Орлова Тамара. Ловушка для ящериц

   Мина завернула рукав белой полотняной рубашки и показала едва заметный подковообразный шрам. Олимпия осторожно погладила тонкий, словно изогнутая ниточка, след и сказала:
   - Знаешь... а у меня не было дорогих игрушек.
   Не зная, что ответить, Мина вышла за льдом, чтобы остудить согревшийся за время рассказа лимонад, а когда вернулась, на ее месте на диване сидел доктор и что-то Липе нашептывал. На самом деле секретничали они о собаке, поскольку Мина была против, чтобы ее приручать, понимая, что Олимпия с собой щенка не заберет, а им, привыкнув, будет трудно его оставить. Липа понимала это не хуже нее, но все равно поступала по-своему, и вообще временами вела себя слишком шумно, сумасбродно. Доктор даже намекнул на "серьезный неврозик", но Марк отшутился, сказав, что она просто не знает, кого из них двоих предпочесть.
   Теперь она шла между двумя мужчинами, взяв их под руки и слегка повиснув, молчаливая, с трудом передвигая ноги, что было особенно заметно Мине с Марком, которые потихоньку отставали. Они не торопились догонять компанию, Марк, чего давно уже не делал, держал Мину тесно за талию, и она наконец решилась спросить его, когда заметила темную толпу людей, двигавшихся навстречу, в сторону отвесных скал. Поравнявшись с ними, она рассмотрела лица лучше и дернула мужа: шесть или семь похожих, как родственники, с очень смуглой кожей мужчин, негромко переговариваясь, прошли мимо, один из них, в середине, нес, прижав к груди, ослепительно белого ребенка. Мина крепче сжала ладонь Марка, так, что самой стало больно от обручального кольца, а один из мужчин ответил ярко-синим, пронзительным, как удар ножа, взглядом.
   - Они украли его, - прошептала Мина через минуту, когда перед ними снова замаячили спины друзей. - Невозможно, чтобы у них родился ТАКОЙ ребенок. И, ты заметил, одни мужчины, ночью. Скорей всего они его продадут, надо узнать у доктора.
   16
   Мина сильно, всем телом потянулась, с наслаждением чувствуя, как послушно встают на место размягченные жарой суставы и гибким рядом выпрямляются позвонки; перевернулась навзничь, поперек пестрого покрывала. Она молода, она непозволительно для своих лет молода, и Марк наверняка заметил это по легкости, с какой она теперь носит свое полное тело, по туманной прозрачности платьев, по наивности некоторых движений. Конечно, они женаты достаточно долго и он никогда не ревновал, но такой он ее еще не видел. Мина мельком, вытесняя из-под покрывала острый угол книги вбок, в сторону, взглянула на море - солнце заслонилось раздерганной, словно грязный овечий бок, тучей и море катило мертвенно-бледные турмалиновые волны. Марка с Олимпией она не заметила.
   Теперь лежать стало совсем комфортно, даже неуловимое насекомое перестало ползать по ноге, замерло, испуганное надвинувшимся облаком, и самое время в прохладе подремать, помечтать под тишайший, скромнее самого мелкого речного прибоя, плеск и монотонные детские голоса. Странно, что пиратские корабли смогли незамеченными подобраться к укрепленному берегу, здесь такая акустика, что она за скалой, на другом конце пляжа, отчетливо различает некоторые имена, родительские окрики, смех и иногда плач, похожий на визг от щекотки. Ей трудно разобрать: намокая, лица детей скукоживаются.
   Они не пошли в лагуну, а остановились на полпути, за скалой на камнях, хотя здесь и не слишком удобно спускаться к морю, потому что за ночь никто из них как следует не отдохнул. В три часа утра Мина проснулась от резкого движения Марка, когда он приподнялся на постели, чтобы зажечь лампу, потому как в ногах у кровати кто-то стоял, покачиваясь. Окна они никогда не закрывали, городок для отдыхающих считался местом абсолютно безопасным, что при свете лампы немедленно и подтвердилось - растрепанная, в одной ночной сорочке перед ними стояла Олимпия, обняв подушку и наполовину выскользнувшее из рук на пол одеяло. Мина сделала вид, что ей это померещилось, и, спасаясь от яркого света, перевернулась на другой бок. Однако явление заговорило громким шепотом:
   - Он такой огромный, у него целая свита и огромные, как у лося, рога, и все они устремились к моей кровати, а дверь на улицу, вы же знаете, заперта...
   Несмотря на недовольное шевеление Мины под одеялом, Липин голос возвысился до нормального:
   - Он был как король, и поступь такая громкая, и скрежет чешуи под обоями, а придворные, он им велел, стали забираться ко мне на постель, на руки, шевелить волосы...
   Олимпия подвывала почти в полный голос, и вот почему: она хотела, оказывается, остаться с ними в одной комнате, только не на полу, там они к ней легко подберутся, и требовалось Минино разрешение, иначе наутро Марку не сдобровать. Мина села на постели. Как это нелепо: взрослая, с длинными руками и большими ступнями женщина до дрожи, до сумасшествия боится насекомых, которые даже не ядовиты.
   Мина накинула халат и прошла в гостиную, взяла из вазы грушу, надкусила: вот видишь, здесь никаких насекомых нет, ты можешь лечь на диване, а дверь в твою комнату мы закроем. "Можно, я не буду выключать свет?" Мина ответила согласием уже из спальни. Когда с улицы, где он курил, вернулся Марк, Липа попросила оставить открытой дверь к ним в комнату. Слушая, как она ворочается, устраиваясь на диване, и вздыхает, Мина прильнула к мужу и прошептала на ухо: "Теперь-то ее с чистой совестью можно переселить в гостиницу куда-нибудь на пятый этаж, подальше от мокрой зелени и земляных дорожек..."
   - Я не знаю, какое ты любишь мороженое, и купила сливочное. Но если хочешь, возьми мое, ананасовое.
   Судя по всему, Липа доплыла до мальчишки-мороженщика, который в потрепанной ливрее со сверкающими на солнце галунами и аксельбантами, надетой прямо на голое тело, торговал на городской набережной, а обратно вернулась посуху. В одной руке она держала запечатанную трубочку сливочного мороженого, а в другой - развернутую до половины и на треть облизанную ананасового. Мина потянулась за сливочным.
   - Хочешь попробовать мое? - Олимпия предлагала лизнуть светло-желтую, принявший форму конуса трубочку, утирая кончик носа и губы салфеткой. Знаешь, очень странного мальчика повстречала на набережной. Впечатление такое, будто только что из воды: волосы влажные и бикини, ты даже представить не можешь, насколько бикини! Я такого на мужчинах раньше не видела, правда, он юный совсем, стройный и без этих ужасных волос... Но фигура: попка, ноги! Некоторые женщины прямо столбенели на месте и покрывались солью, я, кстати, тоже. Сама не знаю, через сколько опомнилась, сделала вид, что жду кого-то. А он не обращает внимания, болтает с продавцом устриц, знаешь, такой неопрятный старик, даже краем глаза ни на кого не взглянет! И что странно: вроде полдень, жара, а он в белоснежной рубашке с распущенными манжетами, черных лаковых туфлях и, клянусь тебе, шелковых горчичных носках!.. Может, он голубой?
   Нет!!!
   Олимпия за рассказом тем не менее быстро съела свое мороженое и пошла мыть руки к морю. Растаявшую Минину трубочку - никакая она не сливочная просто замороженная вода, долизывал щенок. Мина лежала, как ящерица, не шевелясь, и, только когда Липа встала, повернувшись спиной, неслышно выпустила воздух, чувствуя, как румянец пятнами проступает сквозь загар и горят уши. Да, мальчик ни на кого не желал смотреть, но, когда они решили с Марком сделать это, они об этом не задумывались. Позже Марк предложил дать ему денег и поговорить по-мужски, рассказать, что у европейцев такой новый обычай и женщины нарочно вынашивают чужих детей. На полученные деньги он купит небольшую квартиру в городе или получит образование. Мина тогда пристально посмотрела на Марка: да, он знает, что мальчик может раньше проболтаться, это немного опасно. Нет, возразила она, все должно случиться сразу и по-настоящему. Они решили, что на несколько дней (она ему позвонит) Марк с побережья уедет, и назначили послезавтра.
   Накануне отъезда Марк помыл жену в просторной, залитой солнцем и птичьим щебетом ванной, тщательно, с любовью оглаживая мыльной рукавицей нежные, трепетные места на груди, изнанку полных колен, родинку в основании бедра. Вначале она, как обычно, дурачилась, сдувала ему на волосы пену, жаловалась, что мыло попадает в глаза, но постепенно подчинилась строгим, размеренным движениям мужа и стояла прямо, серьезными глазами глядя в окно, в колышимый беспокойными воробьями кустарник. Она почти что жалела, что не согласилась на подкуп, - такой беспомощной и неумелой чувствовала себя теперь, перед отъездом Марка.
   А когда Марк рано, на рассвете, уехал, Мина решила, что какое-то время побудет одна, а потом позовет обратно мужа. Бог с ним, с ребенком, она даже не знает, как к этому юноше подступиться и не выглядеть глупо, к тому же у нее не так много женского опыта, чтобы обольстить неприступного красавца. Разумеется, был и в ее жизни период, когда любовные признания взрывались праздничным фейверком, объяснения, тягостные от страсти, кружили голову наподобие шампанского, на бумажных тарелочках наперебой предлагали эклеры и безе - от сливочного крема полнеют руки и грудь, однако длился этот период недолго. Приезжал на каникулы брат Антон, и сердце, отбивая барабанную дробь, соскальзывало в пятки, руки дрожали так, что выпадала ракетка для бадминтона, и такой же беспомощной и неумелой чувствовала она себя теперь, после отъезда мужа. Итак, решено: послезавтра она Марку позвонит, а эти два дня проведет как обычно, ни о чем не заботясь.
   Именно как обычно Мина после пляжа пошла не домой, а в парк дочитывать испанскую книжку, на каждом неправильном глаголе кладя в рот спелую виноградину, янтарно-желтую, а не винно-красную, какие ела теперь Липа, смахивая капельки пресной росы в песок. В парке Мина села на лавочку, подогнув под себя ногу, одной рукой придерживая страницу и непослушный глагол, другой отщипывая от кисти винограда. При одном воспоминании об этом ветрено-солнечном, облачном дне у нее жгуче, до боли краснеют уши и красными, как от горчичника, пятнами покрывается грудь.
   17
   - Не говори глупостей, она не затем ходит в аптеку, чтобы отравить тебя.
   Просто у нее слабый желудок и перемена климата...
   - Значит, ты с нею заодно, вы всегда теперь вместе, ты, она и доктор, и не обращаете на меня внимания!
   - Но ты же сама предпочитаешь проводить время лежа. - Марк, закончив плавное утреннее бритье, сполоснул помазок из серебряного набора, который она ему подарила одним сентябрьским утром три года назад, и насухо вытерся полотенцем. Мина подозревала, что он отлично понимает, откуда берется ее раздражение, только нарочно не хочет ничего обсуждать; иногда ей становилось страшно. Может быть, в тот день, когда она, вытащив из сумки гроздь желто-белого винограда, раскрыла испанский словарик на букве S, решив про себя, что незачем даже пытаться, Марк точно так же решил, что жертва чересчур велика. Но телефонистка слишком долго не давала линию, трижды старая хозяйка, рассаживавшая клубничные кусты, перепутавшиеся усами, слышала раздраженные звонки и не успевала подойти, а шелковолосая внучка, зажав коленями щенка, вытаскивала из свалявшейся собачьей шерсти репейник и боялась, что пес убежит. Когда же вечером Мина вернулась домой, было уже поздно. Теперь ей все больше и больше казалось, что муж действительно передумал, давно или недавно, неважно, им лучше было бы выкрасть, как те люди, ребенка с пляжа и усыновить.
   Иногда она, выспавшись в сиесту, бодрствовала ночью, слушая, как ветер треплет штору, как вздрагивают во сне куры, рассматривала близко, пристально лицо мужа - кривую ухмылку, тянущую губы вниз, подрагивающие ресницы и бегающие под ними зрачки. Ей становилось жутко, и она часами не шевелилась, боясь усмиренный сном ужас разбудить: вдруг очнувшийся Марк не выдержит, закричит, навалится на живот и выдавит младенца. Поэтому она и спала так много днем, когда мужа рядом не было.
   - Марк, милый, не сердись, но я совершенно не могу уснуть, когда за дверью кто-то сопит и ворочается, оттого и говорю глупости. Однако лекарства ты все-таки покажешь доктору.
   Они спорили тихо, приглушенно, в восклицательных местах не повышая интонацию, а, наоборот, переходя на шепот. Уже прошло много дней, однако Липа ни в какой отель не переехала; спала она в гостиной, долго и крепко.
   Марк, помогавший Мине искать карманный словарик, который она вроде бы оставила на диване, где теперь в ожидании волшебного поцелуя негромко посапывала Олимпия, несколько раз задевал выдвинутый из-под стола тяжелый стул. Из вороха набросанных на него вещей выскользнуло купленное недавно, но уже сильно помятое платье и кое-что из Липиного нижнего белья. Мина с грохотом задвинула стул на место, под бахромчатую скатерть - упал и, дребезжа, покатился по мельхиоровому подносу стеклянный стаканчик. От шума Липа не проснулась, только кротко, глубоко вздохнула и повернулась к ним спиной.
   Дело в том, что накануне она пришла под утро - неряшливая, как кладбищенская кошка, в лаванде и сухих семенах. "Я смотрела на море оттуда, сверху. - Липа ткнула в сторону кладбища, на вершину, за которую зацепилось небольшое прозрачное облако. - Я видела купающегося в ручье юного пастуха, он угостил меня козьим молоком и фруктами из дикого сада..."
   Пока ее не было, Марка с Миной мучила совесть, потому как вчера вечером они ее обманули и ушли одни гулять в горы, сославшись на скорый визит доктора, а того вызвали делать искусственное дыхание заблудившейся пловчихе, и он не пришел. Так по крайней мере рассказала им ранней южной ночью хозяйская внучка, Катюша, которая легкой тенью на цыпочках откуда-то возвращалась домой. "Тетя Липа долго искала вас, потом вытерла платком глаза и ушла". Марк в благодарность погладил по голове милую девочку и незаметно, едва коснувшись губами, поцеловал в пушистый пробор. А Липа вернулась уже под утро, усталая и довольная, блаженно осев на стул, принялась рассказывать: "Море было видно до самого дна, до самого крохотного сапфира на дне..."
   И вот теперь, когда пора завтракать и идти по узкой каменистой дорожке в безлюдную, плещущую небесно-голубой водой лагуну, она спала, крепко и безмятежно. Солнце перевалило через подоконник и ударило в блестящий поднос, украсив малиновым зайчиком прозрачную вазу, округлым боком похожую на увеличительное стекло, - таким неправдоподобно большим выглядел в воде стебель голубого ириса. Олимпия прикрыла голой рукой вздрогнувшие веки, волнистые локоны рыжими змеями заелозили по подушке, и она протяжно потянулась.
   Пожалуй, они не станут ее дожидаться, она достаточно здесь освоилась. Мина на этот раз с особой осторожностью прикрыла за собой дверь на террасу, но Липа, словно почуяв, что от нее и на сегодня хотят избавиться, встала и походкой тряпичной марионетки, которую ведет не успевший опохмелиться актер, проследовала за стол. "Мне опять приснилось ужасное. Этот рогатый король лез прямо в мою постель, а я не могла к нему притронуться, потому что он, обидевшись, начал бы мстить. Но этот еще ничего - с твердым панцирем, а вот мягкие кузнечики, они так расчетливо прыгают, и пушистые тарантулы карабкались по простыням..."
   Продолжая делиться наблюдениями о чешуекрылых и членистоногих, Липа, не торопясь, доела четвертый бутерброд и в нерешительности рассматривала песочное печенье. Острые металлические блики, отраженные через прорехи виноградного навеса фруктовым ножом или вилкой, слепили глаза фотографической вспышкой. Там, наверху, над растительным укрытием зной вытравил все до одной тучи и залил густой синевой небо.
   - Надо же, еще одиннадцати часов нет, и такая жара. Ты не подашь мне минералки?
   - В холодильнике, если ты хочешь холодную, - любезно, но сквозь зубы. И добавила, предупреждая вопрос: - Сока уже нет.
   Марк так не умеет от нее отделываться: вежливо и в то же время демонстративно, и Липа его замучила всевозможными просьбами, услугами, без которых могла легко обойтись. Она постоянно цепляла его, прячась за нежными интонациями, использовала то так, то этак, приближая легкими, словно прикосновение ветерка, касаниями, невинными просьбами. Мине прежде и в голову не приходило, что мужчину можно подчинить, непрестанно напоминая о себе подобным образом, но однажды Марк, передавая Олимпии соль, просыпал немного на скатерть, та едва не расплакалась, и Мине стало бедняжку жаль. Впрочем, ненадолго. Когда гостья в шестой или восьмой раз перед обедом выпила ее сок, который себе не заказывала из ложной экономии, поскольку все равно не платила, Мина на очередную просьбу о глоточке заказала ей отдельный стакан, и официант принес для Олимпии отдельный счет. Получилось это вовсе не специально, просто Мина очень хотела пить, Марк за компанию с доктором уехал в соседний город, а пообедать они случайно зашли в дорогой ресторан.
   Мина выждала несколько минут, рассматривая переливающуюся жирным маслом картину на противоположной стене. Это был все тот же вид с Олимпа на вздымающее гуттаперчевые волны море, что и на акварелях в более дешевых заведениях, только без тонущего парусника, и, наконец, предложила Олимпии деньги. Та покачала головой, но, пересчитав содержимое кошелька, взяла в долг, пообещав вернуть через неделю.
   Они вышли на белую улицу с синими, под стать глубокому ультрамарину, тенями от пыльных шелковиц, и Липа в надежде обрести прежнее равновесие попросила Мину подержать ее сумку, пока она подкрасит губы. Жаль, что этого не видел Марк. Отяжелевшая после бокала вина, которым пришлось запивать пряную подливу к рагу, Мина раньше времени опустила руку, и содержимое сумки просыпалось на тротуар: ссохшийся мандарин, половинка гребня, ключ, который не подходил к двери, записная книжка, два письма... Очень-очень интересно, на одном конверте как будто Агатин почерк. Надо будет тетушке еще раз написать. Подвинув мыском туфли огромную перламутровую пуговицу к нагнувшейся за ключом Липе, Мина извинилась: "Это не твоя? Я так объелась, что, кажется, не дойду до дома. Пойдем куда-нибудь посидим".
   Свернув за угол ослепительно контрастирующей улицы, они оказались на точно такой же, только еще белее и еще синее, потому что ровно посередине ее рос темно-голубой кипарис, а солнце склонилось на запад. Когда они дошли, жмурясь из-под шляп в захлопнутые синими же ставнями окна, до дерева, то увидели за ним дорожный указатель и перекресток: налево дорога уходила в гору, направо - делала зигзаг, судя по верхушкам неподвижных кипарисов. Мина пожала плечами и шагнула за угол ближайшего дома, в дразнящую абрикосами тень, прислонилась к стене.
   Ее мучила жара и немного совесть. Присевшая на опрокинутое ведро Липа вопросительно запрокинула голову, отчего раскрасневшееся от ходьбы и досады лицо окрасилось в ярко-розовый, в тон облетающему гранату, цвет.
   - Здесь должен быть сквозной проход на соседнюю улицу, но надо идти через двор, а там собака. - Мина оторвалась от неровной прохладной стены. Надеюсь, она проводит сиесту в своей будке.
   Олимпия медленно, нехотя поднялась и, даже не отряхнув сзади юбку, поплелась за Миной через чужой, заваленный жестяной рухлядью двор.
   - Наверное, здесь когда-то жил лудильщик. - В подтверждение слов, подпрыгнув, покатилась старая алюминиевая кружка и зарычала во сне собака. Обе женщины ускорили шаг и через минуту стояли у калитки.
   - Надо же, - удивилась Мина, - мы с Марком столько ее искали и не нашли, а с тобой вышли случайно.
   Мина лукавила; она не была здесь с мужем, но ей хотелось сказать Олимпии что-нибудь приятное, ободряющее: такая она шла за ней послушная и грустная. Калитка с душераздирающим скрипом отворилась и тут же захлопнулась, пропустив женщин под влажную древесную тень. У Мины вдоль позвоночника побежали мелкие, как лесные муравьи, мурашки.
   - Вот видишь, здесь совсем близко от берега, правда, лавочек нет. Зато никто не хрустит гравием и не наступит случайно на волосы, если ты захочешь прилечь.
   Они устроились сразу за тамарисками, на бугорке под высокими соснами, на том самом месте, где русский князь рыдал, узнав, что его дочери осталось жить два зимних дня. Мерно, перебиваемое шумом ветра в упругих кронах, плескалось море, набегая на узенькую полоску песка. Липа облокотилась на рыжий сосновый ствол, Мина, постелив пляжное полотенце на теплые сухие иглы, легла рядом, и у нее опять появилось ощущение, что думают они об одном. Странно, но за столько лет с Марком она научилась угадывать реакции мужа, недовольство или восхищение, разные чувства, однако не мысли целиком. Значит ли это, что он прячется от нее или просто ни о чем, кроме еды, всерьез не думает? Как бы то ни было, но общая с Олимпией мысль звучала так: "Какое счастье, хотя бы не надолго остаться без мужчин".
   В подтверждение Липа села, чего никогда бы себе не позволила в мужском обществе, ссутулив плечи, подобрав юбку, вытянула далеко вперед покрывшуюся гусиной кожей ногу, на которую метил москит. Лицо расслаблено, без морщин, уголки губ глубоко вдавлены и опущены вниз, кожаным зобом соединяется с шеей подбородок. Мина протянула руку и сняла с ее блестящих рыжих кудрей сухой лист. Липа благодарно улыбнулась.
   - Я тебе не рассказывала? Я ведь вдова.
   - Соболезную. Наверное, тебе придется уехать отсюда, чтобы оформить наследство?
   - Никакого наследства. - Липа захлопала в ладоши, пытаясь поймать докучливого москита. - Я неофициальная вдова. И, знаешь, я даже рада, что он умер, а не просто бросил меня. Когда он исчез, оставив вещи, книги, наверное, считал, что так мне будет легче: то ли где-то мертв, то ли скоро вернется, - я, дурочка, решила сначала, что это игра. Ведь невозможно так сразу поверить... А когда поверила, то чуть с ума не сошла, купила таблетки, но принимать сразу не стала, решила: сперва нужно убедиться.
   Бедная, бедная Липа, что-то такое Мина подозревала. Странно, что Агата не написала про это письма, но история так незатейлива, так банальна, может, тете стало скучно, она вздохнула и, скомкав, выбросила в мусор бумагу, да. С другой стороны, не будь богатой Агаты, не было бы и у Мины красивого мужа, шумящих под порывами ветра итальянских сосен и благоухающих клумб. Чем бы она тогда отличалась от Олимпии?
   - Я была как невменяемая: ни о чем думать не могла, кроме как о возлюбленном. Могла часами сидеть у его ног и плакать от счастья. А он улыбался, смеялся надо мной, утешая поцелуями. Милый, нежный, покупал для меня игрушечных зверей. И редко, словно дарил, допускал близость, тогда становился мрачным и жадным. Я ужасно этих минут боялась и в то же время мечтала о них, я желала его всегда, каждое мгновение, каждой клеточкой и сама себе не верила от счастья.
   Мина перевернулась на спину, закрыла глаза. Теперь меньше пахло землей и больше солью. В тот день, когда Марк уехал и она сидела на лавочке одна, ее под левую лопатку укусил шершень. Длинный, с полосатым тельцем, он сначала накручивал спирали вокруг, а когда она откинулась на спинку, поставил жгучую, отравленную ядом точку напротив сердца и околел, повиснув на шифоновой ткани. Мина от боли и страха закричала: левая рука онемела полностью. Она заплакала, пытаясь содрать кофту с плеча, чтобы вытащить жало и избавиться от насекомого. От движения яд проник глубже, ей стало трудно и жарко дышать, и она опять закричала. Наконец к ней кто-то подошел, залитые слезами и болью глаза ничего не различали, она послушно повернулась, и чьи-то руки сорвали блузку, она только запомнила запах земли и травяного укропа. "Ничего, укус больной, но через несколько дней пройдет. Я провожу вас домой или, если хотите, отдохните здесь". Руки осторожно запахнули Минину спину обратно в шифон, ей по-прежнему было неудобно дышать, но плакать она перестала и, повернувшись, спросила: "А сколько мне нельзя будет плавать?" Почему-то ей казалось, что укус нельзя мочить, и это ее ужасно расстроило, и она поторопилась уточнить, поскольку перед ней стоял Танист собственной персоной. Он садовник, он должен все про этих тварей знать лучше любого доктора, она ему полностью доверяет.
   18
   Пронзительно, подражая павлину, совсем близко закричала птица, запутавшись, должно быть, в рыбацкой сети, выставленной у соседского сарая для просушки. Двумя террасами выше, в двухэтажном особняке, покрытом струпьями обветшалой штукатурки, также обитало несколько местных семейств, но павлинов они держали навряд ли; ситцевые занавески на грязных окнах, разделенных попарно выпуклыми медальонами, обыкновенно были задернуты, а в палисаднике рос буйный чертополох.
   - Это не павлин. Так же точно кричит человек, если его сильно дернуть за волосы. - Доктор без всякого сожаления отдал бубнового и трефового королей и собрал карты в ладонь.
   Пробив виноградный потолок, на козырную даму, наполовину прикрытую, как клетчатым пледом, другой картой рубашкой вверх, упала крупная капля, но дама только шире заулыбалась, не выронив из руки цветок.
   С самого утра со стороны моря на берег надвигалась черная, как дым от пороховых пушек туча, однако подувший с юга ветер к обеду изменил направление и часа два еще сияло высокое, холодное солнце. Потом снова потемнело; откуда-то из-за острова, сбоку, докатился жидкий, будто стреляли картечью, гром. На пляже зашевелился поземкой песок, в парке заскрипели сосны, а через минуту все, даже на втором этаже, почувствовали, как в землю врезалось тяжелое, должно быть, чугунное ядро. И опять стало серо, тихо.