Страница:
Поэтому теперь, вместо того чтобы размышлять, как затянуть проверку дела Колона и ждать, пока желания монархов определятся, Талавера, сидя в своем аскетически обставленном кабинете, пытался придумать, как ускорить решение вопроса. Конечно, он не мог, после всех этих лет расследования и в отсутствие каких-либо новых доводов, внезапно объявить, что комитет принял решение в пользу Колона. Мальдонадо и его сторонники обратятся с протестом непосредственно к приближенным короля, и тогда начнется борьба между двумя монархами. В таком открытом столкновении королева почти наверняка проиграет, потому что дворяне поддерживали ее в значительной степени за ее “мужской ум”. Если она не поддержит в этом вопросе короля, это подорвет сложившееся мнение. Таким образом, открытая поддержка Колона приведет к расколу и, возможно, к провалу экспедиции.
Нет, подумал Талавера, я никоим образом не могу поддержать Колона. Тогда что же я могу сделать?
Я могу отпустить его. Я могу закончить процесс, и не мешать ему, если он захочет отправиться к другому королю, к другому двору. Талавера был хорошо осведомлен, что друзья Колона уже осторожно наводили справки при дворах французского и английского королей. А португальцы, найдя, наконец, путь к востоку вокруг Африки, теперь могли бы позволить себе снарядить небольшую исследовательскую экспедицию на запад. Успехи португальцев в торговле с Востоком, несомненно, вызовут зависть у других королей. Колон вполне может добиться успеха у одного из них. Таким образом, как бы там ни было, я должен немедленно закончить его проверку.
Но неужели нет способа закончить проверку и обернуть ее исход в пользу сторонников Колона?
Еще не до конца продумав свой план, Талавера послал королеве записку с просьбой о тайной аудиенции по делу Колона.
Да, сказали они, мы можем отправить живого человека в прошлое. Но, если мы сделаем это, то нет никакого, даже малейшего шанса, что наш нынешний мир сохранится в какой-либо форме. Отправляя кого-то в прошлое, чтобы изменить его, мы подписываем смертный приговор самим себе.
Они так терпеливо старались объяснить историкам законы физики времени.
– Если наше время будет уничтожено, – спросил Хасан, – то не означает ли это, что будут уничтожены также те самые люди, которых мы отправляем в прошлое? Если никто из нас никогда не родится, то тогда и люди, которых мы посылаем, тоже не родятся, и, значит, их вообще нельзя никуда отправлять.
Нет, объяснили физики, вы смешиваете причинность с временем. Само время как явление линейно и однонаправленно. Каждое мгновение возникает только один раз и переходит в следующее мгновение. В нашей памяти закрепилось представление о таком однонаправленном потоке времени, а в уме мы связываем его с причинностью. Мы знаем, что если А вызывает появление В, то тогда А должно возникнуть до В. Но законы физики времени не требуют этого. Подумайте о том, что сделали ваши предшественники. Машина, которую они отправили в прошлое, была результатом длинной цепи причинных связей. Все эти причины были реальны, и машина действительно существовала. Отправка ее в прошлое не ликвидировала ни одного из событий, которые привели к созданию этой машины. Однако в то мгновение, когда машина сотворила перед глазами Колумба его видение на том берегу, в Португалии, она начала трансформировать причинные связи таким образом, что они уже не могли привести к тому же месту. Все эти причины и результаты происходили в действительности – одни привели к созданию машины, а другие явились следствием появления машины в пятнадцатом веке.
– Но таким образом вы утверждаете, что их будущее все еще существует? – возразил Хунакпу.
Это зависит от того, что понимать под существованием, объяснили они. Как часть причинной связи, ведущей к данному моменту, да, они продолжают существовать в том смысле, что любая часть причинной связи, обусловившая существование их машины в нашем времени, продолжает влиять в данном мире. Но все периферийное и не имеющее к этому отношения не оказывает ни малейшего влияния в нашем потоке времени. И все то, что не произошло в их истории благодаря введению этой машины в нашу историю, окончательно и бесповоротно утрачено. Мы не можем вернуться в наше прошлое и увидеть это, потому что оно не произошло.
– Но оно произошло, потому что машина существует.
Нет, повторили они. Причинность может быть рекурсивной, а время – нет. Все, что не произошло благодаря введению их машины в действительности, не произошло и во времени. Нет такого момента времени, в котором эти события существовали бы. Поэтому их нельзя увидеть или посетить, потому что временная ниша, которую они занимали, теперь занята другими моментами. Два взаимно противоречащих набора событий не могут занимать один и тот же момент. Вас смущает все это только потому, что вы не можете отделить причинность от времени. И это совершенно естественно, поскольку время рационально, а причинность иррациональна. Мы уже на протяжении многих веков пытаемся разобраться в математике времени, но мы и сами никогда бы не поняли различие между временем и причинностью, если бы нам сейчас не пришлось объяснять последствия появления той машины.
– То есть вы хотите сказать, – вмешалась Дико, – что та, другая история, все еще существует, но мы просто не можем увидеть ее с помощью наших машин.
Нет, мы говорим совершенно другое, отвечали они терпеливо. Все то, что не имело причинной связи с созданием той машины, можно сказать, вообще не существовало. А все, что привело к созданию этой машины и введению ее в наше время, существует только в том же смысле, что и мнимые числа.
– Но ведь они же существовали, – вскричала Тагири со страстностью, которой сама от себя не ожидала. – Они же существовали!
– Они не существовали, – сказал старик Манджам, до сих пор позволявший своим молодым коллегам говорить за него. – Нас, математиков, это вполне устраивает. Мы никогда не живем в мире реальностей. Но ваш рассудок, естественно, восстает против этого, потому что он существует во времени. Что вам нужно понять, так это то, что причинность не реальна. Она не существует во времени. Момент А фактически не создает момент В реальности. Существует момент А, а затем существует момент В, и между ними существуют моменты А. а сквозь A. z, и между А. а. и А. b. существуют А. аа сквозь A. az. Ни один из этих моментов фактически не соприкасается ни с каким другим моментом. Вот это и есть реальность – бесконечный набор дискретных моментов, не соединенных с любым другим моментом, потому что каждый момент во времени не имеет линейного размера. Когда машина была введена в нашу историю, то, начиная с этой точки, новый бесконечный набор моментов полностью заменил старый бесконечный набор моментов. Для старых моментов не оставалось свободных ниш, чтобы они могли там разместиться. А поскольку для них не было времени, они и не возникли. Но на причинность это не влияет. Она не имеет геометрической формы. Она подчиняется закону совершенно другой математики, той, которая не очень хорошо подходит для таких понятий, как пространство и время, и, несомненно, к тому, что вы называете “реальный”. Не существует пространства и времени, в котором эти события происходят.
– Так что же это значит? – спросил Хасан. – Значит, если мы пошлем людей в прошлое, они внезапно забудут все о том времени, откуда они пришли, потому что это время более не существует?
– Человек, которого вы пошлете в прошлое, – сказал Манджам, – представляет собой дискретное событие. У него будет головной мозг, и в этом мозгу будут храниться воспоминания, которые, если он оценит их, дадут ему определенную информацию. Эта информация заставит его думать, что он помнит всю реальность, мир и историю, но все, что существует в реальности, – это он и его мозг. Причинная цепочка включает в себя только те причинные связи, которые привели к созданию его физического тела, в том числе и его головного мозга. Однако о любой части этой причинной цепи, не являющейся частью новой реальности, можно сказать, что она не существует ни в какой форме.
Тагири была потрясена.
– Мне наплевать, что я не понимаю научные тонкости этого вопроса, – воскликнула она. – Я знаю только, что ненавижу эту науку.
– Когда имеешь дело с чем-то, противоречащим твоей интуиции, это всегда вызывает страх, – сказал Манджам.
– Вовсе нет, – возразила Тагири, вся дрожа. – Я не говорила, что напугана. Нет. Я выведена из себя и… расстроена. Я в ужасе.
– В ужасе от математики времени?
– В ужасе от того, что делаем мы, и от того, что уже фактически сделали Вмешавшиеся. Мне кажется, будто я всегда чувствовала, что в каком-то смысле они не исчезли бесследно. Что они отправили свою машину, а затем продолжали жить, находя утешение в мысли о том, что чем-то помогли своим предкам.
– Но это совершенно невозможно, – возразил Манджам.
– Я знаю, – ответила Тагири. – И поэтому, когда я всерьез задумывалась над этим, я представляла себе, как они посылают машину, и в этот момент как бы… исчезают. Чистая и безболезненная смерть для всех. Но они, по крайней мере, жили до этого момента.
– Ну так чем же, – сказал Манджам, – чистое, безболезненное несуществование хуже чистой, безболезненной смерти?
– Видите ли, – ответила Тагири, – оно не хуже. Нисколько не хуже. Но и нисколько не лучше для самих людей.
– Для каких людей? – спросил Манджам, пожимая плечами.
– Для нас, Манджам. Ведь мы говорим о том, что собираемся сделать это с собой.
– Если вы сделаете это, тогда нас уже не будет. Какое-то будущее и прошедшее будет лишь у тех звеньев причинной цепи, которые связаны с созданием физического тела и умственного состояния людей, которых вы пошлете в прошлое.
– Как все это глупо, – сказала Дико. – Какая разница, что реально, а что – нет? Разве не этого мы ждали так долго? Прежде всего сделать так, чтобы все ужасные события в нашей истории никогда не произошли? А что касается нас и нашей собственной истории, тех частей, которые будут навсегда утрачены, разве не все равно, если математики обзовут нас, к примеру, “нереальными”? Они точно так же оскорбляют и корень квадратный из минус двух.
Все, кроме Тагири, расхохотались. Они видели прошлое не так, как она, или, точнее, они не чувствовали его. Они не понимали, что для нее, когда она смотрит через хроновизор и Трусайт II, оно живо и реально. То, что люди мертвы, не значит, что они уже не являются частью настоящего, ибо она может вернуться и оживить их. Увидеть их, услышать их. Узнать их, по крайней мере, так же, как любое человеческое существо знает другое. Но даже до появления Трусайта и хроновизора, мертвые продолжали жить в памяти, в каком-то ее уголке. Но только, если они не изменят прошлое. Одно дело спросить у современного человечества, согласно ли оно отказаться от своего будущего в надежде создать новую реальность. Это уже нелегко. А каково вернуться назад и убить мертвых, сделать их также несуществовавшими, – а ведь у них нет права голоса. Их не спросишь.
Мы не должны делать этого, подумала она. Это несправедливо. Это будет преступлением еще худшим, чем те, которые мы пытаемся предотвратить.
Она встала и ушла. Дико и Хасан хотели пойти за ней, но она отмахнулась от них.
– Мне нужно побыть одной, – сказала она, и они вернулись на совещание, порядок которого, как она знала, был уже безнадежно нарушен. На мгновение она почувствовала угрызения совести за то, что столь отрицательно реагировала на триумф физиков, но, пока шла по улицам Джубы, это чувство исчезло, уступив место другому, куда более глубокому.
Голые ребятишки, играющие в пыли и траве. Мужчины и женщины, идущие по своим делам. Из глубины души она обращалась к ним, говоря: “Что бы вы сказали, если бы вам предложили умереть? И не только вам, но и вашим детям и внукам? И не только им, но и вашим родителям? Пойдемте к их могилам, раскопаем их и убьем всех, лежащих в них. А вместе с ними все то добро и зло, которое они делали, все их радости, все их печали, все то, что они выбрали в жизни; давайте объем их всех, сотрем их с лица земли, уничтожим без следа. Погружаясь в прошлое все дальше, дальше и дальше, пока, наконец, не дойдем до того золотого мгновения, которое мы выбрали, решив, что оно заслуживает дальнейшего существования, но уже в другом, новом будущем. Но почему все вы и ваши предки и потомки должны быть убиты? Потому что, по-нашему мнению, они сотворили недостаточно хороший мир. Ошибки, которые они совершили, настолько непростительны, что сводят на нет ценность всего хорошего, что также имело место. Все должно быть уничтожено, стерто из памяти.
Смею ли я? Смеем ли мы? Даже если все люди, наши современники, единодушно одобрят решение, то как опросить мертвых?"
Она осторожно спустилась по крутому берегу к реке. В наступающих сумерках дневная жара начала, наконец, спадать. Вдали бегемоты купались в воде, жевали водоросли, спали. Птицы пронзительно перекликались, готовясь полакомиться насекомыми на закате. Что происходит у вас в голове, птицы, бегемоты, вечерние насекомые? Нравится ли вам жизнь? Боитесь ли вы смерти? Вы убиваете, чтобы жить; вы умираете, чтобы могли жить другие, таков путь, уготованный вам эволюцией, самой жизнью. Но если бы это было в ваших силах, спасли бы вы самих себя?
Когда темнота опустилась на землю, а на небе засверкали звезды, она все еще стояла у реки. Бросив взгляд на свет древних звезд, на мгновение подумала: с какой стати мне беспокоиться из-за того, что исчезнет такой большой кусок истории человечества? Какое мне дело до того, что она не просто будет забыта, а так и останется неизвестной? Почему мне кажется преступлением то, что мы намереваемся сделать, когда вся история человечества – всего лишь мгновение по сравнению с миллиардами лет, прошедших с тех пор, как на небе засияли звезды? Мы все будем забыты с последним вздохом нашей истории, и что из того, если кто-то будет забыт раньше другого или вообще никогда не будет существовать?
Ох, до чего же мудро сравнивать человеческие жизни с жизнью звезд! Одно только: такая постановка вопроса некорректна. Если с этой точки зрения не имеет значения, что мы уничтожим миллиарды жизней, чтобы спасти наших предков, то в конечном счете спасение наших предков тоже не имеет никакого значения. И тогда зачем затевать все это? Зачем менять прошлое?
Нет, этот вопрос надо рассматривать только с точки зрения человеческой жизни, поняла Тагири. Мы – единственные, кому это небезразлично; мы все – и актеры, и публика. И критики. Мы ведь еще и критики.
Она услышала, как кто-то пробирается к ней по траве, и в темноте запрыгал свет электрического фонарика.
– Свет только привлечет животных, а это нам ни к чему, – сказала она.
– Пойдем домой, – послышался голос Дико. – Здесь небезопасно, да и отец беспокоится.
– Ас чего ему беспокоиться? Моя жизнь не существует. Я и вообще не жила.
– Но сейчас-то ты жива, и я тоже, да и крокодилы еще живы.
– Если жизнь отдельного человека ничего не значит, то к чему нам отправляться в прошлое, чтобы сделать ее лучше? А если она все-таки что-то значит, то какое право мы имеем отобрать ее у одних ради блага других? – спросила Тагири.
– Жизнь отдельных людей имеет значение, – сказала Дико. – Но просто жизнь тоже имеет значение. Жизнь в целом. Об этом ты сегодня забыла. Об этом забыл и Манджам и другие ученые. Они рассуждают обо всех этих моментах, – отдельных, никогда не соприкасающихся, и говорят, что они-то и есть единственная реальность. Но ведь точно так же единственной реальностью является и человеческая личность, отдельные личности, которые никогда по-настоящему не знают друг друга, никогда не соприкоснутся друг с другом ни в какой точке. Неважно, как близко к другим ты находишься, ты – всегда находишься отдельно от других.
Тагири покачала головой.
– Это не имеет никакого отношения к тому, что меня тревожит.
– Еще как имеет, – сказала Дико. – Потому что ты знаешь, что все это – ложь. Ты знаешь, что математики ошибаются и в отношении моментов. Они соприкасаются. Даже если мы действительно не можем соприкоснуться с причинностью, со связями между моментами, это не значит, что они не существуют. И точно так же, рассматривая род человеческий, сообщество, семью, ты видишь только отдельные личности, но это не означает, что семья не существует. В конце концов, если достаточно внимательно вглядеться в молекулу, единственное, что мы увидим, будут атомы. Между ними нет никакой видимой связи, и тем не менее молекулы существуют, они реальны благодаря тому, что атомы воздействуют друг на друга.
– Ты ничем не лучше их, – сказала Тагири, – пытаешься успокоить меня аналогиями.
– Но это – единственное, что у меня есть, – ответила Дико. – Еще есть правда, но ею никогда не утешишь. Но ты научила меня понимать правду. Так вот она, эта правда. Что есть человеческая жизнь, для чего она существует, что мы делаем в этой жизни? Ответ: мы создаем сообщества. Некоторые из них – хорошие, другие – плохие, третьи – нечто среднее. Ты учила меня этому, не так ли? А есть еще сообщества сообществ, группы групп и…
– И что же делает их хорошими или плохими? – нетерпеливо спросила Тагири. – Качество жизни отдельных личностей. Тех самых, которых мы собираемся уничтожить.
– Нет, – возразила Дико. – Мы собираемся отправиться в прошлое и изменить конечное сообщество сообществ, человечество в целом, историю в целом здесь, на нашей планете. Мы намереваемся создать новый вариант конечного сообщества, такой вариант, который обеспечит новым индивидуумам более хорошую и счастливую жизнь, чем старый вариант. Это реально, и это хорошо, мама. И это стоит сделать. Стоит.
– Я никогда не знала никаких групп, – сказала Тагири. – Просто людей. Просто отдельных людей. С какой стати я буду заставлять этих людей расплачиваться жизнью за то, что некое отвлеченное понятие, называемое “историей человечества” стало лучше? Лучше для кого?
– Но, мама, отдельные личности всегда жертвуют собой ради общества. Когда это необходимо, люди даже добровольно идут на смерть ради блага общества, частью которого они себя считают. Не говоря уже о множестве других жертв иного рода. А почему? Почему мы отказываемся от наших желаний, оставляя их неудовлетворенными, или занимаемся тяжелым трудом, который мы ненавидим или которого боимся? Потому что это нужно другим? Почему ты прошла через такие муки, чтобы родить меня и Аго? Почему ты не жалела времени, чтобы вырастить и воспитать нас?
Тагири посмотрела на дочь.
– Не знаю, но когда я слушаю тебя, я начинаю думать, что дело того стоит, потому что ты знаешь то, чего не знаю я. Мне хотелось создать кого-то, непохожего на меня, кто был бы лучше меня, поэтому я охотно посвятила этому часть своей жизни. И вот у меня есть ты. И ты говоришь, что мы, люди нашего времени, явимся тем же для людей новой истории, которую сотворим. Что мы пожертвуем собой, своей историей, чтобы создать их историю, как родители идут на жертвы, чтобы вырастить здоровых и счастливых детей.
– Да, мама, – сказала Дико. – Манджам ошибается. Люди, пославшие видение Колумбу, существовали. Они были родителями нашего века; мы – их дети. А теперь мы будем родителями другого века.
– И все это доказывает лишь одно, – сказала Тагири. – Что всегда можно найти слова, благодаря которым самые ужасные вещи будут выглядеть благородно и красиво. И ты можешь делать их с легким сердцем.
Дико долго молча смотрела на Тагири. Затем она бросила фонарик на землю к ногам матери и зашагала прочь, в темноту ночи.
– Не кажется ли вам, что это глупо с моей стороны? – сказала Изабелла донье Фелисии. – Но тем не менее я волнуюсь по поводу его приговора, как будто судили меня.
Донья Фелисия пробормотала нечто невразумительное.
– А может, и действительно судят меня.
– Какой суд в мире осмелится судить королеву, Ваше Величество? – спросила донья Фелисия.
– В том-то и дело, – сказала Изабелла. – Когда много лет назад в первый день суда Кристобаль заговорил, мне почудилось, что Пресвятая Матерь Божия предлагает мне что-то сладкое и вкусное, плод из ее сада, ягоду из ее виноградника.
– Он обаятельный мужчина. Ваше Величество.
– Нет, я не имею в виду его, хотя и считаю его приятным и пылким мужчиной.
Одного никогда не позволяла себе Изабелла – чтобы у кого-то осталось впечатление, что она посмотрела на какого-то мужчину, кроме своего мужа, с чувством, хотя бы отдаленно похожим на плотское желание.
– Нет, я хотела сказать, что Матерь Божия давала мне возможность отворить огромную дверь, закрытую давным-давно. – Она вздохнула. – Но даже власть королевы не безгранична. У меня нет свободных кораблей, и, если бы я не раздумывая сказала “да”, это обошлось бы мне слишком дорого. Теперь Талавера принял решение, и я боюсь, что он готов захлопнуть дверь, ключ от которой мне, возможно, могут дать один лишь раз. А теперь его отдадут другому, и я буду жалеть об этом до конца дней своих.
– Небеса не могут осудить Ваше Величество, что вы не сделали то, что было выше ваших силах, – сказала донья Фелисия.
– В настоящий момент осуждение небес меня не волнует. Это касается лишь меня и моих духовников.
– О, Ваше Величество, я вовсе не имела в виду, что вам грозит какое-то осуждение со стороны…
– Нет, нет, донья Фелисия, не беспокойтесь. Я не восприняла ваши слова не иначе, как стремление утешить меня.
Раздался осторожный стук в дверь, и Фелисия, все еще смущенная, встала, чтобы отворить ее. Это был отец Талавера.
– Не подождете ли вы за дверью, сеньора Фелисия? – попросила Изабелла.
Талавера наклонил голову, чтобы поцеловать ей руку.
– Ваше Величество, я намерен попросить отца Мальдонадо изложить наше решение в письменной форме.
Наихудший из всех возможных исходов. Она услышала, как небесные врата со звоном захлопнулись перед ней.
– Почему именно сегодня? – спросила она его. – Вы потратили столько лет, разбираясь в деле Колона, а сегодня вдруг оказывается, что решение следует вынести безотлагательно?
– Думаю, что да, – ответил он.
– Но почему же?
– Потому что победа в Гранаде близка.
– Не сам ли Господь сообщил вам об этом?
– Вы тоже это чувствуете. Конечно, не Господь, а Его Величество король. У него появились новые силы. Он готовит окончательное наступление и знает, что оно увенчается успехом. Этим летом. К концу 1491 года во всей Испании не останется ни одного мавра.
– И это означает, что вы должны теперь ускорить решение вопроса об экспедиции Колона?
– Это означает, – ответил Талавера, – что тот, кто хочет совершить что-то отчаянно смелое, должен иногда проявлять осмотрительность. Сделайте милость, представьте себе, что получилось бы, если бы мы вынесли положительное решение. Вперед, Ваше Величество, говорим мы. Это путешествие сулит успех. Что тогда? Мальдонадо и его друзья начнут нашептывать королю, критикуя эту экспедицию. Они разболтают это такому множеству людей, что вскоре все будут считать эту затею пустым капризом. И, заметьте, капризом Изабеллы.
Она приподняла бровь.
– Я сказал вам лишь то, что, наверняка, будет сказано злыми языками. Теперь представьте себе, что это решение будет принято после окончания войны, и Его Величество сможет уделить все свое внимание этому вопросу. Судьба путешествия вполне может стать камнем преткновения во взаимоотношениях между королевствами.
– Я понимаю, что, с вашей точки зрения, поддержать Колона было бы ужасной ошибкой, – сказала она.
– Теперь представьте себе. Ваше Величество, что решение отрицательно. Более того, Мальдонадо сам пишет его, и теперь ему уже не о чем будет сплетничать. Не будет никаких слухов.
– Но не будет и путешествия.
– Вы так думаете? – спросил Талавера. – Я предвижу день, когда королева, возможно, скажет своему мужу: “Отец Талавера приходил ко мне, и мы с ним согласились, что отец Мальдонадо должен написать решение”.
– Но я не согласна.
– Я слышу, как королева говорит мужу: “Мы согласились, что Мальдонадо должен написать решение, потому что знаем, – что война с Гранадой наиболее важная забота нашего королевства. Мы не хотим, чтобы что-то отвлекало вас или любого другого от этого священного крестового похода против мавров. Мы совершенно не хотим дать королю Жуану Португальскому повод думать, что мы планируем совершить какое-то путешествие через воды, которые он считает своими. Мы нуждаемся в его прочной дружбе во время этой окончательной битвы с Гранадой. Таким образом, хотя в душе мне больше всего хотелось бы воспользоваться этой возможностью и послать Колона на Запад, чтобы он понес Святой Крест в великие царства Востока, я отказалась от этой мечты”.
Нет, подумал Талавера, я никоим образом не могу поддержать Колона. Тогда что же я могу сделать?
Я могу отпустить его. Я могу закончить процесс, и не мешать ему, если он захочет отправиться к другому королю, к другому двору. Талавера был хорошо осведомлен, что друзья Колона уже осторожно наводили справки при дворах французского и английского королей. А португальцы, найдя, наконец, путь к востоку вокруг Африки, теперь могли бы позволить себе снарядить небольшую исследовательскую экспедицию на запад. Успехи португальцев в торговле с Востоком, несомненно, вызовут зависть у других королей. Колон вполне может добиться успеха у одного из них. Таким образом, как бы там ни было, я должен немедленно закончить его проверку.
Но неужели нет способа закончить проверку и обернуть ее исход в пользу сторонников Колона?
Еще не до конца продумав свой план, Талавера послал королеве записку с просьбой о тайной аудиенции по делу Колона.
* * *
Тагири не могла до конца понять свою реакцию на сообщение об успехе, полученное от ученых, работающих над проблемой путешествия во времени. Ей бы следовало чувствовать себя счастливой. Она должна была бы радоваться, узнав, что ее великий проект может быть осуществлен на практике. И тем не менее после встречи с группой физиков, математиков и инженеров, работавших над проектом путешествия во времени, она была расстроена, раздражена, напугана. Она ожидала, что будет испытывать совершенно противоположные чувства.Да, сказали они, мы можем отправить живого человека в прошлое. Но, если мы сделаем это, то нет никакого, даже малейшего шанса, что наш нынешний мир сохранится в какой-либо форме. Отправляя кого-то в прошлое, чтобы изменить его, мы подписываем смертный приговор самим себе.
Они так терпеливо старались объяснить историкам законы физики времени.
– Если наше время будет уничтожено, – спросил Хасан, – то не означает ли это, что будут уничтожены также те самые люди, которых мы отправляем в прошлое? Если никто из нас никогда не родится, то тогда и люди, которых мы посылаем, тоже не родятся, и, значит, их вообще нельзя никуда отправлять.
Нет, объяснили физики, вы смешиваете причинность с временем. Само время как явление линейно и однонаправленно. Каждое мгновение возникает только один раз и переходит в следующее мгновение. В нашей памяти закрепилось представление о таком однонаправленном потоке времени, а в уме мы связываем его с причинностью. Мы знаем, что если А вызывает появление В, то тогда А должно возникнуть до В. Но законы физики времени не требуют этого. Подумайте о том, что сделали ваши предшественники. Машина, которую они отправили в прошлое, была результатом длинной цепи причинных связей. Все эти причины были реальны, и машина действительно существовала. Отправка ее в прошлое не ликвидировала ни одного из событий, которые привели к созданию этой машины. Однако в то мгновение, когда машина сотворила перед глазами Колумба его видение на том берегу, в Португалии, она начала трансформировать причинные связи таким образом, что они уже не могли привести к тому же месту. Все эти причины и результаты происходили в действительности – одни привели к созданию машины, а другие явились следствием появления машины в пятнадцатом веке.
– Но таким образом вы утверждаете, что их будущее все еще существует? – возразил Хунакпу.
Это зависит от того, что понимать под существованием, объяснили они. Как часть причинной связи, ведущей к данному моменту, да, они продолжают существовать в том смысле, что любая часть причинной связи, обусловившая существование их машины в нашем времени, продолжает влиять в данном мире. Но все периферийное и не имеющее к этому отношения не оказывает ни малейшего влияния в нашем потоке времени. И все то, что не произошло в их истории благодаря введению этой машины в нашу историю, окончательно и бесповоротно утрачено. Мы не можем вернуться в наше прошлое и увидеть это, потому что оно не произошло.
– Но оно произошло, потому что машина существует.
Нет, повторили они. Причинность может быть рекурсивной, а время – нет. Все, что не произошло благодаря введению их машины в действительности, не произошло и во времени. Нет такого момента времени, в котором эти события существовали бы. Поэтому их нельзя увидеть или посетить, потому что временная ниша, которую они занимали, теперь занята другими моментами. Два взаимно противоречащих набора событий не могут занимать один и тот же момент. Вас смущает все это только потому, что вы не можете отделить причинность от времени. И это совершенно естественно, поскольку время рационально, а причинность иррациональна. Мы уже на протяжении многих веков пытаемся разобраться в математике времени, но мы и сами никогда бы не поняли различие между временем и причинностью, если бы нам сейчас не пришлось объяснять последствия появления той машины.
– То есть вы хотите сказать, – вмешалась Дико, – что та, другая история, все еще существует, но мы просто не можем увидеть ее с помощью наших машин.
Нет, мы говорим совершенно другое, отвечали они терпеливо. Все то, что не имело причинной связи с созданием той машины, можно сказать, вообще не существовало. А все, что привело к созданию этой машины и введению ее в наше время, существует только в том же смысле, что и мнимые числа.
– Но ведь они же существовали, – вскричала Тагири со страстностью, которой сама от себя не ожидала. – Они же существовали!
– Они не существовали, – сказал старик Манджам, до сих пор позволявший своим молодым коллегам говорить за него. – Нас, математиков, это вполне устраивает. Мы никогда не живем в мире реальностей. Но ваш рассудок, естественно, восстает против этого, потому что он существует во времени. Что вам нужно понять, так это то, что причинность не реальна. Она не существует во времени. Момент А фактически не создает момент В реальности. Существует момент А, а затем существует момент В, и между ними существуют моменты А. а сквозь A. z, и между А. а. и А. b. существуют А. аа сквозь A. az. Ни один из этих моментов фактически не соприкасается ни с каким другим моментом. Вот это и есть реальность – бесконечный набор дискретных моментов, не соединенных с любым другим моментом, потому что каждый момент во времени не имеет линейного размера. Когда машина была введена в нашу историю, то, начиная с этой точки, новый бесконечный набор моментов полностью заменил старый бесконечный набор моментов. Для старых моментов не оставалось свободных ниш, чтобы они могли там разместиться. А поскольку для них не было времени, они и не возникли. Но на причинность это не влияет. Она не имеет геометрической формы. Она подчиняется закону совершенно другой математики, той, которая не очень хорошо подходит для таких понятий, как пространство и время, и, несомненно, к тому, что вы называете “реальный”. Не существует пространства и времени, в котором эти события происходят.
– Так что же это значит? – спросил Хасан. – Значит, если мы пошлем людей в прошлое, они внезапно забудут все о том времени, откуда они пришли, потому что это время более не существует?
– Человек, которого вы пошлете в прошлое, – сказал Манджам, – представляет собой дискретное событие. У него будет головной мозг, и в этом мозгу будут храниться воспоминания, которые, если он оценит их, дадут ему определенную информацию. Эта информация заставит его думать, что он помнит всю реальность, мир и историю, но все, что существует в реальности, – это он и его мозг. Причинная цепочка включает в себя только те причинные связи, которые привели к созданию его физического тела, в том числе и его головного мозга. Однако о любой части этой причинной цепи, не являющейся частью новой реальности, можно сказать, что она не существует ни в какой форме.
Тагири была потрясена.
– Мне наплевать, что я не понимаю научные тонкости этого вопроса, – воскликнула она. – Я знаю только, что ненавижу эту науку.
– Когда имеешь дело с чем-то, противоречащим твоей интуиции, это всегда вызывает страх, – сказал Манджам.
– Вовсе нет, – возразила Тагири, вся дрожа. – Я не говорила, что напугана. Нет. Я выведена из себя и… расстроена. Я в ужасе.
– В ужасе от математики времени?
– В ужасе от того, что делаем мы, и от того, что уже фактически сделали Вмешавшиеся. Мне кажется, будто я всегда чувствовала, что в каком-то смысле они не исчезли бесследно. Что они отправили свою машину, а затем продолжали жить, находя утешение в мысли о том, что чем-то помогли своим предкам.
– Но это совершенно невозможно, – возразил Манджам.
– Я знаю, – ответила Тагири. – И поэтому, когда я всерьез задумывалась над этим, я представляла себе, как они посылают машину, и в этот момент как бы… исчезают. Чистая и безболезненная смерть для всех. Но они, по крайней мере, жили до этого момента.
– Ну так чем же, – сказал Манджам, – чистое, безболезненное несуществование хуже чистой, безболезненной смерти?
– Видите ли, – ответила Тагири, – оно не хуже. Нисколько не хуже. Но и нисколько не лучше для самих людей.
– Для каких людей? – спросил Манджам, пожимая плечами.
– Для нас, Манджам. Ведь мы говорим о том, что собираемся сделать это с собой.
– Если вы сделаете это, тогда нас уже не будет. Какое-то будущее и прошедшее будет лишь у тех звеньев причинной цепи, которые связаны с созданием физического тела и умственного состояния людей, которых вы пошлете в прошлое.
– Как все это глупо, – сказала Дико. – Какая разница, что реально, а что – нет? Разве не этого мы ждали так долго? Прежде всего сделать так, чтобы все ужасные события в нашей истории никогда не произошли? А что касается нас и нашей собственной истории, тех частей, которые будут навсегда утрачены, разве не все равно, если математики обзовут нас, к примеру, “нереальными”? Они точно так же оскорбляют и корень квадратный из минус двух.
Все, кроме Тагири, расхохотались. Они видели прошлое не так, как она, или, точнее, они не чувствовали его. Они не понимали, что для нее, когда она смотрит через хроновизор и Трусайт II, оно живо и реально. То, что люди мертвы, не значит, что они уже не являются частью настоящего, ибо она может вернуться и оживить их. Увидеть их, услышать их. Узнать их, по крайней мере, так же, как любое человеческое существо знает другое. Но даже до появления Трусайта и хроновизора, мертвые продолжали жить в памяти, в каком-то ее уголке. Но только, если они не изменят прошлое. Одно дело спросить у современного человечества, согласно ли оно отказаться от своего будущего в надежде создать новую реальность. Это уже нелегко. А каково вернуться назад и убить мертвых, сделать их также несуществовавшими, – а ведь у них нет права голоса. Их не спросишь.
Мы не должны делать этого, подумала она. Это несправедливо. Это будет преступлением еще худшим, чем те, которые мы пытаемся предотвратить.
Она встала и ушла. Дико и Хасан хотели пойти за ней, но она отмахнулась от них.
– Мне нужно побыть одной, – сказала она, и они вернулись на совещание, порядок которого, как она знала, был уже безнадежно нарушен. На мгновение она почувствовала угрызения совести за то, что столь отрицательно реагировала на триумф физиков, но, пока шла по улицам Джубы, это чувство исчезло, уступив место другому, куда более глубокому.
Голые ребятишки, играющие в пыли и траве. Мужчины и женщины, идущие по своим делам. Из глубины души она обращалась к ним, говоря: “Что бы вы сказали, если бы вам предложили умереть? И не только вам, но и вашим детям и внукам? И не только им, но и вашим родителям? Пойдемте к их могилам, раскопаем их и убьем всех, лежащих в них. А вместе с ними все то добро и зло, которое они делали, все их радости, все их печали, все то, что они выбрали в жизни; давайте объем их всех, сотрем их с лица земли, уничтожим без следа. Погружаясь в прошлое все дальше, дальше и дальше, пока, наконец, не дойдем до того золотого мгновения, которое мы выбрали, решив, что оно заслуживает дальнейшего существования, но уже в другом, новом будущем. Но почему все вы и ваши предки и потомки должны быть убиты? Потому что, по-нашему мнению, они сотворили недостаточно хороший мир. Ошибки, которые они совершили, настолько непростительны, что сводят на нет ценность всего хорошего, что также имело место. Все должно быть уничтожено, стерто из памяти.
Смею ли я? Смеем ли мы? Даже если все люди, наши современники, единодушно одобрят решение, то как опросить мертвых?"
Она осторожно спустилась по крутому берегу к реке. В наступающих сумерках дневная жара начала, наконец, спадать. Вдали бегемоты купались в воде, жевали водоросли, спали. Птицы пронзительно перекликались, готовясь полакомиться насекомыми на закате. Что происходит у вас в голове, птицы, бегемоты, вечерние насекомые? Нравится ли вам жизнь? Боитесь ли вы смерти? Вы убиваете, чтобы жить; вы умираете, чтобы могли жить другие, таков путь, уготованный вам эволюцией, самой жизнью. Но если бы это было в ваших силах, спасли бы вы самих себя?
Когда темнота опустилась на землю, а на небе засверкали звезды, она все еще стояла у реки. Бросив взгляд на свет древних звезд, на мгновение подумала: с какой стати мне беспокоиться из-за того, что исчезнет такой большой кусок истории человечества? Какое мне дело до того, что она не просто будет забыта, а так и останется неизвестной? Почему мне кажется преступлением то, что мы намереваемся сделать, когда вся история человечества – всего лишь мгновение по сравнению с миллиардами лет, прошедших с тех пор, как на небе засияли звезды? Мы все будем забыты с последним вздохом нашей истории, и что из того, если кто-то будет забыт раньше другого или вообще никогда не будет существовать?
Ох, до чего же мудро сравнивать человеческие жизни с жизнью звезд! Одно только: такая постановка вопроса некорректна. Если с этой точки зрения не имеет значения, что мы уничтожим миллиарды жизней, чтобы спасти наших предков, то в конечном счете спасение наших предков тоже не имеет никакого значения. И тогда зачем затевать все это? Зачем менять прошлое?
Нет, этот вопрос надо рассматривать только с точки зрения человеческой жизни, поняла Тагири. Мы – единственные, кому это небезразлично; мы все – и актеры, и публика. И критики. Мы ведь еще и критики.
Она услышала, как кто-то пробирается к ней по траве, и в темноте запрыгал свет электрического фонарика.
– Свет только привлечет животных, а это нам ни к чему, – сказала она.
– Пойдем домой, – послышался голос Дико. – Здесь небезопасно, да и отец беспокоится.
– Ас чего ему беспокоиться? Моя жизнь не существует. Я и вообще не жила.
– Но сейчас-то ты жива, и я тоже, да и крокодилы еще живы.
– Если жизнь отдельного человека ничего не значит, то к чему нам отправляться в прошлое, чтобы сделать ее лучше? А если она все-таки что-то значит, то какое право мы имеем отобрать ее у одних ради блага других? – спросила Тагири.
– Жизнь отдельных людей имеет значение, – сказала Дико. – Но просто жизнь тоже имеет значение. Жизнь в целом. Об этом ты сегодня забыла. Об этом забыл и Манджам и другие ученые. Они рассуждают обо всех этих моментах, – отдельных, никогда не соприкасающихся, и говорят, что они-то и есть единственная реальность. Но ведь точно так же единственной реальностью является и человеческая личность, отдельные личности, которые никогда по-настоящему не знают друг друга, никогда не соприкоснутся друг с другом ни в какой точке. Неважно, как близко к другим ты находишься, ты – всегда находишься отдельно от других.
Тагири покачала головой.
– Это не имеет никакого отношения к тому, что меня тревожит.
– Еще как имеет, – сказала Дико. – Потому что ты знаешь, что все это – ложь. Ты знаешь, что математики ошибаются и в отношении моментов. Они соприкасаются. Даже если мы действительно не можем соприкоснуться с причинностью, со связями между моментами, это не значит, что они не существуют. И точно так же, рассматривая род человеческий, сообщество, семью, ты видишь только отдельные личности, но это не означает, что семья не существует. В конце концов, если достаточно внимательно вглядеться в молекулу, единственное, что мы увидим, будут атомы. Между ними нет никакой видимой связи, и тем не менее молекулы существуют, они реальны благодаря тому, что атомы воздействуют друг на друга.
– Ты ничем не лучше их, – сказала Тагири, – пытаешься успокоить меня аналогиями.
– Но это – единственное, что у меня есть, – ответила Дико. – Еще есть правда, но ею никогда не утешишь. Но ты научила меня понимать правду. Так вот она, эта правда. Что есть человеческая жизнь, для чего она существует, что мы делаем в этой жизни? Ответ: мы создаем сообщества. Некоторые из них – хорошие, другие – плохие, третьи – нечто среднее. Ты учила меня этому, не так ли? А есть еще сообщества сообществ, группы групп и…
– И что же делает их хорошими или плохими? – нетерпеливо спросила Тагири. – Качество жизни отдельных личностей. Тех самых, которых мы собираемся уничтожить.
– Нет, – возразила Дико. – Мы собираемся отправиться в прошлое и изменить конечное сообщество сообществ, человечество в целом, историю в целом здесь, на нашей планете. Мы намереваемся создать новый вариант конечного сообщества, такой вариант, который обеспечит новым индивидуумам более хорошую и счастливую жизнь, чем старый вариант. Это реально, и это хорошо, мама. И это стоит сделать. Стоит.
– Я никогда не знала никаких групп, – сказала Тагири. – Просто людей. Просто отдельных людей. С какой стати я буду заставлять этих людей расплачиваться жизнью за то, что некое отвлеченное понятие, называемое “историей человечества” стало лучше? Лучше для кого?
– Но, мама, отдельные личности всегда жертвуют собой ради общества. Когда это необходимо, люди даже добровольно идут на смерть ради блага общества, частью которого они себя считают. Не говоря уже о множестве других жертв иного рода. А почему? Почему мы отказываемся от наших желаний, оставляя их неудовлетворенными, или занимаемся тяжелым трудом, который мы ненавидим или которого боимся? Потому что это нужно другим? Почему ты прошла через такие муки, чтобы родить меня и Аго? Почему ты не жалела времени, чтобы вырастить и воспитать нас?
Тагири посмотрела на дочь.
– Не знаю, но когда я слушаю тебя, я начинаю думать, что дело того стоит, потому что ты знаешь то, чего не знаю я. Мне хотелось создать кого-то, непохожего на меня, кто был бы лучше меня, поэтому я охотно посвятила этому часть своей жизни. И вот у меня есть ты. И ты говоришь, что мы, люди нашего времени, явимся тем же для людей новой истории, которую сотворим. Что мы пожертвуем собой, своей историей, чтобы создать их историю, как родители идут на жертвы, чтобы вырастить здоровых и счастливых детей.
– Да, мама, – сказала Дико. – Манджам ошибается. Люди, пославшие видение Колумбу, существовали. Они были родителями нашего века; мы – их дети. А теперь мы будем родителями другого века.
– И все это доказывает лишь одно, – сказала Тагири. – Что всегда можно найти слова, благодаря которым самые ужасные вещи будут выглядеть благородно и красиво. И ты можешь делать их с легким сердцем.
Дико долго молча смотрела на Тагири. Затем она бросила фонарик на землю к ногам матери и зашагала прочь, в темноту ночи.
* * *
Изабелла почувствовала, что страшится встречи с Талаверой. Речь, конечно, пойдет о Кристобале Колоне. Это скорее всего означает, что он принял окончательное решение.– Не кажется ли вам, что это глупо с моей стороны? – сказала Изабелла донье Фелисии. – Но тем не менее я волнуюсь по поводу его приговора, как будто судили меня.
Донья Фелисия пробормотала нечто невразумительное.
– А может, и действительно судят меня.
– Какой суд в мире осмелится судить королеву, Ваше Величество? – спросила донья Фелисия.
– В том-то и дело, – сказала Изабелла. – Когда много лет назад в первый день суда Кристобаль заговорил, мне почудилось, что Пресвятая Матерь Божия предлагает мне что-то сладкое и вкусное, плод из ее сада, ягоду из ее виноградника.
– Он обаятельный мужчина. Ваше Величество.
– Нет, я не имею в виду его, хотя и считаю его приятным и пылким мужчиной.
Одного никогда не позволяла себе Изабелла – чтобы у кого-то осталось впечатление, что она посмотрела на какого-то мужчину, кроме своего мужа, с чувством, хотя бы отдаленно похожим на плотское желание.
– Нет, я хотела сказать, что Матерь Божия давала мне возможность отворить огромную дверь, закрытую давным-давно. – Она вздохнула. – Но даже власть королевы не безгранична. У меня нет свободных кораблей, и, если бы я не раздумывая сказала “да”, это обошлось бы мне слишком дорого. Теперь Талавера принял решение, и я боюсь, что он готов захлопнуть дверь, ключ от которой мне, возможно, могут дать один лишь раз. А теперь его отдадут другому, и я буду жалеть об этом до конца дней своих.
– Небеса не могут осудить Ваше Величество, что вы не сделали то, что было выше ваших силах, – сказала донья Фелисия.
– В настоящий момент осуждение небес меня не волнует. Это касается лишь меня и моих духовников.
– О, Ваше Величество, я вовсе не имела в виду, что вам грозит какое-то осуждение со стороны…
– Нет, нет, донья Фелисия, не беспокойтесь. Я не восприняла ваши слова не иначе, как стремление утешить меня.
Раздался осторожный стук в дверь, и Фелисия, все еще смущенная, встала, чтобы отворить ее. Это был отец Талавера.
– Не подождете ли вы за дверью, сеньора Фелисия? – попросила Изабелла.
Талавера наклонил голову, чтобы поцеловать ей руку.
– Ваше Величество, я намерен попросить отца Мальдонадо изложить наше решение в письменной форме.
Наихудший из всех возможных исходов. Она услышала, как небесные врата со звоном захлопнулись перед ней.
– Почему именно сегодня? – спросила она его. – Вы потратили столько лет, разбираясь в деле Колона, а сегодня вдруг оказывается, что решение следует вынести безотлагательно?
– Думаю, что да, – ответил он.
– Но почему же?
– Потому что победа в Гранаде близка.
– Не сам ли Господь сообщил вам об этом?
– Вы тоже это чувствуете. Конечно, не Господь, а Его Величество король. У него появились новые силы. Он готовит окончательное наступление и знает, что оно увенчается успехом. Этим летом. К концу 1491 года во всей Испании не останется ни одного мавра.
– И это означает, что вы должны теперь ускорить решение вопроса об экспедиции Колона?
– Это означает, – ответил Талавера, – что тот, кто хочет совершить что-то отчаянно смелое, должен иногда проявлять осмотрительность. Сделайте милость, представьте себе, что получилось бы, если бы мы вынесли положительное решение. Вперед, Ваше Величество, говорим мы. Это путешествие сулит успех. Что тогда? Мальдонадо и его друзья начнут нашептывать королю, критикуя эту экспедицию. Они разболтают это такому множеству людей, что вскоре все будут считать эту затею пустым капризом. И, заметьте, капризом Изабеллы.
Она приподняла бровь.
– Я сказал вам лишь то, что, наверняка, будет сказано злыми языками. Теперь представьте себе, что это решение будет принято после окончания войны, и Его Величество сможет уделить все свое внимание этому вопросу. Судьба путешествия вполне может стать камнем преткновения во взаимоотношениях между королевствами.
– Я понимаю, что, с вашей точки зрения, поддержать Колона было бы ужасной ошибкой, – сказала она.
– Теперь представьте себе. Ваше Величество, что решение отрицательно. Более того, Мальдонадо сам пишет его, и теперь ему уже не о чем будет сплетничать. Не будет никаких слухов.
– Но не будет и путешествия.
– Вы так думаете? – спросил Талавера. – Я предвижу день, когда королева, возможно, скажет своему мужу: “Отец Талавера приходил ко мне, и мы с ним согласились, что отец Мальдонадо должен написать решение”.
– Но я не согласна.
– Я слышу, как королева говорит мужу: “Мы согласились, что Мальдонадо должен написать решение, потому что знаем, – что война с Гранадой наиболее важная забота нашего королевства. Мы не хотим, чтобы что-то отвлекало вас или любого другого от этого священного крестового похода против мавров. Мы совершенно не хотим дать королю Жуану Португальскому повод думать, что мы планируем совершить какое-то путешествие через воды, которые он считает своими. Мы нуждаемся в его прочной дружбе во время этой окончательной битвы с Гранадой. Таким образом, хотя в душе мне больше всего хотелось бы воспользоваться этой возможностью и послать Колона на Запад, чтобы он понес Святой Крест в великие царства Востока, я отказалась от этой мечты”.