятий, кричала на Бабушку, повторяя слово «статья» и «я председатель сельсовета», но Бабушка делала вид, что не замечает, как они собираются «по колоски».
   Колоски собирали для Сережи и его братика, и была в этой затее какая-то опасная тайна. Валяющиеся на земле колоски почему-то нельзя было собирать, и как только в поле зрения появлялась бричка председателя колхоза или бригадира, а еще хуже – верховой, нужно было бросать торбу, набитую колосками, и бежать.
   Такое случалось редко, и все же Габони бдительно следил за дорогой. Но однажды наскочили верховые, догнали самого высокого и худого Сережу и очень сильно исхлестали его плетками.
   Бабушка выхаживала его несколько дней, носила в их землянку возле ставка еду или посылала кого-нибудь, а вечером обязательно приходила сама и чем-то мазала длинные красные рубцы.
   Она вообще любила Сережу, и Лесе однажды досталось из-за него.
   Бабушка всегда сажала Сережу с братом вечерять, и как-то все побежали в кино, а Леся замешкалась, и Сережа, конечно, тоже возле нее. А Габони это кино вообще даром было не нужно, он ждал Лесю, чтобы проводить.
   Леся покрутилась возле зеркала и – на двор. Бабушка за ней: «А вечерять?»
   – Ну баб, нам некогда, – заныла Леся. – Мы в кино опаздываем!
   – Успеете. Хлопчики, идите сидайте за стол!
   И, когда мальчики ушли в хату, хлестнула Лесю хворостиной по ногам.
   – Дурка!
 
   Какие мелочи помнятся! Какие давние времена!
 
   Девчонки бывали иногда без трусов. И тут надо было ловить момент. Кое-что можно было увидеть, если повалиться на спину. Девчонки, думая, что он играет, садились около него на корточки и трепали его по животу, а он в это время разглядывал их пахнущие чем-то прекрасным письки в золотистом пушке.
 
   Много чего происходило за лето.
   Мальчики разгрузили на станции платформу с суперфосфатом и на заработанные деньги вечером устроили девочкам угощение – купили в станционном буфете «ситро» и пирожки с печенью.
   А через несколько дней у них на ногах образовались от суперфосфата жуткие язвы. Первый заметил язвы Габони и начал их лизать – лечить. Правда, Митьке Леваднему не стал лизать: у него есть свой пес для этого – Мальчик, но Мальчик не лизал, сказал, что противно. А Габони было не противно.
 
   Печаль потихоньку подступала после Яблочного Спаса, потому что близился день ее отъезда.
 
   Когда же все кончилось? В то последнее ужасное лето. Когда вернулся Илько. А за ним Дядя Ваня.
   Но вернулся он не Дядей Ваней, а Иваном. Он тогда еще размышлял, отчего люди так сильно меняются. У них, собак, никто не менялся до самой старости; ослабевали, дряхлели, но характер оставался прежним.
   Например, Мальчик. Он всегда был шкодливым и, по сути, недобрым к людям.
   Однажды он устроил пожар. Тамара сдуру разожгла маленький костер около скирды сена, что-то там вроде варила. Край скирды уже занимался, но Мальчик, вместо того чтобы позвать кого-нибудь из взрослых – Бабушку или Ганну, ну Фомку в крайнем случае, позвал Лесю, а в скирде была нора, которую вырыли девочки, это была пещера для игры.
   Как уж этот мерзавец заманил Лесю в пещеру, неизвестно, но скирду потушили с помощью ненавистных штундистов – соседей Гусарей и Овчаренко, и мало того, что Леся чуть не сгорела, ее еще и выпороли розгами: хитрая Тамара сумела все свалить на нее.
   Леся долго плакала в дальнем углу сада под калиной, и он слизывал ее слезы.
   Мальчику тогда здорово досталось. Даром что он был меньше лохматого пса, но драться умел, так вцепился ему в морду, что чуть не порвал глаз, да и порвал немного веко, честно говоря.
   Они не общались после этого долго, и Мальчик вылаивал из-за забора, что он презирает его за любовь к зассанке: «Беги, беги выслуживайся, урод!»
   Габони не отвечал, а потом, когда москвичи уехали, они помирились.
 
   Но печаль все-таки потихоньку подступала после Яблочного Спаса, хотя впереди еще был любимый им праздник – мазали хату.
   А на Спас он провожал Бабушку в храм. Она шла торжественная, нарядная, в белоснежной хусточке с белым узелком в руках, а в узелке – яблоки.
   У храма собиралось много собак со всех концов округи: из Кута, из Сталинской, где в храме был склад Заготзерна; один приходил даже из Бабушкиной родины – из Бодаквы.
   Обменивались новостями, полушутливо грызлись, старшие расспрашивали малолеток, откуда пришли да у кого во дворе обитают.
   Да, мазали хату… Обычно в конце лета. Помочь приходили друзья, весь день кипела работа, а вечером садились во дворе за длинный стол, организованный из досок, и почти до рассвета пили, ели, пели.
   Хата светилась под луной белой крейдой, стекла окошек поблескивали слюдяно, тихо шумели под слабым ночным ветерком листья груши и старого ореха, росших у колодца, а песням, казалось, не было конца.
   Пели и веселые «Ой, дивчина шумыть гай» и грустные «Стоит гора высокая», но самую грустную всегда пела Катя, песня называлась «Потеряла я свою кубанку», мотив был до того жалостливый, что хотелось скулить и подвывать. Он один раз попробовал и получил под столом пинка.
   Но пинки – ерунда по сравнению с добычей, которая перепадала под столом. К середине ночи напивались так, что иногда даже кусок курицы роняли на землю, и тут только успевай перехватить, потому что Мальчик тоже внаглую пробирался под стол.
   Что еще…
   Уже перед самым отъездом затевали такую игру: вырезали внутренности тыквы, изнутри же прорезали «глаза и рот», вставляли свечу и прятались с этими тыквами в бурьяне Выемки.
   Девчата, возвращающиеся через Выемку с гулянья у вечернего поезда, визжали и шарахались.
   Один раз затеяли и вовсе что-то несуразное. Насмотрелись в кино – и несколько дней одни прятались, другие искали. Называлось «немцы и партизаны».
   Знали бы они, как на самом деле это все выглядело. А оказывается, знали, в кино видели.
   Те, что были «партизанами», здорово прятались, «немцы» под руководством Фомки искали их два дня и не догадывались, что те вырыли себе землянку за садом на кукурузном поле и там дулись в карты до сумерек. В сумерках все собирались возле кино.
   Он тоже пробирался в землянку, потому что Леся показала ему, где они ховаются, он, конечно, и без нее нашел бы в два счета по нижнему запаху, но то, что она показала, было приятно. Больше, чем приятно, – сделало счастливым.
   Он сидел в землянке тихонько, не лаял, не скулил, даже писать не просился лаем, а просто садился с печальным видом возле ведущих наверх земляных ступенек, покрытых досками. Землянку очень ловко соорудил Сережа, но ведь они с братом тоже обитали в землянке.
   Все это закончилось очень плохо, и могло закончиться еще хуже. Если бы не вмешался он, Габони.
   Гуля закончила читать какую-то книгу и решила пойти в дом за новой, она без книг не могла жить.
   Ганна запрещала, но Гуля сказала, что в такую жару «немцы» наверняка ушли купаться. Жара действительно была как в печи, а в землянке было хорошо – прохладно.
   В общем, Гуля пошла, а оказалось, что Фомка устроил возле дома засаду, на случай если кто прибежит подкормиться, вот и взяли Гулю в плен.
   Когда в землянке поняли, что с Гулей что-то приключилось, Леся сказала: «Габончик, иди посмотри, где она».
   Гуля стояла под грушей в окружении «немцев», и Фомка что-то говорил очень строго, повторяя понятное слово «наказать», как если бы Гулю уличили в погоне за курицей.
   Гуля стояла, гордо подняв голову, и молчала. И тут он увидел, что с ветки груши свисает петля. Значит, они решили сделать с Гулей то же, что комендант сделал с теми в белых рубахах. Но те вовсе не задирали головы, а, наоборот, стояли будто со сломанными шеями. Это он запомнил очень хорошо.
   От Фомки, как всегда, исходил запах запрещенных действий, а вот от других – страх. И вот этот запах страха очень не понравился Габони.