Страница:
Вернулся Марк к завтраку. Олимпия, отложив чайную ложечку, заправила Мине за ухо прядь, - не хочет ли она молока? Очень мило, но разве ее уже разбил паралич? Мина отодвинула отравленную чашку и встала из-за стола. "У него синяк от твоего удара. Я пойду погуляю одна".
Она пошла по краю шоссе вниз, направо-налево, налево-направо, ноги, подкашиваясь в коленях, сами понесли под гору и она, вовремя не свернув, остановилась на утоптанной земляной дорожке. Эта дорожка спускалась между соснами к живописному плато со старым бревенчатым домом, трехподъездным, с городскими почтовыми ящиками. Правее крайнего подъезда, с номером два на эмалированной табличке, обычно восседала пожилая грузная женщина, хозяйка плотоядной кошки Южки. Мина никогда не видела, чтобы женщина эта вставала, сюда же ей приносили тарелки с салатом и макаронами, и каждый, кто проходил мимо, удостаивался милостивого наклона головы.
- Здравствуйте! Как поживаете? Чудесная погода, не правда ли?
Женщина прищурилась на Мину неодобрительно, неужели она их в тот день заметила? Вполне возможно. Как только мальчик облегчил ей боль от укуса шершня, она почувствовала ужасную неловкость. Видеть его так близко, обонять сладкое, словно расцвел гиацинт, дыхание, когда еще недавно думала о нем такое! От смущения - прикосновение его рук жгло плечо под целебным листиком - Мина завела разговор: "Мы живем здесь поблизости. Да ты, наверное, знаешь. - И, поднимая испанский словарик со скамейки: - Заходи как-нибудь, я дам тебе почитать..."
Он и зашел. Увидев его на ступеньках террасы, смуглого, стройного, в белой, наполовину расстегнутой рубахе с агатовыми запонками, Мина едва не заплакала. У нее не было подробного плана, растерявшись, она повела себя так, как вела бы со взрослым мужчиной. Все эти дни она носила мягкие, похожие на греческие, открытые платья и теперь навстречу, как хорошему знакомому, протянула плавную голую руку, которую можно было и пожать, и поцеловать. Танист пожал, несколько задержав: "Как укус? Надеюсь, опухоль сошла?" Мина не успела ответить, как непроницаемые, вроде агата в его запонках, черно-карие глаза оказались совсем близко и пахнущие лианами пальцы нежно, словно тонкую океанскую ракушку, ощупали ее плечо.
Нет, пожилая дама просто задремала, подперев голову в желтой газовой косынке рукой, а Мина как следует не разглядела. Марк всегда говорил, что она недостаточна внимательна к окружающим и излишне ревнива. Он был прав, она поняла это сейчас, неожиданно для себя оказавшись на тропинке в ботанический сад, только на этот раз ревновала не мужа, а Таниста, который вот уже несколько дней не показывался на глаза.
Не найдя его в саду, она догадалась, куда уходил ночью Марк. Он отправился искать мальчика, нашел и дал денег, чтобы тот немедленно уезжал. Она была в этом уверена почти так же, как в своей беременности. Однажды, проходя мимо окапывающего самшитовый куст Таниста, все в тех же коротко обрезанных шортах и безрукавной майке, она покраснела под оранжевой тканевой шляпой так, словно просвечивающее сквозь поля солнце налилась закатной кровью, - и что-то дрогнуло в ее чреве. Похоже, Марк тоже почувствовал, но бровью не повел и в сторону юноши не посмотрел, только лицо сделалось синим и страшным.
Мина погладила теплое персиковое дерево, под которым они с Танистом целовали друг друга медленно и торжественно, и в ужасе отпрянула - ей показалось, что в траве валяется мертвая мальчишеская нога.
22
Ей снился плохой сон. Снаружи шел град, такой крупный, что разбивал стекла машин и хрупкие переносицы. Но Мина об этом не знала, потому что еще раньше зашла в церковь с таким же грязным подтеком по розовому фронтону, как на св. Стефане, только православную. Шелковая турецкая шаль соскальзывала с затылка, но она продолжала крутить головой в поисках той иконы, перед которой несколько месяцев назад молилась о зачатии, и все не могла найти. Лики у трех Богородиц - Владимирской в алтарном приделе, Нечаянной Радости и Неупиваемой Чаши с разведенными руками - были скорбные и сердитые, а та, у которой она просила ребеночка, сияла умильностью и добротой. Это ей в наказание за то, что не сразу пришла благодарить, не поделилась свежей радостью, принесла поблекшую, с душком. Как раз под иконой Нечаянной Радости лежала старуха во гробе, востроносая, как все покойницы, пропахшая ладаном. Мина вдруг испугалась: а что если старухина освобожденная душа вселится в младенчика? Много ли вообще на свете душ? Неуверенно воткнув свечку перед Владимирской Божьей Матерью, Мина три раза мелко перекрестилась и вышла.
На улице светило нестерпимо яркое, но холодное, словно зимой, солнце, отражаясь от рассыпанных в зеленой траве алмазных градин, которые на тротуарной дорожке уже истаяли в огромные холодные лужи. Мина провалилась в одну из таких, решив обойти по тонкому ледяному краешку, и промочила ноги в летних туфлях. А под утро она, рыдая и корчась от боли, выкинула ребеночка, дохленькую рыбешку, которая так и не научилась дышать.
Сидя на мокром полу (наверное, разбили аквариум), она видела, как муж присел на корточки и принялся внимательно разглядывать. Ищет фамильные черты, догадалась Мина и отвернулась. Марк положил рыбешку себе на ладонь, лизнул, а потом откусил голову. "Тебе лишь бы полакомиться", - упрекнула она мужа. Он засмеялся и выплюнул огромную жемчужину: "Нет, дорогая, вот тот прекрасный моллюск, который ты вырастила в своей перламутровой раковине".
От удивления Мина проснулась. Одна ее рука лежала между ног, другая крепко сжалась в кулак, как будто что-то прятала. Живот действительно побаливал, но эта была обычная кишечная колика. Поскольку организм кардинально перестраивался, не все проходило гладко, ведь ей все-таки не двадцать лет. За кипарисами светлело серое в подтеках небо, но по прохладе из открытого окна Мина догадалась, что это не начало пасмурного дня, а просто очень раннее утро; она немного замерзла под легким покрывалом, отсюда вся фантазия. Беспокоило что-то другое. Мина медленно разжала кулак и вспомнила. Душа старухи и впрямь могла обидеться и серьезно напортить. Надо бы разбудить Марка, он любит докапываться до первопричин, слушая чужие сны, они заменяют ему собственные, которых он то ли вовсе не видит, то ли не помнит. Но сначала в туалет.
Возвращаясь обратно в спальню, Мина заметила, что диван пуст, никакого мятого отпечатка женского тела на постельном белье, как, впрочем, и самого белья. Ничего, кроме вышитой ирисами подушки и шали, в которую она сама же кутала ноги днем. Вполне возможно, Олимпия решила наконец перебраться в свою комнату, соскучившись по отъединенности или нуждаясь в ней в силу известных обстоятельств, почему нет. Ради этого стоит потерпеть присутствие проворных многоножек и жирных кузнечиков, не то, разложив по углам сладкий сахар, снискать расположение верховного жука-единорога. Мина, забравшись к Марку под покрывало, хихикнула, вспомнив. На днях они купили желто-прозрачный кусок мыла с застывшей, как древняя мушка в янтаре, внутри каракатицей и положили его как ни в чем не бывало на умывальник. Сначала Липа не обратила внимания, но когда пена с куска стала постепенно спадать, то увидела, какую огромную, членистую, усатую гадость только что держала. Мыльные пузырики, взбитые собственными ее руками, лопались, исчезая, и, казалось, мерзкая каракатица двигает челюстями, прицеливаясь. Откуда-то из живота Липы раздалось глухое, как у бездомных котов над куском мяса, рычание, она растопырила как можно шире пальцы и уже собиралась сунуть их в кипяток, когда Мина с Марком выскочили из-за двери, хохоча, и подхватили ее под руки.
Вполне возможно, что Олимпия и не поднималась на виллу после ужина, мало ли какие у нее завязались отношения, может, заигравшись в карты допоздна, она осталась ночевать у Ланских или вообще решила пожить некоторое время с ними. Мине от этой мысли сделалось обидно и грустно, хотя иногда она просто мечтала избавиться от Липы.
- Марк, - тихонько позвала мужа, - проснись, дорогой. Ма-арк...
Он приоткрыл левый глаз, правый остался спрятан в подушку, закрыл обратно, причем зрачок, как на шарнире, закатился под веко.
- Ну, Ма-арк. - Мина взъерошила ему на затылке волосы, чего он терпеть не мог, перевернулся на спину. Она сидела рядом в ночной рубашке со спущенной бретелькой, гладкая, круглогрудая, довольная. - Марк, Олимпия ушла от нас к Ланским.
- Ну что ж, это очень даже хорошо. Она оставила записку?
Мина, которой окончательно расхотелось спать, встала, подошла к овальному столику, перебрала несколько лежавших на нем журналов, передвинула вазу с поникшими ирисами; отломив кусочек горького шоколада, завернула плитку обратно в хрустящую фольгу - больше на столе ничего не было.
После короткого - в конце концов весь пансион оплачивали они сомнения она направилась в гостевую комнату, когда услышала на улице тяжелые шаги и одновременно увидела разбросанные по полу кучки вещей обычная манера Липы обживать пространство. Несколько таких же кучек она пыталась устроить рядом с диваном в гостиной, но Мина это быстренько пресекла, свалив все скопом в корзину для грязного белья, что тоже вышло боком. Липе не в чем оказалось выйти на улицу, так что пришлось одолжить ей одно из своих шифоновых платьев, которое в этот же вечер было выпачкано в синей масляной краске. Платье это теперь завершало одну из двух больших куч, в углу же кривился на клетчатый бок чемодан. Наверное, она за ним зайдет днем, мелькнула ложная, как опенок с лишней оборочкой, догадка, благодаря которой Мина еще пыталась избежать разочарования. Или тот, продолжала она себя бодро обманывать, кто стучит так громко, требовательно в дверь, прислан как раз за оставленными вещами. Однако для подобных визитов рановато, надо будет Липе сказать.
- Давай не будет открывать, ведь мы еще не встали. - Мина на цыпочках перебежала комнату и юркнула под покрывало к Марку, прижалась остывшим шелковым боком. За окном зазвучал сырой из-за пролившегося ночью дождя голос хозяйки: "Да дома они, дома", после чего отрывистый стук стал еще настойчивей, неприятней. Марк, как был, на голое тело надел брюки и рубашку, пошел открывать. Не сдержав любопытства, Мина выждала минуту и высунула из спальни простодушный без косметики профиль и голое плечо с тонкой бретелькой.
- Одевайся. - Марк даже не повернулся в ее сторону. Мина послушно надела халат и вышла в гостиную. На спальном Липином диване сидел кто-то малознакомый, в дверях на влажном сквозняке стояла хозяйка, одной рукой обхватив живот, а другой зажимая себе рот. - Олимпия утонула. Я должен пойти опознать.
23
Доктор предложил похоронить Липу на старой части кладбища: оттуда открывается лучше вид, акация роняет на могилу желтые лепестки, так что, если они не против, он договорится. Действительно, слушая, как закидывают деревянный гроб сухой землей, от удара комья осыпаются пылью, подхваченная ветром, эта пыль, а точнее, перемолотый временем прах попадает в глаза, и приходится отворачиваться в сторону моря, они согласились с ним - да, место выбрано отлично. Глядя на мир с высоты деревенского погоста, начинаешь понимать, что гул волн торжественней любого органа и даже если сквозь бедро покойной прорастет корявым стеблем орех, то значит, так тому и следовало случиться. Родственников у нее, по ее же словам, не было, и если Липе не удалось покрыться илом и зарасти ракушечником в безмолвной черной, чернее чернозема, глубине, то тогда здесь самое место. Это был ее собственный выбор - море в тот вечер стояло тихое, плавала она отлично, и ничего иного, кроме умышленного ухода, никому в голову не приходило. В Минину, правда, пришло.
Когда наступили сумерки того ужасного дня, они с Марком сидели в кафе на центральной набережной и ждали доктора, который в похоронной конторе обо всем договаривался, чтобы выписать чек. К ним подходили знакомые и едва знакомые, соболезнуя; Мина оцепенело кивала головой. Ее и без того мучила совесть: а что, если они своими насмешками, жестокими, как она понимала сейчас, шутками подтолкнули Липу к ее решению? Если своими частыми, похожими на прикосновения просьбами несчастная женщина пыталась создать иллюзию заботы, любви вокруг себя, а Марк так грубо последние дни разговаривал с ней? Хотя, наверное, у него были на то основания. Допустим, однажды, в минуту слабости, он рассказал ей про Таниста и она стала его шантажировать или ужасно, до нервного тика надоела ему.
Теперь Мина вполне допускала, что между ними существовала связь, она сама видела, как Липа со всей силой ударила Марка в живот. Странно, но ей кажется, что Липе хотелось притронуться ко всему, что ей принадлежало, возможно, она покусилась и на юного садовника, чего Марк не простил. О, он способен на многое, недаром у него лицо флорентийского дожа. Мина слишком хорошо помнит сузившиеся от любопытства зрачки мужа в каких-то двадцати сантиметрах от собственного мокрого, растерянного лица, волна подкрадывается сзади и подминает под себя головой вниз. Правда, Олимпия отлично умела плавать, а он нет. Тогда остается самоубийство. Бедный Марк. Эти три дня он просидел у мыса, кроша и подбрасывая в воздух хлеб для чаек. Они неутомимы и ненасытны, эти белые птицы, возвращаются, крича, царапают крыльями воду. Когда Липу вытащили, с волнистых волос стекали ручейки, а губы казались замшелыми.
Гроб закидали. Мина не видела мертвую Олимпию, и для нее она осталась живой, в противном случае душа ее могла захотеть переселиться в Мининого младенца, а этого допускать не следовало. Мина обратила внимание, что кто-то положил на свежий холмик белые с фиолетовыми прожилками орхидеи таких здесь не продают, - перевязанные сатиновым крепом. На соседней, утрамбованной временем могиле лежали такие же, но выдохшиеся, и Мина подошла посмотреть. Трава вокруг была примята, однако разросшийся терновник заслонял слова, Мина осторожно раздвинула ветки, чтобы прочитать фамилию, и укололась до крови: Антон... ее Антон.
А вечером, собирая раскиданные Липой по всей комнате вещи в клетчатый сиротский чемодан, она нашла в кармане дорожного жакета письмо от тетки. Мелкие, кудрявые строчки, словно писанные под микроскопом, наверное, Агата перепутала очки или не зажгла лампы: "Что же касается Олимпии, то ты удивишься и будешь озадачена: она гражданская жена Антона, да-да, твоего кузена Антона, они прожили вместе пять, не то семь лет, а потом он ее внезапно оставил. Это случилось вскоре после того, как ты вышла замуж, он исчез без следа, говорили, что записался во флот, и она всюду его разыскивала. Я не знаю, умер ли он, потому что серьезно, наследственно болен, знаю только, что короткое время он лечился в Пантеите, потому и дала ей ваш адрес. Про тебя с Антоном, само собой, Олимпия ничего не подозревает, это было бы слишком жестоко. Хотя, кто знает, может, вы и подружитесь. Я всегда сожалела, что он так и не смог себе простить, и этот червь изглодал его раньше могильного. Насколько я помню, ты когда-то увлекалась им, поэтому будь снисходительна к бедной Олимпии, с ее матерью мы..."
Вот, оказывается, в чем дело. Тот рассказ под соснами, который она, Мина, почти не слушала, мечтая о прошлом, был о нем, об Антоне. Вполне на него похоже записаться моряком. А та девочка, чью фотографию в подробностях описывала Липа, была ею, но младенцы все на одно лицо... Да-да, оказывается, эта пологая, скрадывающая кручи дорога, по которой возят покойников наверх, отчего кажется, что они привстают, вглядываясь, далеко ли еще, вела и к ее развязке тоже. Здесь похоронен ее брат, ее единственный, которого она не сумеет разлюбить, ведь мертвых любят вечно. Надо сказать Марку, пока он не убил Таниста.
24
Большая часть вещей в чемодан не поместилась. Кое-что из курортных принадлежностей Липа покупала в местных магазинах сама, кое-какие платья они ей подарили, что-то она одалживала у Мины, забывая вернуть. Короче, в небольшой чемодан, с которым однажды Олимпия, "просто Липа", появилась на вилле, все это барахло не влезало, а значит, задвинуть его под кровать или поставить на полку в сарае не получится. Мина стояла перед внушительной кучей почти неношеного муслина и шелка, не зная, куда все это деть, и вдруг догадалась - конечно, отдать хозяйке. Катюша, судя по всему, вырастет не в мать высокой и тонкокостной, поэтому легко будет подогнать и перешить по моде, она охотно поможет.
Марк тоже собирал вещи. Точнее, встречая расквартированные по всему дому безделушки и пустяки, сносил их в спальню, в угловой комод, в котором однажды уже потерялся Минин браслет-ящерица. После похорон он предполагал провести здесь не больше недели, жене пора было показаться городским докторам. К тому же обоим неожиданно здесь надоело, как надоедает просиженное гнездо хлопающему крыльями птенцу или одинокому путнику зал ожидания на провинциальном вокзале, в котором он три часа кряду прятался от дождя. Так бывает, когда оглядываешься с подножки поезда, на секунду представляя оставленную под южным жарким солнцем курортную жизнь: озвученную сердитыми осами торговку сластями на площади, винный запах деревянной стойки и сумеречную прохладу бара, завсегдатаем которого был, и понимаешь, что не поздно еще выгрузить багаж и во все это вернуться, но секунды раздумья слишком мечтательны и длинны, поэтому проводник захлопывает за тобой дверь и, глядя уже в окно на железнодорожную изнанку пейзажа, ты вдруг прозреваешь, что никогда сюда не вернешься. Марк покосился на мельхиоровую кофеварку, изящное изобретение изящного века, но трогать не стал - им осталось еще два-три дня.
В предпоследний, девятый со дня смерти Олимпии день они, возвращаясь с доктором вместе с кладбища, нагнали семейную чету Ланских, необычно оживленную трагическими воспоминаниями, а несколько ниже, на повороте, обнаружили сидящего под раскидистым орехом Варона. Сначала они решили, что он по обыкновению пьян. В синяках и ссадинах, разорванной гавайке, в листьях и пыли, он тяжелым камнем колол грецкие орехи и, подбирая их с земли, жадно ел. Судя по его виду, так он провел все девять дней, хотя на похоронах его не заметили. Возможно, он пришел позднее, но никто не думал, что он настолько привязался к Олимпии, хотя, действительно, иногда чужая вроде бы смерть потрясает сильнее родственной.
- Да, я видел их вместе на корте.
- И я. Не один раз. - Это чета Ланских обсуждала увиденное.
- Однако это еще не повод...
- Конечно, конечно. Он просто чертовски пьян.
Компания, потоптавшись перед пыльным Вароном, который, опасливо на них покосившись, начал поедать орехи еще быстрее, с мусором и шелухой, не выдержав тяжелого зрелища, отправилась дальше, оставив доктора и Марка позаботиться о несчастном и по возможности спустить его вниз. Впрочем, доктор вскоре к ним присоединился; догнав немного отставшую Мину, он пошел рядом с ней.
- Марк решил пополнить свою коллекцию историй?
- Да... Хотя я мог бы рассказать ее лучше, во всяком случае, членораздельней, но ему, по всей вероятности, потребен местный колорит. Дело в том, что Олимпия и Варон были прежде знакомы. Более того, они прожили довольно долго, лет пять вместе, когда Варон начал пить. Не знаю, что именно послужило причиной: то ли Липа слишком активно боролась с этой ужасной его страстью, то ли он сам, а он человек чрезвычайно, не верьте внешности, чувствительный и тонкий, решил оградить ее от своего порока, но, как бы там не было, Варон бежал от Олимпии, не оставив даже письма.
Да, да, Липа ей об этом рассказывала: как металась она по знакомым, потом по городским больницам и моргам, пыталась напиваться сама, чтобы понять, что пьяному человеку может прийти в голову, и все не могла смириться с мыслью, что он взял и так вот просто исчез, умер или ходит где-нибудь по тротуару, садится на самый обыкновенный стул, поддернув правую брючину, болеет весенним насморком, а она никогда его не увидит.
Вполне возможно, что доктор рассказал правду и это тетя Агата ошиблась, сплела две истории в одну. Или было в жизни Липы двое мужчин, которые ее покинули? Однако Варон-то остался жив, поэтому она не могла назваться вдовой. Все это не имело значения, Мина в любом случае останется здесь. Денег должно хватить на достаточно долгий срок; если же Агата вконец проиграется, то можно переехать в барак-особняк, за его колючий чертополох никто из чужих не заглядывает. Что же до ребеночка, спохватилась Мина, то она отдаст его на воспитание в местную семью, они рожают помногу и потому различий не делают. В ее воображении он окончательно совпал с юным садовником, вернув богам украденное.
25
Ей снился рай. В этом раю она была китаянкой, а Марк сигуном, роль судьбы исполняла тетя Агата с выбеленным морщинистым лицом и в белых носочках с отдельным большим пальцем; она им, как шаловливая девочка, шевелила, когда зашла в их комнату, чтобы прервать совершавшийся на жидкой циновке любовный акт. Мина была ей за это признательна: таким жестким оказался под ней пол и тяжелым, словно высеченным из слоновой кости, Марк. Хотя она точно знала, что в расшитом шелковыми драконами халате по саду разгуливал не он. Марк путешествовал в другом месте, добывал для нее розовый жемчуг. Несмотря на неудобство и явный обман, она была счастлива, ведь находилась в раю.
Рай этот начался, когда Мина объявила Марку, что останется в южном городке навсегда. Он посоветовался с доктором, и ее уложили в постель, точнее, насильно засунули, поймав и связав, поскольку она пыталась убежать на сумасшедшую виллу к Кибеле. В крону шелковицы метнулась желтоглазая гибкая тень, так же они справились с Олимпией, мелькнуло у нее в голове. Пока она молча боролась, хлопая ломкими крыльями, выдиралась из сильных мужских рук, они порвали на ней одежду, и одна круглая, набухшая грудь вывесилась наружу - на секунду, пока доктор вводил ей лекарство, в ней вспыхнуло прежнее вожделение, а потом сразу начался рай. Ах, вот кто прятался в китайском халате Марка!
Постепенно райский свет сменился робким апрельским солнцем, платиновые ветви деревьев - серебристыми тополями, она дома, лежит на старинной, с коваными гирляндами роз кровати, рядом уютная колыбель, и оттуда на нее глядит из-под надменно приспущенных век маленький смуглый мальчик, ее возлюбленный сын, единственная на всю оставшуюся жизнь радость. Потому-то весь курортный городок, бывший когда-то имперской портовой гордостью, вместе с его темноглазыми жителями, проворными козами, бесконечной набережной, чахлым георгином и фонтанчиком для питья пошел на дно памяти так же быстро, как протараненный генуэзцами корабль, стоило Мине вернуться домой и через положенное число месяцев родить. И если она спросила, замкнулся ли солнечный круг над Танистом, то только из уважения к Марку, и тот ответил кратко: "Да".
Она ни в коем случае не должна была узнать, каким способом это произошло, хотя об этом подробно написали в местной газете, которую ему переслал доктор. Статья была большая, но главный смысл укладывался в абзац: "Шестнадцатилетний Артур, - так звали, оказывается, их Таниста, - с юных лет поднимаясь в горы с пастухами, привык к простой, непорочной жизни, как привыкают к чистому воздуху и прозрачной воде. Курортные искушения, странным образом в мальчике трансформировавшись, исказили неустойчивую детскую психику, обратив во зло раннюю подростковую сексуальность. Проявив поистине античную разборчивость, юный Артур соблазнил местную дурочку, также несовершеннолетнюю, рассчитывая с ее помощью добраться до ее младшего брата, страшно сказать, четырехгодовалого малыша. Местный врач, который неоднократно обследовал девочку, обнаружил определенного рода расстройство, что зафиксировано в записях от такого-то числа, добился от нее признания, после чего пригрозил юноше пистолетом, из которого впоследствии тот и был убит. Из чего естественно вытекает, что подозреваемый номер один уважаемый эскулап, который в силу неведомых никому причин вот уже семь лет проживает в нашем городе".
Марк вспомнил сценку, подсмотренную Миной из-за занавески и пересказанную ему за завтраком с медом, золотисто-горчичным, размазанным ножом по белому маслу: широкоплечая тень доктора и детский шепоток под окном. "Да, кстати, мне показалось, что у нее на предплечье сверкнула золотая ящерица, похожая на мой браслет, но подробнее я рассмотреть не успела - она вдруг вспорхнула вверх, как бабочка..." Что ж, всякое бывает.
На самом деле, оправдывался в письме доктор, застрелил мальчика крестный Катюши, Юсуф. Он обещал ее настоящей матери приглядеть за девочкой, и, действительно, Катя настолько ему доверяла, что отдала пистолет. Только Мина, дальше почерк доктора укрупнялся, которая пряталась за занавеской, может подтвердить, что оружие выкрала у него Катя, он приходил к ней тем вечером, и тогда же пистолет пропал. Сама она, разумеется, ни за что не сознается, она часто без спросу брала чужие вещи, за что бабка хлестала ее прыгалками. Девочка от ударов уворачивалась, подскакивая, как норовистый конек.
Марк прожег в газете дырку сигарой, потом еще и еще. Итак, у их богоданного сына ужасная наследственность, он может вырасти извращенцем, ветхозаветным убийцей, если не позаботиться заранее. Кое-что неприятное, подлое в Танисте мерещилось Марку и раньше, но он не хотел расстраивать Мину, боясь, что она обвинит его в малодушии, трусости. Марк аккуратно сложил газету, сдул пепел на пол и прошел в спальню.
Она пошла по краю шоссе вниз, направо-налево, налево-направо, ноги, подкашиваясь в коленях, сами понесли под гору и она, вовремя не свернув, остановилась на утоптанной земляной дорожке. Эта дорожка спускалась между соснами к живописному плато со старым бревенчатым домом, трехподъездным, с городскими почтовыми ящиками. Правее крайнего подъезда, с номером два на эмалированной табличке, обычно восседала пожилая грузная женщина, хозяйка плотоядной кошки Южки. Мина никогда не видела, чтобы женщина эта вставала, сюда же ей приносили тарелки с салатом и макаронами, и каждый, кто проходил мимо, удостаивался милостивого наклона головы.
- Здравствуйте! Как поживаете? Чудесная погода, не правда ли?
Женщина прищурилась на Мину неодобрительно, неужели она их в тот день заметила? Вполне возможно. Как только мальчик облегчил ей боль от укуса шершня, она почувствовала ужасную неловкость. Видеть его так близко, обонять сладкое, словно расцвел гиацинт, дыхание, когда еще недавно думала о нем такое! От смущения - прикосновение его рук жгло плечо под целебным листиком - Мина завела разговор: "Мы живем здесь поблизости. Да ты, наверное, знаешь. - И, поднимая испанский словарик со скамейки: - Заходи как-нибудь, я дам тебе почитать..."
Он и зашел. Увидев его на ступеньках террасы, смуглого, стройного, в белой, наполовину расстегнутой рубахе с агатовыми запонками, Мина едва не заплакала. У нее не было подробного плана, растерявшись, она повела себя так, как вела бы со взрослым мужчиной. Все эти дни она носила мягкие, похожие на греческие, открытые платья и теперь навстречу, как хорошему знакомому, протянула плавную голую руку, которую можно было и пожать, и поцеловать. Танист пожал, несколько задержав: "Как укус? Надеюсь, опухоль сошла?" Мина не успела ответить, как непроницаемые, вроде агата в его запонках, черно-карие глаза оказались совсем близко и пахнущие лианами пальцы нежно, словно тонкую океанскую ракушку, ощупали ее плечо.
Нет, пожилая дама просто задремала, подперев голову в желтой газовой косынке рукой, а Мина как следует не разглядела. Марк всегда говорил, что она недостаточна внимательна к окружающим и излишне ревнива. Он был прав, она поняла это сейчас, неожиданно для себя оказавшись на тропинке в ботанический сад, только на этот раз ревновала не мужа, а Таниста, который вот уже несколько дней не показывался на глаза.
Не найдя его в саду, она догадалась, куда уходил ночью Марк. Он отправился искать мальчика, нашел и дал денег, чтобы тот немедленно уезжал. Она была в этом уверена почти так же, как в своей беременности. Однажды, проходя мимо окапывающего самшитовый куст Таниста, все в тех же коротко обрезанных шортах и безрукавной майке, она покраснела под оранжевой тканевой шляпой так, словно просвечивающее сквозь поля солнце налилась закатной кровью, - и что-то дрогнуло в ее чреве. Похоже, Марк тоже почувствовал, но бровью не повел и в сторону юноши не посмотрел, только лицо сделалось синим и страшным.
Мина погладила теплое персиковое дерево, под которым они с Танистом целовали друг друга медленно и торжественно, и в ужасе отпрянула - ей показалось, что в траве валяется мертвая мальчишеская нога.
22
Ей снился плохой сон. Снаружи шел град, такой крупный, что разбивал стекла машин и хрупкие переносицы. Но Мина об этом не знала, потому что еще раньше зашла в церковь с таким же грязным подтеком по розовому фронтону, как на св. Стефане, только православную. Шелковая турецкая шаль соскальзывала с затылка, но она продолжала крутить головой в поисках той иконы, перед которой несколько месяцев назад молилась о зачатии, и все не могла найти. Лики у трех Богородиц - Владимирской в алтарном приделе, Нечаянной Радости и Неупиваемой Чаши с разведенными руками - были скорбные и сердитые, а та, у которой она просила ребеночка, сияла умильностью и добротой. Это ей в наказание за то, что не сразу пришла благодарить, не поделилась свежей радостью, принесла поблекшую, с душком. Как раз под иконой Нечаянной Радости лежала старуха во гробе, востроносая, как все покойницы, пропахшая ладаном. Мина вдруг испугалась: а что если старухина освобожденная душа вселится в младенчика? Много ли вообще на свете душ? Неуверенно воткнув свечку перед Владимирской Божьей Матерью, Мина три раза мелко перекрестилась и вышла.
На улице светило нестерпимо яркое, но холодное, словно зимой, солнце, отражаясь от рассыпанных в зеленой траве алмазных градин, которые на тротуарной дорожке уже истаяли в огромные холодные лужи. Мина провалилась в одну из таких, решив обойти по тонкому ледяному краешку, и промочила ноги в летних туфлях. А под утро она, рыдая и корчась от боли, выкинула ребеночка, дохленькую рыбешку, которая так и не научилась дышать.
Сидя на мокром полу (наверное, разбили аквариум), она видела, как муж присел на корточки и принялся внимательно разглядывать. Ищет фамильные черты, догадалась Мина и отвернулась. Марк положил рыбешку себе на ладонь, лизнул, а потом откусил голову. "Тебе лишь бы полакомиться", - упрекнула она мужа. Он засмеялся и выплюнул огромную жемчужину: "Нет, дорогая, вот тот прекрасный моллюск, который ты вырастила в своей перламутровой раковине".
От удивления Мина проснулась. Одна ее рука лежала между ног, другая крепко сжалась в кулак, как будто что-то прятала. Живот действительно побаливал, но эта была обычная кишечная колика. Поскольку организм кардинально перестраивался, не все проходило гладко, ведь ей все-таки не двадцать лет. За кипарисами светлело серое в подтеках небо, но по прохладе из открытого окна Мина догадалась, что это не начало пасмурного дня, а просто очень раннее утро; она немного замерзла под легким покрывалом, отсюда вся фантазия. Беспокоило что-то другое. Мина медленно разжала кулак и вспомнила. Душа старухи и впрямь могла обидеться и серьезно напортить. Надо бы разбудить Марка, он любит докапываться до первопричин, слушая чужие сны, они заменяют ему собственные, которых он то ли вовсе не видит, то ли не помнит. Но сначала в туалет.
Возвращаясь обратно в спальню, Мина заметила, что диван пуст, никакого мятого отпечатка женского тела на постельном белье, как, впрочем, и самого белья. Ничего, кроме вышитой ирисами подушки и шали, в которую она сама же кутала ноги днем. Вполне возможно, Олимпия решила наконец перебраться в свою комнату, соскучившись по отъединенности или нуждаясь в ней в силу известных обстоятельств, почему нет. Ради этого стоит потерпеть присутствие проворных многоножек и жирных кузнечиков, не то, разложив по углам сладкий сахар, снискать расположение верховного жука-единорога. Мина, забравшись к Марку под покрывало, хихикнула, вспомнив. На днях они купили желто-прозрачный кусок мыла с застывшей, как древняя мушка в янтаре, внутри каракатицей и положили его как ни в чем не бывало на умывальник. Сначала Липа не обратила внимания, но когда пена с куска стала постепенно спадать, то увидела, какую огромную, членистую, усатую гадость только что держала. Мыльные пузырики, взбитые собственными ее руками, лопались, исчезая, и, казалось, мерзкая каракатица двигает челюстями, прицеливаясь. Откуда-то из живота Липы раздалось глухое, как у бездомных котов над куском мяса, рычание, она растопырила как можно шире пальцы и уже собиралась сунуть их в кипяток, когда Мина с Марком выскочили из-за двери, хохоча, и подхватили ее под руки.
Вполне возможно, что Олимпия и не поднималась на виллу после ужина, мало ли какие у нее завязались отношения, может, заигравшись в карты допоздна, она осталась ночевать у Ланских или вообще решила пожить некоторое время с ними. Мине от этой мысли сделалось обидно и грустно, хотя иногда она просто мечтала избавиться от Липы.
- Марк, - тихонько позвала мужа, - проснись, дорогой. Ма-арк...
Он приоткрыл левый глаз, правый остался спрятан в подушку, закрыл обратно, причем зрачок, как на шарнире, закатился под веко.
- Ну, Ма-арк. - Мина взъерошила ему на затылке волосы, чего он терпеть не мог, перевернулся на спину. Она сидела рядом в ночной рубашке со спущенной бретелькой, гладкая, круглогрудая, довольная. - Марк, Олимпия ушла от нас к Ланским.
- Ну что ж, это очень даже хорошо. Она оставила записку?
Мина, которой окончательно расхотелось спать, встала, подошла к овальному столику, перебрала несколько лежавших на нем журналов, передвинула вазу с поникшими ирисами; отломив кусочек горького шоколада, завернула плитку обратно в хрустящую фольгу - больше на столе ничего не было.
После короткого - в конце концов весь пансион оплачивали они сомнения она направилась в гостевую комнату, когда услышала на улице тяжелые шаги и одновременно увидела разбросанные по полу кучки вещей обычная манера Липы обживать пространство. Несколько таких же кучек она пыталась устроить рядом с диваном в гостиной, но Мина это быстренько пресекла, свалив все скопом в корзину для грязного белья, что тоже вышло боком. Липе не в чем оказалось выйти на улицу, так что пришлось одолжить ей одно из своих шифоновых платьев, которое в этот же вечер было выпачкано в синей масляной краске. Платье это теперь завершало одну из двух больших куч, в углу же кривился на клетчатый бок чемодан. Наверное, она за ним зайдет днем, мелькнула ложная, как опенок с лишней оборочкой, догадка, благодаря которой Мина еще пыталась избежать разочарования. Или тот, продолжала она себя бодро обманывать, кто стучит так громко, требовательно в дверь, прислан как раз за оставленными вещами. Однако для подобных визитов рановато, надо будет Липе сказать.
- Давай не будет открывать, ведь мы еще не встали. - Мина на цыпочках перебежала комнату и юркнула под покрывало к Марку, прижалась остывшим шелковым боком. За окном зазвучал сырой из-за пролившегося ночью дождя голос хозяйки: "Да дома они, дома", после чего отрывистый стук стал еще настойчивей, неприятней. Марк, как был, на голое тело надел брюки и рубашку, пошел открывать. Не сдержав любопытства, Мина выждала минуту и высунула из спальни простодушный без косметики профиль и голое плечо с тонкой бретелькой.
- Одевайся. - Марк даже не повернулся в ее сторону. Мина послушно надела халат и вышла в гостиную. На спальном Липином диване сидел кто-то малознакомый, в дверях на влажном сквозняке стояла хозяйка, одной рукой обхватив живот, а другой зажимая себе рот. - Олимпия утонула. Я должен пойти опознать.
23
Доктор предложил похоронить Липу на старой части кладбища: оттуда открывается лучше вид, акация роняет на могилу желтые лепестки, так что, если они не против, он договорится. Действительно, слушая, как закидывают деревянный гроб сухой землей, от удара комья осыпаются пылью, подхваченная ветром, эта пыль, а точнее, перемолотый временем прах попадает в глаза, и приходится отворачиваться в сторону моря, они согласились с ним - да, место выбрано отлично. Глядя на мир с высоты деревенского погоста, начинаешь понимать, что гул волн торжественней любого органа и даже если сквозь бедро покойной прорастет корявым стеблем орех, то значит, так тому и следовало случиться. Родственников у нее, по ее же словам, не было, и если Липе не удалось покрыться илом и зарасти ракушечником в безмолвной черной, чернее чернозема, глубине, то тогда здесь самое место. Это был ее собственный выбор - море в тот вечер стояло тихое, плавала она отлично, и ничего иного, кроме умышленного ухода, никому в голову не приходило. В Минину, правда, пришло.
Когда наступили сумерки того ужасного дня, они с Марком сидели в кафе на центральной набережной и ждали доктора, который в похоронной конторе обо всем договаривался, чтобы выписать чек. К ним подходили знакомые и едва знакомые, соболезнуя; Мина оцепенело кивала головой. Ее и без того мучила совесть: а что, если они своими насмешками, жестокими, как она понимала сейчас, шутками подтолкнули Липу к ее решению? Если своими частыми, похожими на прикосновения просьбами несчастная женщина пыталась создать иллюзию заботы, любви вокруг себя, а Марк так грубо последние дни разговаривал с ней? Хотя, наверное, у него были на то основания. Допустим, однажды, в минуту слабости, он рассказал ей про Таниста и она стала его шантажировать или ужасно, до нервного тика надоела ему.
Теперь Мина вполне допускала, что между ними существовала связь, она сама видела, как Липа со всей силой ударила Марка в живот. Странно, но ей кажется, что Липе хотелось притронуться ко всему, что ей принадлежало, возможно, она покусилась и на юного садовника, чего Марк не простил. О, он способен на многое, недаром у него лицо флорентийского дожа. Мина слишком хорошо помнит сузившиеся от любопытства зрачки мужа в каких-то двадцати сантиметрах от собственного мокрого, растерянного лица, волна подкрадывается сзади и подминает под себя головой вниз. Правда, Олимпия отлично умела плавать, а он нет. Тогда остается самоубийство. Бедный Марк. Эти три дня он просидел у мыса, кроша и подбрасывая в воздух хлеб для чаек. Они неутомимы и ненасытны, эти белые птицы, возвращаются, крича, царапают крыльями воду. Когда Липу вытащили, с волнистых волос стекали ручейки, а губы казались замшелыми.
Гроб закидали. Мина не видела мертвую Олимпию, и для нее она осталась живой, в противном случае душа ее могла захотеть переселиться в Мининого младенца, а этого допускать не следовало. Мина обратила внимание, что кто-то положил на свежий холмик белые с фиолетовыми прожилками орхидеи таких здесь не продают, - перевязанные сатиновым крепом. На соседней, утрамбованной временем могиле лежали такие же, но выдохшиеся, и Мина подошла посмотреть. Трава вокруг была примята, однако разросшийся терновник заслонял слова, Мина осторожно раздвинула ветки, чтобы прочитать фамилию, и укололась до крови: Антон... ее Антон.
А вечером, собирая раскиданные Липой по всей комнате вещи в клетчатый сиротский чемодан, она нашла в кармане дорожного жакета письмо от тетки. Мелкие, кудрявые строчки, словно писанные под микроскопом, наверное, Агата перепутала очки или не зажгла лампы: "Что же касается Олимпии, то ты удивишься и будешь озадачена: она гражданская жена Антона, да-да, твоего кузена Антона, они прожили вместе пять, не то семь лет, а потом он ее внезапно оставил. Это случилось вскоре после того, как ты вышла замуж, он исчез без следа, говорили, что записался во флот, и она всюду его разыскивала. Я не знаю, умер ли он, потому что серьезно, наследственно болен, знаю только, что короткое время он лечился в Пантеите, потому и дала ей ваш адрес. Про тебя с Антоном, само собой, Олимпия ничего не подозревает, это было бы слишком жестоко. Хотя, кто знает, может, вы и подружитесь. Я всегда сожалела, что он так и не смог себе простить, и этот червь изглодал его раньше могильного. Насколько я помню, ты когда-то увлекалась им, поэтому будь снисходительна к бедной Олимпии, с ее матерью мы..."
Вот, оказывается, в чем дело. Тот рассказ под соснами, который она, Мина, почти не слушала, мечтая о прошлом, был о нем, об Антоне. Вполне на него похоже записаться моряком. А та девочка, чью фотографию в подробностях описывала Липа, была ею, но младенцы все на одно лицо... Да-да, оказывается, эта пологая, скрадывающая кручи дорога, по которой возят покойников наверх, отчего кажется, что они привстают, вглядываясь, далеко ли еще, вела и к ее развязке тоже. Здесь похоронен ее брат, ее единственный, которого она не сумеет разлюбить, ведь мертвых любят вечно. Надо сказать Марку, пока он не убил Таниста.
24
Большая часть вещей в чемодан не поместилась. Кое-что из курортных принадлежностей Липа покупала в местных магазинах сама, кое-какие платья они ей подарили, что-то она одалживала у Мины, забывая вернуть. Короче, в небольшой чемодан, с которым однажды Олимпия, "просто Липа", появилась на вилле, все это барахло не влезало, а значит, задвинуть его под кровать или поставить на полку в сарае не получится. Мина стояла перед внушительной кучей почти неношеного муслина и шелка, не зная, куда все это деть, и вдруг догадалась - конечно, отдать хозяйке. Катюша, судя по всему, вырастет не в мать высокой и тонкокостной, поэтому легко будет подогнать и перешить по моде, она охотно поможет.
Марк тоже собирал вещи. Точнее, встречая расквартированные по всему дому безделушки и пустяки, сносил их в спальню, в угловой комод, в котором однажды уже потерялся Минин браслет-ящерица. После похорон он предполагал провести здесь не больше недели, жене пора было показаться городским докторам. К тому же обоим неожиданно здесь надоело, как надоедает просиженное гнездо хлопающему крыльями птенцу или одинокому путнику зал ожидания на провинциальном вокзале, в котором он три часа кряду прятался от дождя. Так бывает, когда оглядываешься с подножки поезда, на секунду представляя оставленную под южным жарким солнцем курортную жизнь: озвученную сердитыми осами торговку сластями на площади, винный запах деревянной стойки и сумеречную прохладу бара, завсегдатаем которого был, и понимаешь, что не поздно еще выгрузить багаж и во все это вернуться, но секунды раздумья слишком мечтательны и длинны, поэтому проводник захлопывает за тобой дверь и, глядя уже в окно на железнодорожную изнанку пейзажа, ты вдруг прозреваешь, что никогда сюда не вернешься. Марк покосился на мельхиоровую кофеварку, изящное изобретение изящного века, но трогать не стал - им осталось еще два-три дня.
В предпоследний, девятый со дня смерти Олимпии день они, возвращаясь с доктором вместе с кладбища, нагнали семейную чету Ланских, необычно оживленную трагическими воспоминаниями, а несколько ниже, на повороте, обнаружили сидящего под раскидистым орехом Варона. Сначала они решили, что он по обыкновению пьян. В синяках и ссадинах, разорванной гавайке, в листьях и пыли, он тяжелым камнем колол грецкие орехи и, подбирая их с земли, жадно ел. Судя по его виду, так он провел все девять дней, хотя на похоронах его не заметили. Возможно, он пришел позднее, но никто не думал, что он настолько привязался к Олимпии, хотя, действительно, иногда чужая вроде бы смерть потрясает сильнее родственной.
- Да, я видел их вместе на корте.
- И я. Не один раз. - Это чета Ланских обсуждала увиденное.
- Однако это еще не повод...
- Конечно, конечно. Он просто чертовски пьян.
Компания, потоптавшись перед пыльным Вароном, который, опасливо на них покосившись, начал поедать орехи еще быстрее, с мусором и шелухой, не выдержав тяжелого зрелища, отправилась дальше, оставив доктора и Марка позаботиться о несчастном и по возможности спустить его вниз. Впрочем, доктор вскоре к ним присоединился; догнав немного отставшую Мину, он пошел рядом с ней.
- Марк решил пополнить свою коллекцию историй?
- Да... Хотя я мог бы рассказать ее лучше, во всяком случае, членораздельней, но ему, по всей вероятности, потребен местный колорит. Дело в том, что Олимпия и Варон были прежде знакомы. Более того, они прожили довольно долго, лет пять вместе, когда Варон начал пить. Не знаю, что именно послужило причиной: то ли Липа слишком активно боролась с этой ужасной его страстью, то ли он сам, а он человек чрезвычайно, не верьте внешности, чувствительный и тонкий, решил оградить ее от своего порока, но, как бы там не было, Варон бежал от Олимпии, не оставив даже письма.
Да, да, Липа ей об этом рассказывала: как металась она по знакомым, потом по городским больницам и моргам, пыталась напиваться сама, чтобы понять, что пьяному человеку может прийти в голову, и все не могла смириться с мыслью, что он взял и так вот просто исчез, умер или ходит где-нибудь по тротуару, садится на самый обыкновенный стул, поддернув правую брючину, болеет весенним насморком, а она никогда его не увидит.
Вполне возможно, что доктор рассказал правду и это тетя Агата ошиблась, сплела две истории в одну. Или было в жизни Липы двое мужчин, которые ее покинули? Однако Варон-то остался жив, поэтому она не могла назваться вдовой. Все это не имело значения, Мина в любом случае останется здесь. Денег должно хватить на достаточно долгий срок; если же Агата вконец проиграется, то можно переехать в барак-особняк, за его колючий чертополох никто из чужих не заглядывает. Что же до ребеночка, спохватилась Мина, то она отдаст его на воспитание в местную семью, они рожают помногу и потому различий не делают. В ее воображении он окончательно совпал с юным садовником, вернув богам украденное.
25
Ей снился рай. В этом раю она была китаянкой, а Марк сигуном, роль судьбы исполняла тетя Агата с выбеленным морщинистым лицом и в белых носочках с отдельным большим пальцем; она им, как шаловливая девочка, шевелила, когда зашла в их комнату, чтобы прервать совершавшийся на жидкой циновке любовный акт. Мина была ей за это признательна: таким жестким оказался под ней пол и тяжелым, словно высеченным из слоновой кости, Марк. Хотя она точно знала, что в расшитом шелковыми драконами халате по саду разгуливал не он. Марк путешествовал в другом месте, добывал для нее розовый жемчуг. Несмотря на неудобство и явный обман, она была счастлива, ведь находилась в раю.
Рай этот начался, когда Мина объявила Марку, что останется в южном городке навсегда. Он посоветовался с доктором, и ее уложили в постель, точнее, насильно засунули, поймав и связав, поскольку она пыталась убежать на сумасшедшую виллу к Кибеле. В крону шелковицы метнулась желтоглазая гибкая тень, так же они справились с Олимпией, мелькнуло у нее в голове. Пока она молча боролась, хлопая ломкими крыльями, выдиралась из сильных мужских рук, они порвали на ней одежду, и одна круглая, набухшая грудь вывесилась наружу - на секунду, пока доктор вводил ей лекарство, в ней вспыхнуло прежнее вожделение, а потом сразу начался рай. Ах, вот кто прятался в китайском халате Марка!
Постепенно райский свет сменился робким апрельским солнцем, платиновые ветви деревьев - серебристыми тополями, она дома, лежит на старинной, с коваными гирляндами роз кровати, рядом уютная колыбель, и оттуда на нее глядит из-под надменно приспущенных век маленький смуглый мальчик, ее возлюбленный сын, единственная на всю оставшуюся жизнь радость. Потому-то весь курортный городок, бывший когда-то имперской портовой гордостью, вместе с его темноглазыми жителями, проворными козами, бесконечной набережной, чахлым георгином и фонтанчиком для питья пошел на дно памяти так же быстро, как протараненный генуэзцами корабль, стоило Мине вернуться домой и через положенное число месяцев родить. И если она спросила, замкнулся ли солнечный круг над Танистом, то только из уважения к Марку, и тот ответил кратко: "Да".
Она ни в коем случае не должна была узнать, каким способом это произошло, хотя об этом подробно написали в местной газете, которую ему переслал доктор. Статья была большая, но главный смысл укладывался в абзац: "Шестнадцатилетний Артур, - так звали, оказывается, их Таниста, - с юных лет поднимаясь в горы с пастухами, привык к простой, непорочной жизни, как привыкают к чистому воздуху и прозрачной воде. Курортные искушения, странным образом в мальчике трансформировавшись, исказили неустойчивую детскую психику, обратив во зло раннюю подростковую сексуальность. Проявив поистине античную разборчивость, юный Артур соблазнил местную дурочку, также несовершеннолетнюю, рассчитывая с ее помощью добраться до ее младшего брата, страшно сказать, четырехгодовалого малыша. Местный врач, который неоднократно обследовал девочку, обнаружил определенного рода расстройство, что зафиксировано в записях от такого-то числа, добился от нее признания, после чего пригрозил юноше пистолетом, из которого впоследствии тот и был убит. Из чего естественно вытекает, что подозреваемый номер один уважаемый эскулап, который в силу неведомых никому причин вот уже семь лет проживает в нашем городе".
Марк вспомнил сценку, подсмотренную Миной из-за занавески и пересказанную ему за завтраком с медом, золотисто-горчичным, размазанным ножом по белому маслу: широкоплечая тень доктора и детский шепоток под окном. "Да, кстати, мне показалось, что у нее на предплечье сверкнула золотая ящерица, похожая на мой браслет, но подробнее я рассмотреть не успела - она вдруг вспорхнула вверх, как бабочка..." Что ж, всякое бывает.
На самом деле, оправдывался в письме доктор, застрелил мальчика крестный Катюши, Юсуф. Он обещал ее настоящей матери приглядеть за девочкой, и, действительно, Катя настолько ему доверяла, что отдала пистолет. Только Мина, дальше почерк доктора укрупнялся, которая пряталась за занавеской, может подтвердить, что оружие выкрала у него Катя, он приходил к ней тем вечером, и тогда же пистолет пропал. Сама она, разумеется, ни за что не сознается, она часто без спросу брала чужие вещи, за что бабка хлестала ее прыгалками. Девочка от ударов уворачивалась, подскакивая, как норовистый конек.
Марк прожег в газете дырку сигарой, потом еще и еще. Итак, у их богоданного сына ужасная наследственность, он может вырасти извращенцем, ветхозаветным убийцей, если не позаботиться заранее. Кое-что неприятное, подлое в Танисте мерещилось Марку и раньше, но он не хотел расстраивать Мину, боясь, что она обвинит его в малодушии, трусости. Марк аккуратно сложил газету, сдул пепел на пол и прошел в спальню.