Страница:
* * *
В этом номере опубликовано стихотворение Константина Симонова, посвященное Алексею Суркову, "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..." Долгая жизнь была суждена этому прекрасному стихотворению.
Зашел ко мне Симонов и сказал, что задумал написать пьесу о войне. Столько, мол, он перевидел, что хотелось бы написать что-то большее, чем очерк,
- Ну что ж, - сказал я ему, - дело хорошее.
- Да, но мне для этого нужен отпуск хотя бы на месяц, - объяснил писатель.
Согласие я дал, только поскупился: дал не месяц, а двадцать дней. Вот что писал об этом Симонов в своих дневниках:
"Согласившись дать мне отпуск, пока я буду писать пьесу "Русские люди", он не забыл оговорить, что в случае каких-нибудь экстраординарных событий сразу же вытребует меня на фронт. "Да, впрочем, ты и сам не усидишь", сказал он. Это была его вечная, подкупавшая меня присказка".
И вот Симонов засел за пьесу. Она была напечатана в журнале "Знамя". Симонов в это время был на Брянском фронте. Открыв очередной номер газеты "Правда", он с удивлением увидел на ее страницах свою пьесу, занявшую целую полосу. На следующий день - снова полоса. И так в четырех номерах. Оказалось, что пьесу прочитал Сталин и предложил "Правде" ее перепечатать.
Должен признаться, нас огорчило, что "Русские люди" появились не в "Красной звезде". Хотя я понимал, что ее разумнее печатать в "Правде", а не в нашей газете. Весь тираж "Красной звезды" уходил на фронт, войска были в движении, кто и на какой сцене ее поставит? И все же было досадно: наш штатный - корреспондент написал пьесу, а напечатана она была не у нас. Обычные редакторские переживания! Впрочем, как известно, литература не знает и не должна знать штатных ограничений и субординации...
Однако, возвращаясь к началу рассказа, укажу, что через пять дней я все же вытребовал Симонова. И основания для этого, считал я, были серьезные. Но об этом - в следующей главе.
6 февраля
Вчера прибыл с Западного фронта спецкор Василий Коротеев. Ворвался ко мне и положил на стол восемь фотоснимков. С содроганием я рассматривал их и не знал даже, что сказать, будто онемел. Был у меня в то время Илья Эренбург. Передал ему фото.
Полосы уже были сверстаны, но снимки жгли душу, не мог я их отложить. Решили дать в номер, даже если опоздает газета. Попросил Эренбурга написать несколько строк.
- Напишу, через час будет...
Принес статью даже раньше.
И вот восемь фото в два ряда на все шесть колонок напечатаны на третьей полосе. Под снимками подпись: "Мы публикуем фото, на которых фашистский мерзавец с садистским хладнокровием запечатлел этапы казни пяти советских граждан. Снимки найдены у немецкого офицера, убитого в районе Яропольца (северо-западнее Волоколамска)".
А в центре газетной полосы на две колонки полужирным шрифтом крупно напечатана статья Эренбурга. С ней надо знакомиться не по пересказу, ее надо прочитать от первой до последней строки.
"На убитом немецком офицере нашли восемь фотографий: офицер заснял, как немцы повесили пять русских юношей.
Очевидец может забыть, перепутать, приукрасить рассказ. У фотообъектива бесстрастный глаз, и нет улики страшнее фотографий.
Это было осенью в русской деревне недалеко от Велижа. Немцы схватили пятерых. Кто эти люди? Мы не знаем их имен. По виду - сельские граждане. Один из них еще подросток. У него лицо ребенка. Немцы их поволокли к виселице.
Немцы тогда наступали. Они еще верили в свою победу. Они были веселы. Они не знали, что им придется узнать поражение, холод, лохмотья. На фотографиях они веселы, видно, что вешать им по душе.
Пятерых выстроили. Сейчас их повесят. Они спокойно смотрят на палачей.
Вот солдаты проверяют, достаточно ли крепки веревки. Два щеголеватых офицера смотрят на виселицу. Чувствуется праздничная суматоха: вешатели готовятся.
Пятерых ведут к виселице. Вот петли накинуты. Фотограф смотрит - не прозевать бы... А пятеро спокойно глядят вдаль.
Веревки не выдержали, двое сорвались. Среди палачей смятение. Но фотографу хоть бы что - он снимает...
Двоих вешают вторично, теперь без церемоний - душат наспех.
И вот они качаются на осеннем ветру - пятеро повешенных.
На фотографиях нет фотографа. Но мы видим холодное, тупое лицо немецкого офицера со стекляшками вместо глаз. Он удачно провел этот день: он присутствовал при повешении и он сделал ряд удачных фотографий. Он напечатал их на глянцевой бумаге с обрезом. Он хотел их поднести своей невесте. Это фотолюбитель и это любитель виселицы. Это сладострастный, извращенный немец. Он бодро щелкал затвором. Он заснял все фазы человеческой агонии.
Мужественно встретили пятеро русских страшную смерть. Они знали, что они сильнее палачей. Они знали, что они сильнее смерти. Они умерли за своих близких, за свое село, за свою родину. Нет смерти для человека, который умирает за других, он продолжает жить в памяти и в плоти своего народа. Вот почему на лицах пятерых высокое чувство - презрение к смерти. Может быть, палачи думали, что русские будут кричать, плакать, молить о пощаде. А они свысока глядели на своих мучителей. Они знали, что победит жизнь. Они знали, что победит Россия.
Пятеро повешенных не думали, что когда-нибудь русские люди увидят их смертную муку. Эти восемь фотографий запомнит весь наш народ. С благоговением мы смотрим на лица героев - великие дети великого народа.
Мы смотрим, и беспримерный гнев овладевает нами: палачи еще ходят по нашей земле. Сейчас они еще сколачивают виселицы, мылят веревку, и среди снега, замерзая, они еще пробуют отогреться зрелищем человеческого страдания. Они еще в нашей стране, эти вешатели!..
Кто увидел эти фотографии, тот их не забудет. Вспомнит их под Вязьмой, вспомнит в Киеве. Вспомнит, переступив через границу. Есть на свете правда, есть возмездье! Вешателям на земле не жить. Это - наша клятва. Это - наше последнее "прости" пятерым повешенным".
А над полосой на все шесть колонок огромными буквами слова: "Мы не забудем эту виселицу. Не забудем и не простим!"
* * *
В этом же номере - передовая статья "Трагедия в деревне Дубовцы". Вот что там произошло. Отступая под ударами войск Северо-Западного фронта, немцы увели из деревни Дубовцы всех ее жителей, стар и млад. Теплую одежду фашисты давно отобрали - все шли одетые в легкое платье. Целые семьи замерзали в пути. Немцам не нужны были жители этой деревни. Фашистские садисты мстили советским людям за гибель своей мечты о легкой прогулке по советской земле, за свое поражение.
Воистину нет предела злодеяниям гитлеровцев!
* * *
Остальной материал в газете - тактического характера. Выделяется статья нашего авиатора Николая Денисова "Вторые задачи истребителей". История ее такова.
В середине января я вычитывал одну из статей Денисова в его присутствии. Статья сдана в секретариат, а он все еще не уходит. Вижу, мнется, жмется, что-то хочет сказать, но не решается.
- Ну, что там у вас еще? - спросил я.
- Разрешите мне поработать офицером связи в авиации, - говорит он. - Я уже договорился с командующим ВВС Западного фронта...
Опять за свое, подумал я. В свое время Николай Николаевич просил отпустить его в действующую армию, но получил решительный отказ. И ныне, боясь, очевидно, отрицательного ответа, он поспешил объяснить:
- Ненадолго. А потом напишу серию очерков и статей для "Красной звезды" - не только как очевидец, но и как участник воздушных операций.
Знал Денисов, чем можно подкупить нас в редакции. Материалы, написанные очевидцем боевых действий, а тем более их участником, мы ценили особенно высоко.
Согласие он получил. В студеный январский день Денисов прибыл в штаб военно-воздушных сил Западного фронта. Его первым заданием было облететь прифронтовые аэродромы, выяснить оперативную обстановку. Летал он и на поиски новых аэродромов, садился на снежную целину, когда не известно было, разминировано поле или нет. Летал он с группой ТБ-3 в тыл врага к генералу П. А. Белову, действовавшему там со своим кавалерийским корпусом. Авиаторы доставляли конникам боеприпасы и медикаменты. Летал на Смоленщину в партизанский отряд имени Сергея Лазо...
Прослужил Денисов офицером связи полтора месяца, и уже в начале февраля, как и было задумано, в "Красной звезде" стали появляться его статьи и очерки.
Сегодня - первый материал. Окунувшись в гущу авиационной жизни, Денисов заметил, что порою наши летчики-истребители возвращались из боевых полетов на разведку, патрулирование над полем боя, на сопровождение бомбардировщиков или штурмовиков с неизрасходованными боеприпасами.
По собственной инициативе некоторые командиры истребительных полков стали в этих случаях при возвращении на свой аэродром атаковать колонны вражеских автомашин, огневые позиции артиллерии противника, его пехоту, штабы. Статья Денисова "Вторые задачи истребителей" обобщала опыт этих летчиков и ставила вопрос о более широком использовании истребительной авиации для штурмовых ударов по врагу. Эта статья нашла живой отклик в авиационных частях и в штабе Военно-Воздушных Сил...
7 февраля
Ждем известий о взятии новых городов. На очереди как будто Гжатск, Вязьма... Казалось, что это дело ближайших дней. От позиций, куда мы с Эренбургом приезжали 21 января, до Гжатска совсем недалеко. Вспоминаю, что командир 82-й стрелковой дивизии, освобождавший эти края, генерал Н. И. Орлов сказал нам: "До Гжатска можно дойти за два дня". Однако наступление застопорилось, и я решил снова съездить в 5-ю армию генерала Л. А. Говорова, посмотреть на месте, как развертываются события на Западном фронте. Вот для этой поездки я и вытребовал из отпуска Симонова.
Выехали мы на двух машинах целой бригадой. Был с нами фоторепортер Михаил Бернштейн. Ездить с Мишей было одно удовольствие. Никогда не унывающий, он своим веселым характером и неистощимыми выдумками мог расшевелить самого скучного человека. Тот, кто отправлялся с Мишей на фронт, считал, что ему здорово повезло. Был он пробивным парнем и быстрее всех мог вытащить машину из пробки, достать бензин, "соорудить" полдник и ночлег все, кажется, мог. Весьма располневший в свои двадцать пять лет, с кобурой и "лейкой" на круглом животе, в ушанке, сбитой далеко на затылок, он ни минуты не сидел на месте, внезапно исчезал и так же внезапно появлялся, не давая покоя ни своей "лейке", ни своим спутникам. Популярная песенка Симонова о веселом репортере вдохновлена именно Мишей Бернштейном.
Среди фоторепортеров "Красной звезды" Миша был на особом положении как единственный из своих собратьев, побывавший вместе с нами на Халхин-Голе и на финской войне. И тогда, и сейчас его посылали на самые горячие участки фронта, зная, что никакая опасность или трудность не могут его остановить, если газете нужен "гвоздевой" снимок. Он действительно был, как его назвал в своих воспоминаниях Жуков, "вездесущий".
Еще один наш спутник, Борис Ефимов, выезжал на фронт впервые. В нашей редакции он был главным и единственным художником. Отпустить Ефимова на фронт, куда он, кстати, все время рвался, было нельзя. Единственно, что я мог сделать, это взять его с собой в очередную фронтовую поездку и доставить обратно в редакцию к выпуску номера. Так я сегодня и поступил...
Накануне вечером я вызвал Бориса Ефимова. Он сразу же явился. Ефимов, как и все работники редакции, жил на казарменном положении в той комнате, где и работал. Я показал ему только что полученное сообщение нашего корреспондента по Западному фронту: немцы выделяют по одной-две теплых вещи на подразделение, и солдаты их носят по очереди. Попросил сделать на эту тему карикатуру. Минут через сорок он принес рисунок, очень смешной. Столб с табличкой "Дежурная шуба и муфта 5-й роты". В этой одежде, прикованной к столбу цепью, стоял немецкий солдат, а за ним очередь, дрожащая от холода: кто дует на замерзшие руки, кто пританцовывает, а у кого и сосульки под носом. В подписи художник обыграл широко известное выражение: "Согревание в порядке полуживой очереди". Отправил я карикатуру в цинкографию, а дальше, как вспоминает Ефимов, между нами состоялся такой разговор:
"А между прочим, - сказал редактор, обращаясь к своему заместителю, Ефимов еще не был на фронте. А?
- Еще не был, - согласился я.
- Выезжаем утром, - сказал редактор, снова берясь за чтение газетной полосы. - Всем быть в сборе к семи часам..."
Ефимов был рад поездке. Это я видел. Правда, фронт был ему не в новинку. В годы гражданской войны он работал художником газеты 12-й армии. Но это - в прошлом...
Утром, захватив с собой две большие пачки вышедшего номера, где и была напечатана карикатура Ефимова, отправились по Можайскому шоссе в армию Говорова. Два часа езды, и мы в боевых частях.
Первая остановка - командный пункт 82-й стрелковой дивизии генерала Орлова. Представляя Ефимова, я неизменно разворачивал газету и обращал внимание на карикатуру живого автора. А автор, Борис Ефимович, видя, как весело ее рассматривают и хохочут, старался делать равнодушный вид, но это ему не удавалось: довольная улыбка скользила по его лицу.
Популярность Симонова уже в ту пору была немалой, чувствовалось, что все были рады встрече с поэтом. А Мишу Бернштейна и представлять не надо было. Он и сам это неплохо делал, да и "лейка", болтавшаяся поверх полушубка, выдавала его профессию.
Командир дивизии был в том же партизанском одеянии, в каком я его видел в Бородине: стеганые штаны, полушубок и танкистский шлем. Незадолго до наступления Орлову присвоили генеральское звание, обмундирование ему достали, а папахи с алым верхом не смогли найти. Я привез ему в подарок папаху:
- Это за Бородино...
Орлов примерил ее. Поблагодарил, а потом снял и - то ли в шутку, то ли всерьез - сказал:
- А за Гжатск ее следует у меня отобрать...
Да, с Гжатском не получилось ни за два дня, ни за две недели. До Гжатска, как потом выяснилось, путь оказался длиною в четыреста с лишним дней! Сейчас в дивизии затишье. Главные бои шли на фланге армии, в обход Гжатска; в лоб город не удалось взять. Так нам объяснил Орлов.
- А все-таки что-нибудь у вас можно поглядеть, - вмешался в разговор Миша, искавший объекты для своей "лейки".
Комдив сказал, что один из полков получил задачу провести ночную операцию и, если у нас есть желание, он может нас туда повести.
"Ночная!" - загрустил Миша. Там фоторепортеру делать нечего. Мы же решили ее посмотреть.
Гостеприимный комдив дал команду - и принесли обед с фронтовыми ста граммами на каждого и даже немного сверх того. Симонов и Бернштейн не преминули поднять несколько тостов - и за боевые успехи, и за генеральское звание Орлова, и даже "обмыть" подаренную папаху, словом, находили повод, чтобы выпить лишнюю чарку "в порядке сугрева", как объяснил Миша, перехватив мои косые взгляды. Хотя, действительно, промерзли все основательно.
До штаба полка добирались недолго, по тому же Можайскому шоссе. Разместился штаб в сарае, единственном здании, оставшемся от всей деревни. Командир полка объяснил план операции. Проводилась она силами одного батальона: он должен был овладеть какой-то высотой. Все до мельчайших подробностей было расписано в приказе и помечено на километровке, но мы никак не могли уяснить, какую это играло роль во взятии Гжатска. Похоже, что это было не совсем ясно и самому Орлову и командиру полка. Но задание получено, план составлен и наверх доложен; просить об отмене не решались. Не раз за войну - и в дни обороны и в дни наступления - мне приходилось сталкиваться с подобными операциями, и, чем они кончались, известно было.
Ночевать мы отправились на КП дивизии. А утром узнали, что и эта операция кончилась тем, что в таких случаях называют "частичным успехом", то есть практически почти ничем.
Мы сразу же отправились на командный пункт Говорова. Дорога трудная, узкая. Можно было не спрашивать, достаточно было всмотреться в окружающий пейзаж, чтобы понять, какие здесь проходили баталии. На обочине - подбитые, покалеченные, сожженные машины, орудия, танки - и немецкие, и наши. На белесом поле и самом шоссе чернеют воронки, чуть припорошенные недавно выпавшим снежком. Много задубевших на морозе убитых лошадей. Улицы деревень, которые мы проезжали, из одних обгоревших печных труб, вывороченных плетней и сваленных ворот.
В одной из таких деревушек среди обгоревших изб, в блиндаже с деревянным перекрытием мы нашли командарма. Он только вчера перебрался сюда, в свой так называемый ВПУ - вспомогательный пункт управления. Хотя в таких блиндажах обычно не рассчитывают долго сидеть, сделан он был добротно, прочно. По узким ступенькам спустились вниз. Говоров колдовал над картой. Симонову показалось, что он не очень-то доволен был нашим приездом. Обстановка в армии трудная, и ему не до гостей. Но я этого не заметил.
Командарм нас сразу же напоил горячим чаем и стал рассказывать о делах армии. Бои тяжелые, полки поредели, боеприпасов мало, противник подбросил подкрепление, сумел создать полосу оборонительных сооружений, сопротивление его усилилось. Несколько раз командарм отрывался к телефону, терпеливо, не прерывая, выслушивал и, не повышая голоса, краткими репликами отвечал на какие-то вопросы и просьбы: "Да", "Так и делайте", "Не могу", "Пришлю"... Иногда говорил: "Обождите", отрывался от трубки, наклонялся к карте, водил по ней карандашом, потом снова возвращался к телефону и объяснял, что надо делать. Забегали к нему операторы, и хотя их доклады были неутешительными, лицо командарма оставалось каменным, не выдавало внутренней тревоги, будто ему не присущи человеческие эмоции. Указания его были немногословные, спокойно-деловые.
Из того, что мы услышали, поняли, что наступление армии, как и всего фронта, так блестяще осуществленное в декабре и январе, застопорилось, на серьезные успехи рассчитывать не приходится. Но на Говорова нажимали сверху, а он - на дивизии, комдивы - на полки. Вот такая не раз повторявшаяся история!
Ясно было, что на КП Говорова нам больше делать нечего. Спросили, - как проехать в дивизию Полосухина, стоявшую в полосе армии на главном, гжатском направлении. Говоров сказал, что к Полосухину нам добраться невозможно. Дивизия клином вошла в немецкую оборону. Коридор, который она пробила, шириной с километр, простреливается с флангов. Надо, мол, обождать, пока прояснится обстановка. Я спросил Леонида Александровича, можно ли добраться до штаба дивизии? Вернуться в Москву, не побывав если не в полках, так хотя бы на КП дивизии, считалось у нас смертным грехом. Очевидно, Говоров понял наше настроение и показал на карте точку, где обосновался штаб Полосухина.
Он был в четырех километрах от КП армии - в блиндажах, на скорую руку оборудованных в подвалах сгоревших изб. Там мы встретили комиссара дивизии Мартынова. Как и всюду, приняли нас дружески, но не надо было быть опытным физиономистом, чтобы увидеть, что комиссар не очень-то рад нашему приезду. Обстановка здесь действительно была сложной: с разных сторон слышна артиллерийская и минометная стрельба, видны разрывы мин на поле, у черневшей невдалеке кромки леса. Слева от дороги раздавались автоматные очереди. К Мартынову прибежал штабной офицер и что-то полушепотом докладывал, после чего комиссар спросил, у всех ли есть оружие. Он объяснил, что к дороге просочилась группа немецких автоматчиков, их, понятно, отобьют, но надо быть готовыми ко всему. Словом, беспокойства мы доставляли ему немало, и он, вероятно, подумал: какая нелегкая их сюда принесла!
Пробыли мы в дивизии целый день. Многое видели, многое узнали. Стало ясно, что взятия Гжатска нам не дождаться, и мы решили отбыть в Москву.
Возвращались в полной темноте, попали в жесточайшую пробку и выбраться из нее можно было только чудом. Это чудо сотворил Миша Бернштейн. Своим громовым голосом он объяснял, что в "эмке" едут люди, делающие "Красную звезду", не кто иной, как известный поэт Симонов, что он сам спешит со снимками героев, упомянул, кажется, и редактора, находил и другие какие-то на ходу им изобретенные доводы. Это произвело впечатление. Дружными усилиями, чуть ли не на руках переносили нашу машину в обход застрявших колонн через сугробы и кюветы. Наконец добрались до КП армии. На это ушло шесть часов!
Время было позднее, мы скупо рассказали Говорову о своей поездке в дивизию, потом спросили: каковы перспективы с Гжатском? Командарм развел руками. Видно, ему не хотелось убеждать нас, что Гжатск будет взят, но сказать, что этот орешек не раскусить, тоже не мог. Не трудно было догадаться, почему. Решение Ставки есть решение Ставки; она требовала двигать войска вперед, хотя силы и средства истощились.
Мы попрощались с Леонидом Александровичем и отбыли в Москву.
Больше всех успел сделать для газеты Миша Бернштейн. В нескольких номерах "Красной звезды" печатались его снимки из 5-й армии. Я сейчас вновь их пересмотрел. Один из снимков, где запечатлены бойцы, идущие в наступление по снежному полю за огненным валом нашей артиллерии, просто великолепен. Так и кажется, что сделан он не "лейкой", а рукой художника-баталиста.
Вспоминаю, что, когда впервые рассматривал эти снимки, у меня в кабинете был Симонов. Он тоже похвалил их, но грустно заметил:
- Если бы еще удачно окончилась та операция...
Симонов принес мне корреспонденцию строк на сто пятьдесят, но она была жидкой. Очерк, ради которого я и взял его с собой в эту поездку, у него не получился. Да и не мог получиться: написать прямо о том, что мы видели, было тогда не ко времени. Это понимал и он, понимал и я, и поэтому без всяких колебаний пришлось "зарубить" материал.
Но все же кое-что мы извлекли для газеты из этой поездки. Комиссар дивизии Мартынов вручил нам письмо, найденное у убитого фашиста, некоего Франца Вейса, своей невесте, которое он не успел отправить в Германию. "Для Эренбурга, - сказал Мартынов, - заметки одного "куроеда".
Но, пожалуй, самое интересное и важное, что мы напечатали после этой поездки, была статья генерала Орлова, занявшая в газете три колонки. Это рассказ о боях за Можайск и Бородино.
Мне же поездка помогла более правильно построить материалы в газете. Если еще в конце января и начале февраля мы увлекались статьями и передовыми под такими заголовками: "Гнать врага без остановки!", "Окружать врага!" и т. п., то после возвращения из 5-й армии пошли другие материалы, более соответствовавшие реальной обстановке на Западном фронте.
Словом, жалеть об этой поездке у меня оснований не было...
8 февраля
Наши корреспонденты по Западному фронту появляются в редакции реже, чем в дни оборонительного сражения - не каждый день, а через день-два. Привозят репортажи, статьи, очерки. Вчера, когда готовился воскресный номер газеты, они побывали в редакции и рассказали, что темпы наступления резко замедлились. Словом, везде такая же картина, какую мы видели во время поездки в армию Говорова.
Особо хотелось бы мне сказать об одной из статей, опубликованных в сегодняшнем номере газеты, - "Истощение немецкой артиллерии". Полковник Г. Надысев пишет в ней о больших потерях противника в артиллерийских средствах. Приводятся документы, названия разгромленных артиллерийских частей, цифры потерь. Автор делает вывод: "Германская артиллерия обнищала и перестает быть помощником пехоте... Как бы ни была сильна промышленность, находящаяся сейчас в германских руках, она не способна восполнить артиллерийские потери обороняющихся частей противника и подготовить достаточное количество артиллерии и боеприпасов для наступления".
Увы, как потом стало ясно, это было не так. Желаемое мы выдавали за действительное. И не только мы. Грех надо взять и мне на свою душу...
* * *
Илья Эренбург напечатал статью "Чудо". Этим словом, навеянным "чудом на Марне" - одной из самых крупных битв первой мировой войны, Илья Григорьевич оценил победу советских войск под Москвой. Однако, писал он, "нельзя сравнить битву под Москвой с битвой на Марне. В 1914 году против Германии сражались не одни французы, и "чудо на Марне" в значительной степени следует объяснить наступлением русских на Восточную Пруссию. В дни битвы за Москву второго фронта не было. Мы приняли на себя всю тяжесть удара".
Второй фронт! Известно было, что наши союзники отказались открыть военные действия в Западной Европе в этот, самый тяжелый период нашей битвы с врагом. Позже Эренбург начнет в нашей газете, и особенно в закордонной прессе, целую кампанию критики союзников. А пока пришлось довольствоваться теми самыми строками, которые я выше привел.
Статья "Чудо" проходила через редакторские руки гладко, без обычных наших дискуссий. Но одну вставку все же пришлось сделать, и Эренбург на этот раз не сопротивлялся. Враг, несмотря на огромные потери, усилил сопротивление. На Западном фронте, как указывалось, наступление затухает. В Крыму и того хуже - немцы перешли в контрнаступление. На остальных фронтах темпы наступления, намеченные Ставкой, не выдерживаются. Вот об этом и был у нас разговор с писателем, когда мы вместе с ним вычитывали верстку "Чуда".
Эренбург тут же набросал с десяток строк, реально оценивающих события на фронтах:
"Мы не уснем за праздничным столом. Мы не забудем о суровой действительности. Германия еще очень сильна. Немцы защищают каждый жарко натопленный дом: боятся выйти на холод. Немцы будут защищать каждый клочок захваченных ими земель: боятся великого холода мести. Немецкие инженеры строят новые танки и новые самолеты. Немецкие генералы хотят весной взять реванш: отыграться или погибнуть".
В этом номере опубликовано стихотворение Константина Симонова, посвященное Алексею Суркову, "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..." Долгая жизнь была суждена этому прекрасному стихотворению.
Зашел ко мне Симонов и сказал, что задумал написать пьесу о войне. Столько, мол, он перевидел, что хотелось бы написать что-то большее, чем очерк,
- Ну что ж, - сказал я ему, - дело хорошее.
- Да, но мне для этого нужен отпуск хотя бы на месяц, - объяснил писатель.
Согласие я дал, только поскупился: дал не месяц, а двадцать дней. Вот что писал об этом Симонов в своих дневниках:
"Согласившись дать мне отпуск, пока я буду писать пьесу "Русские люди", он не забыл оговорить, что в случае каких-нибудь экстраординарных событий сразу же вытребует меня на фронт. "Да, впрочем, ты и сам не усидишь", сказал он. Это была его вечная, подкупавшая меня присказка".
И вот Симонов засел за пьесу. Она была напечатана в журнале "Знамя". Симонов в это время был на Брянском фронте. Открыв очередной номер газеты "Правда", он с удивлением увидел на ее страницах свою пьесу, занявшую целую полосу. На следующий день - снова полоса. И так в четырех номерах. Оказалось, что пьесу прочитал Сталин и предложил "Правде" ее перепечатать.
Должен признаться, нас огорчило, что "Русские люди" появились не в "Красной звезде". Хотя я понимал, что ее разумнее печатать в "Правде", а не в нашей газете. Весь тираж "Красной звезды" уходил на фронт, войска были в движении, кто и на какой сцене ее поставит? И все же было досадно: наш штатный - корреспондент написал пьесу, а напечатана она была не у нас. Обычные редакторские переживания! Впрочем, как известно, литература не знает и не должна знать штатных ограничений и субординации...
Однако, возвращаясь к началу рассказа, укажу, что через пять дней я все же вытребовал Симонова. И основания для этого, считал я, были серьезные. Но об этом - в следующей главе.
6 февраля
Вчера прибыл с Западного фронта спецкор Василий Коротеев. Ворвался ко мне и положил на стол восемь фотоснимков. С содроганием я рассматривал их и не знал даже, что сказать, будто онемел. Был у меня в то время Илья Эренбург. Передал ему фото.
Полосы уже были сверстаны, но снимки жгли душу, не мог я их отложить. Решили дать в номер, даже если опоздает газета. Попросил Эренбурга написать несколько строк.
- Напишу, через час будет...
Принес статью даже раньше.
И вот восемь фото в два ряда на все шесть колонок напечатаны на третьей полосе. Под снимками подпись: "Мы публикуем фото, на которых фашистский мерзавец с садистским хладнокровием запечатлел этапы казни пяти советских граждан. Снимки найдены у немецкого офицера, убитого в районе Яропольца (северо-западнее Волоколамска)".
А в центре газетной полосы на две колонки полужирным шрифтом крупно напечатана статья Эренбурга. С ней надо знакомиться не по пересказу, ее надо прочитать от первой до последней строки.
"На убитом немецком офицере нашли восемь фотографий: офицер заснял, как немцы повесили пять русских юношей.
Очевидец может забыть, перепутать, приукрасить рассказ. У фотообъектива бесстрастный глаз, и нет улики страшнее фотографий.
Это было осенью в русской деревне недалеко от Велижа. Немцы схватили пятерых. Кто эти люди? Мы не знаем их имен. По виду - сельские граждане. Один из них еще подросток. У него лицо ребенка. Немцы их поволокли к виселице.
Немцы тогда наступали. Они еще верили в свою победу. Они были веселы. Они не знали, что им придется узнать поражение, холод, лохмотья. На фотографиях они веселы, видно, что вешать им по душе.
Пятерых выстроили. Сейчас их повесят. Они спокойно смотрят на палачей.
Вот солдаты проверяют, достаточно ли крепки веревки. Два щеголеватых офицера смотрят на виселицу. Чувствуется праздничная суматоха: вешатели готовятся.
Пятерых ведут к виселице. Вот петли накинуты. Фотограф смотрит - не прозевать бы... А пятеро спокойно глядят вдаль.
Веревки не выдержали, двое сорвались. Среди палачей смятение. Но фотографу хоть бы что - он снимает...
Двоих вешают вторично, теперь без церемоний - душат наспех.
И вот они качаются на осеннем ветру - пятеро повешенных.
На фотографиях нет фотографа. Но мы видим холодное, тупое лицо немецкого офицера со стекляшками вместо глаз. Он удачно провел этот день: он присутствовал при повешении и он сделал ряд удачных фотографий. Он напечатал их на глянцевой бумаге с обрезом. Он хотел их поднести своей невесте. Это фотолюбитель и это любитель виселицы. Это сладострастный, извращенный немец. Он бодро щелкал затвором. Он заснял все фазы человеческой агонии.
Мужественно встретили пятеро русских страшную смерть. Они знали, что они сильнее палачей. Они знали, что они сильнее смерти. Они умерли за своих близких, за свое село, за свою родину. Нет смерти для человека, который умирает за других, он продолжает жить в памяти и в плоти своего народа. Вот почему на лицах пятерых высокое чувство - презрение к смерти. Может быть, палачи думали, что русские будут кричать, плакать, молить о пощаде. А они свысока глядели на своих мучителей. Они знали, что победит жизнь. Они знали, что победит Россия.
Пятеро повешенных не думали, что когда-нибудь русские люди увидят их смертную муку. Эти восемь фотографий запомнит весь наш народ. С благоговением мы смотрим на лица героев - великие дети великого народа.
Мы смотрим, и беспримерный гнев овладевает нами: палачи еще ходят по нашей земле. Сейчас они еще сколачивают виселицы, мылят веревку, и среди снега, замерзая, они еще пробуют отогреться зрелищем человеческого страдания. Они еще в нашей стране, эти вешатели!..
Кто увидел эти фотографии, тот их не забудет. Вспомнит их под Вязьмой, вспомнит в Киеве. Вспомнит, переступив через границу. Есть на свете правда, есть возмездье! Вешателям на земле не жить. Это - наша клятва. Это - наше последнее "прости" пятерым повешенным".
А над полосой на все шесть колонок огромными буквами слова: "Мы не забудем эту виселицу. Не забудем и не простим!"
* * *
В этом же номере - передовая статья "Трагедия в деревне Дубовцы". Вот что там произошло. Отступая под ударами войск Северо-Западного фронта, немцы увели из деревни Дубовцы всех ее жителей, стар и млад. Теплую одежду фашисты давно отобрали - все шли одетые в легкое платье. Целые семьи замерзали в пути. Немцам не нужны были жители этой деревни. Фашистские садисты мстили советским людям за гибель своей мечты о легкой прогулке по советской земле, за свое поражение.
Воистину нет предела злодеяниям гитлеровцев!
* * *
Остальной материал в газете - тактического характера. Выделяется статья нашего авиатора Николая Денисова "Вторые задачи истребителей". История ее такова.
В середине января я вычитывал одну из статей Денисова в его присутствии. Статья сдана в секретариат, а он все еще не уходит. Вижу, мнется, жмется, что-то хочет сказать, но не решается.
- Ну, что там у вас еще? - спросил я.
- Разрешите мне поработать офицером связи в авиации, - говорит он. - Я уже договорился с командующим ВВС Западного фронта...
Опять за свое, подумал я. В свое время Николай Николаевич просил отпустить его в действующую армию, но получил решительный отказ. И ныне, боясь, очевидно, отрицательного ответа, он поспешил объяснить:
- Ненадолго. А потом напишу серию очерков и статей для "Красной звезды" - не только как очевидец, но и как участник воздушных операций.
Знал Денисов, чем можно подкупить нас в редакции. Материалы, написанные очевидцем боевых действий, а тем более их участником, мы ценили особенно высоко.
Согласие он получил. В студеный январский день Денисов прибыл в штаб военно-воздушных сил Западного фронта. Его первым заданием было облететь прифронтовые аэродромы, выяснить оперативную обстановку. Летал он и на поиски новых аэродромов, садился на снежную целину, когда не известно было, разминировано поле или нет. Летал он с группой ТБ-3 в тыл врага к генералу П. А. Белову, действовавшему там со своим кавалерийским корпусом. Авиаторы доставляли конникам боеприпасы и медикаменты. Летал на Смоленщину в партизанский отряд имени Сергея Лазо...
Прослужил Денисов офицером связи полтора месяца, и уже в начале февраля, как и было задумано, в "Красной звезде" стали появляться его статьи и очерки.
Сегодня - первый материал. Окунувшись в гущу авиационной жизни, Денисов заметил, что порою наши летчики-истребители возвращались из боевых полетов на разведку, патрулирование над полем боя, на сопровождение бомбардировщиков или штурмовиков с неизрасходованными боеприпасами.
По собственной инициативе некоторые командиры истребительных полков стали в этих случаях при возвращении на свой аэродром атаковать колонны вражеских автомашин, огневые позиции артиллерии противника, его пехоту, штабы. Статья Денисова "Вторые задачи истребителей" обобщала опыт этих летчиков и ставила вопрос о более широком использовании истребительной авиации для штурмовых ударов по врагу. Эта статья нашла живой отклик в авиационных частях и в штабе Военно-Воздушных Сил...
7 февраля
Ждем известий о взятии новых городов. На очереди как будто Гжатск, Вязьма... Казалось, что это дело ближайших дней. От позиций, куда мы с Эренбургом приезжали 21 января, до Гжатска совсем недалеко. Вспоминаю, что командир 82-й стрелковой дивизии, освобождавший эти края, генерал Н. И. Орлов сказал нам: "До Гжатска можно дойти за два дня". Однако наступление застопорилось, и я решил снова съездить в 5-ю армию генерала Л. А. Говорова, посмотреть на месте, как развертываются события на Западном фронте. Вот для этой поездки я и вытребовал из отпуска Симонова.
Выехали мы на двух машинах целой бригадой. Был с нами фоторепортер Михаил Бернштейн. Ездить с Мишей было одно удовольствие. Никогда не унывающий, он своим веселым характером и неистощимыми выдумками мог расшевелить самого скучного человека. Тот, кто отправлялся с Мишей на фронт, считал, что ему здорово повезло. Был он пробивным парнем и быстрее всех мог вытащить машину из пробки, достать бензин, "соорудить" полдник и ночлег все, кажется, мог. Весьма располневший в свои двадцать пять лет, с кобурой и "лейкой" на круглом животе, в ушанке, сбитой далеко на затылок, он ни минуты не сидел на месте, внезапно исчезал и так же внезапно появлялся, не давая покоя ни своей "лейке", ни своим спутникам. Популярная песенка Симонова о веселом репортере вдохновлена именно Мишей Бернштейном.
Среди фоторепортеров "Красной звезды" Миша был на особом положении как единственный из своих собратьев, побывавший вместе с нами на Халхин-Голе и на финской войне. И тогда, и сейчас его посылали на самые горячие участки фронта, зная, что никакая опасность или трудность не могут его остановить, если газете нужен "гвоздевой" снимок. Он действительно был, как его назвал в своих воспоминаниях Жуков, "вездесущий".
Еще один наш спутник, Борис Ефимов, выезжал на фронт впервые. В нашей редакции он был главным и единственным художником. Отпустить Ефимова на фронт, куда он, кстати, все время рвался, было нельзя. Единственно, что я мог сделать, это взять его с собой в очередную фронтовую поездку и доставить обратно в редакцию к выпуску номера. Так я сегодня и поступил...
Накануне вечером я вызвал Бориса Ефимова. Он сразу же явился. Ефимов, как и все работники редакции, жил на казарменном положении в той комнате, где и работал. Я показал ему только что полученное сообщение нашего корреспондента по Западному фронту: немцы выделяют по одной-две теплых вещи на подразделение, и солдаты их носят по очереди. Попросил сделать на эту тему карикатуру. Минут через сорок он принес рисунок, очень смешной. Столб с табличкой "Дежурная шуба и муфта 5-й роты". В этой одежде, прикованной к столбу цепью, стоял немецкий солдат, а за ним очередь, дрожащая от холода: кто дует на замерзшие руки, кто пританцовывает, а у кого и сосульки под носом. В подписи художник обыграл широко известное выражение: "Согревание в порядке полуживой очереди". Отправил я карикатуру в цинкографию, а дальше, как вспоминает Ефимов, между нами состоялся такой разговор:
"А между прочим, - сказал редактор, обращаясь к своему заместителю, Ефимов еще не был на фронте. А?
- Еще не был, - согласился я.
- Выезжаем утром, - сказал редактор, снова берясь за чтение газетной полосы. - Всем быть в сборе к семи часам..."
Ефимов был рад поездке. Это я видел. Правда, фронт был ему не в новинку. В годы гражданской войны он работал художником газеты 12-й армии. Но это - в прошлом...
Утром, захватив с собой две большие пачки вышедшего номера, где и была напечатана карикатура Ефимова, отправились по Можайскому шоссе в армию Говорова. Два часа езды, и мы в боевых частях.
Первая остановка - командный пункт 82-й стрелковой дивизии генерала Орлова. Представляя Ефимова, я неизменно разворачивал газету и обращал внимание на карикатуру живого автора. А автор, Борис Ефимович, видя, как весело ее рассматривают и хохочут, старался делать равнодушный вид, но это ему не удавалось: довольная улыбка скользила по его лицу.
Популярность Симонова уже в ту пору была немалой, чувствовалось, что все были рады встрече с поэтом. А Мишу Бернштейна и представлять не надо было. Он и сам это неплохо делал, да и "лейка", болтавшаяся поверх полушубка, выдавала его профессию.
Командир дивизии был в том же партизанском одеянии, в каком я его видел в Бородине: стеганые штаны, полушубок и танкистский шлем. Незадолго до наступления Орлову присвоили генеральское звание, обмундирование ему достали, а папахи с алым верхом не смогли найти. Я привез ему в подарок папаху:
- Это за Бородино...
Орлов примерил ее. Поблагодарил, а потом снял и - то ли в шутку, то ли всерьез - сказал:
- А за Гжатск ее следует у меня отобрать...
Да, с Гжатском не получилось ни за два дня, ни за две недели. До Гжатска, как потом выяснилось, путь оказался длиною в четыреста с лишним дней! Сейчас в дивизии затишье. Главные бои шли на фланге армии, в обход Гжатска; в лоб город не удалось взять. Так нам объяснил Орлов.
- А все-таки что-нибудь у вас можно поглядеть, - вмешался в разговор Миша, искавший объекты для своей "лейки".
Комдив сказал, что один из полков получил задачу провести ночную операцию и, если у нас есть желание, он может нас туда повести.
"Ночная!" - загрустил Миша. Там фоторепортеру делать нечего. Мы же решили ее посмотреть.
Гостеприимный комдив дал команду - и принесли обед с фронтовыми ста граммами на каждого и даже немного сверх того. Симонов и Бернштейн не преминули поднять несколько тостов - и за боевые успехи, и за генеральское звание Орлова, и даже "обмыть" подаренную папаху, словом, находили повод, чтобы выпить лишнюю чарку "в порядке сугрева", как объяснил Миша, перехватив мои косые взгляды. Хотя, действительно, промерзли все основательно.
До штаба полка добирались недолго, по тому же Можайскому шоссе. Разместился штаб в сарае, единственном здании, оставшемся от всей деревни. Командир полка объяснил план операции. Проводилась она силами одного батальона: он должен был овладеть какой-то высотой. Все до мельчайших подробностей было расписано в приказе и помечено на километровке, но мы никак не могли уяснить, какую это играло роль во взятии Гжатска. Похоже, что это было не совсем ясно и самому Орлову и командиру полка. Но задание получено, план составлен и наверх доложен; просить об отмене не решались. Не раз за войну - и в дни обороны и в дни наступления - мне приходилось сталкиваться с подобными операциями, и, чем они кончались, известно было.
Ночевать мы отправились на КП дивизии. А утром узнали, что и эта операция кончилась тем, что в таких случаях называют "частичным успехом", то есть практически почти ничем.
Мы сразу же отправились на командный пункт Говорова. Дорога трудная, узкая. Можно было не спрашивать, достаточно было всмотреться в окружающий пейзаж, чтобы понять, какие здесь проходили баталии. На обочине - подбитые, покалеченные, сожженные машины, орудия, танки - и немецкие, и наши. На белесом поле и самом шоссе чернеют воронки, чуть припорошенные недавно выпавшим снежком. Много задубевших на морозе убитых лошадей. Улицы деревень, которые мы проезжали, из одних обгоревших печных труб, вывороченных плетней и сваленных ворот.
В одной из таких деревушек среди обгоревших изб, в блиндаже с деревянным перекрытием мы нашли командарма. Он только вчера перебрался сюда, в свой так называемый ВПУ - вспомогательный пункт управления. Хотя в таких блиндажах обычно не рассчитывают долго сидеть, сделан он был добротно, прочно. По узким ступенькам спустились вниз. Говоров колдовал над картой. Симонову показалось, что он не очень-то доволен был нашим приездом. Обстановка в армии трудная, и ему не до гостей. Но я этого не заметил.
Командарм нас сразу же напоил горячим чаем и стал рассказывать о делах армии. Бои тяжелые, полки поредели, боеприпасов мало, противник подбросил подкрепление, сумел создать полосу оборонительных сооружений, сопротивление его усилилось. Несколько раз командарм отрывался к телефону, терпеливо, не прерывая, выслушивал и, не повышая голоса, краткими репликами отвечал на какие-то вопросы и просьбы: "Да", "Так и делайте", "Не могу", "Пришлю"... Иногда говорил: "Обождите", отрывался от трубки, наклонялся к карте, водил по ней карандашом, потом снова возвращался к телефону и объяснял, что надо делать. Забегали к нему операторы, и хотя их доклады были неутешительными, лицо командарма оставалось каменным, не выдавало внутренней тревоги, будто ему не присущи человеческие эмоции. Указания его были немногословные, спокойно-деловые.
Из того, что мы услышали, поняли, что наступление армии, как и всего фронта, так блестяще осуществленное в декабре и январе, застопорилось, на серьезные успехи рассчитывать не приходится. Но на Говорова нажимали сверху, а он - на дивизии, комдивы - на полки. Вот такая не раз повторявшаяся история!
Ясно было, что на КП Говорова нам больше делать нечего. Спросили, - как проехать в дивизию Полосухина, стоявшую в полосе армии на главном, гжатском направлении. Говоров сказал, что к Полосухину нам добраться невозможно. Дивизия клином вошла в немецкую оборону. Коридор, который она пробила, шириной с километр, простреливается с флангов. Надо, мол, обождать, пока прояснится обстановка. Я спросил Леонида Александровича, можно ли добраться до штаба дивизии? Вернуться в Москву, не побывав если не в полках, так хотя бы на КП дивизии, считалось у нас смертным грехом. Очевидно, Говоров понял наше настроение и показал на карте точку, где обосновался штаб Полосухина.
Он был в четырех километрах от КП армии - в блиндажах, на скорую руку оборудованных в подвалах сгоревших изб. Там мы встретили комиссара дивизии Мартынова. Как и всюду, приняли нас дружески, но не надо было быть опытным физиономистом, чтобы увидеть, что комиссар не очень-то рад нашему приезду. Обстановка здесь действительно была сложной: с разных сторон слышна артиллерийская и минометная стрельба, видны разрывы мин на поле, у черневшей невдалеке кромки леса. Слева от дороги раздавались автоматные очереди. К Мартынову прибежал штабной офицер и что-то полушепотом докладывал, после чего комиссар спросил, у всех ли есть оружие. Он объяснил, что к дороге просочилась группа немецких автоматчиков, их, понятно, отобьют, но надо быть готовыми ко всему. Словом, беспокойства мы доставляли ему немало, и он, вероятно, подумал: какая нелегкая их сюда принесла!
Пробыли мы в дивизии целый день. Многое видели, многое узнали. Стало ясно, что взятия Гжатска нам не дождаться, и мы решили отбыть в Москву.
Возвращались в полной темноте, попали в жесточайшую пробку и выбраться из нее можно было только чудом. Это чудо сотворил Миша Бернштейн. Своим громовым голосом он объяснял, что в "эмке" едут люди, делающие "Красную звезду", не кто иной, как известный поэт Симонов, что он сам спешит со снимками героев, упомянул, кажется, и редактора, находил и другие какие-то на ходу им изобретенные доводы. Это произвело впечатление. Дружными усилиями, чуть ли не на руках переносили нашу машину в обход застрявших колонн через сугробы и кюветы. Наконец добрались до КП армии. На это ушло шесть часов!
Время было позднее, мы скупо рассказали Говорову о своей поездке в дивизию, потом спросили: каковы перспективы с Гжатском? Командарм развел руками. Видно, ему не хотелось убеждать нас, что Гжатск будет взят, но сказать, что этот орешек не раскусить, тоже не мог. Не трудно было догадаться, почему. Решение Ставки есть решение Ставки; она требовала двигать войска вперед, хотя силы и средства истощились.
Мы попрощались с Леонидом Александровичем и отбыли в Москву.
Больше всех успел сделать для газеты Миша Бернштейн. В нескольких номерах "Красной звезды" печатались его снимки из 5-й армии. Я сейчас вновь их пересмотрел. Один из снимков, где запечатлены бойцы, идущие в наступление по снежному полю за огненным валом нашей артиллерии, просто великолепен. Так и кажется, что сделан он не "лейкой", а рукой художника-баталиста.
Вспоминаю, что, когда впервые рассматривал эти снимки, у меня в кабинете был Симонов. Он тоже похвалил их, но грустно заметил:
- Если бы еще удачно окончилась та операция...
Симонов принес мне корреспонденцию строк на сто пятьдесят, но она была жидкой. Очерк, ради которого я и взял его с собой в эту поездку, у него не получился. Да и не мог получиться: написать прямо о том, что мы видели, было тогда не ко времени. Это понимал и он, понимал и я, и поэтому без всяких колебаний пришлось "зарубить" материал.
Но все же кое-что мы извлекли для газеты из этой поездки. Комиссар дивизии Мартынов вручил нам письмо, найденное у убитого фашиста, некоего Франца Вейса, своей невесте, которое он не успел отправить в Германию. "Для Эренбурга, - сказал Мартынов, - заметки одного "куроеда".
Но, пожалуй, самое интересное и важное, что мы напечатали после этой поездки, была статья генерала Орлова, занявшая в газете три колонки. Это рассказ о боях за Можайск и Бородино.
Мне же поездка помогла более правильно построить материалы в газете. Если еще в конце января и начале февраля мы увлекались статьями и передовыми под такими заголовками: "Гнать врага без остановки!", "Окружать врага!" и т. п., то после возвращения из 5-й армии пошли другие материалы, более соответствовавшие реальной обстановке на Западном фронте.
Словом, жалеть об этой поездке у меня оснований не было...
8 февраля
Наши корреспонденты по Западному фронту появляются в редакции реже, чем в дни оборонительного сражения - не каждый день, а через день-два. Привозят репортажи, статьи, очерки. Вчера, когда готовился воскресный номер газеты, они побывали в редакции и рассказали, что темпы наступления резко замедлились. Словом, везде такая же картина, какую мы видели во время поездки в армию Говорова.
Особо хотелось бы мне сказать об одной из статей, опубликованных в сегодняшнем номере газеты, - "Истощение немецкой артиллерии". Полковник Г. Надысев пишет в ней о больших потерях противника в артиллерийских средствах. Приводятся документы, названия разгромленных артиллерийских частей, цифры потерь. Автор делает вывод: "Германская артиллерия обнищала и перестает быть помощником пехоте... Как бы ни была сильна промышленность, находящаяся сейчас в германских руках, она не способна восполнить артиллерийские потери обороняющихся частей противника и подготовить достаточное количество артиллерии и боеприпасов для наступления".
Увы, как потом стало ясно, это было не так. Желаемое мы выдавали за действительное. И не только мы. Грех надо взять и мне на свою душу...
* * *
Илья Эренбург напечатал статью "Чудо". Этим словом, навеянным "чудом на Марне" - одной из самых крупных битв первой мировой войны, Илья Григорьевич оценил победу советских войск под Москвой. Однако, писал он, "нельзя сравнить битву под Москвой с битвой на Марне. В 1914 году против Германии сражались не одни французы, и "чудо на Марне" в значительной степени следует объяснить наступлением русских на Восточную Пруссию. В дни битвы за Москву второго фронта не было. Мы приняли на себя всю тяжесть удара".
Второй фронт! Известно было, что наши союзники отказались открыть военные действия в Западной Европе в этот, самый тяжелый период нашей битвы с врагом. Позже Эренбург начнет в нашей газете, и особенно в закордонной прессе, целую кампанию критики союзников. А пока пришлось довольствоваться теми самыми строками, которые я выше привел.
Статья "Чудо" проходила через редакторские руки гладко, без обычных наших дискуссий. Но одну вставку все же пришлось сделать, и Эренбург на этот раз не сопротивлялся. Враг, несмотря на огромные потери, усилил сопротивление. На Западном фронте, как указывалось, наступление затухает. В Крыму и того хуже - немцы перешли в контрнаступление. На остальных фронтах темпы наступления, намеченные Ставкой, не выдерживаются. Вот об этом и был у нас разговор с писателем, когда мы вместе с ним вычитывали верстку "Чуда".
Эренбург тут же набросал с десяток строк, реально оценивающих события на фронтах:
"Мы не уснем за праздничным столом. Мы не забудем о суровой действительности. Германия еще очень сильна. Немцы защищают каждый жарко натопленный дом: боятся выйти на холод. Немцы будут защищать каждый клочок захваченных ими земель: боятся великого холода мести. Немецкие инженеры строят новые танки и новые самолеты. Немецкие генералы хотят весной взять реванш: отыграться или погибнуть".