Богомолов Владимир Осипович. Иван

   Сосновка был хутор выше по течению, на том, вражеском берегу - мальчика снесло без малого на три километра. Было просто чудом, что ненастной ночью, в холодной октябрьской воде, такой слабый и маленький, он все же выплыл...
   Холин, обернувшись, энергичным рывком сунул мне свою мускулистую руку, затем, взяв чемодан, легко поставил его на нары и, щелкнув замками, попросил:
   - Пойди подгони машину поближе, мы не смогли подъехать. И прикажи часовому никого сюда не впускать и самому не заходить - нам соглядатаи ни к чему. Вник?..
   Это "вник" подполковника Грязнова привилось не только в нашей дивизии, но и в штабе армии: вопросительное "Вник?" и повелительное "Вникни!".
   Когда минут через десять, не сразу отыскав машину и показав шоферу, как подъехать к землянке, я вернулся, мальчишка совсем преобразился.
   На нем была маленькая, сшитая, как видно, специально на него, шерстяная гимнастерка с орденом Отечественной войны, новенькой медалью "За отвагу" и белоснежным подворотничком, темно-синие шаровары и аккуратные яловые сапожки. Своим видом он теперь напоминал воспитанника - их в полку было несколько, только на гимнастерке не было погон; да и выглядели воспитанники несравненно более здоровыми и крепкими.
   Чинно сидя на табурете, он разговаривал с Холиным. Когда я вошел, они умолкли, и я даже подумал, что Холин послал меня к машине, чтобы поговорить без свидетелей.
   - Ну, где ты пропал? - однако сказал он, выказывая недовольство. - Давай еще кружку и садись.
   На стол, застеленный свежей газетой, уже была выложена привезенная им снедь: сало, копченая колбаса, две банки консервов, пачка печенья, два каких-то кулька и фляжка в суконном чехле. На нарах лежал дубленый мальчиковый полушубок, новенький, очень нарядный, и офицерская шапка-ушанка.
   Холин "по-интеллигентному", тонкими ломтиками, нарезал хлеб, затем налил из фляжки водку в три кружки: мне и себе до половины, а мальчику на палец.
   - Со свиданьицем! - весело, с какой-то удалью проговорил Холин, поднимая кружку.
   - За то, чтоб я всегда возвращался, - задумчиво сказал мальчик.
   Холин, быстро взглянув на него, предложил:
   - За то, чтоб ты поехал в суворовское училище и стал офицером.
   - Нет, это потом! - запротестовал мальчик. - А пока война - за то, чтоб я всегда возвращался! - упрямо повторил он.
   - Ладно, не будем спорить. За твое будущее. За победу!
   Мы чокнулись и выпили. К водке мальчишка был непривычен: выпив, он поперхнулся, слезы проступили у него на глазах, он поспешил украдкой смахнуть их. Как и Холин, он ухватил кусок хлеба и долго нюхал его, потом съел, медленно разжевывая.
   Холин проворно делал бутерброды и подкладывал мальчику; тот взял один и ел вяло, будто неохотно.
   - Ты ешь давай, ешь! - приговаривал Холин, закусывая сам с аппетитом.
   - Отвык помногу, - вздохнул мальчик. - Не могу.
   К Холину он обращался на "ты" и смотрел только на него, меня же, казалось, вовсе не замечал. После водки на меня и Холина, как говорится, "едун напал" мы энергично работали челюстями; мальчик же, съев два небольших бутерброда, вытер платком руки и рот, промолвив:
   - Хорош.
   Тогда Холин высыпал перед ним на стол шоколадные конфеты в разноцветных обертках. При виде конфет лицо мальчика не оживилось радостно, как это бывает у детей его возраста. Он взял одну, не спеша, с таким равнодушием, будто он каждый день вдоволь ел шоколадные конфеты, развернул ее, откусил кусочек и, сдвинув конфеты на середку стола, предложил нам:
   - Угощайтесь.
   - Нет, брат, - отказался Холин. - После водки не в цвет.
   - Тогда поехали, - вдруг сказал мальчик, поднимаясь и не глядя больше на стол. - Подполковник ждет меня, чего же сидеть?.. Поехали! - потребовал он.
   - Сейчас поедем, - с некоторой растерянностью проговорил Холин. В руке у него была фляжка, он собирался, очевидно, налить еще мне и себе, но, увидев, что мальчик встал, положил фляжку на место. - Сейчас поедем, - повторил он невесело и поднялся.
   Меж тем мальчик примерил шапку.
   - Вот черт, велика!
   - Меньше не было. Я сам выбирал, - словно оправдываясь, пояснил Холин. Но нам только доехать, что-нибудь придумаем...
   Он с сожалением оглядел стол, уставленный закусками, поднял фляжку, поболтал ею, огорченно посмотрел на меня и вздохнул:
   - Сколько ж добра пропадает, а!
   - Оставь ему! - сказал мальчик с выражением недовольства и пренебрежения. - Ты что, голодный?
   - Ну что ты!.. Просто фляжка - табельное имущество, - отшутился Холин. - И конфеты ему ни к чему...
   - Не будь жмотом!
   - Придется... Эх, где наше не пропадало, кто от нас не плакал!.. - снова вздохнул Холин и обратился ко мне: - Убери часового от землянки. И вообще посмотри. Чтоб нас никто не видел.
   Накинув набухшую плащ-палатку, я подошел к мальчику. Застегивая крючки на его полушубочке, Холин похвастал:
   - А в машине сена - целая копна! Я одеяла взял, подушки, сейчас завалимся - и до самого штаба.
   - Ну, Ванюша, прощай! - Я протянул руку мальчику.
   - Не прощай, а до свидания! - строго поправил он, сунув мне крохотную узенькую ладошку и одарив меня взглядом исподлобья.
   Разведотдельский "додж" с поднятым тентом стоял шагах в десяти от землянки; я не сразу разглядел его.
   - Родионов, - тихо позвал я часового.
   - Я, товарищ старший лейтенант! - послышался совсем рядом, за моей спиной, хриплый, простуженный голос.
   - Идите в штабную землянку. Я скоро вас вызову.
   - Слушаюсь! - Боец исчез в темноте.
   Я обошел кругом - никого не было. Шофер "доджа" в плащ-палатке, одетой поверх полушубка, не то спал, ни то дремал, навалившись на баранку.
   Я подошел к землянке, ощупью нашел дверь и приоткрыл ее.
   - Давайте!
   Мальчик и Холин с чемоданом в руке скользнули к машине; зашуршал брезент, послышался короткий разговор вполголоса - Холин разбудил водителя, - заработал мотор, и "додж" тронулся.
   3
   Старшина Катасонов - командир взвода из разведроты дивизии - появился у меня три дня спустя.
   Ему за тридцать, он невысок и худощав. Рот маленький, с короткой верхней губой, нос небольшой, приплюснутый, с крохотными ноздрями, глазки голубовато-серые, живые. Симпатичным, выражающим кротость лицом Катасонов походит на кролика. Он скромен, тих и неприметен. Говорит, заметно шепелявя, может, поэтому стеснителен и на людях молчалив. Не зная, трудно представить, что это один из лучших в нашей армии охотников за языками. В дивизии его зовут ласково: "Катасоныч".
   При виде Катасонова мне снова вспоминается маленький Бондарев - эти дни я не раз думал о нем. И я решаю при случае расспросить Катасонова о мальчике: он должен знать. Ведь это он, Катасонов, в ту ночь ждал с лодкой у Диковки, где "немцев столько, что к берегу не подойдешь".
   Войдя в штабную землянку, он, приложив ладонь к суконной с малиновым кантом пилотке, негромко здоровается и становится у дверей, не сняв вещмешка и терпеливо ожидая, пока я распекаю писарей.
   Они зашились, а я зол и раздражен: только что прослушал по телефону нудное поучение Маслова. Он звонит мне по утрам чуть ли не ежедневно и все об одном: требует своевременного, а подчас и досрочного представления бесконечных донесений, сводок, форм и схем. Я даже подозреваю, что часть отчетности придумывается им самим: он редкостный любитель писанины.
   Послушав его, можно подумать, что, если я своевременно буду представлять все эти бумаги в штаб полка, война будет успешно завершена в ближайшее время. Все дело, выходит, во мне. Маслов требует, чтобы я "лично вкладывал душу" в отчетность. Я стараюсь и, как мне кажется, "вкладываю", но в батальоне нет адъютантов, нет и опытного писаря: мы, как правило, запаздываем, и почти всегда оказывается, что мы в чем-то напутали. И я в который уж раз думаю, что воевать зачастую проще, чем отчитываться, и с нетерпением жду: когда же пришлют настоящего командира батальона - пусть он отдувается!
   Я ругаю писарей, а Катасонов, зажав в руке пилотку, стоит тихонько у дверей и ждет.
   - Ты чего, ко мне? - оборачиваясь к нему, наконец спрашиваю я, хотя мог бы и не спрашивать: Маслов предупредил меня, что придет Катасонов, приказал допустить его на НП и оказывать содействие.
   - К вам, - говорит Катасонов, застенчиво улыбаясь. - Немца бы посмотреть.
   - Ну что ж... посмотри, - помедлив для важности, милостивым тоном разрешаю я и приказываю посыльному проводить Катасонова на НП батальона.
   Часа два спустя, отослав донесение в штаб полка, я отправляюсь снять пробу на батальонной кухне и кустарником пробираюсь на НП.
   Катасонов в стереотрубу "смотрит немца". И я тоже смотрю, хотя мне все знакомо.
   За широким плесом Днепра - сумрачного, щербатого на ветру - вражеский берег. Вдоль кромки воды - узкая полоска песка; над ней террасный уступ высотой не менее метра, и далее отлогий, кое-где поросший кустами глинистый берег; ночью он патрулируется дозорами вражеского охранения. Еще дальше, высотой метров в восемь крутой, почти вертикальный обрыв. По его верху тянутся траншеи переднего края обороны противника. Сейчас в них дежурят лишь наблюдатели, остальные же отдыхают, укрывшись в блиндажах. К ночи немцы расползутся по окопам, будут постреливать в темноту и до утра пускать осветительные ракеты.
   У воды на песчаной полоске того берега - пять трупов. Три из них, разбросанные порознь в различных позах, несомненно, тронуты разложением - я наблюдаю их вторую неделю. А два свежих усажены рядышком, спиной к уступу, прямо напротив НП, где я нахожусь. Оба раздеты и разуты, на одном - тельняшка, ясно различимая в стереотрубу.
   - Ляхов и Мороз, - не отрываясь от окуляров, говорит Катасонов.
   Оказывается, это его товарищи, сержанты из разведроты дивизии. Продолжая наблюдать, он тихим шепелявым голосом рассказывает, как это случилось.
   ...Четверо суток назад разведгруппа - пять человек - ушла на тот берег за контрольным пленным. Переправлялись ниже по течению. Языка взяли без шума, но при возвращении были обнаружены немцами. Тогда трое с захваченным фрицем стали отступать к лодке, что и удалось (правда, по дороге один погиб, подорвавшись на мине, а язык уже в лодке был ранен пулеметной очередью). Эти же двое Ляхов (в тельняшке) и Мороз - залегли и, отстреливаясь, прикрывали отход товарищей.
   Убиты они были в глубине вражеской обороны; немцы, раздев, выволокли их ночью к реке и усадили на виду, нашему берегу в назидание.
   - Забрать их надо бы... - закончив немногословный рассказ, вздыхает Катасонов.
   Когда мы с ним выходим из блиндажа, я спрашиваю о маленьком Бондареве.
   - Ванюшка-то?.. - Катасонов смотрит на меня, и лицо его озаряется нежной, необыкновенно теплой улыбкой. - Чудный малец! Только характерный, беда с ним! Вчера прямо баталия была.
   - Что такое?
   - Да разве ж война - занятие для него?.. Его в школу посылают, в суворовскую. Приказ командующего. А он уперся и ни в какую. Одно твердит: после войны. А теперь воевать, мол, буду, разведчиком.
   - Ну, если приказ командующего, не очень-то повоюет.
   - Э-э, разве его удержишь! Ему ненависть душу жжет!.. Не пошлют - сам уйдет. Уже уходил раз. - Вздохнув, Катасонов смотрит на часы и спохватывается: - Ну, заболтался совсем. На НП артиллеристов я так пройду? - указывая рукой, спрашивает он.
   Спустя мгновения, ловко отгибая ветви и бесшумно ступая, он уже скользит подлеском.
   * * *
   С наблюдательных пунктов нашего и соседнего справа третьего батальона, а также с НП дивизионных артиллеристов Катасонов в течение двух суток "смотрит немца", делая заметки и кроки в полевом блокноте. Мне докладывают, что всю ночь он провел на НП у стереотрубы, там же он находится и утром, и днем, и вечером, и я невольно ловлю себя на мысли: когда же он спит?
   На третий день утром приезжает Холин. Он вваливается в штабную землянку и шумно здоровается со всеми. Вымолвив: "Подержись и не говори, что мало!" стискивает мне руку так, что хрустят суставы пальцев и я изгибаюсь от боли.
   - Ты мне понадобишься! - предупреждает он, затем, взяв трубку, звонит в третий батальон и разговаривает с его командиром капитаном Рябцевым.
   - ...к тебе подъедет Катасонов - поможешь ему!.. Он сам объяснит... И покорми в обед горяченьким!.. Слушай дальше: если меня будут спрашивать артиллеристы или еще кто, передай, что я буду у вас в штабе после тринадцати ноль-ноль, - наказывает Холин. - И ты мне тоже потребуешься! Подготовь схему обороны и будь на месте...
   Он говорит Рябцеву "ты", хотя Рябцев лет на десять старше его. И к Рябцеву и ко мне он обращается как к подчиненным, хотя начальником для нас не является. У него такая манера; точно так же он разговаривает и с офицерами в штабе дивизии, и с командиром нашего полка. Конечно, для всех нас он представитель высшего штаба, но дело не только в этом. Как и многие разведчики, он, чувствуется, убежден, что разведка - самое главное в боевых действиях войск и поэтому все обязаны ему помогать.
   И теперь, положив трубку, он, не спросив даже, чем я собираюсь заниматься и есть ли у меня дела в штабе, приказным тоном говорит:
   - Захвати схему обороны, и пойдем посмотрим твои войска...
   Его обращение в повелительной форме мне не нравится, но я немало наслышан от разведчиков о нем, о его бесстрашии и находчивости, и я молчу, прощая ему то, что другому бы не смолчал. Ничего срочного у меня нет, однако я нарочно заявляю, что должен задержаться на некоторое время в штабе, и он покидает землянку, сказав, что обождет меня у машины.
   Спустя примерно четверть часа, просмотрев поденное дело *[* Дело, куда в батальоне подшиваются все приказы, распоряжения и приказания штаба полка.] и стрелковые карточки, я выхожу. Разведотдельский "додж" с кузовом, затянутым брезентом, стоит невдалеке под елями. Шофер с автоматом на плече расхаживает в стороне. Холин сидит за рулем, развернув на баранке крупномасштабную карту; рядом - Катасонов со схемой обороны в руках. Они разговаривают; когда я подхожу, замолкнув, поворачивают головы в мою сторону. Катасонов поспешно выскакивает из машины и приветствует меня, по обыкновению стеснительно улыбаясь.
   - Ну ладно, давай! - говорит ему Холин, сворачивая карту и схему, и также вылезает. - Посмотрите все хорошенько и отдыхайте! Часика через два-три я подойду...
   Одной из многих тропок я веду Холина к передовой. "Додж" отъезжает в сторону третьего батальона. Настроение у Холина приподнятое, он шагает, весело насвистывая. Тихий холодный день; так тихо, что можно, кажется, забыть о войне. Но она вот, впереди: вдоль опушки свежеотрытые окопы, а слева спуск в ход сообщения - траншея полного профиля, перекрытая сверху и тщательно замаскированная дерном и кустарником, ведет к самому берегу. Ее длина более ста метров.
   При некомплекте личного состава в батальоне отрыть ночами такой ход (причем силами одной лишь роты!) было не так-то просто. Я рассказываю об этом Холину, ожидая, что он оценит нашу работу, но он, глянув мельком, интересуется, где расположены батальонные наблюдательные пункты - основной и вспомогательные. Я показываю.
   - Тишина-то какая! - не без удивления замечает он и, став за кустами близ опушки, в цейсовский бинокль рассматривает Днепр и берега - отсюда, с небольшого пригорка, видно все как на ладошке. Мои же "войска" его, по-видимому, мало интересуют.
   Он смотрит, а я стою сзади без дела и, вспомнив, спрашиваю:
   - А мальчик, что был у меня, кто он все-таки? Откуда?
   - Мальчик? - рассеянно переспрашивает Холин, думая о чем-то другом. - А-а, Иван!.. Много будешь знать, скоро состаришься! - отшучивается он и предлагает: - Ну что ж, давай опробуем твое метро!
   В траншее темно. Кое-где оставлены щели для света, но они прикрыты ветками. Мы двигаемся в полутьме, ступаем, чуть пригнувшись, и кажется, конца не будет этому сырому, мрачному ходу. Но вот впереди светает, еще немного - и мы в окопе боевого охранения, метрах в пятнадцати от Днепра.
   Молодой сержант, командир отделения, докладывает мне, искоса разглядывая широкогрудого, представительного Холина.
   Берег песчаный, но в окопе по щиколотку жидкой грязи, верно, потому, что дно этой траншеи ниже уровня воды в реке.
   Я знаю, что Холин - под настроение - любитель поговорить и побалагурить. Вот и теперь, достав пачку "Беломора", он угощает меня и бойцов папиросами и, прикуривая сам, весело замечает:
   - Ну и жизнь у вас! На войне, а вроде ее и нет совсем. Тишь да гладь божья благодать!..
   - Курорт! - мрачно подтверждает пулеметчик Чупахин, долговязый, сутулый боец в ватных куртке и брюках. Стянув с головы каску, он надевает ее на черенок лопаты и приподнимает над бруствером. Проходит несколько секунд выстрелы доносятся с того берега, и пули тонко посвистывают над головой.
   - Снайпер? - спрашивает Холин.
   - Курорт, - угрюмо повторяет Чупахин. - Грязевые ванны под присмотром любящих родственников...
   ...Той же темной траншеей мы возвращаемся к НП. То, что немцы бдительно наблюдают за нашим передним краем, Холину не понравилось. Хотя это вполне естественно, что противник бодрствует и ведет непрерывное наблюдение, Холин вдруг делается хмурым и молчаливым.
   На НП он в стереотрубу минут десять рассматривает правый берег, задает наблюдателям несколько вопросов, листает их журнал и ругается, что они якобы ничего не знают, что записи скудны и не дают представления о режиме и поведении противника. Я с ним не согласен, но молчу.
   - Ты знаешь, кто это там, в тельняшке? - спрашивает он меня, имея в виду убитых разведчиков на том берегу.
   - Знаю.
   - И что же, не можешь их вытащить? - говорит он с недовольством и презрительно. - На час дела! Все указаний свыше ждешь?
   Мы выходим из блиндажа, и я спрашиваю:
   - Чего вы с Катасоновым высматриваете? Поиск, что ли, готовите?
   - Подробности в афишах! - хмуро бросает Холин, не взглянув на меня, и направляется чащобой в сторону третьего батальона. Я, не раздумывая, следую за ним.
   - Ты мне больше не нужен! - вдруг объявляет он, не оборачиваясь. И я останавливаюсь, растерянно смотрю ему в спину и поворачиваю назад к штабу.
   "Ну, подожди же!.." Бесцеремонность Холина раздражила меня. Я обижен, зол и ругаюсь вполголоса. Проходящий в стороне боец, поприветствовав, оборачивается и смотрит на меня удивленно.
   А в штабе писарь докладывает:
   - Майор два раза звонили. Приказали вам доложиться...
   Я звоню командиру полка.
   - Как там у тебя? - прежде всего спрашивает он своим медлительным, спокойным голосом.
   - Нормально, товарищ майор.
   - Там к тебе Холин приедет... Сделай все, что потребуется, и оказывай ему всяческое содействие...
   "Будь он неладен, этот Холин!.." Меж тем майор, помолчав, добавляет:
   - Это приказание "Волги". Мне сто первый звонил...
   "Волга" - штаб армии; "сто первый" - командир нашей дивизии полковник Воронов. "Ну и пусть! - думаю я. - А бегать за Холиным я не буду! Что попросит - сделаю! Но ходить за ним и напрашиваться - это уж, как говорится, извини-подвинься!"
   И я занимаюсь своими делами, стараясь и не думать о Холине.
   После обеда я захожу в батальонный медпункт. Он размещен в двух просторных блиндажах на правом фланге, рядом с третьим батальоном. Такое расположение весьма неудобно, но дело в том, что и землянки и блиндажи, в которых мы размещаемся, отрыты и оборудованы еще немцами - понятно, что о нас они менее всего думали.
   Новая, прибывшая в батальон дней десять назад военфельдшер - статная, лет двадцати, красивая блондинка с ярко-голубыми глазами - в растерянности прикладывает руку к... марлевой косынке, стягивающей пышные волосы, и пытается мне доложить. Это не рапорт, а робкое, невнятное бормотание; но я ей ничего не говорю. Ее предшественник, старший лейтенант Востриков - старенький, страдавший астмой военфельдшер, - погиб недели две назад на поле боя. Он был опытен, смел и расторопен. А она?.. Пока я ею недоволен.
   Военная форма - стянутая в талии широким ремнем, отутюженная гимнастерочка, юбка, плотно облегающая крепкие бедра, и хромовые сапожки на стройных ногах - все ей очень идет: военфельдшер так хороша, что я стараюсь на нее не смотреть.
   Между прочим, она мне землячка, тоже из Москвы. Не будь войны, я, встретив ее, верно б, влюбился и, ответь она мне взаимностью, был бы счастлив без меры, бегал бы вечером на свидания, танцевал бы с ней в парке Горького и целовался где-нибудь в Нескучном... Но, увы, война! Я исполняю обязанности командира батальона, а она для меня всего-навсего военфельдшер. Причем не справляющийся со своими обязанностями.
   И я неприязненным тоном говорю ей, что в ротах опять "форма двадцать" *,[* Проверка по "форме двадцать" - осмотр личного состава подразделения на вшивость.] а белье как следует не прожаривается и помывка личного состава до сих пор должным образом не организована. Я предъявляю ей еще ряд претензий и требую, чтобы она не забывала, что она командир, не бралась бы за все сама, а заставляла работать ротных санинструкторов и санитаров.
   Она стоит передо мной, вытянув руки по швам и опустив голову. Тихим, прерывистым голосом без конца повторяет: "Слушаюсь... слушаюсь... слушаюсь", заверяет меня, что старается и скоро "все будет хорошо".
   Вид у нее подавленный, и мне становится ее жаль. Но я не должен поддаваться этому чувству - я не имею нрава ее жалеть. В обороне она терпима, но впереди форсирование Днепра и нелегкие наступательные бои - в батальоне будут десятки раненых, и спасение их жизней во многом будет зависеть от этой девушки с погонами лейтенанта медслужбы.
   В невеселом раздумье я выхожу из землянки, военфельдшер - следом.
   Вправо, шагах в ста от нас, бугор, в котором устроен НП дивизионных артиллеристов. С тыльной стороны бугра, у подножия - группа офицеров: Холин, Рябцев, знакомые мне командиры батарей из артполка, командир минометной роты третьего батальона и еще два неизвестных мне офицера. У Холина и еще у двух в руках карты или схемы. Очевидно, как я и догадывался, подготавливается поиск, и проведен он будет, судя по всему, на участке третьего батальона.
   Заметив нас, офицеры оборачиваются и смотрят в нашу сторону. Рябцев, артиллеристы и минометчик приветственно машут мне руками; я отвечаю тем же. Я ожидаю, что Холин окликнет, позовет меня - ведь я должен "оказывать ему всяческое содействие", но он стоит ко мне боком, показывая офицерам что-то на карте. И я оборачиваюсь к военфельдшеру.
   - Даю вам два дня. Навести в санслужбе порядок и доложить!
   Она что-то невнятно бормочет под нос. Сухо козырнув, я отхожу, решив при первой возможности добиваться ее откомандирования. Пусть пришлют другого фельдшера. И обязательно мужчину.
   До вечера я нахожусь в ротах: осматриваю землянки и блиндажи, проверяю оружие, беседую с бойцами, вернувшимися из медсанбата, и забиваю с ними "козла". Уже в сумерках я возвращаюсь к себе в землянку и обнаруживаю там Холина. Он спит, развалясь на моей постели, в гимнастерке и шароварах. На столе записка:
   "Разбуди в 18.30. Холин".
   Я пришел как раз вовремя и бужу его. Открыв глаза, он садится на нарах, позевывая, потягивается и говорит:
   - Молодой, молодой, а губа-то у тебя не дура!
   - Чего? - не поняв, спрашиваю я.
   - В бабах, говорю, толк понимаешь. Фельдшерица подходя-явая! - Пройдя в угол, где подвешен рукомойник, Холин начинает умываться. - Если серьги вдеть, то можно... Только днем ты к ней не ходи, - советует он, - авторитет подмочишь.
   - Иди ты к черту! - выкрикиваю я, озлясь.
   - Грубиян ты, Гальцев, - благодушно замечает Холин. Он умывается, пофыркивая и отчаянно брызгаясь. - Дружеской подначки не понимаешь... И полотенце вот у тебя грязное, а могла бы постирать. Дисциплинки нет!
   Вытерев лицо "грязным" полотенцем, он интересуется:
   - Меня никто не спрашивал?
   - Не знаю, меня не было.
   - И тебе не звонили?
   - Звонил часов в двенадцать командир полка.
   - Чего?
   - Просил оказывать тебе содействие.
   - Он тебя "просит"?.. Вон как! - Холин ухмыляется. - Здорово у вас дело поставлена! - Он окидывает меня насмешливо-пренебрежительным взглядом. - Эх, голова - два уха! Ну какое ж от тебя может быть содействие?..
   Закурив, он выходит из землянки, но скоро возвращается и, потирая руки, довольный, сообщает:
   - Эх и ночка будет - как на заказ!.. Все же господь не без милости. Скажи, ты в бога веруешь?.. А ты куда это собираешься? - спрашивает он строго. - Нет, ты не уходи, ты, может, еще понадобишься...
   Присев на нары, он в задумчивости напевает, повторяя один и те же слова:
   Эх, ночка темна,
   А я боюся,
   Ах, проводите
   Меня, Маруся...
   Я разговариваю по телефону с командиром четвертой роты и, когда кладу трубку, улавливаю шум подъехавшей машины. В дверь тихонько стучат.
   - Войдите!
   Катасонов, войдя, прикрывает дверь и, приложив руку к пилотке, докладывает:
   - Прибыли, товарищ капитан!
   - Убери часового! - говорит мне Холин, перестав напевать и живо поднимаясь.
   Мы выходим вслед за Катасоновым. Моросит дождь. Близ землянки - знакомая машина с тентом. Выждав, пока часовой скроется в темноте, Холин расстегивает сзади брезент и шепотом зовет:
   - Иван!..
   - Я, - слышится из-под тента тихий детский голос, и через мгновение маленькая фигурка, появившись из-под брезента, спрыгивает на землю.
   4
   - Здравствуй! - говорит мне мальчик, как только мы заходим в землянку, и, улыбаясь, с неожиданным дружелюбием протягивает руку.
   Он выглядит посвежевшим и поздоровевшим, щеки румянятся, Катасонов отряхивает с его полушубочка сенную труху, а Холин заботливо предлагает;
   - Может, ляжешь, отдохнешь?
   - Да ну! Полдня спал и опять отдыхать?