— Какая женщина! Даже не знаю, жалеть вас или поздравлять?
   Секретарь мэра, г-н Шен, был оторван культурной революцией от своего главного занятия — садоводства и потом всю жизнь сожалел об этом. У него все было серым: цвет лица, костюм, огромные часы «Ролекс». Кивнув на дверь, за которой исчезла Элизабет, он вновь поинтересовался:
   — Ну так как? Справляетесь? Ничто не в силах ей сопротивляться, так ведь? Но ей надо помнить: Пекин больше не французская концессия.
   Габриель как мог успокоил его.
   — Госпожа В. относится с величайшим почтением к вашей стране.
   — Еще бы!
   Дверь открывалась, слышался смех. Мэр и Элизабет готовы были вывихнуть друг другу руки, показывая, как они довольны состоявшейся встречей.
   — Получилось, — шептала она на лестнице Габриелю.
   — Налоговая льгота? Как ты хотела?
   — Да.
   Габриель ощущал на своей спине сочувствующий взгляд бывшего садовника, который как бы говорил: «Все беды людей от того, что они не довольствуются обществом растений».

LXV

   Когда Габриель в первый раз предложил ей умереть, Элизабет выглядела лет на сто, если не больше. По вискам струился пот, блузка прилипла к телу. Одуряющая жара вот уже две недели не спадала, а поток посетителей не иссякал. Они были все одинаковые: коротко подстриженные волосы, хлопчатобумажные костюмы, галстуки ярких расцветок, мокасины, платочек в кармашке. И у всех в голове одно и то же, простое, как детская мечта: я тоже хочу контракт века!
   В тот день в крошечном офисе филиала ассоциации из-за неисправного кондиционера, гнавшего то раскаленный воздух, то ледяной, были затронуты следующие темы: обустройство общественных туалетов; протекторы для велосипедов, устойчивые к пыли; грузовики «рено», переработка свиных фекалий. И это не считая двух факсов, которые непрерывно передавали информацию: всем хотелось поучаствовать в экономическом чуде.
   Закрыв глаза, вытянув на столе руки, Элизабет дышала, как загнанная лошадь.
   — Мне не справиться!
   — Может, оттого, что Франция разучилась производить что-либо, кроме предметов роскоши?
   На мгновение ее веки приоткрылись, в глазах сверкнули молнии.
   — Элизабет, тебе не кажется, что самое время остановиться?
   Она долгое время сидела неподвижно, похожая на непроницаемого божка.
   — Ты знаешь, что я одержимая. Только смерть меня остановит, — проговорила она, еле шевеля губами.
   — Об этом и речь.
   Предложение отскочило от нее и пошло гулять по городу, среди уличного гама, велосипедных звонков и криков разносчиков.
   Второй раз момент был выбран более удачно.
   Была ночь, они по привычке лежали: она — со стороны будильника, он — со стороны Бальзака: вместо баранов Габриель предпочитал считать количество персонажей на единицу измерения. Когда их собиралось порядочно, он без труда засыпал, не мучимый никакими терзаниями. Он так долго ждал этого счастья: спать вместе.
   — Мне страшно, — сказал он.
   — Садовники всегда пугаются, когда темно. Это известно. Что еще?
   — Ты губишь себя работой.
   — Что ж, умру за живое дело.
   Габриель приблизил губы к ее уху и самым своим задушевным голосом поведал ей о том, как он понимает конец жизни: перед тем, как отправиться в последний путь, неплохо набраться сил. Дать себе отдых. Оставить все свои роли, нагрузки, обязанности, прошлое… Быть готовым уйти налегке.
   Она расслабилась в его объятиях, что доказывало: слушает. До сих пор она редко слушала его с таким вниманием.
   — Оставить прошлое значит оставить тебя.
   С любой другой он бы подумал: в нашем возрасте уже не расстаются. Но не с ней. Она могла покинуть его в любой момент. Он вздрогнул.
   Он ответил, что их прошлое было всего лишь терпеливо и мучительно возведенной конструкцией, на которую они теперь водрузили чудесное настоящее.
   Она пробормотала:
   — Ты становишься слишком сложным. И уснула.
   — Хорошо. Предположим, что я следую за тобой. В очередной раз. Как быть с моими детьми?
   Она наставила на него кривой ножичек, исправно служащий ей для очистки кусочков грейпфрута.
   Он задумался. Он знал, как любила она своих сыновей.
   — Хочешь, чтобы они наблюдали за твоей агонией в одной из парижских клиник?
   Она улыбнулась. Ей импонировало, когда оперировали фактами, пусть и самыми отталкивающими.
   — Опаздываю! — вскрикнула она и побежала одеваться.
   Прошла неделя. Больше они этой темы не касались.
   — Я готова, — сказала она в один прекрасный день.

LXVI

   Теперь Габриель с начала рабочего дня являлся в приемную ассоциации «Подлинное лицо Франции» и оставался там до вечера, до тех пор, пока от Элизабет не выходил последний посетитель, а она сама — усталая, но довольная — не появлялась на пороге.
   — Ты был здесь?
   В этом малоприятном месте он провел в общей сложности три месяца и чего только не повидал. Иные крупные промышленники кусали себе ногти, как дети. Другие, более изобретательные, проклинали застывшее время, то и дело поправляли галстук, проглядывали свои записи, наговаривали на диктофон.
   Чтобы не скучать, Габриель мысленно превращался в некий зонд с глазками на конце, который изучает человеческое тело изнутри. Видел, как сокращаются артерии, пульсирует сердце, расширяется и сужается желудок, тень набегает на рассудок, предвещая депрессию. Бедные, бедные менеджеры и дельцы клали свое здоровье на алтарь коммерческих интересов Франции.
   Ему было приятно думать, что друг Времени, каковым он себя считал, был наделен неизмеримо большей надеждой. А вот Элизабет просто гробила себя на работе. Смерть и так уже наверняка была недовольна их наплевательским отношением к ней, их дерзкой многолетней страстью. Ей достаточно было зацепить Элизабет, и великий проект Габриеля рухнет, он навсегда останется в одиночестве.
   И потому он заботился о ней, незаметно для нее.
   Каждые два часа, уловив минутку между двумя деловыми переговорами, он приносил ей воду с кусочком лимона или горячие салфетки, которые она клала на голову, ближе к вечеру — крепкий чай.
   — Они меня бесят, ничего не смыслят в торговле, — говорила она.
   Ни разу не позволил он себе поддаться искушению раздражиться, несмотря на желание, возникавшее при виде того, как она себя изматывала, ни разу не то что не попенял ей, а вообще не заговаривал на эту тему. Любое безобидное замечание могло свести на нет его тридцатипятилетнее ожидание. Она взглянула бы на него так, как будто видит впервые, и была бы такова. И на сей раз уже навсегда.
   Можно сказать, что он был с ней до конца, до тех пор, пока у нее еще оставались силы.
   Однажды утром часам к одиннадцати приемная была полна. Среди ожидавших была и делегация авиакомпании «Аэроспасьяль», желавшая ускорить подписание контракта на поставку пяти самолетов. Что-то застопорилось. Он вошел в кабинет с чашкой горячего шоколада в руках.
   — Кто этот мужчина. Он так предупредителен… Нотариус? Муж? Секретарь? — удивлялись посетители.
   Она сидела, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза, бледная, с приоткрытым ртом.
   — Мне плохо. Позови доктора.
   Видно, смерть решила все же расстроить их планы. Он погладил ее по волосам и поспешно вышел.
   — Что происходит? Долго нам еще ждать? Завтра у нас встреча с министром.
   Габриель объявил, что ассоциация закрывается в-связи с тяжелым состоянием госпожи В., и помчался к врачу.
   Перед входом в ассоциацию собралась толпа, пришлось пробивать себе дорогу с помощью локтей.
   — Скорее, скорее! — кричал он, в то время как арктический холод закрался ему в душу.
   Элизабет сидела все в той же позе, задыхаясь. Г-н Зиу стал осматривать ее в присутствии Габриеля, что наполнило его гордостью, несмотря на охватившую панику.
   Г-н Зиу со странной улыбкой провозгласил свой диагноз:
   — Кто-то имя госпожи в книге смерти зачеркнул. Просто так ее не взять.
   Остаток жизни Габриель вспоминал эти две фразы, проговоренные тихим голосом на очень снобистском английском языке на манер считалочки.
   Габриель вынул чековую книжку.
   — Сколько стоит свидетельство о смерти?
   Г-н Зиу взглянул на него, потом на Элизабет, ничего не понимая. Чего он только не навидался за годы учебы в Лондоне, но поведение этих двоих не укладывалось ни в какие рамки. Прикинув, что речь идет о каких-то постельных делах, а тут люди готовы почти на все, он выдал безумную сумму, равную сбережениям известного в Европе садовника лет за десять. Габриель подписал чек, не торгуясь. Мысленно развернув каталог услуг, доктор предложил на выбор различные причины смерти: эмболия, аневризм сердца, заражение крови… Элизабет выбрала самое простое: инфаркт. И пока тот писал, попросила:
   — Вы не могли бы указать «без страданий»? Это для моих детей. «Скончалась в одночасье без страданий».
   Он исполнил ее просьбу, это входило в услугу. Когда он ушел, Элизабет, по-прежнему не двигаясь, шепотом попросила задернуть шторы. Стоило ей принять решение, как все этапы его осуществления стали для нее небезразличны.
   — Ну вот, теперь мы остались одни, я предлагаю выпить за твою победу… — Она подняла воображаемый бокал. — За самого настойчивого любовника на свете!
   Габриель схватился за телефонную трубку:
   — Можно?
   Набрав номер, он произнес два слова:
   — Gao Tchon.
   (Это означало «Час настал».)
   — Что ты еще придумал? — спросила Элизабет.
   — Увидишь. Отдыхай.
   Она встала, перешла на диван и тут же уснула в окружении черных драконов, вышитых на розовых подушках.
   Он придвинул кресло и долго смотрел на нее.
   С младых ногтей самым излюбленным пейзажем для него было женское лицо. Никогда не уставал он изучать ямочки, припухлости, пушок, родинки, покраснения, морщинки, складочки магического заповедника, окруженного с трех сторон волосами. Лица потому имели для него такую притягательную силу, что просвещали относительно мира, были как бы вестниками, в которых можно прочесть о жизни. С годами его благодарность росла. «Спасибо, что вы не хотите или не можете ничего скрыть. Спасибо, что не лжете. Я так любопытен».
   Теперь он вглядывался в лицо, вмещавшее в себя все женские лица. Ему казалось, что он прогуливается по истории их любви, и это производило на него ошеломляющее впечатление. Например, вот эта прозрачность кожи на висках… разве она создана не им, изо дня в день поглаживающим это хрупкое место на лице? А эта вкось идущая морщинка над левым глазом… разве она не образовалась оттого, что она много смеялась? Шрам над верхней губой… что это, как не след от его укуса в минуту упоительной страсти?
   В дверь постучали. Вошел улыбающийся молодой человек, вслед за которым появился гроб — его нес другой улыбающийся молодой человек. Установив фоб на двух креслах, они удалились, все так же улыбаясь.
   Элизабет изумленно переводила взгляд с фоба на того, кто его заказал и был этим очень горд.
   — Да ты все предусмотрел. Впрочем, это меня не удивляет… не так уж фудно предугадать, что я буду делать.
   И тут Габриелю предстояло увидеть, как в глазах Элизабет промелькнули все возможные чувства, напоминая проносящуюся мимо элекфичку: от возмущения («За кого он принимает и меня, и себя?») до капитуляции («Можно говорить все что угодно, но никто никогда не скажет, что он меня не любит»), а между ними — негодование («Как это возможно?»), вызов («А если я от всего откажусь, показав ему, кто я есть?»), самоутверждение («Я имею право сама решать, как мне поступить с собственной жизнью»).
   Габриель скромно стоял рядом, ожидая окончания фозы.
   Она оглядела ящик, провела рукой по дереву, ручкам, оценила подушечку из белого атласа, мольтоновую обивку и покачала головой.
   — Ты выбрал лучшее. Спасибо. Но…
   — Я слушаю.
   Ему так захотелось схватить ее за руки, напомнить, что они оба еще живы и у них впереди годы.
   — Что мы туда положим?
   Они огляделись. Можно было, конечно, заполнить фоб подушками с драконами. Но вес? Пусть Элизабет и была не тяжела, но все же…
   «Усопшая» первая догадалась достать с полок книги и уложить их на подушки. Выбор книг принадлежал ей: «Международная торговля: юридический и налоговый справочник», досье воздушной компании, три экземпляра «Вестника Восточных стран», большеформатныи сборник «Системы финансирования экспортных кредитов», «Таможенные уложения», зачитанный до дыр «Словарь по международной торговле» и три бордовых тома «Воспоминаний о войне» Шарля де Голля.
   — Как ты думаешь, медали стоит положить?
   В качестве тормозных башмаков послужили следующие медали: латунная — в память о V саммите индустриальных стран (июнь 1982-го, Версаль), бронзовая — в память о XXI франко-германской встрече на высшем уровне (май 1990-го, Саарбрюкен), серебряная — в память о первом евро-азиатском форуме (февраль 1997-го, Сингапур). Пригодился и орден Почетного Легиона.
   — Тебе не кажется, что все это будет громыхать? Габриель потушил свет и подошел к окну. Улица была пустынна, любопытные разбрелись. Он встал на стул и снял обе занавески из пыльного грубого полотна. Первой хватило, чтобы обложить содержимое гроба. Они походили на двух мародеров.
   — Думаешь, пройдет?
   Габриель потряс гроб, все крепко держалось на своих местах.
   — Осталось только забить.
   К одной из ручек был примотан пластиковый мешочек с шурупами. Габриель разорвал его зубами. И в тот момент, когда он выплевывал кусочек пластика, он вдруг ощутил, что они не одни: Элизабет была в окружении своих детей. Такое случалось не раз. Ее губы начинали шевелиться, нетрудно было догадаться, с кем она беседует.
   — Не буду вам мешать, — бросил Габриель и вышел. На лестнице была кромешная тьма. Он нащупал ногой ступеньку, сел. Пахло теплой землей и капустой. Дверь была абсолютно звукопроницаема, он слышал любое движение Элизабет: как она ходит, проводит рукой по твердой поверхности. Она приступила к прощанию с близкими, к последним наставлениям:
   — Не бойтесь, я буду краткой. Надеюсь, я не ошиблась с разницей во времени. Если тут стемнело, значит, у вас светло. С кого начнем? Жан-Батист, если ты думаешь, что с возрастом человек становится спокойнее и уже не испытывает тех же чувств, что в юности, тут же забудь об этом. Если ты сражаешься за любовь, это останется на всю жизнь. Смелее. Обнимаю тебя. Патрик, осторожней с азиатскими облигациями, и еще: если ты воспользуешься моей смертью как предлогом перестать курить, мне будет легче. Целую тебя. Мигель, не беспокойся о своем сыночке, моем маленьком Габриеле. Его необычное поведение и хрупкость свидетельствуют о том, что нам удалось породить хоть одного человека искусства. Ну вот и все, что я хотела вам сказать. Не нужно много времени, чтобы в общем виде выразить то, что накопил с опытом. Удачи вам всем. В ином мире я познакомлю вас с моим Габриелем.
   Дверь открылась. Элизабет сияла.
   — Я закончила. Пошли?
   Он зашел в кабинет, положил на самом виду свидетельство о смерти и схватил вторую занавеску.
   Дверь за предшествующей жизнью Элизабет захлопнулась.
   — Пошли.
   Тридцать пять лет назад — то было в баскском ресторанчике во время их второго свидания — она поставила локти на стол, свела ладони и уставилась на него своими насмешливыми глазами:
   — Каковы все же ваши истинные намерения? Он ответил со смешной важностью:
   — Однажды, это будет очень нескоро, я возьму вас за руку, и мы больше никогда не расстанемся.
   Когда они шли домой, к ним обратился какой-то велосипедист:
   — Отец, кого это ты ведешь, обмотав тканью? Какую-нибудь молоденькую красотку? (Элизабет перевела.)
   — Тебе холодно? — спросил он, почувствовав, что она дрожит.
   — Нет, просто легко.
   В такси он все время баюкал ее. Она заснула в его хибарке в саду, закутанная в занавеску. Он вышел и вернулся только к середине ночи, когда все было закончено: консул извещен о кончине госпожи В., телеграмма в Париж отправлена, место для гроба в самолете, вылетающем в среду, забронировано.

LXVII

   «Моя жена. Познакомьтесь, это моя жена. Не помню, знакомил ли я вас со своей женой?»
   Постоянно, при любых обстоятельствах, с любым собеседником он непременно говорил о своей жене. Имя Элизабет словно улетучилось, Габриеля распирала гордость от того, что наконец-то, после стольких лет, он обзавелся женой.
   Лежа рядом с ней ночью, он медленно разжимал губы, чтобы выговорить сначала «моя», потом «жена», а затем часами предавался наслаждению, повторяя на все лады: «О да, это моя жена… Да, рядом со мной… Спит… Кто же еще, как не жена. Вот, слышите ее дыхание, такое ровное, она здорова и спокойна с тех пор, как мы вместе».
   Время от времени, несмотря на все его предосторожности, Элизабет все же просыпалась.
   — Ты говорил со мной?
   — Клянусь тебе, нет. Моя дорогая, тебе это приснилось.
   — Лгунишка. Бывает, я бы предпочла, чтобы ты храпел. Этим он не ограничивался. Поскольку называть ее «своей женой» в присутствии
   граждан Французской республики он не мог — она ведь скончалась и была похоронена во Франции, — он приберегал свою любимую песенку для аборигенов.
   Когда он был не в силах хранить эту новость про себя, он выходил в сад и обращался к первому встречному посетителю со словами:
   — У меня есть жена. Или:
   — Моя жена хорошо себя чувствует.
   Ему улыбались, кланялись на китайский манер, думая, что «моя жена» означает, по-видимому, «здравствуйте» или «доброй прогулки».
   Чаще всего эти слова слышали, конечно же, соседи, коммерсанты, торговцы сувенирами, бакалейщик.
   — Моя жена не смогла прийти, но она благодарит вас за вчерашнюю курицу.
   Или:
   — Мне и моей жене хотелось бы вон того чая. Никто из них не понимал, что он говорит. Они лишь без конца слышали эти слова, которые для этого человека — симпатичного, хотя и не без странностей — были очень важны. И оттого эти два слова превратились в китайское прозвище Габриеля. Отныне его называли только «Мояжена».
   — Мояжена выглядел сегодня рассерженным.
   — Думаешь, можно отпустить в кредит Мояжена?

LXVIII

   Уже будучи очень старым, Габриель часто делал себе подарок: в хорошую погоду выходил во второй половине дня на террасу и садился в кресло. Глядя куда-то вдаль, с блуждающей улыбкой на губах, он отдавался воспоминаниям, выстукивая руками в гречке какой-то ритм.
   Элизабет подходила к нему. Смерть очень благотворно подействовала на нее: она стала гораздо спокойнее. Долг перестал ее мучить. Она открывала для себя новые удовольствия — праздность, бесконечное наслаждение временем — самим по себе, а не тем, что можно успеть за какие-то его отрезки. Она положила руку ему на голову. Ему казалось, что со старостью у него снова открылся родничок.
   — Я догадалась!
   — А что, разве было о чем догадываться?
   — Догадалась, о чем именно ты вспоминаешь.
   — Напрасно ты пытаешься проникнуть в мой череп, не получится.
   — Разве ты вспоминал не о шоколаднице?
   — Смотри-ка, и правда догадалась.
   — Тебе не кажется, что ты вспоминаешь об этом слишком часто, и стоит поменять пластинку?
   Она устроилась напротив него, на невысокой гранитной ограде, и разглядывала его недоверчиво и насмешливо.
   — Для меня даже оскорбительно твое настойчивое возвращение в мыслях к этому эпизоду с шоколадницей. Словно больше ничего и не было. А ты забыл о «Северной звезде», вагон 12-й, места 56-е и 57-е? А о вокзале на юге Франции, о двух телефонах-автоматах, вернее, об узком проходе между ними?
   — Ты знаешь, почему я чаще всего думаю об этом.
   — Скажи еще раз. В твоем возрасте полезно краснеть.
   — Все на тебя тогда смотрели.
   — Вот так так! Я думала, он влюблен, а он всего лишь дрессировщик. Оставляю тебя с твоими воспоминаниями.
   Она отправлялась подрезать кустарник, он же закрывал глаза и заплывал далеко в море.
   Это случилось в тот год, когда между ними все было кончено. Они заявили об этом во всеуслышание всем друзьям. Разрыв получил имя моратория. Каждый вернулся к своей жизни. По утрам теперь царила тишина вместо трех обычных звонков: десятичасового — «Я слушаю, как звонят колокола»; полдневного — «Совещание закончилось?» и в час дня: «Разве ты с ним не обедала на прошлой неделе?» Удручающий послеобеденный покой без всякой надежды хоть где-то пересечься. Ночная схватка с бессознательным, сопровождаемая суровым торгом: «Хочу уснуть. Уговорились — никаких снов о ней, ни единого ее образа. Иначе к чему все это скорбное выкорчевывание?»
   Принужденная веселость Габриеля приводила его друзей в отчаяние. Они изощрялись, чтобы немного развеять его, заставить хоть на время забыться.
   — Ну да, я знаю, что ты не любитель охоты. Просто проведем в лесу день.
   Или:
   — Как, ты не был на Сейшельских островах? Похищаю тебя.
   Когда ему пришло приглашение на сбор друзей, у него не возникло ни малейшего подозрения. Он согласился прийти, надеясь, что это поможет ему скоротать самые непереносимые часы недели: обеденное время в воскресенье.
   В этом месте воспоминаний Габриель заколебался: не стоит ли отдать должное своим замечательным друзьям, проявившим столько терпения, великодушия? Вот уж действительно комиссия быть близким другом безнадежно влюбленного человека!
   Когда-нибудь он обязательно воздаст им всем по заслугам. Но не сегодня. Он снова лег на прежний курс. Плавая по волнам памяти, он наполнял легкие пережитым когда-то. «Воспоминание — это плавание, ведь море отражает время», — рассуждал он.
   Друг, пригласивший его на обед, помимо иных своих качеств обладал непревзойденным талантом повара. Когда дверь открылась, ноздри Габриеля учуяли букет изысканных запахов: бергамот, поджаренный хлеб, корица, какао…
   Он не забыл даже того, что это не доставило ему тогда никакого удовольствия.
   — Проходи.
   Он последовал за другом по коридору, слегка расставив локти, словно запрещая себе сбежать.
   Несколько секунд он стоял на пороге гостиной. Праздник был в самом разгаре. Он старался не смотреть на лица собравшихся, хотя сразу понял, что это все знакомые ему люди. Дело в том, что любое лицо заставляло его страдать, поскольку не было лицом той, которую он желал и днем, и ночью. Странное, однако, дело: на него не обращали внимания. При других обстоятельствах, то есть если бы он был в нормальном состоянии, он счел бы это подозрительным. Он попытался принять участие в беседе, но скоро отказался. Живость, с какой беседа переходила с президента Помпиду на положение во Вьетнаме, с велогонки Париж — Рубэ на королеву Фабиолу, вызывала у него легкое головокружение и зависть. Счастливчики — живут, радуются, собирают мед, танцуют, а не зацикливаются на чем-то одном. Особенно тоскливо отзывалась в нем и фа рук: «Я тоже когда-то любил намазать соленое масло — настоящее, с поблескивающей на нем капелькой воды — на пеклеванный хлеб. Я тоже, как они, колебался, какой джем выбрать: малиновый, брусничный или ежевичный. Я тоже чуть приподнимал ломоть пармской ветчины, чтобы посмотреть на просвет. Я тоже вот так же энергично двигал руками…»
   — Ну, давай входи. Тебя никто не съест, — подтолкнул его хозяин.
   Они все словно только и ждали этой минуты: отложили как по команде приборы и зааплодировали.
   — Это же Габриель! Он! Заходи, садись. Будь как дома. Как ты доехал? — посыпалось на него со всех сторон.
   Он поздоровался со всеми. Он вообще не был героем, а уж тем более героем застолий. Потому и выбрал садоводство, где подвигам нет места.
   И только тут он заметил десять пальцев, которые, судя по их расположению, принадлежали одному и тому же лицу и держались как-то особняком, не принимая участия во всеобщем ликовании. Они покоились на странного вида сосуде, напоминающем серебряный самовар с воткнутой в него длинной деревянной палкой. Они не просто покоились, а занимались делом, не обращая внимания на вновь пришедшего. Пять пальцев одной руки до боли сжимали узорную ручку. Пять пальцев другой лежали на крышке, распределившись по обе стороны от палки, не давая крышке упасть. И все вместе в какой-то момент стали наклонять довольно-таки увесистый сосуд до тех пор, пока темная пахучая струя не хлынула из него в белизну чашек с голубой каймой.
   Габриель мог распознать и даже пользоваться разными приборами. Слышал он и о чашах с теплой водой, где плавают лепестки роз, — для омовения пальцев после блюд, которые едят руками: перепелок, горлиц, спаржи. Но никогда еще не видывал он шоколадницу по одной простой причине: это редчайший предмет домашней утвари, сохранившийся только в старинных родовитых домах XVII и XVIII веков, когда какао считалось изысканным напитком. Теперь он понял, что копье, пронзающее крышку, было на самом деле мешалкой. Он вообразил, как может выглядеть ее скрытая от глаз часть, та, что перемешивала различные ингредиенты напитка в недрах диковинного сосуда. Его обоняние пробудилось. Он узнал об этом по удивлению и радости, которые вдруг испытал. И признательно уставился на самовар.
   Хозяин сиял, как медный пятак.
   — В сравнении с шоколадом мы все — ничто.
   — И женщины нас любят, только когда нет какао.
   — Неплохой урок для мужского самолюбия.