Орлова Тамара. Ловушка для ящериц

   Полдня ждали, не шли на пляж, что вот зарядит дождик; хлопало, развеваясь шторой, окно, и если в виноградных прорехах что-то мелькало, то это было тусклое, почти осеннее солнце. Теперь они часа три, как напившись чая, играли в преферанс. Хитрая Липа потянула за кончик одну карту, а сдала, переглянувшись с Марком, другую: она с ним играла в паре.
   - Разумеется, павлины здесь когда-то жили. Правда, не совсем здесь, а несколько дальше, в следующей усадьбе по побережью. Тамошний дворец больше и шикарнее нашего, но от него практически ничего не осталось, и деревеньки никакой нет поблизости. Честно говоря, не думаю, чтобы одичавший павлин согласился поселиться в можжевеловых зарослях...
   Доктор вышел из игры и взялся за карандаш, чтобы подсчитать проигрыш. Марк стер со щеки следующую каплю, размером с чернильную кляксу, и раскурил сигару. Прохладный, как родниковая вода, без вкуса и запаха, выветренный воздух наполнился запахом жженой шерсти и кошачьей мочи. Мину замутило, а Липа, наоборот, вдохнула поглубже.
   - Но даже если он там остался, то вы его отсюда никак не услышите. А крик этот, если хотите знать, во-он из того домика, там две чудны2е дамы живут. Говорят, они мучают собак и кошек, если те к ним нечаянно забредут.
   - Смотри-ка, - к Мининому плечу наклонилась Липа, - неприступный красавец ухаживает за нашей дурочкой Катей.
   Действительно, стремительно и важно, словно юный король по ковровым ступенькам, вверх на хозяйскую половину поднимался Танист. Шаг его был легок и быстр, подбородок приподнят, плечи расправлены; за ним увязалась собака-мать.
   Мина посмотрела на тучу, серым пятном накрывшую стол.
   - Наверное, скоро пойдет дождь. Я пойду приготовлю в гостиной.
   Марк кивнул и тоже встал из-за стола, а через минуту вернулся с новой бутылкой портвейна. Все-таки зря мальчик стал так часто бывать на виду, уже четвертый раз за три дня - мужу это явно не нравилось, и его трудно в этом винить. Мина, неслышно ступая, подошла к окну, из которого была видна часть хозяйской площадки. Нет, никого.
   После той истории с шершнем Мина стала рассеянно здороваться с мальчиком, встречая его на дорожках парка или в саду. Однажды на небольшой, обнесенной частоколом бамбука лужайке она угостила шоколадом карапуза, с которым мальчик играл в прятки. Тот при ближайшем рассмотрении оказался хозяйским внуком c выпадающей из левой ноздри соплей; она сказала ему несколько ласковых слов, он глядел карими глазенками исподлобья и не уходил, пока не закончился шоколад. Танист терпеливо ждал в сторонке, перекидывая из руки в руку похожий на коричневое яблоко плод, и от угощения отказался. Тем же вечером она застала его прореживающим клумбу евкрозии и попросила несколько клубней для дома.
   С некоторых пор он все чаще и чаще стал появляться здесь, у хозяйского летнего домика, как все полагали, из-за Катюши, а на самом деле больше возился с ее малолетним братом, выбегая в сад за неловко брошенным мячом и презрительно не глядя в сторону виллы. В любом случае Марк достаточно хладнокровен, да Мина и сама не слишком уверена, ради кого приходит мальчик, вполне возможно, что и ради юной Катерины.
   Вот она, перепрыгивая через две ступеньки вниз, догнала ковыляющего на кривых ножках братца. Как удивительно похоже эта девочка размахивает рукой, точь-в-точь Марк! И все же, если предположить, что Катя - его дочь, а ее умершая мамаша, по выражению тети Агаты, та самая "молоденькая потаскушка", в которую юный Марк был влюблен, то, значит, он может иметь детей, просто не хочет от нее.
   Мина прошла в гостиную, поправила у овального зеркала локон, за спиной мелькнул силуэт доктора. Ее всегда смущало это зеркало напротив окна, как будто не только ты наблюдаешь, оставаясь незамеченным, но и за тобой следят. Закипела спиртовка; Мина разложила приборы на подносе, повернула янтарный мед к свету, подумав, добавила серебряную пепельницу. Она всегда возила с собой дорогие безделушки, они помогали ей обживаться, создавали уют. Это Марк везде и всегда чувствовал себя как дома, будь то ресторан или гостиница, он знал наперед, где что будет расположено, вот и здесь... Впрочем, он никогда не говорил, что не бывал здесь раньше. А она и не спрашивала, как не спрашивала вообще о прошлом, боясь наткнуться на какую-нибудь прежнюю, но во временной отдаленности все еще прекрасную связь. Соперничать со всеми женщинами, с которыми когда-то встречался Марк, у нее не было ни сил, ни желания, и, если задуматься, она их, молоденьких и красавиц, в конце концов победила.
   Снова закричала птица, откуда-то сверху, от особняка с медальонами. Это место на горе, рассказывала приглушенно хозяйка, действует на людей странным образом: они отрекаются от детей, семей, живут в разрушенном особняке, практически ничего не делая, сидят и плюют в песок. Говорят, там раньше было святилище Кибелы, оно-то так и действует на человеческие души.
   Мина заварила чай, сходила в спальню за кофтой - потемнело и ветер, прохладно. Наверное, что-то похожее влияет и на ее мозги: иначе как бы она додумалась, что Катя - дочь Марка, а Липа - его любовница и они сговорились ее отравить? Мина выплеснула чай в окошко, чуть не угодив в щенка, - вкус ей показался слишком горьким. В ванной комнате тщательно прополоскала рот, сняла с веревки свой купальник и плавки мужа. У нее были основания Марку не доверять - однажды он чуть не погубил ее, и она отлично помнит выражение его лица, минуты долгие, ужасные, за которые она последовательно расставалась с верой в Марка, с любовью к Марку, с жизнью наконец.
   Это случилось, когда они в первый раз приехали сюда, раздраженные проведенным в Европе медовым месяцем.
   В те мягкие августовские дни Марк обычно проплывал пятьдесят метров до тянущейся вдоль берега железобетонной полосы, влезал на нее и прогуливался по щиколотку в воде, рассматривая приросшие к шершавой поверхности ракушки, иногда наклонялся и доставал какую-нибудь. Мина, пользуясь бетонной преградой для передышки, заплывала далеко, дальше, чем обычно. Правда, чтобы взобраться на нее, требовалась чья-то помощь - на глубине волны помогали, подталкивая, но ближе к искусственному барьеру оттаскивали назад.
   Как обычно, дождавшись попутной волны, она протянула мужу руку, стараясь держаться так, чтобы не ободрать о неровный отвесный край грудь или колено, когда ее потащат наверх. Марк, действительно, присел на корточки, она еще заметила, как напряглись плавки, представила, как ловко он ее подхватит, прижмется сухими губами к забрызганному лицу, нагретым телом - к холодному, и засмеялась, сбивая и без того неровное от усталости дыхание. Однако отлив устремился назад, а муж руки так и не протянул. Мина слегка побарахталась, сопротивляясь, в надежде, что Марк все-таки поможет, но вода слишком сильно отталкивала назад, и она теперь наверняка ободрала бы колени об острый ракушечник. Тут подкатила следующая волна, и она повторила попытку. Марк, рассеянно улыбаясь, смотрел жене в лицо, не двигаясь. Мина начинала сердиться: ему ли, который панически боится глубины, не знать, насколько это неприятно. Догнавшая сзади высокая волна с шумом и брызгами разбилась о невидимую на поверхности преграду, и Мина попыталась выбраться сама боком, цепляясь пальцами рук и ног навроде краба, не обращая внимания на ссадины, но отхлынувшая вода снесла ее обратно. На несколько секунд она потеряла ориентацию и медленно заворачивающийся, словно бумажный кулек для конфет, край волны накрыл ее с головой. Когда, наглотавшись воды, она наконец вынырнула, тараща глаза и отплевываясь, то рядом увидела любопытные, с усмешкой в черном блестящем зрачке глаза мужа. С таким выражением смотрят дети на застрявшую в паутине муху, еще живую...
   Рассерженная воспоминанием, Мина отставила чашку с вновь заваренным чаем и, выйдя на улицу, остановилась на пороге, оценивая ситуацию: солнце по-прежнему занавешено тучей, небольшой, в форме молодого кита, уже выпустившего свой фонтан, и переходить в дом незачем. Прорвавшийся луч угодил в тарелку с яблоками, согрел рыжую макушку раскладывающей пасьянс Липы, она мечтательно пожевала губами, словно силилась чего-то не сказать или сказать иначе. Сидящий напротив Марк разламывал печенье и клал щенку на нос, тот чихал и ловил на лету. Мина, следя за ленивыми, расслабленными движениями мужа, немного успокоилась: так безобидно выглядела сценка. Но через минуту ее пронзило другое: они так же лениво по очереди откусывали от одного яблока.
   19
   - Вы знаете, сколько в нашем городе бандитов развелось? - Выйдя в располосованный солнечными лучами сад за листиком лимона, который, если его хорошенько размять и понюхать, помогал от мигрени, Мина встретила хозяйку в разговорчивом настроении. - Пока отдыхающих приезжало много, всем находилось дело и деньги у города были. А теперь люди разучились работать на земле, не хотят. Оттого и убивают, крадут друг у друга. Тем и живут.
   Кажется, женщина отвечала на позавчерашний вопрос о смуглых бандитах и ребенке, однако в висках покалывало все настойчивей, и Мине стало неинтересно. Углядев колючку размером с помидорный куст, хозяйка оторвала небольшой лопух и, используя его как тряпку, ловко растение выдернула, бросила под грушу.
   - Вот взять хотя бы грека, ресторатора. Никакой он, к черту, не грек, а сами знаете... Ну и что?.. Со всеми любезный, услужливый, и жены работящие, всегда улыбаются, детей не обижает. А моя дочка, вы знаете, работает посудомойкой в "Палас Фиш", так ее чуть не избили в баре...
   Дочка ее чересчур толстая и басовитая, но есть в ней что-то такое, что мужчин привлекает, непостижимое женскому уму. Мина понюхала зеленую кожицу лимона и, оторвав несколько листиков посветлее, вернулась к дому. В арабской традиции преподнести лимон считалось невежливым, поскольку он кислый, а вот, откусив от яблока, передать его возлюбленному - это находили изысканным. Сделав пару шагов в сторону террасы, где пили холодный чай Липа и Марк, Мина, оглушенная переходом из тени на свет, на секунду остановилась. Не поднимаясь с шезлонга, Олимпия быстро и сильно ударила стоявшего напротив Марка ногой в живот. Ее лицо на солнце выглядело белым и злым, как у самурая, по светлому костюму Марка замелькали мятые тени, он не ожидал удара и, охнув, попятился назад, к развесистой азалии.
   Мина отвернулась. От резких движений и заскользивших в испуге теней ее замутило, в голове без того взрывались маленькие фейерверки, надо поскорее намочить листья лимона и прижать к вискам. Если она позволит себе сейчас думать и расстроиться, то обязательно проболеет целые сутки и вечером не пойдет на корт.
   А ей теперь, как никогда прежде, хотелось двигаться, бегать и прыгать, возможно, потому, что скоро будет нельзя, а она давно не чувствовала себя в такой отличной форме. Несмотря на полноту, она хорошо играла в теннис, не то что Липа, которая скребла ракеткой по покрытию и с каждой подачей уставала все больше и больше. Правда, Марк считал, что у нее есть стиль, но, когда им пришлось играть вдвоем, он замучил Олимпию поучениями едва ли не до слез.
   Стараясь о них не думать, Мина легла, положив холодную повязку на лоб, закрыла глаза. Потихоньку мигрень начала ее укачивать, как в колыбели: раз-два, раз-два, с левой стороны от окна пробилось солнце, надо бы задернуть поплотней шторы. Насвистывая, зашел в гостиную Марк и, взяв что-то, вышел, в спальню не заглянув. Разумеется, он знает, что лучше ее в такие минуты не беспокоить, не колебать сам воздух в затемненной комнате. Но тогда зачем он так громко и весело смеется на террасе, а не подойдет неслышно к ней, не поцелует, как раньше, в расплавленный болью лоб? Таблетки ей нельзя, и повязка давно согрелась, а позвать она не может: стоит посильнее напрячь голос - и от виска к виску замелькают ртутные молнии, Марк об этом знает и все равно не идет. Наверное, ему мало первого подтверждения и он боится ошибиться, выжидает, пока она откормит своей плотью зародыш и тот из капли девственной спермы превратится в младенца, которого можно полюбить. Сквозь проплывающие разноцветные фигуры Мина представила голубоглазого ребенка на берегу, мостящего ракушками песчаный акведук. Надо, надо было им выкрасть с пляжа младенца посимпатичней, а родители пускай бы думали, что потерялся или утонул, крабы на завтрак съели.
   Разрушив целительный полумрак, в спальню вошел Марк, оставив дверь в гомонящий день открытой - специально, он не хотел сейчас обсуждать с ней главное, она такая ласковая, а ему неприятно - когда Мина попросит закрыть дверь, он сможет незаметно уйти. Марк принес долгожданное письмо от Агаты, которая все знала, но на главный вопрос опять забыла ответить. Хотя, возможно, это Минино, сплошь из вопросительных знаков и многоточий послание опоздало, поскольку почта работала неисправно из-за медленно ползущих через море туч.
   "Дорогой мой Мин, - как всегда, сокращая при письме имена, обращалась Агата к племяннице, - дела не так уж хороши. По-прежнему болит спина и коченеют фаланги пальцев. Очень глупо я выглядела позавчера у Т., когда не смогла сбросить туза пик и все подумали, будто я сошла с ума, поскольку шевелю беззвучно губами, а я в это время читала молитву Пантелеймону. И в конце концов выиграла кругленькую сумму, часть которой высылаю Марку на винные развлечения, а тебе на... - Мина пробежала глазами дальше, не останавливаясь. - Позавчера на бегах я встретила... И ужасно разволновалась... Так похож..." Определенно ее письмо до тетушки не долетело - из почтового самолета вывалился багаж, и рыбы, разводя плавниками, не знают, что ответить. Или Агата к концу письма забыла, о чем хотела рассказать в начале, иначе к чему бы ей упоминать Антона, "к которому ты, голубушка моя, была так нежно привязана".
   Мина опустила бесполезное письмо и полежала, не двигаясь, с закрытыми глазами. Голоса на террасе стали громче, потом отступили и пропали вовсе. Она пошевелила пальцами на ногах и, подождав, не отзовется ли движение в голове, приподнялась на локте. Теперь ей лучше перебраться в гостиную, там свежий, не зараженный мигренью воздух. Там она не станет думать о плохом, ведь дурное - это корм для болезни. Мина, подложив под спину подушку, прилегла на застеленный холстинкой диван, взяла со стола книгу, начала главу и задремала.
   Ей слышался, словно издалека, запах сосен и моря, голос Липы, которая продолжала свой рассказ, перебирая на Мининой руке кольца:
   - Смешно, конечно... но я до сих пор ношу склянку с лекарством, даже меняю иногда, когда срок годности подходит к концу, как будто не все равно... Ты знаешь, когда я переехала к нему, через год, наверное... я нашла фотографию маленькой девочки, в таком плоеном чепце, помнишь, были такие, ужасно забавные...
   Липа, рассказывая, легким перышком, словно птичья гадалка, выводила на внутренней стороне ее руки экслибрис, поднимаясь все выше и выше, к локтевому сгибу. Мина вздрогнула, но до конца не очнулась, переключилась на свое: да, Агату было не так просто обмануть в том, что касалось Антона.
   "Я до сих пор его, если хочешь знать, люблю. Даже если он стар и уныл и носит, как тот игрушечный бандит, колючую бороду. Он так никогда этого и не понял, и не смог мне простить своего падения...
   А я-то, наряжаясь в разные наряды, все мечтала, что вот встречусь с ним где-нибудь, дотянусь до пахнущей "Шипром" щеки, тогда многие носили этот запах".
   Мина перевернулась на бок, подобрала ноги. Интересно, это сказала она или снова ее мысли повторила Олимпия? Она наконец перестала щекотать перышком сзади шею и сидит молча рядом, гладит по волосам. На сосновом пригорке так покойно, тихо, только наверху раскачивает кроны ветер, потопивший немало нарисованных кораблей, а на песчаной отмели прибой плещется так сонливо, что покорная его уговорам Мина сладко засыпает. Маленькая девочка в плоеном чепце цвета бледной розы робко и нежно гладит ее по волосам.
   Очнулась Мина, когда на улице зажегся фонарь, освещавший узкое пространство между домом и садом и косым лучом попавший в ее окно. Одна из диванных подушек - с вышитыми ирисами, похожими в темноте на птиц, валялась на полу. Однако разбудил ее вовсе не свет, а приглушенные голоса. Сколько людей и о чем говорили, разобрать было трудно, мешал громкий в ночной тишине шорох шин на нижней дороге. В какой-то момент послышался мужской баритон, и на противоположной стене сарая обозначилась косорукая тень, но ее сразу стерла фарами проезжавшая мимо машина. Мина решила, что лучше встать и зажечь свет, обозначив свое присутствие, но мужчина вдруг чиркнул спичкой так громко и близко, что она почувствовала острый запах серы и испугалась. Что если мужчина находится не за окном, а в комнате? Сидит себе за овальным столом, поигрывая фруктовым ножом. Но тут снова зазвучали голоса, ей показалось - детский, словно говорили с набитым конфетами ртом, и пониженный до страстного шепота мужской. Странное дело, она была уверена, что Катюша вместе со всеми отправилась на очередной концерт, размашисто перешагивая через две ступеньки вверх, так, что видны грязные трусики, или она сбоку, по тропинке, вернулась?
   Мина качнулась вперед, чтобы встать, и в диване запела пружина. А если они решат, что она подслушивала, и убьют за это? Она качнулась решительней и легко, одним движением поднялась на ноги. Этого было достаточно, чтобы увидеть в окно, как девочка, облокотившись голыми коленями на каменный бордюр палисадника, шарит под распустившимися на ночь цветами, вот достала коробку с чем-то, может, склянка с мышьяком? Глупости, это дурманит мысли распустившийся на ночь красный табак. А может, это его ядовитая разновидность и именно поэтому она, Мина, так много спит, или все-таки яд подсыпают в еду? Мина замерла, испугавшись, что ее присутствие выдаст сброшенная на пол подушка - блеклый, похожий на лысого фламинго цветок. Шум проехавшей на большой скорости машины стих, и она отчетливо услышала: "Каждые четыре часа".
   С дерева черной пантерой метнулась еще одна длинная тень, острыми когтями впилась головная боль. Не удивительно, что ей померещилось, будто на соседнем склоне пасется целая стая павлинов, - нужно плотнее задергивать шторы и на закате не спать. Теперь она до рассвета не уснет, ворочаясь. По краю крыши путешествовали пестрые гуси вперемежку с цаплями, выискивая в жестяном водостоке поспевший фундук. Еще несколько часов - и начнется крестьянское утро, раннее-раннее, изнанка дня. Пожалуй, лучше перебраться в спальню, там осталось немного отвара и можно лечь поперек кровати.
   Мина, неся голову осторожно, словно хрустальный горшок с вызванивающими буддийскую мелодию колокольцами, прошла в спальню и, зажмурившись от слез, плавно опустилась на постель, потянув одеяло. Марк громко всхрапнул и подвинулся к краю. Странно, она не заметила, как он вернулся, но тогда где Липа? Марк, почмокав губами, придвинулся ближе; от него пронзительно запахло текилой.
   20
   - Хочешь, я расчешу тебе волосы?
   Сегодня Мина чувствует себя разбухшей от икры лягушкой, ей неудобно и жарко лежать под маленьким и плоским, словно стершаяся монета, диском, хотя солнце только-только выбралось из-за Олимпа. Наверное, лучше будет посидеть в тени. Липа, такая милая и внимательная с утра, будто что-то очень серьезное для себя поняла и простила, подложила ей под спину надувную подушку. Все-таки она бывает чрезвычайно мила, когда захочет, к тому же перестала шляться по ночам, не ворочается и всегда под рукой, чего нельзя сказать о Марке.
   - Не волнуйся, я отлично умею расчесывать длинные волосы, тебе ведь не больно?
   - Нет. Совсем не больно. Приятно.
   Мина, улучив момент, поцеловала причесывавшую ее руку. Плотной чадрой упали на лицо тяжелые волосы, под ними темно и душно, короткие пряди заползают в нос и горло, ужас, хочется закричать. Но Липа уже разделила их на две половины, процарапав гребенкой бледный пробор, высвободила дыхание, значит, она не при чем. Вполне возможно, что это доктор по просьбе Марка заразил мальчика болезнью Миноса.
   - Вы помните историю Минотавра? - весело начал доктор и, дождавшись неуверенных кивков, продолжил: - Жена царя Миноса, Пасифая, которой он частенько изменял, заколдовала мужа: стоило ему возлечь с женщиной, как извергнутое им семя превращалось в скопище ядовитых змей и скорпионов... Он выразительно пошевелил пальцами.
   И теперь они ждут, недаром в своей области доктор непререкаемый авторитет, когда эти гады выедят ее внутренности, чтобы набить мумию и поделить деньги, которых, собственно, нет. Жаль, конечно, что она сразу не рассказала мужу про увлечение тети Агаты, что старушку саму придется взять на содержание, как только она перестанет отличать даму червей от бубнового туза. Но ей не хотелось огорчать Марка заранее, и вот как результат - ей предстоит умереть в муках и корчах.
   Липа, зачесав Мине волосы за уши, собрала с гребня темно-русый комочек и спрятала под камень. Постояла, подставив порхающему ветерку курносое лицо, вытянув руки вперед, к блистающему полированным золотом солнцу. Удивительно все-таки, какие нежные, длинные, как у жрицы, руки и неловкое, неуклюжее тело. Она в детстве, наверное, ужасно стеснялась показать родителям, как ей трудно быть такой, сверстникам - что все время хочется есть, и они ее дразнили, отрывали мухам крылышки и бросали за шиворот школьного платья, отсюда и страх перед насекомыми, и неуклюжесть. Мина вспомнила поездку в Олимпус, когда Липа подвернула на ступеньке ногу и Марку пришлось нести ее целый квартал до автобусной остановки. Почему-то она тогда думала, что та притворялась.
   Теперь этой ногой, точнее, ее подошвой Олимпия опасливо погладила море, глубоко вздохнула и, обрушившись в воду, широко, красиво поплыла. Откуда-то из-за камней, как чертик, выскочил щенок, бросился было вдогонку, но, намочив лапы, остановился у пенистой кромки и залаял неистово, с подвывом. Мина обернулась в сторону города: возможно, вслед за собакой по узкой дорожке спустится Марк. Темные упругие кусты дрока не шевелились, казалось, слепленные из папье-маше, они намертво приклеились к скале. Потерявший из виду Липу щенок перестал ее оплакивать, подлез под Минину руку, чтобы его погладили, и зачесался отчаянно, стряхивая на покрывало воображаемых блох.
   - Ты спросил у доктора про таблетки?
   Мина не скрывала раздражения, что ей в четвертый раз приходится напоминать. Да, Марк спросил, но жене соврал: от аллергии, - и спрятался в душе. Она сама все время уходит от разговора - то дельфин из моря выпрыгнет, то собака залает, скорее всего просто не желает об этом думать и по-своему права: надо подождать еще месяц. Тогда они смогут уехать из города, который подобно Атлантиде погрузится в равнодушное море забвения. Иногда ему казалось, что если все сбудется, он легко и просто убьет Таниста. Потому как, если тот вырастет и повзрослеет, то у ребенка появится настоящий отец и сын уже не станет походить на Марка, не станет подражать его походке, привычкам, а Мина постепенно отдалится, может вовсе уйти.
   - Я пошла наверх за... - Марк не расслышал окончания фразы, которую Мина прокричала ему с улицы в прикрытое окно ванной комнаты, оттуда дуло теплым сквозняком и пахло помидорной ботвой.
   Марк, не вытираясь, обернул вокруг бедер полотенце и босиком вышел в гостиную. В углу дивана, словно хитрая белка, сидела Липа и пересыпала пригоршню зеленых таблеток из ладони в ладонь.
   "Ты спросил у доктора про лекарства? Для нас они не опасны?" - В голове Марка всплыл произнесенный гневным тоном вопрос.
   - Хочешь пить? Такая жара, - не смущаясь, засунув коробочку обратно в карман, спросила Липа. - Мина пошла просить у хозяйки еще одну вазу, ей кто-то каждый день присылает голубые ирисы. Или тебе? - хихикнула.
   Чуткая к настроениям Марка, она не однажды замечала, как он немного странно реагирует на мальчика-садовника и, не умея иначе объяснить, поддразнивала. Марк уже привык общаться с ней в подобном насмешливом тоне, но чтобы травить, как мышь? Он подошел сзади, поиграл рыжим кудрявым локоном - она вскинула на него злые и все же растревоженные глаза. Марк потянул прядь сильнее, извернувшись, она ухватила его за полотенце, но дернуть не посмела.
   Он подошел к столику, налил себе из прозрачного кувшина крюшон. Глупая-глупая, она думает, что его с Миной легко разлучить, когда они так крепко друг к другу привязаны, что решились на такое. Хотя, возможно, Олимпия и сама в этом смысле не промах, отвергнутая женщина способна на многое, не только на шантаж. Марк просмоковал гортанью холодный крюшон есть какой-то металлический привкус, от смородины, что ли? Что же, согласившись на эту игру, он получил новые условия: подчиниться или погибнуть. Марк поставил пустой стакан на стол.
   21
   Утром Мине после вчерашней ссоры сделалось грустно. Липа, как она успела заметить, с Марком тоже не разговаривала, но с ней по-прежнему была нежна и предупредительна. Возможно, она слышала их голоса за дверью, когда Мина разбудила все-таки Марка, чтобы спросить, действительно ли он намеревается ее убить и таким образом избавиться от ребенка. Сухим гортанным шепотом выкрикивала она фантастические обвинения в мятое, глупое от вина лицо мужа. Он молча курил у окна, потом перешагнул подоконник, и его тень, вытянувшись, исчезла в черных кустах.
   Тогда ей стало ужасно одиноко, и она достала фотографии умерших деда и бабушки, Агатину десятилетней давности с пышной прической и длинной, до плеча серьгой. Чужие, безразличные лица. Бабушка никогда не любила деда, а теперь Мина должна продолжать их грех, тянуть родословную цепь: сын Иерохама, сына Илия, сына Тоху, сына Цуфа... Она уже перестала принадлежать себе - не может после обеда выпить граппы, нырнуть со скалы, развестись с Марком, ее крепко с двух сторон держат за руки Иаков и Исав.