Страница:
- Отобьем!"
И вновь, как в трудные дни сорок первого года, тема стойкости, самоотверженности, готовности стоять насмерть в боях за Родину стала главной для газеты. И новый призыв писателя в статье "Сердце человека":
"Гитлер торопится, он хочет в июле найти свою весну... Немецкие танки снова ринулись вперед. Их должно остановить наше мужество... Что для этого нужно? Большое сердце и священные слова солдатской присяги: "Умрем, но немца не пропустим!"
* * *
О тыле в трудную пору войны написаны очерки, поэмы, повести, романы, ибо за Волгой, на Урале, в просторах Сибири люди работали так, как, может быть, нигде и никогда. Вот почему в эти дни особенно важно было рассказать о том, как тыл заботится, чтобы фронтовики не знали нужды ни в чем, и особенно в оружии. Вот почему так сильно прозвучала статья "Вооружение для фронта", написанная народным комиссаром вооружений, тогда еще совсем молодым, тридцатичетырехлетним Дмитрием Федоровичем Устиновым, будущим маршалом и министром обороны СССР. Не могло не радовать его заявление, что наши заводы в эти дни резко увеличивают темпы работы и выпускают вооружение сверх плана. Нарком рассказывает, как самоотверженно работают известные конструкторы В. Г. Грабин, С. Г. Симонов, В. А. Дегтярев. Б. И. Шавырин и другие, их изобретательская мысль направлена на то, чтобы наше оружие превосходило немецкое, и это им удается!
"Достигнутое не предел. - писал нарком. - Мы знаем, что враг еще силен. Впереди упорные, жестокие бои... Поэтому с еще большей энергией, не покладая рук, работают вооруженцы, увеличивая с каждым днем выпуск боевого оружия для фронта".
Заявление руководителя отрасли первостепенной важности прибавляло фронтовикам уверенности, что так и будет!
* * *
На третьей полосе, в уголке, помещена заметка "Комсомольская забота о семьях фронтовиков". Заметка небольшая, а тема очень важная, постоянно тревожившая фронтовиков. Приведу только несколько цифр из этой заметки, подписанной секретарем Вологодского обкома ВЛКСМ А. Сысоевой: силами комсомольцев двадцати районов области подвезено к квартирам семей фронтовиков 23 000 кубометров дров, отремонтировано 450 квартир, для нуждающихся эвакуированных детей собрано 80 000 вещей... Надо ли объяснять, что значили для фронтовиков эти цифры - доказательство: об их семьях заботятся...
* * *
Борис Галин прибыл в один из полков своего, пока еще тихого, участка Южного фронта. Здесь намечалась небольшая операция: полк должен был боем разведать силы противника и выбить его из деревни. Особое задание получила девятая рота. Сюда и отправился Галин, пробыл там от начала до конца операции и вскоре прислал очерк "Девятая рота".
Писатель в бою - это очень сложная и важная проблема. Не участвуй Лев Толстой в обороне Севастополя, не было бы его знаменитых "Севастопольских рассказов". Не поехал бы больной Чехов на далекий Сахалин, не было бы его потрясающих сахалинских очерков. А как родились великолепные повести Горького, роман Фадеева "Разгром", пьеса Вишневского "Оптимистическая трагедия"? Чем ближе писатель к жизни, чем больше он увидел и пережил, тем сильнее и интереснее его повествование. Особенно это важно для очеркиста. Я не говорю ничего нового, но эту старую истину вспомнил в связи с очерком Галина.
Никакие рассказы свидетелей, то есть материал, полученный из вторых или третьих рук, не позволили бы Галину так нарисовать картину жизни роты перед боем и в бою, так раскрыть характер и внутренний мир людей. Надо было все это пережить вместе с бойцами. Свидетельством этого может быть выдержка из очерка:
"В девятой роте, которая должна была наступать со стороны школьного домика, до полудня знали о предстоящем бое только двое - командир роты и политрук. Догадывался старшина, получивший специальное распоряжение усилить боепитание. Догадывался и Лаптинов, хитроватый, веселый боец с выгоревшими на солнце белесыми бровями. Это был старый солдат, который сразу учуял, что "будет дело". Он это понял по оживленному виду командира роты и по ряду других признаков. Хитро поблескивая глазами, он подошел к политруку роты и, улыбаясь, говорил, что заскучал в обороне. Политрук, тоже улыбаясь, сказал уклончиво:
- Будет приказ - тогда выступим.
Окончательно решив, что сегодня ночью быть делу, и, не дожидаясь приказа сверху, он сам стал готовиться к бою. Проверил свою самозарядку, прочистил и смазал ее, аккуратно сложил в подсумок патроны, приладил к поясу гранаты, переоделся в чистое белье, что он всегда делал перед боем, если была возможность... Чернов смотрел на Лаптинова и поражался его спокойствию. Он спрашивал себя: как это можно сейчас, когда готовишься к самому главному, как это можно рыться в вещевом мешке, беспокоиться о пропавшей трубочке с медным патроном, играть на гитаре и петь, заразительно смеяться..."
Сквозь весь очерк проходит очень важная мысль о гордости бойца за свой полк, за свою роту. Особенно сильно она прозвучала в таком эпизоде. Чернов был ранен. Возле - врач. "Чернов хотел приподняться и сказать, что он из девятой роты, но потерял сознание. Очнулся он, когда что-то мягкое и теплое коснулось его лица. Он открыл глаза и увидел траву, высокую и густую, сверкающую капельками росы и крови. Продолжая прерванную мысль, он сказал тихим голосом:
- Я из девятой роты..."
10 июля
"Ни днем, ни ночью, - говорится в репортаже наших корреспондентов. - не утихает гул большого сражения западнее Воронежа... Ценою колоссальных потерь врагу удалось перебросить часть своих сил на восточный берег Дона". В другом сообщении: "После того, как неприятель ввел в бой свежие силы и предпринял наступление в двух направлениях, наши войска были поставлены под угрозу фланговых ударов (читай: окружения. - Д. О.), по приказу командования они отошли и оставили Россошь... Одновременно другая вражеская группа прорвалась в район Кантемировки". Появилось Лисичанское направление...
Словом, обстановка на юге страны все больше ухудшается. Естественным было редакторское желание выехать в район сражений и самому посмотреть, как там развиваются события, решить, что ныне самое главное, важное для газеты. Вызвал фоторепортера Виктора Темина, сказал, что ночью мы выезжаем на Воронежский фронт и что я жду его к четырем часам в полной экипировке и с большим запасом фотопленки.
А пока надо вычитывать полосы завтрашней газеты и статьи для следующих номеров.
Прежде всего занялся статьей Виктора Смирнова "Тактическое использование противотанковых ружей". Смирнов поднял вопрос о серьезных недостатках в оборудовании позиций для ПТР, которые корреспондент назвал резко "дзотоманией". Не буду все объяснять. Укажу лишь, что эта статья особо важное значение имела именно сейчас, когда танковые сражения развернулись на открытых степных просторах. Кстати, в тот же день, когда статья появилась в газете, мне позвонил К. Е. Ворошилов, занимавшийся вопросами подготовки резервов для фронта, и сказал:
- Полезная статья. Дело простое, но важное. Дадим указание, чтобы и в учебных частях прислушались к советам газеты...
Другая статья, авторами которой были два авиатора - подполковник В. Алтайский и инженер-майор Н. Ленский, - называлась "Оперативный маневр немецкой авиации". В ней было прямо сказано, что немцам удалось к летней операции восполнить потери, понесенные за год войны. Названа численность самолетного парка противника. Охарактеризованы типы машин и перемены в структуре воздушных сил неприятеля. Указано на все новое, что внесли в минувшем году немецкие конструкторы, вплоть до оборудования для посадки вслепую (новинка того времени). Раскрыты маршруты, по которым совершает маневр немецкая авиация для создания превосходства в воздухе на горячих участках фронта, и т. п. Где авторы раздобыли все эти сведения? Они объяснили: допросы пленных летчиков, трофейные документы, данные иностранной печати и еще один важный источник, который не принято в открытой печати называть. Я не стал уточнять, вычитал статью и подписал ее в печать.
* * *
Поздно вечером у меня в кабинете появился Илья Эренбург с новой статьей "Дон зовет". Началось обычное для меня испытание. Печатал он свои статьи на портативной пишущей машинке "Корона", приспособленной для передачи текста по телеграфу прописными буквами, строчного шрифта она не имела.
Интервалы между строками были минимальными, поля узкие, бумага лощеная, привезенная им когда-то из Парижа. Все что было, видимо, рассчитано на то, что править его не будут. Эренбург очень ревниво относился к тому, что писал, к каждой фразе, к каждому слову. Он яростно отстаивал свой текст.
Он не признавал редакционную "лестницу" правки рукописи, и мы договорились, что он будет приходить прямо ко мне. Вот и сейчас он, попыхивая своей трубкой, начиненной каким-то третьесортным табаком, усевшись в кресло, бдительно следил за каждым движением моей руки, готовый броситься в бой, затеять жаркую дискуссию по поводу любой поправки.
"Дон зовет" - это как бы продолжение его статьи "Отобьем!".
"Велика и прекрасна русская река Дон. Она начинается, как ручеек, среди ветров и полей. Она становится мощной рекой. Ее воды знают ретивость коня и тихую песню девушки, которая плетет венок. Кто скажет "Дон", вспомнит славу донского казачества - как ходили в поход, как рубали. Кто скажет "Дон", вспомнит Дмитрия Донского, Русь, пошедшую на захватчика, первую нашу славу: Куликово поле. Теперь грязные немецкие фельдфебели хотят купаться в водах Дона. Может быть, генерал фон Вейх мечтает стать Вейхом - Донским? Бойцы не стерпят такой обиды: наберутся духу и отгонят немцев...
Нужно их побить как можно скорее: нельзя пропустить этих грабителей дальше... Мы хотим победы на живой земле, а не победы среди пустыни..."
Казалось, я уже должен был привыкнуть к стилю Ильи Григорьевича: редактору как будто не тоже поддаваться эмоциям, он должен оставаться строгим и холодным критиком. Меня же каждый раз глубоко волновали статьи Эренбурга.
В общем, статья вычитана, утрясены все поправки, текст отправлен в набор. А Илья Григорьевич все не уходит. Хитро поглядывая, словно собираясь меня в чем-то уличить, он вдруг спрашивает:
- А вы, говорят, уезжаете под Воронеж?
- Уезжаю. Через три-четыре часа, - ответил я и насторожился, догадываясь, что последует за этим вопросом.
- И я поеду с вами, - решительно заявил писатель. - Я готов в дорогу. Эти последние слова он произнес, заранее отрезая мне возможность ответить: "Вы не успеете собраться".
К подобным настойчивым просьбам я уже вроде привык, на фронт я старался Эренбурга не часто пускать, а тем более не хотелось это делать сейчас, когда его выступления нужны были в каждом номере газеты. С трудом отбился от него и, подписав в три часа ночи полосы, умчался на "эмке" с Теминым на юг.
В Оперативном управлении Генштаба мне вычертили маршрут к Воронежу. Он пролегал через Брянский фронт. В одной из деревушек, помеченной на карте флажком, я разыскал командный пункт фронта и командующего К. К. Рокоссовского. В просторной пятистенной избе с высоким крыльцом, за простым столом я увидел Константина Константиновича. Стройный, удивительно красивый, он ничуть, как мне показалось, не изменился со времени нашей встречи под Москвой. Он вышел из-за стола, протянул мне руку, усадил на стул и лишь тогда сел сам. Рокоссовский всегда был сама учтивость, сама вежливость, само внимание к любому человеку.
Знал я и других начальников - с другой повадкой. Они встречали человека, не поднимаясь со стула, не подавая руки, слушали, уткнувшись в бумаги, перебирая их, не глядя на посетителя. Знал я такого человека и в высокой должности, который на жалобу, что к нему трудно дозвониться, нимало не смущаясь, говорил: "Меня надо жалеть". И всегда, когда я сталкивался с такими, неизменно но контрасту вспоминал Рокоссовского.
Константин Константинович прибыл сюда всего лишь несколько дней назад. Дел у него невпроворот, поэтому я не рискнул надолго его отвлекать от дел. Прежде всего спросил, как он себя чувствует после Сухиничей. Рокоссовский понял, что именно я имел в виду. В боях за этот город он был ранен осколком снаряда. Наши спецкоры говорили мне, что Рокоссовский чувствовал себя плохо: ничего не мог есть, любые движения причиняли ему сильную боль. И все-таки взяли верх его выдержка и самообладание: тот, кто не знал, не догадался бы о его ранении. А всякие разговоры об этом генерал решительно отводил. Вот и сейчас он сказал:
- Да, бои были тяжелые...
И все.
Рассказал о делах фронта. Войска отходят. Утешением не может быть то, что они не бегут, отступают с боями.
- Как же будет дальше?
- Что можно ответить на такой вопрос? Единственное, что теперь стало ясно, - главное направление ударов врага: на Сталинград и Кавказ. На этом пути надо его и сдержать, остановить, но силенок у нас пока все-таки мало...
Распрощавшись, я сразу уехал на Воронежский фронт. Создан он был несколько дней назад, в штабе еще организационная "суматоха". Шли ожесточенные бои за Воронеж, и мне посоветовали не терять времени и побывать в 60-й армии, отбивавшей атаки немецких войск на Воронеж.
Командующего армией генерала М. А. Антонюка я нашел на его КН, в лесочке. Он сидел у небольшого, размеров чуть больше табуретки столика, рядом с ним - начальник штаба армии. Они что-то горячо обсуждали, рассматривая карту. Хотя им было не до "гостей", но встретили добродушно. Командарм усадил меня рядом и, показывая линию фронта, я бы сказал, довольно рыхлую, объяснил обстановку. В это время из соседней палатки прибежал оператор и взволнованным голосом доложил:
- Передали - немцы нажимают, наши отступают...
Антонюк побежал на НП: он был рядом, у кромки лесочка.
Здесь было несколько человек и среди них генерал И. Д. Черняховский, командир только что сформированного 18-го танкового корпуса. Тут же - наш корреспондент Василий Коротеев. Перед нами лежало широкое зеленое поле с рыжими пятнами. Даже невооруженным глазом видна была панорама боя: немцы наступают, а наши, рассыпавшись по полю, отходят, а кое-где и бегут. Антонюк огляделся и, повернувшись к Черняховскому, вдруг попросил:
- Дай танки, иначе не остановим...
- Не могу, - отвечает комкор. - Ты же знаешь, почему.
- Да, но видишь, какая обстановка. Сейчас немцы будут тут. Надо бросить танки... Дай танки.
- Не могу, - твердо сказал Черняховский. - Сталин мне лично категорически приказал не бросать танки по частям, а держать их в кулаке. Он запретил распылять силы. Не могу...
Совершенно неожиданно командарм обратился ко мне:
- Скажите ему, что надо дать танки, скажите, чтобы дал танки...
Память с поразительной отчетливостью воскрешает все, что я испытывал тогда. Что мог я сказать? Как я мог вмешаться в это дело, даже если бы не было приказа Сталина? Я промолчал. Нетрудно представить, как я себя чувствовал в тот момент...
Но в эти минуты, откуда ни возьмись, подошли "Катюши". Они дали несколько залпов, и немцы залегли. Залегли и наши и стали окапываться. Враг был остановлен. А вечером вместе с Антонюком мы пошли по окопам, и беседы с бойцами и командирами оставили впечатление, что нынешняя расстерянность была все же только горестным эпизодом, что Воронеж не сдадут. Встретил я здесь и разговорился, сидя на бруствере окопа, с сержантом, оказавшимся моим земляком по Изюму. Не помню всего, о чем мы беседовали, но в памяти осталась одна его фраза, я бы сказал, афористичная:
- Немцы - сила, но дух наш сильнее...
Еще день я знакомился с войсками 6-й армии, где встретился с командармом генералом Ф. М. Харитоновым и членом Военного совета армии Л. З. Мехлисом. 13 июля днем я уже был в Москве, и на меня навалились новые бесконечные заботы: газета есть газета!
14 июля
После того как возвратился из поездки, а затем побывал в Ставке, я не мог не задуматься, как дальше вести газету. Ломать голову было над чем. В статьях и даже в передовых, где наиболее точно обрисовывалась обстановка на фронтах, мы писали. что враг угрожает "жизненно важным центрам страны". Что это означает, какие это центры?
Невольно вспоминалась битва за Москву. Уже шли бои на Бородинском поле, все больше и больше нарастала опасность для Москвы, а газеты тогда тоже писали, что враг пытается пробиться к нашим "важнейшим жизненным промышленным центрам". Надо ли объяснять, что одно дело, когда на страницах газеты звучит призыв самоотверженно сражаться за столицу нашей Родины, и совсем иное - когда речь идет о безымянных "жизненных центрах". Но об угрозе Москве не положено было писать, поскольку об этом ничего не говорилось в сообщении Совинформбюро и других официальных публикациях. А сказать надо было во весь голос. Стали думать - что делать? Заглянул ко мне в тот час Илья Эренбург. Узнав, что меня тревожит, сказал:
- То, что не положено в официальных документах, позволено писателю...
Так появилась его знаменитая статья "Выстоять!" Та самая статья, о которой политрук дивизии генерала А. И. Родимцева написал Илье Григорьевичу: "...Это самое лучшее, что Вы написали. Это своего рода Ваш "Буревестник".
В этой статье впервые в печати было сказано: "Враг угрожает Москве!" После этого мы уже прямо писали о начавшейся ожесточенной битве за столицу.
Вспомнив все это, я позвал Эренбурга, и снова пошел у нас разговор о том, кому что положено. И вот в сегодняшней газете появилась его столь же знаменитая статья "Отечество в опасности". В ней все было сказано прямо и ясно:
"Немцы подошли к Богучару. Они рвутся дальше - к солнечному сплетению страны - к Сталинграду. Они грозят Ростову. Они зарятся на Кубань, на Северный Кавказ..."
Так впервые на страницах газеты появилось направление главного удара врага - Сталинград и Кавказ! Все стало в газете на свое место.
И такой же, как и в дни битвы за Москву, страстный призыв:
"Преступно не видеть угрозы и преступно растеряться от угрозы... Немцы идут на Восток... Их остановит русское мужество. Их погонит назад русская отвага... Победа не валяется на земле. Победа не падает с неба. Победу нужно высечь из камня, вырвать из тверди... Теперь идет вопрос о жизни и смерти...
Отечество в опасности, друзья!.."
Для следующего номера газеты готовится передовица об этом же. Она объяснит причину наших поражений, цели вражеского наступления, перспективы войны, требования, которые Родина предъявляет ныне к каждому советскому воину. И все же надо признаться: мы побоялись в передовице, в которой читатель видит обычно выражение официальной точки зрения, так же смело, как мы это делали в октябрьские дни прошлого года, упомянуть об угрозе Сталинграду и Северному Кавказу. Наверное, мера нависшей опасности была нами не до конца осознана.
На полосах газеты - материалы с Юга. Репортажи с Юго-Западного, Южного и Воронежского фронтов. Меня догнала в Москве корреспонденция В. Коротеева "В районе Воронежа". Он пишет, что битва за город достигла наивысшего напряжения. Появились свежие немецкие танковые и моторизированные дивизии, переброшенные сюда с других участков фронта. Врагу удалось захватить рощу, ту самую, где мы были с генералами Антонюком и Черняховским. Однако мощной контратакой наши войска отбили ее...
В номере статьи оперативно-тактического характера. Среди них выделяется статья полковника В. Крылова "Удары во фланг и тыл по прорвавшимся частям врага". Задача для этих дней чрезвычайно трудная, но автор доказывает, что и в нынешних тяжелых условиях ее можно выполнять, и на опыте боевых действий соединений рассказывает, как это делать.
* * *
Илья Сельвинский прислал стихи "России". Они тоже посвящены битве на Юге:
Какие же трусы и врали
О нашей гибели судачат?
Убить Россию это значит
Отнять надежду у Земли!
Пускай рыданья и гроба
Чернят простор моей Отчизны
Бессмертно трепетанье жизни!
Зовуща русская труба!
Не могу не привести также строки из этих стихов, смелые для того времени:
Люблю великий русский стих,
Еще непонятый, однако,
И всех учителей своих
От Пушкина до Пастернака...
Много чрезвычайно важных вопросов встало перед газетой в те дни. Такой, скажем, как плен. Вопрос этот был актуален в начальный период войны, когда наши войска отступали и немало советских дивизий оказалось в окружении, в плену. Со времени нашего декабрьского наступления если мы и писали о плене, так главным образом о пленении немцев. А ныне, когда наши войска вновь отступают, этот вопрос нельзя было обойти молчанием. Вновь появились статьи об угрозе плена и долге воинов в критических ситуациях. Вновь появились лозунги: "Лучше смерть, чем плен", "Сражаться до последней капли крови, до последнего дыхания"...
Этому в сегодняшнем номере газеты посвящена передовица, которая названа "Фашистский плен хуже смерти". Есть в ней изуверский приказ, изданный от имени Гитлера верховным командованием германской армии: "Всякая человечность по отношению к военнопленным строго порицается". Приводятся и циничные строки из дневника немецкого ефрейтора Гельмута Глунка: "Трое пленных. Они забиты до смерти. Нельзя думать, что это жестоко. Таков приказ командования. Мы выполняем его не без удовольствия". За год войны стало известно бесчисленное множество фактов такого рода. Вот об этом и предупреждала передовица.
* * *
В трех последних номерах газеты подряд публикуются снимки нашего корреспондента Боровского "В партизанском крае". По профессии художник, худощавый, стройный, с белозубой улыбкой на губах, Саша Боровский был душой нашего иллюстративного отдела. Умелой рукой он нередко превращал бледные и туманные снимки в четкие и выразительные. Он хорошо владел не только кистью и карандашом, но и фотоаппаратом. Не раз просился на фронт, но был нужен в редакции, и я его никуда не отпускал.
Все же Боровский выпросил у меня командировку и не куда-нибудь, а к партизанам. Отправился он с пятью разведчиками-гвардейцами в северо-западные края. Немало в этом путешествии ему пришлось испытать: идти через топи, болота, леса, села, оккупированные немцами. Привез снимки. Но не только этим отличился. Сегодня он положил мне на стол большую, на три колонки статью под заголовком "По деревням, где бесчинствуют немцы". В деревнях, где побывал, узнал о виселицах, о барщине, которую ввели гитлеровцы, о страданиях и горе советских людей. А для большей убедительности, так сказать, документальной точности, обозначил эти деревни не условными буквами, а назвал их: Папортная, Вороново, Семеновщина... Но самым главным доказательством были его фото, которые он опубликовал в газете.
Такие материалы в эти дни газета стала печатать широко, и значение их понятно. Наши войска отступают. Новые и новые села и города они оставляют на заклание врагу. Пусть наши воины задумаются, почувствуют свою ответственность за наших людей и самоотверженно сражаются с врагом да их волю, за их жизнь.
16 июля
Обстановка на юге становится все более напряженной. Совинформбюро сообщает, что наши войска оставили Богучар и Миллерово. Под непосредственной угрозой Ворошиловград. Продолжаются ожесточенные бои за Воронеж.
На юг выехала большая группа наших корреспондентов, отозванных с фронтов, на которых затишье. На Брянский фронт отправляется Симонов. Обо всем с ним договорились, но перед отъездом он снова зашел ко мне. Был с ним Иосиф Уткин.
- Вместе поедем, - сказал Симонов.
А Уткин объяснил:
- Я возвращаюсь на фронт. Не пускали, но еду. Командировку дало Совинформбюро...
Как же так? - подумал я. Осенью прошлого года на том же Брянском фронте Уткин был ранен, потерял четыре пальца. Какой из него теперь воин? С таким ранением по всем воинским, медицинским, фронтовым и каким угодно другим законам нечего делать в действующей армии. Но он не захотел, не смог сидеть в Москве. Рвался на фронт. Обидно было, что Уткин, связанный с "Красной звездой" с первых дней войны, взял командировку не у нас. Он, видимо, почувствовал мое огорчение и объяснил:
- Вы бы мне командировку не дали. "Красная звезда" - воинское учреждение и порядки у вас воинские. Совинформбюро стихов не печатает, а разве может поэт не писать стихи? Буду присылать вам.
И как бы в залог вручил мне листики с несколькими строфами. Это была "Народная песня":
Тихий домик над рекою...
Кажется, подать рукою!
А пойти - так далеко,
А пойти - так нелегко,
Нелегко, товарищ!..
По-над Доном узкий лог;
В роще ароматной
Немец, сукин сын, залег!
- Дай-ка автомат мне...
Перед отъездом Симонов принес широко известное стихотворение "Смерть друга", посвященное памяти Евгения Петрова. Они начинаются, я бы сказал, вечными строками: "Неправда, друг не умирает. Лишь рядом быть перестает..." Их читали с волнением на всех фронтах, передавали из уст в уста, как клятву "За мертвых мстя и ненавидя", сражаться с врагом до конца. Они жили и после войны. Они живут и ныне.
Итак, Симонов отправился на Брянский фронт. Задание Симонов получил единственное: прислать очерки о героях боев. Да, наши войска отступают. Но в любом бою, даже с самым неблагоприятным для нас исходом, считали мы, выявляются истинные герои, и о них-то можно и нужно писать. Быть может, в эти критические дни именно такие материалы нужны больше, чем прежде.
Вот, скажем, Коротеев в своем репортаже с Воронежского фронта назвал двух командиров - танкового и мотострелкового батальонов - Крестова и Миросова, разгромивших 246-й немецкий полк. С Брянского фронта Крайнов прислал репортаж, о доблести пулеметного взвода Родионова, прикрывавшего отход стрелковой части, оказавшейся под угрозой окружения... Но это чистая информация, голые факты. Нужны очерки, и именно писательские очерки. Вот Симонову и было сказано: "На фронте неудачи. Поищи бойцов, которые в эти трудные дни проявляют умение, мужество и стойкость, самое главное стойкость, и о них напиши..."
И вновь, как в трудные дни сорок первого года, тема стойкости, самоотверженности, готовности стоять насмерть в боях за Родину стала главной для газеты. И новый призыв писателя в статье "Сердце человека":
"Гитлер торопится, он хочет в июле найти свою весну... Немецкие танки снова ринулись вперед. Их должно остановить наше мужество... Что для этого нужно? Большое сердце и священные слова солдатской присяги: "Умрем, но немца не пропустим!"
* * *
О тыле в трудную пору войны написаны очерки, поэмы, повести, романы, ибо за Волгой, на Урале, в просторах Сибири люди работали так, как, может быть, нигде и никогда. Вот почему в эти дни особенно важно было рассказать о том, как тыл заботится, чтобы фронтовики не знали нужды ни в чем, и особенно в оружии. Вот почему так сильно прозвучала статья "Вооружение для фронта", написанная народным комиссаром вооружений, тогда еще совсем молодым, тридцатичетырехлетним Дмитрием Федоровичем Устиновым, будущим маршалом и министром обороны СССР. Не могло не радовать его заявление, что наши заводы в эти дни резко увеличивают темпы работы и выпускают вооружение сверх плана. Нарком рассказывает, как самоотверженно работают известные конструкторы В. Г. Грабин, С. Г. Симонов, В. А. Дегтярев. Б. И. Шавырин и другие, их изобретательская мысль направлена на то, чтобы наше оружие превосходило немецкое, и это им удается!
"Достигнутое не предел. - писал нарком. - Мы знаем, что враг еще силен. Впереди упорные, жестокие бои... Поэтому с еще большей энергией, не покладая рук, работают вооруженцы, увеличивая с каждым днем выпуск боевого оружия для фронта".
Заявление руководителя отрасли первостепенной важности прибавляло фронтовикам уверенности, что так и будет!
* * *
На третьей полосе, в уголке, помещена заметка "Комсомольская забота о семьях фронтовиков". Заметка небольшая, а тема очень важная, постоянно тревожившая фронтовиков. Приведу только несколько цифр из этой заметки, подписанной секретарем Вологодского обкома ВЛКСМ А. Сысоевой: силами комсомольцев двадцати районов области подвезено к квартирам семей фронтовиков 23 000 кубометров дров, отремонтировано 450 квартир, для нуждающихся эвакуированных детей собрано 80 000 вещей... Надо ли объяснять, что значили для фронтовиков эти цифры - доказательство: об их семьях заботятся...
* * *
Борис Галин прибыл в один из полков своего, пока еще тихого, участка Южного фронта. Здесь намечалась небольшая операция: полк должен был боем разведать силы противника и выбить его из деревни. Особое задание получила девятая рота. Сюда и отправился Галин, пробыл там от начала до конца операции и вскоре прислал очерк "Девятая рота".
Писатель в бою - это очень сложная и важная проблема. Не участвуй Лев Толстой в обороне Севастополя, не было бы его знаменитых "Севастопольских рассказов". Не поехал бы больной Чехов на далекий Сахалин, не было бы его потрясающих сахалинских очерков. А как родились великолепные повести Горького, роман Фадеева "Разгром", пьеса Вишневского "Оптимистическая трагедия"? Чем ближе писатель к жизни, чем больше он увидел и пережил, тем сильнее и интереснее его повествование. Особенно это важно для очеркиста. Я не говорю ничего нового, но эту старую истину вспомнил в связи с очерком Галина.
Никакие рассказы свидетелей, то есть материал, полученный из вторых или третьих рук, не позволили бы Галину так нарисовать картину жизни роты перед боем и в бою, так раскрыть характер и внутренний мир людей. Надо было все это пережить вместе с бойцами. Свидетельством этого может быть выдержка из очерка:
"В девятой роте, которая должна была наступать со стороны школьного домика, до полудня знали о предстоящем бое только двое - командир роты и политрук. Догадывался старшина, получивший специальное распоряжение усилить боепитание. Догадывался и Лаптинов, хитроватый, веселый боец с выгоревшими на солнце белесыми бровями. Это был старый солдат, который сразу учуял, что "будет дело". Он это понял по оживленному виду командира роты и по ряду других признаков. Хитро поблескивая глазами, он подошел к политруку роты и, улыбаясь, говорил, что заскучал в обороне. Политрук, тоже улыбаясь, сказал уклончиво:
- Будет приказ - тогда выступим.
Окончательно решив, что сегодня ночью быть делу, и, не дожидаясь приказа сверху, он сам стал готовиться к бою. Проверил свою самозарядку, прочистил и смазал ее, аккуратно сложил в подсумок патроны, приладил к поясу гранаты, переоделся в чистое белье, что он всегда делал перед боем, если была возможность... Чернов смотрел на Лаптинова и поражался его спокойствию. Он спрашивал себя: как это можно сейчас, когда готовишься к самому главному, как это можно рыться в вещевом мешке, беспокоиться о пропавшей трубочке с медным патроном, играть на гитаре и петь, заразительно смеяться..."
Сквозь весь очерк проходит очень важная мысль о гордости бойца за свой полк, за свою роту. Особенно сильно она прозвучала в таком эпизоде. Чернов был ранен. Возле - врач. "Чернов хотел приподняться и сказать, что он из девятой роты, но потерял сознание. Очнулся он, когда что-то мягкое и теплое коснулось его лица. Он открыл глаза и увидел траву, высокую и густую, сверкающую капельками росы и крови. Продолжая прерванную мысль, он сказал тихим голосом:
- Я из девятой роты..."
10 июля
"Ни днем, ни ночью, - говорится в репортаже наших корреспондентов. - не утихает гул большого сражения западнее Воронежа... Ценою колоссальных потерь врагу удалось перебросить часть своих сил на восточный берег Дона". В другом сообщении: "После того, как неприятель ввел в бой свежие силы и предпринял наступление в двух направлениях, наши войска были поставлены под угрозу фланговых ударов (читай: окружения. - Д. О.), по приказу командования они отошли и оставили Россошь... Одновременно другая вражеская группа прорвалась в район Кантемировки". Появилось Лисичанское направление...
Словом, обстановка на юге страны все больше ухудшается. Естественным было редакторское желание выехать в район сражений и самому посмотреть, как там развиваются события, решить, что ныне самое главное, важное для газеты. Вызвал фоторепортера Виктора Темина, сказал, что ночью мы выезжаем на Воронежский фронт и что я жду его к четырем часам в полной экипировке и с большим запасом фотопленки.
А пока надо вычитывать полосы завтрашней газеты и статьи для следующих номеров.
Прежде всего занялся статьей Виктора Смирнова "Тактическое использование противотанковых ружей". Смирнов поднял вопрос о серьезных недостатках в оборудовании позиций для ПТР, которые корреспондент назвал резко "дзотоманией". Не буду все объяснять. Укажу лишь, что эта статья особо важное значение имела именно сейчас, когда танковые сражения развернулись на открытых степных просторах. Кстати, в тот же день, когда статья появилась в газете, мне позвонил К. Е. Ворошилов, занимавшийся вопросами подготовки резервов для фронта, и сказал:
- Полезная статья. Дело простое, но важное. Дадим указание, чтобы и в учебных частях прислушались к советам газеты...
Другая статья, авторами которой были два авиатора - подполковник В. Алтайский и инженер-майор Н. Ленский, - называлась "Оперативный маневр немецкой авиации". В ней было прямо сказано, что немцам удалось к летней операции восполнить потери, понесенные за год войны. Названа численность самолетного парка противника. Охарактеризованы типы машин и перемены в структуре воздушных сил неприятеля. Указано на все новое, что внесли в минувшем году немецкие конструкторы, вплоть до оборудования для посадки вслепую (новинка того времени). Раскрыты маршруты, по которым совершает маневр немецкая авиация для создания превосходства в воздухе на горячих участках фронта, и т. п. Где авторы раздобыли все эти сведения? Они объяснили: допросы пленных летчиков, трофейные документы, данные иностранной печати и еще один важный источник, который не принято в открытой печати называть. Я не стал уточнять, вычитал статью и подписал ее в печать.
* * *
Поздно вечером у меня в кабинете появился Илья Эренбург с новой статьей "Дон зовет". Началось обычное для меня испытание. Печатал он свои статьи на портативной пишущей машинке "Корона", приспособленной для передачи текста по телеграфу прописными буквами, строчного шрифта она не имела.
Интервалы между строками были минимальными, поля узкие, бумага лощеная, привезенная им когда-то из Парижа. Все что было, видимо, рассчитано на то, что править его не будут. Эренбург очень ревниво относился к тому, что писал, к каждой фразе, к каждому слову. Он яростно отстаивал свой текст.
Он не признавал редакционную "лестницу" правки рукописи, и мы договорились, что он будет приходить прямо ко мне. Вот и сейчас он, попыхивая своей трубкой, начиненной каким-то третьесортным табаком, усевшись в кресло, бдительно следил за каждым движением моей руки, готовый броситься в бой, затеять жаркую дискуссию по поводу любой поправки.
"Дон зовет" - это как бы продолжение его статьи "Отобьем!".
"Велика и прекрасна русская река Дон. Она начинается, как ручеек, среди ветров и полей. Она становится мощной рекой. Ее воды знают ретивость коня и тихую песню девушки, которая плетет венок. Кто скажет "Дон", вспомнит славу донского казачества - как ходили в поход, как рубали. Кто скажет "Дон", вспомнит Дмитрия Донского, Русь, пошедшую на захватчика, первую нашу славу: Куликово поле. Теперь грязные немецкие фельдфебели хотят купаться в водах Дона. Может быть, генерал фон Вейх мечтает стать Вейхом - Донским? Бойцы не стерпят такой обиды: наберутся духу и отгонят немцев...
Нужно их побить как можно скорее: нельзя пропустить этих грабителей дальше... Мы хотим победы на живой земле, а не победы среди пустыни..."
Казалось, я уже должен был привыкнуть к стилю Ильи Григорьевича: редактору как будто не тоже поддаваться эмоциям, он должен оставаться строгим и холодным критиком. Меня же каждый раз глубоко волновали статьи Эренбурга.
В общем, статья вычитана, утрясены все поправки, текст отправлен в набор. А Илья Григорьевич все не уходит. Хитро поглядывая, словно собираясь меня в чем-то уличить, он вдруг спрашивает:
- А вы, говорят, уезжаете под Воронеж?
- Уезжаю. Через три-четыре часа, - ответил я и насторожился, догадываясь, что последует за этим вопросом.
- И я поеду с вами, - решительно заявил писатель. - Я готов в дорогу. Эти последние слова он произнес, заранее отрезая мне возможность ответить: "Вы не успеете собраться".
К подобным настойчивым просьбам я уже вроде привык, на фронт я старался Эренбурга не часто пускать, а тем более не хотелось это делать сейчас, когда его выступления нужны были в каждом номере газеты. С трудом отбился от него и, подписав в три часа ночи полосы, умчался на "эмке" с Теминым на юг.
В Оперативном управлении Генштаба мне вычертили маршрут к Воронежу. Он пролегал через Брянский фронт. В одной из деревушек, помеченной на карте флажком, я разыскал командный пункт фронта и командующего К. К. Рокоссовского. В просторной пятистенной избе с высоким крыльцом, за простым столом я увидел Константина Константиновича. Стройный, удивительно красивый, он ничуть, как мне показалось, не изменился со времени нашей встречи под Москвой. Он вышел из-за стола, протянул мне руку, усадил на стул и лишь тогда сел сам. Рокоссовский всегда был сама учтивость, сама вежливость, само внимание к любому человеку.
Знал я и других начальников - с другой повадкой. Они встречали человека, не поднимаясь со стула, не подавая руки, слушали, уткнувшись в бумаги, перебирая их, не глядя на посетителя. Знал я такого человека и в высокой должности, который на жалобу, что к нему трудно дозвониться, нимало не смущаясь, говорил: "Меня надо жалеть". И всегда, когда я сталкивался с такими, неизменно но контрасту вспоминал Рокоссовского.
Константин Константинович прибыл сюда всего лишь несколько дней назад. Дел у него невпроворот, поэтому я не рискнул надолго его отвлекать от дел. Прежде всего спросил, как он себя чувствует после Сухиничей. Рокоссовский понял, что именно я имел в виду. В боях за этот город он был ранен осколком снаряда. Наши спецкоры говорили мне, что Рокоссовский чувствовал себя плохо: ничего не мог есть, любые движения причиняли ему сильную боль. И все-таки взяли верх его выдержка и самообладание: тот, кто не знал, не догадался бы о его ранении. А всякие разговоры об этом генерал решительно отводил. Вот и сейчас он сказал:
- Да, бои были тяжелые...
И все.
Рассказал о делах фронта. Войска отходят. Утешением не может быть то, что они не бегут, отступают с боями.
- Как же будет дальше?
- Что можно ответить на такой вопрос? Единственное, что теперь стало ясно, - главное направление ударов врага: на Сталинград и Кавказ. На этом пути надо его и сдержать, остановить, но силенок у нас пока все-таки мало...
Распрощавшись, я сразу уехал на Воронежский фронт. Создан он был несколько дней назад, в штабе еще организационная "суматоха". Шли ожесточенные бои за Воронеж, и мне посоветовали не терять времени и побывать в 60-й армии, отбивавшей атаки немецких войск на Воронеж.
Командующего армией генерала М. А. Антонюка я нашел на его КН, в лесочке. Он сидел у небольшого, размеров чуть больше табуретки столика, рядом с ним - начальник штаба армии. Они что-то горячо обсуждали, рассматривая карту. Хотя им было не до "гостей", но встретили добродушно. Командарм усадил меня рядом и, показывая линию фронта, я бы сказал, довольно рыхлую, объяснил обстановку. В это время из соседней палатки прибежал оператор и взволнованным голосом доложил:
- Передали - немцы нажимают, наши отступают...
Антонюк побежал на НП: он был рядом, у кромки лесочка.
Здесь было несколько человек и среди них генерал И. Д. Черняховский, командир только что сформированного 18-го танкового корпуса. Тут же - наш корреспондент Василий Коротеев. Перед нами лежало широкое зеленое поле с рыжими пятнами. Даже невооруженным глазом видна была панорама боя: немцы наступают, а наши, рассыпавшись по полю, отходят, а кое-где и бегут. Антонюк огляделся и, повернувшись к Черняховскому, вдруг попросил:
- Дай танки, иначе не остановим...
- Не могу, - отвечает комкор. - Ты же знаешь, почему.
- Да, но видишь, какая обстановка. Сейчас немцы будут тут. Надо бросить танки... Дай танки.
- Не могу, - твердо сказал Черняховский. - Сталин мне лично категорически приказал не бросать танки по частям, а держать их в кулаке. Он запретил распылять силы. Не могу...
Совершенно неожиданно командарм обратился ко мне:
- Скажите ему, что надо дать танки, скажите, чтобы дал танки...
Память с поразительной отчетливостью воскрешает все, что я испытывал тогда. Что мог я сказать? Как я мог вмешаться в это дело, даже если бы не было приказа Сталина? Я промолчал. Нетрудно представить, как я себя чувствовал в тот момент...
Но в эти минуты, откуда ни возьмись, подошли "Катюши". Они дали несколько залпов, и немцы залегли. Залегли и наши и стали окапываться. Враг был остановлен. А вечером вместе с Антонюком мы пошли по окопам, и беседы с бойцами и командирами оставили впечатление, что нынешняя расстерянность была все же только горестным эпизодом, что Воронеж не сдадут. Встретил я здесь и разговорился, сидя на бруствере окопа, с сержантом, оказавшимся моим земляком по Изюму. Не помню всего, о чем мы беседовали, но в памяти осталась одна его фраза, я бы сказал, афористичная:
- Немцы - сила, но дух наш сильнее...
Еще день я знакомился с войсками 6-й армии, где встретился с командармом генералом Ф. М. Харитоновым и членом Военного совета армии Л. З. Мехлисом. 13 июля днем я уже был в Москве, и на меня навалились новые бесконечные заботы: газета есть газета!
14 июля
После того как возвратился из поездки, а затем побывал в Ставке, я не мог не задуматься, как дальше вести газету. Ломать голову было над чем. В статьях и даже в передовых, где наиболее точно обрисовывалась обстановка на фронтах, мы писали. что враг угрожает "жизненно важным центрам страны". Что это означает, какие это центры?
Невольно вспоминалась битва за Москву. Уже шли бои на Бородинском поле, все больше и больше нарастала опасность для Москвы, а газеты тогда тоже писали, что враг пытается пробиться к нашим "важнейшим жизненным промышленным центрам". Надо ли объяснять, что одно дело, когда на страницах газеты звучит призыв самоотверженно сражаться за столицу нашей Родины, и совсем иное - когда речь идет о безымянных "жизненных центрах". Но об угрозе Москве не положено было писать, поскольку об этом ничего не говорилось в сообщении Совинформбюро и других официальных публикациях. А сказать надо было во весь голос. Стали думать - что делать? Заглянул ко мне в тот час Илья Эренбург. Узнав, что меня тревожит, сказал:
- То, что не положено в официальных документах, позволено писателю...
Так появилась его знаменитая статья "Выстоять!" Та самая статья, о которой политрук дивизии генерала А. И. Родимцева написал Илье Григорьевичу: "...Это самое лучшее, что Вы написали. Это своего рода Ваш "Буревестник".
В этой статье впервые в печати было сказано: "Враг угрожает Москве!" После этого мы уже прямо писали о начавшейся ожесточенной битве за столицу.
Вспомнив все это, я позвал Эренбурга, и снова пошел у нас разговор о том, кому что положено. И вот в сегодняшней газете появилась его столь же знаменитая статья "Отечество в опасности". В ней все было сказано прямо и ясно:
"Немцы подошли к Богучару. Они рвутся дальше - к солнечному сплетению страны - к Сталинграду. Они грозят Ростову. Они зарятся на Кубань, на Северный Кавказ..."
Так впервые на страницах газеты появилось направление главного удара врага - Сталинград и Кавказ! Все стало в газете на свое место.
И такой же, как и в дни битвы за Москву, страстный призыв:
"Преступно не видеть угрозы и преступно растеряться от угрозы... Немцы идут на Восток... Их остановит русское мужество. Их погонит назад русская отвага... Победа не валяется на земле. Победа не падает с неба. Победу нужно высечь из камня, вырвать из тверди... Теперь идет вопрос о жизни и смерти...
Отечество в опасности, друзья!.."
Для следующего номера газеты готовится передовица об этом же. Она объяснит причину наших поражений, цели вражеского наступления, перспективы войны, требования, которые Родина предъявляет ныне к каждому советскому воину. И все же надо признаться: мы побоялись в передовице, в которой читатель видит обычно выражение официальной точки зрения, так же смело, как мы это делали в октябрьские дни прошлого года, упомянуть об угрозе Сталинграду и Северному Кавказу. Наверное, мера нависшей опасности была нами не до конца осознана.
На полосах газеты - материалы с Юга. Репортажи с Юго-Западного, Южного и Воронежского фронтов. Меня догнала в Москве корреспонденция В. Коротеева "В районе Воронежа". Он пишет, что битва за город достигла наивысшего напряжения. Появились свежие немецкие танковые и моторизированные дивизии, переброшенные сюда с других участков фронта. Врагу удалось захватить рощу, ту самую, где мы были с генералами Антонюком и Черняховским. Однако мощной контратакой наши войска отбили ее...
В номере статьи оперативно-тактического характера. Среди них выделяется статья полковника В. Крылова "Удары во фланг и тыл по прорвавшимся частям врага". Задача для этих дней чрезвычайно трудная, но автор доказывает, что и в нынешних тяжелых условиях ее можно выполнять, и на опыте боевых действий соединений рассказывает, как это делать.
* * *
Илья Сельвинский прислал стихи "России". Они тоже посвящены битве на Юге:
Какие же трусы и врали
О нашей гибели судачат?
Убить Россию это значит
Отнять надежду у Земли!
Пускай рыданья и гроба
Чернят простор моей Отчизны
Бессмертно трепетанье жизни!
Зовуща русская труба!
Не могу не привести также строки из этих стихов, смелые для того времени:
Люблю великий русский стих,
Еще непонятый, однако,
И всех учителей своих
От Пушкина до Пастернака...
Много чрезвычайно важных вопросов встало перед газетой в те дни. Такой, скажем, как плен. Вопрос этот был актуален в начальный период войны, когда наши войска отступали и немало советских дивизий оказалось в окружении, в плену. Со времени нашего декабрьского наступления если мы и писали о плене, так главным образом о пленении немцев. А ныне, когда наши войска вновь отступают, этот вопрос нельзя было обойти молчанием. Вновь появились статьи об угрозе плена и долге воинов в критических ситуациях. Вновь появились лозунги: "Лучше смерть, чем плен", "Сражаться до последней капли крови, до последнего дыхания"...
Этому в сегодняшнем номере газеты посвящена передовица, которая названа "Фашистский плен хуже смерти". Есть в ней изуверский приказ, изданный от имени Гитлера верховным командованием германской армии: "Всякая человечность по отношению к военнопленным строго порицается". Приводятся и циничные строки из дневника немецкого ефрейтора Гельмута Глунка: "Трое пленных. Они забиты до смерти. Нельзя думать, что это жестоко. Таков приказ командования. Мы выполняем его не без удовольствия". За год войны стало известно бесчисленное множество фактов такого рода. Вот об этом и предупреждала передовица.
* * *
В трех последних номерах газеты подряд публикуются снимки нашего корреспондента Боровского "В партизанском крае". По профессии художник, худощавый, стройный, с белозубой улыбкой на губах, Саша Боровский был душой нашего иллюстративного отдела. Умелой рукой он нередко превращал бледные и туманные снимки в четкие и выразительные. Он хорошо владел не только кистью и карандашом, но и фотоаппаратом. Не раз просился на фронт, но был нужен в редакции, и я его никуда не отпускал.
Все же Боровский выпросил у меня командировку и не куда-нибудь, а к партизанам. Отправился он с пятью разведчиками-гвардейцами в северо-западные края. Немало в этом путешествии ему пришлось испытать: идти через топи, болота, леса, села, оккупированные немцами. Привез снимки. Но не только этим отличился. Сегодня он положил мне на стол большую, на три колонки статью под заголовком "По деревням, где бесчинствуют немцы". В деревнях, где побывал, узнал о виселицах, о барщине, которую ввели гитлеровцы, о страданиях и горе советских людей. А для большей убедительности, так сказать, документальной точности, обозначил эти деревни не условными буквами, а назвал их: Папортная, Вороново, Семеновщина... Но самым главным доказательством были его фото, которые он опубликовал в газете.
Такие материалы в эти дни газета стала печатать широко, и значение их понятно. Наши войска отступают. Новые и новые села и города они оставляют на заклание врагу. Пусть наши воины задумаются, почувствуют свою ответственность за наших людей и самоотверженно сражаются с врагом да их волю, за их жизнь.
16 июля
Обстановка на юге становится все более напряженной. Совинформбюро сообщает, что наши войска оставили Богучар и Миллерово. Под непосредственной угрозой Ворошиловград. Продолжаются ожесточенные бои за Воронеж.
На юг выехала большая группа наших корреспондентов, отозванных с фронтов, на которых затишье. На Брянский фронт отправляется Симонов. Обо всем с ним договорились, но перед отъездом он снова зашел ко мне. Был с ним Иосиф Уткин.
- Вместе поедем, - сказал Симонов.
А Уткин объяснил:
- Я возвращаюсь на фронт. Не пускали, но еду. Командировку дало Совинформбюро...
Как же так? - подумал я. Осенью прошлого года на том же Брянском фронте Уткин был ранен, потерял четыре пальца. Какой из него теперь воин? С таким ранением по всем воинским, медицинским, фронтовым и каким угодно другим законам нечего делать в действующей армии. Но он не захотел, не смог сидеть в Москве. Рвался на фронт. Обидно было, что Уткин, связанный с "Красной звездой" с первых дней войны, взял командировку не у нас. Он, видимо, почувствовал мое огорчение и объяснил:
- Вы бы мне командировку не дали. "Красная звезда" - воинское учреждение и порядки у вас воинские. Совинформбюро стихов не печатает, а разве может поэт не писать стихи? Буду присылать вам.
И как бы в залог вручил мне листики с несколькими строфами. Это была "Народная песня":
Тихий домик над рекою...
Кажется, подать рукою!
А пойти - так далеко,
А пойти - так нелегко,
Нелегко, товарищ!..
По-над Доном узкий лог;
В роще ароматной
Немец, сукин сын, залег!
- Дай-ка автомат мне...
Перед отъездом Симонов принес широко известное стихотворение "Смерть друга", посвященное памяти Евгения Петрова. Они начинаются, я бы сказал, вечными строками: "Неправда, друг не умирает. Лишь рядом быть перестает..." Их читали с волнением на всех фронтах, передавали из уст в уста, как клятву "За мертвых мстя и ненавидя", сражаться с врагом до конца. Они жили и после войны. Они живут и ныне.
Итак, Симонов отправился на Брянский фронт. Задание Симонов получил единственное: прислать очерки о героях боев. Да, наши войска отступают. Но в любом бою, даже с самым неблагоприятным для нас исходом, считали мы, выявляются истинные герои, и о них-то можно и нужно писать. Быть может, в эти критические дни именно такие материалы нужны больше, чем прежде.
Вот, скажем, Коротеев в своем репортаже с Воронежского фронта назвал двух командиров - танкового и мотострелкового батальонов - Крестова и Миросова, разгромивших 246-й немецкий полк. С Брянского фронта Крайнов прислал репортаж, о доблести пулеметного взвода Родионова, прикрывавшего отход стрелковой части, оказавшейся под угрозой окружения... Но это чистая информация, голые факты. Нужны очерки, и именно писательские очерки. Вот Симонову и было сказано: "На фронте неудачи. Поищи бойцов, которые в эти трудные дни проявляют умение, мужество и стойкость, самое главное стойкость, и о них напиши..."