Оруэлл Джордж. Зверская ферма (пер.В.Прибыловский)

сопроводили его в дом. Животные терялись в догадках, что бы все это значило.
Никто ничего не понимал, за исключением старого Бенджамина, который кивал
своей головой с умным видом и, казалось, все понял, но по обыкновению решил
промолчать.
А несколько дней спустя Мюриель, перечитывая для себя Семь Заповедей,
обнаружила, что еще одну заповедь животные запомнили неточно. Они думали,
что в Пятой Заповеди сказано "Зверь не пьет спиртное", а там оказалось еще
три слова, о которых все почему-то забыли. Заповедь гласила: "Зверь не пьет
спиртное НЕ В МЕРУ".

Глава девятая

Разбитое копыто Боксера заживало медленно. Мельницу стали
восстанавливать уже на следующий день после окончания победных торжеств.
Боксер не взял освобождения от работ ни на один день. Он старался не
показывать вида, что страдает от болей в ноге. По вечерам, правда, он
признавался Кашке, что копыто его несколько беспокоит. Кашка делала ему
припарки из жеваной травы и вместе с Бенджамином уговаривала Боксера
работать не надрываясь. "И лошадиные легкие не вечны", - говорила она ему.
Но Боксер не слушал. "У меня только одна цель, - говорил он, - еще до ухода
на пенсию убедиться в том, что строительство близко к завершению".
Еще когда принимали трудовое законодательство Зверской Фермы, было
решено, что свиньи и лошади выходят на пенсию в возрасте двенадцати лет,
коровы - в четырнадцать лет, собаки - в девять лет, овцы - в семь, а куры и
гуси в пять лет. Всем были обещаны щедрые пенсии. Хотя никто на ферме
пенсионного возраста еще не достиг, говорили об этом в последнее время
много. Теперь, так как поляну за садом отвели под ячмень, пошли слухи, что
скоро участок большого выгона будет отгорожен и превращен в специальное
пастбище для пенсионеров. Для лошадей пенсия была определена в свое время в
размере 5 фунтов зерна в день летом и 15 фунтов сена зимой. По общественным
праздникам предполагалось выдавать еще и морковку или, может быть, яблоко.
Боксеру исполнялось 12 лет в августе следующего года.
Между тем, жилось на ферме нелегко. Зима оказалась такой же суровой,
как и в прошлом году, а пищи было еще меньше. Для всех, кроме свиней и псов,
пришлось еще раз сократить продовольственную пайку. "Уравниловка, - объяснил
Визгун, - противоречит принципам Зверизма". Он доказывал без труда, что,
хотя так и может кому-то иногда показаться, но в действительности никакой
продовольственной проблемы на ферме не существует. Конечно, ситуация в
текущий момент вынудила произвести пересмотр продовольственных норм (Визгун
всегда говорил не "сокращение", а именно "пересмотр"), но в сравнении с
временами Джонса общее улучшение питания животных - огромное. Он зачитывал
цифры пронзительной скороговоркой, детально показывая, что они теперь
получают больше овса, больше сена, больше кормовой свеклы, чем во времена
Джонса, что питьевая вода у них теперь гораздо лучшего качества, рабочий
день короче, продолжительность жизни увеличилась, а детская смертность
сократилась, что соломы в стойлах стало больше, а мух меньше. Животные ему
верили. Сказать по правде, все, что было при Джонсе, почти полностью
выветрилось из их памяти. Они сознавали, что теперешняя жизнь тяжка и
сурова, что они часто голодают и часто мерзнут и от работы свободны разве
что во сне. Но, конечно же, раньше было еще хуже. В это они охотно верили. А
главное, раньше они были подневольной скотиной, а теперь - свободные звери.
В этом принципиальная разница, все время подчеркивал Визгун.
Ртов на ферме прибавилось. Осенью четыре свиноматки опоросились почти
одновременно, родив общим счетом тридцать одного поросенка. Все они были
пегими и вычислить их происхождение было нетрудно - Наполеон оставался
единственным нехолощенным кабаном на ферме. Впоследствии, как только
появятся кирпичи и бревна, предполагалась построить в саду школу. Пока же
Наполеон лично руководил воспитанием поросят на кухне. Поросята занимались
спортивными упражнениями в саду, и им не рекомендовалось играть с другими
несовершеннолетними животными. Примерно тогда же было установлено правило,
что когда свинья встречается на тропинке с каким-нибудь другим зверем,
последний должен посторониться и уступить дорогу, а также, что все свиньи
любого звания имеют исключительное право носить зеленый бантик на хвосте по
воскресеньям.
Сезон завершили сравнительно успешно, но денег все равно не хватало.
Предстояло закупить песок, кирпич и известку для строительства школы, к тому
же опять надо было копить средства на мельничный механизм. А кроме того,
были нужны свечи и керосин для дома и сахар на стол Наполеону (другим
свиньям Наполеон запретил есть сахар, заботясь о том, как бы они не
ожирели). Требовалось пополнить таявшие запасы гвоздей, шпагата, угля,
проволоки, заплат, собачьих сухарей, различных инструментов, пришлось
продать стог сена и часть урожая картофеля, а поставки яиц на рынок
увеличить до шести сотен в неделю, так что цыплят куры высиживали совсем
немного, только чтобы поддержать поголовье на прежнем уровне. Кормовой
рацион, урезанный в декабре, в феврале сократили вторично и в целях экономии
было запрещено зажигать керосиновые лампы в стойлах. Но свиньи не были
похожи на голодающих и даже прибавляли в весе. Как-то в конце февраля после
полудня, теплый, сильный, аппетитный запах, неслыханный никогда ранее,
разнесся по двору из заброшенной еще при Джонсе пивоварни. Кто-то сказал,
что очень похоже пахнет вареный ячмень. Животные жадно втягивали в себя
воздух и гадали: не им ли на ужин готовится это варево? Но никакого варева
они, во всяком случае, не получили, а в следующее воскресенье вышел указ,
согласно которому весь ячмень отныне будет поступать в распоряжение свиней.
Полянка за фруктовым садом уже была засеяна. А вскоре поползли слухи, что в
ежедневный рацион каждой свиньи входит теперь пинта пива. Сам Наполеон
получал полгаллона пива в день, которое ему всегда подавали в супнице фирмы
"Краун Дерби".
Лишения, которые приходилось нести, хотя бы отчасти сглаживались тем,
что жизнь стала теперь торжественнее и красивее. Было больше песен, речей,
шествий. Наполеон решил проводить раз в неделю Стихийную Демонстрацию в
память о победах и сражениях Зверской Фермы. В назначенное время все
животные, оставив работу, должны были в воинском строе и маршевым шагом
делать круг почета вдоль всех границ фермы. Во главе процессии шли свиньи,
следом за ними лошади, потом коровы, овцы и домашняя птица. Псы бежали по
бокам, а черный петух Наполеона вышагивал впереди колонны демонстрантов.
Боксер и Кашка всегда носили зеленое знамя с копытом и рогом, украшенное
лозунгом "Да здравствует товарищ Наполеон!". После демонстрации
декламировали сложенные в честь Наполеона стихи, Визгун делал доклад, в коем
знакомил животных с деталями последних достижений в области производства
продуктов питания, а иногда палили из ружья. Овцы были величайшими
энтузиастами Стихийных Демонстраций. Если кто-то ворчал (такое случалось,
когда свиней и псов не было рядом), что они зря теряют время на глупости,
выстаивая на холоде часами, овцы непременно прерывали ворчание единодушным
блеянием: "Четыре - хорошо, два - плохо!". Но в общем, эти торжества
доставляли животным радость. Ведь они напоминали им, что, в конце концов,
они и вправду - свободные звери и работают только на себя, и это служило им
утешением. Песни и шествия, цифровые сводки Визгуна, ружейная пальба,
петушиные клики и колыхание знамен помогали им забывать о пустом брюхе хотя
бы ненадолго.
В апреле Зверская Ферма была провозглашена Республикой, и возникла
необходимость избрать Президента. Кандидатура Наполеона получила всенародное
одобрение, и его избрание произошло единодушно. В тот же день Визгун
сообщил, что открылись новые документы, которые содержат ранее неизвестные
подробности о предательстве Снежка. Снежок не просто пытался, как прежде
полагали, изменнически проиграть Битву при Коровнике, но и открыто выступал
на стороне Джонса. Это именно он возглавил действия двуногих и бросился на
зверей с кличем "Да здравствует Человечество!" на устах. Раны на спине
Снежка, о которых кое-кто из животных еще помнил, были следами клыков
Наполеона.
В середине лета, после нескольких лет отсутствия, на ферму неожиданно
вернулся ворон Моисей. Он совершенно не изменился, по-прежнему бездельничал
и рассказывал теми же словами, что и раньше, свои небылицы про Леденцовые
Горы. Он взлетал на вершину дерева, хлопая черными крыльями, и часами
проповедовал всем, кто был расположен его слушать. "Там, высоко в небе, за
облаками, находятся Леденцовые Горы", - торжественно каркал он, указывая
вверх большим клювом, - блаженная страна, где мы, несчастные животные, можем
освободиться от наших тяжелых трудов!". Он даже утверждал, что как-то
долетел туда и увидел вечно зеленые поля клевера, льняные жмыхи и куски
колотого сахара, которые растут прямо на заборах. Многие животные ему
верили. Их жизнь, считали они, была голодной и трудной, и разве не было бы
справедливо, если бы где-то существовал лучший мир? Трудно было определить,
как к Моисею относились свиньи. Все они презрительно отвергали рассказы о
Леденцовых Горах как плоды его воображения, и все же разрешали ему
оставаться на ферме, не работая, и даже определили ему четверть пинты пива в
день.
Как только копыто у Боксера зажило, он налег на работу еще ретивее. В
этом году, правда, все животные трудились как проклятые. В дополнение к
повседневным полевым работам и восстановлению мельницы нужно было еще
строить начатую в марте школу для поросят. На пустой желудок трудно было
выдерживать долгий рабочий день, но Боксер был непоколебим. Ни в том, что он
говорил, ни в том, что делал, не было никаких признаков упадка сил. Только
внешность Боксера, пожалуй, изменилась: шерсть не лоснилась больше, а тощие
ноги как будто усохли. Некоторые животные уверяли, что Боксер поправится,
как только появится зеленая травка, но вот пришла весна, а Боксеру нисколько
не полегчало.
Иной раз, когда напряжением всех своих сил Боксер придерживал
какой-нибудь огромный валун, скользящий по склону каменного барьера,
казалось, что он держится на ногах только усилием воли. Можно было увидеть,
как губы его складываются в слова: "Я буду работать еще упорней!" - голоса у
него уже не оставалось. Снова и снова Кашка и Бенджамин умоляли его поберечь
здоровье, но он их не слушал. Приближался день, когда ему должно было
исполниться 12 лет. Боксер был готов на что угодно, лишь бы до выхода на
пенсию набрать достаточный запас камня для мельницы.
Однажды в поздний летний вечер внезапный слух пронесся по ферме: с
Боксером, который ушел ворочать камни в одиночку, что-то случилось. Слух
оказался верен. Еще через несколько минут два голубя, обгоняя друг друга,
примчались с вестью: Боксер упал! Он лежит на боку и не может подняться!
Чуть не половина всех животных фермы понеслась на пригорок к мельнице.
Боксер лежал между оглоблями телеги, вытянув шею. Глаза его потускнели, а
бока покрылись испариной. Тонкий ручеек крови струился изо рта. Кашка
опустилась рядом на колени.
- Боксер! - сказала она. - Что с тобой?
- Легкие, - сказал Боксер едва слышно. - Но это не важно. Я думаю,
теперь вы справитесь и без меня. Камней мы заготовили прилично. А мне все
равно оставался до пенсии только один месяц. Сказать по правде, я уже с
нетерпением ждал ее. Может быть, и Бенджамина, который тоже стар, отпустят
вскоре на покой, и он составит мне компанию...
- Нужно немедленно послать за помощью, - сказала Кашка. - Пусть
кто-нибудь сбегает и известит Визгуна.
Все помчались назад в усадьбу. Остались только Кашка и Бенджамин,
который лег рядом с Боксером и, ничего не говоря, стал отгонять от него мух
своим длинным хвостом. Через четверть часа пришел Визгун, всем своим видом
выражая огорчение и сочувствие, и сказал, что товарищ Наполеон как
величайшее несчастье воспринял это печальное происшествие с одним из самых
верных тружеников фермы. Он уже готовит все необходимое для отправки Боксера
в Виллингдонскую больницу. Животные почувствовали беспокойство. Никто еще,
кроме Снежка и Молли, никогда не покидал ферму, и мысль о том, что их
товарищ окажется в руках двуногих, им не нравилась. Визгун, однако, с
легкостью доказал, что хирург-ветеринар в Виллингдоне вылечит Боксера
успешнее, чем это можно сделать в условиях фермы. Где-то через полчаса
Боксер несколько оправился и, хотя и с трудом, смог дотащиться до своего
стойла, где Кашка с Бенджамином соорудили для него мягкую постель из соломы.
Следующие два дня Боксер отлеживался у себя в стойле. Свиньи вынесли
ему из ванной комнаты в доме большую бутыль розового снадобья, которое им
попалось в аптечном сундуке, и Кашка давала его Боксеру два раза в день
после еды. Вечера она проводила в стойле, разговаривая с ним, а Бенджамин
отгонял мух. Боксер признавался, что не жалеет о случившемся. После полного
выздоровления он надеялся прожить еще года три и уже предвкушал эти
спокойные дни, которые он проведет на отгороженном пастбище для ветеранов.
Впервые у него появится досуг для самообразования. Боксер говорил, что все
свое свободное время посвятит изучению алфавита.
Но Бенджамин и Кашка могли быть с Боксером только по вечерам, а фургон
приехал за Боксером в середине дня. Под надзором свиней свободные звери
занимались прополкой репы, когда вдруг показался Бенджамин, который несся
вскачь со стороны усадьбы и орал во всю свою ослиную глотку. Впервые они
видели его в таком волнении, да и как Бенджамин скачет галопом, тоже раньше
никому видеть не приходилось.
- Скорее! Скорее! - кричал он. - Боксера забирают!
Не дожидаясь никаких приказаний от свиней, животные бросили работу и
понеслись в усадьбу. Во дворе, действительно, стоял крытый фургон,
запряженный двумя лошадьми, с надписью на боку. На кучерском месте сидел
сомнительной наружности человек в котелке, надвинутом на глаза. В стойле
Боксера никого не было.
Животные гурьбой окружили фургон. "До свидания, Боксер! - хором кричали
они. - Выздоравливай!"
- Идиоты! - заорал Бенджамин. - Идиоты! - Он носился вокруг фургона и
вставал от волнения на дыбы. - Вы что, не видите, что там написано на боку
этого фургона?
Животные пришли в замешательство и смолкли. Мюриель принялась было
читать по слогам, но Бенджамин отпихнул ее и средь мертвой тишины выкрикнул:
"Альфред Симонс. Виллингдон. Убой лошадей и варка клея. Торговля шкурами и
костяной мукой. Поставка мяса на псарни".
- Вы понимаете, что это значит? Боксера везут на живодерню!
Раздались крики ужаса. Но в этот миг человек на козлах хлестнул своих
лошадей, и фургон выкатил со двора. Все выбежали вслед за фургоном, крича
что было сил. Кашка бежала впереди всех. Фургон набирал скорость. Силясь
пуститься вскачь на негнущихся ногах, Кашка с трудом перешла на неровный
галоп. "Боксер, - ржала она, - Боксер! Боксер! Боксер!"
В эту минуту Боксер как будто услышал шум снаружи, и морда его с белой
полоской появилась в маленьком заднем окошечке фургона.
- Боксер! - ржала Кашка в отчаянии. - Боксер! Прыгай! Прыгай скорее!
Они везут тебя на смерть!
- Прыгай, Боксер, прыгай! - подхватили остальные, но набиравший
скорость фургон уже уносился от них. Было даже неясно, дошел ли до Боксера
смысл слов Кашки. Но тут вдруг его морда в окошке исчезла, а из фургона
послышались звуки барабанящих в стены копыт. Видимо, он пытался пробиться на
волю. В былые времена Боксеру хватило бы двух ударов копытами, чтобы
разнести фургон в щепки. Но, увы, силы уже оставили его. Звуки ударов
ослабли, а еще через несколько секунд стихли совсем. В отчаянии животные
стали взывать к уносившим фургон лошадям. "Товарищи звери! Товарищи!
Остановитесь! Не губите Боксера! Он ваш брат!". Но две глупые и
невежественные скотины даже не понимали, о чем это им кричат, только
поводили ушами и все ускоряли бег. Морда Боксера больше не показывалась в
окошке. Кто-то все-таки догадался, что надо обогнать фургон и захлопнуть
окованные железными скрепами ворота, но было уже поздно. Через минуту фургон
миновал их и быстро исчез на дороге внизу.
Боксера никто больше не видел никогда. Через три дня было объявлено,
что он скончался в Виллингдонской больнице, окруженный наивысшим вниманием и
заботой, какие когда-либо выпадали на долю лошади. Новость принес Визгун,
уверявший, что присутствовал при последних часах жизни Боксера.
- Я в жизни не видел более трогательного зрелища, - хрюкал Визгун,
смахивая слезу. Я был с ним до самой его кончины. И уже перед смертью, уже
теряя голос, он прошептал мне на ухо: "Единственное, о чем я сожалею, что
мельница еще не достроена! Вперед, товарищи! - прошептал он мне. - Вперед к
победе Зверизма! Да здравствует Зверская Ферма, да здравствует товарищ
Наполеон! Наполеон всегда прав!" - таковы были его последние слова,
товарищи!
Вдруг весь облик Визгуна переменился. Он на мгновение смолк, его
маленькие глазки подозрительно пометались в одну сторону, в другую - и он
продолжил:
- Нам стало известно, - сказал он, - что когда Боксера увезли, кто-то
распустил неумный и вредный клеветнический слух, порочащий нашу ферму. На
фургоне будто бы заметили надпись "Убой лошадей" и вообразили, что Боксера
увозят на живодерню. Кто мог придумать эту глупость? Я уверен, что вы
лучшего мнения о нашем любимом вожде, товарище Наполеоне, - вопил Визгун
возмущенно, дергая животиком и прыгая из стороны в сторону. - А все это
очень просто объяснить, товарищи! Раньше фургон принадлежал живодеру,
который продал его ветеринару-хирургу, а тот еще не замазал старую надпись.
Вот так возникла эта ошибка.
Животные выслушали его с большим облегчением. А когда Визгун пустился в
описания дальнейших подробностей мужественного поведения Боксера на смертном
одре, забот, которыми он был окружен, дорогостоящих лекарств, невзирая на
цены заказанных для него Наполеоном, последние сомнения отпали. Боксер, по
крайней мере, умер счастливым; эта мысль смягчала им горечь утраты.
В следующее воскресное утро Наполеон сам появился на собрании и
произнес краткую памятную речь о Боксере. Вернуть останки Боксера для
погребения на ферме, как оказалось, не было возможности. Но он, Наполеон,
велел сделать большой венок из лавра, растущего в саду, и послать его на
могилу Боксера. "А еще через несколько дней, - сказал Наполеон, - свиньи
устроят Боксеру торжественные поминки". Наполеон закончил свою речь
напоминанием о двух знаменитых изречениях Боксера: "Я буду работать еще
упорней" и "Товарищ Наполеон всегда прав". "Эти замечательные изречения не
мешало бы накрепко усвоить всем на ферме", - сказал он.
В день, назначенный для поминок, из Виллингдона прикатил фургон
бакалейщика и доставил на ферму большой деревянный ящик. Весь вечер из дома
доносились звуки шумных песен, пение потом перешло во что-то, очень похожее
на неистовую перебранку, а окончилось все после одиннадцати часов ужасным
грохотом разбитых стекол. До полудня в доме не шелохнулась ни единая душа.
На ферме догадались, что свиньи, наверное, опять раздобыли где-то денег на
ящик виски.

Глава десятая

Прошло несколько лет. Уходили год за годом, а с ними проносилась и
краткая жизнь животных. Настало время, когда никто на ферме не помнил
прежних дней до Восстания - кроме кобылы Кашки, осла Бенджамина, ворона
Моисея и нескольких свиней.
Скончалась коза Мюриель. Расстались с жизнью старые псы Блюбель, Джесси
и Пинчер. Давно не было в живых фермера мистера Джонса, он умер в больнице
для алкоголиков на другом конце страны. Снежок был забыт совершенно. И
Боксера позабыли все, кроме тех, кто когда-то дружил с ним. Кашка сильно
погрузнела и одряхлела, ноги у нее не гнулись в суставах, а глаза слезились.
Прошло уже два года с тех пор, как она достигла пенсионного возраста, но еще
никто на ферме до сих пор не был отпущен на покой. Толки о выделении для
престарелых ветеранов специального уголка на пастбище давно заглохли.
Наполеон стал матерым кабаном весом в полтора центнера. Визгун так разжирел,
что едва разнимал заплывшие салом веки. Только старый Бенджамин почти не
изменился, разве что морда поседела да со времени смерти Боксера он стал еще
более замкнут и угрюм.
Число обитателей фермы теперь порядком возросло, хотя и не в такой
значительной степени, как когда-то предполагали. Для родившихся на ферме
животных Восстание было лишь туманным преданием, известным с чужих слов. Те
же, кого ферма купила в последние годы, и вовсе до своего появления здесь не
слыхали ни о чем подобном. На ферме трудились три новые лошади, помимо Кашки
- красивые и сильные, хорошие работяги и добрые товарищи, но уж очень
глупые. В изучении алфавита ни одна из них не могла продвинуться дальше
буквы "Б". Главным образом, со слов Кашки, к которой они питали почти
дочернее почтение, они затвердили все, что им рассказали о Восстании и
принципах Зверизма, но вряд ли многое поняли из сказанного.
Ферма стала теперь успешным предприятием и улучшила свою организацию -
она даже расширилась за счет двух соседних полей, купленных у мистера
Пилькингтона. Ветряная мельница была в конце концов благополучно достроена,
на ферме была теперь своя собственная молотилка и сеноэлеватор, прибавилось
несколько новых хозяйственных построек. Вимпер приобрел себе высокий
двухколесный экипаж.
Ветряная мельница, правда, электроэнергию не вырабатывала. На ней
мололи кукурузу и получали с этого неплохой доход. Строилась другая
мельница, и говорили, что когда ее достроят, на ней-то все-таки будет
установлена динамо-машина. Но об изобилии, о котором когда-то учил животных
мечтать Снежок - о стойлах с электрическим освещением, водопроводом с
горячей и холодной водой, о трехдневной рабочей неделе, - больше не
поминали. Наполеон отверг эти идеи как противоречащие духу Зверизма.
"Истинное счастье, - говорил он, - состоит в усердном труде и скромной
жизни".
Как-то так вышло, что ферма разбогатела, нисколько не сделав счастливее
самих животных, - за исключением, конечно, свиней и псов. Может быть, так
получилось, отчасти оттого, что свиней и псов развелось слишком много. Не то
чтоб эти создания сидели без дела. Как не уставал разъяснять Визгун,
организация, учет и контроль не оставляли свиньям ни минуты покоя.
Значительная доля этих забот была такого рода, что прочие животные, по
своему невежеству, ничего в них не понимали, и поэтому сами не могли принять
в них участие. К примеру, Визгун говорил, что свиньи ежедневно вынуждены
затрачивать неимоверные усилия на загадочные "планы" и "отчеты", "сводки",
"протоколы" и "докладные". Они представляли собой большие листы бумаги,
которые необходимо было исписать как можно гуще, после чего их обычно
сжигали в печи. Визгун говорил, что эта работа имеет чрезвычайное значение
для благосостояния фермы. Возможно, что так оно и было, но, во всяком
случае, никакой пищи своим собственным трудом ни свиньи, ни псы не
производили, а их было много, а отсутствием аппетита они никогда не
страдали.
Что касается остальных, то жизнь их шла как всегда. Обыкновенно они
терпели муки голода, спали на соломе, пили воду из луж, трудились в поле,
зимой страдали от стужи, летом от мух. Иногда те, кто постарше, напрягали
свою слабую память и пытались разобраться, как они жили в первые дни после
Восстания, сразу после изгнания Джонса - лучше или хуже, чем теперь. Но из
этих попыток ничего не выходило. Им не с чем было сравнивать свое теперешнее
житье, не с чем было иметь дело, кроме сводок Визгуна, которые неизменно
свидетельствовали: жизнь становится все лучше и лучше. Животные сошлись на
том, что этот вопрос неразрешим, да и времени думать над такими вещами у них
было немного. Только старый Бенджамин был уверен, что помнит каждый самый
незначительный эпизод в своей долгой жизни и знает, что никогда не было - да
и не могло быть - как-то особенно лучше или хуже. "Голод, лишения и
разочарования, - говорил он, - это неизменный закон жизни".
И все-таки животные никогда не расставались с надеждой. Мало того, они
гордились тем, что являются гражданами Зверской Фермы, сознавая это своей
привилегией, и ни на миг не теряли этого сознания. Они были единственной
фермой в стране - во всей Англии! - которая принадлежала животным и которой
управляли сами животные. Даже самые младшие, даже новички, купленные фермой
за тридевять земель, не переставали восхищаться этим. И когда они слышали
праздничный салют, видели, как развевается зеленый флаг на флагштоке, сердца
их переполнялись неизбывной гордостью, и они пускались в воспоминания о
славных героических днях изгнания Джонса, о создании Семи Заповедей или о
великой Битве, где были побиты двуногие захватчики. Они еще не оставили ни
одну из своих старых грез. Они все еще верили, что настанет день, когда нога
Человека не будет ступать по зеленым полям Англии, они верили в Республику
Животных, предсказанную старым Майором. Когда-нибудь все это будет,
возможно, не скоро, возможно, не при жизни нынешнего поколения, но будет.
Даже "Всех Животных Британии", иногда, то там, то здесь, тайком напевали. Во