Богомолов Владимир Осипович. Иван

Богомолов Владимир

Иван

   Богомолов В.
   ИВАН
   ПОВЕСТЬ
   1
   В ту ночь я собирался перед рассветом проверить боевое охранение и, приказав разбудить меня в четыре ноль-ноль, в девятом часу улегся спать.
   Меня разбудили раньше: стрелки на светящемся циферблате показывали без пяти час.
   - Товарищ старший лейтенант... а товарищ старший лейтенант... разрешите обратиться... - Меня с силой трясли за плечо. При свете трофейной плошки, мерцавшей на столе, я разглядел ефрейтора Васильева из взвода, находившегося в боевом охранении. - Тут задержали одного... Младший лейтенант приказал доставить к вам...
   - Зажгите лампу! - скомандовал я, мысленно выругавшись: могли бы разобраться и без меня.
   Васильев зажег сплющенную сверху гильзу и, повернувшись ко мне, доложил:
   - Ползал в воде возле берега. Зачем - не говорит, требует доставить в штаб. На вопросы не отвечает: говорить, мол, буду только с командиром. Вроде ослаб, а может, прикидывается. Младший лейтенант приказал...
   Я, привстав, выпростал ноги из-под одеяла и, протирая глаза, уселся на нарах. Васильев, ражий детина, стоял передо мной, роняя капли воды с темной, намокшей плащ-палатки.
   Гильза разгорелась, осветив просторную землянку, - у самых дверей я увидел худенького мальчишку лет одиннадцати, всего посиневшего от холода и дрожавшего; на нем были мокрые, прилипшие к телу рубашка и штаны; маленькие босые ноги по щиколотку были в грязи; при виде его дрожь пробрала меня.
   - Иди стань к печке! - велел я ему. - Кто ты такой?
   Он подошел, рассматривая меня настороженно-сосредоточенным взглядом больших, необычно широко расставленных глаз. Лицо у него было скуластое, темновато-серое от въевшейся в кожу грязи. Мокрые неопределенного цвета волосы висели клочьями. В его взгляде, в выражении измученного, с плотно сжатыми, посиневшими губами лица чувствовалось какое-то внутреннее напряжение и, как мне показалось, недоверие и неприязнь.
   - Кто ты такой? - повторил я.
   - Пусть он выйдет, - клацая зубами, слабым голосом сказал мальчишка, указывая взглядом на Васильева.
   - Подложите дров и ожидайте наверху! - приказал я Васильеву.
   Шумно вздохнув, он, не торопясь, чтобы затянуть пребывание в теплой землянке, поправил головешки, набил печку короткими поленьями и так же не торопясь вышел. Я тем временем натянул сапоги и выжидающе посмотрел на мальчишку.
   - Ну, что же молчишь? Откуда ты?
   - Я Бондарев, - произнес он тихо с такой интонацией, будто эта фамилия могла мне что-нибудь сказать или же вообще все объясняла. - Сейчас же сообщите в штаб пятьдесят первому, что я нахожусь здесь.
   - Ишь ты! - Я не мог сдержать улыбки. - Ну а дальше?
   - Дальше вас не касается. Они сделают сами.
   - Кто это "они"? В какой штаб сообщить и кто такой пятьдесят первый?
   - В штаб армии.
   - А кто это пятьдесят первый?
   Он молчал.
   - Штаб какой армии тебе нужен?
   - Полевая почта вэ-че сорок девять пятьсот пятьдесят...
   Он без ошибки назвал номер полевой почты штаба нашей армии. Перестав улыбаться, я смотрел на него удивленно и старался все осмыслить.
   Грязная рубашонка до бедер и узкие короткие порты на нем был старенькие, холщовые, как я определил, деревенского пошива и чуть ли не домотканые; говорил же он правильно, заметно акая, как говорят в основном москвичи и белорусы; судя по говору, он был уроженцем города.
   Он стоял передо мной, поглядывая исподлобья настороженно и отчужденно, тихо шмыгая носом, и весь дрожал.
   - Сними с себя все и разотрись. Живо! - приказал я, протягивая ему вафельное не первой свежести полотенце.
   Он стянул рубашку, обнажив худенькое, с проступающими ребрами тельце, темное от грязи, и нерешительно посмотрел на полотенце.
   - Бери, бери! Оно грязное.
   Он принялся растирать грудь, спину, руки.
   - И штаны снимай! - скомандовал я. - Ты что, стесняешься?
   Он так же молча, повозившись с набухшим узлом, не без труда развязал тесьму, заменявшую ему ремень, и скинул портки. Он был совсем еще ребенок, узкоплечий, с тонкими ногами и руками, на вид не более десяти-одиннадцати лет, хотя по лицу, угрюмому, не по-детски сосредоточенному, с морщинками на выпуклом лбу, ему можно было дать, пожалуй, и все тринадцать. Ухватив рубашку и портки, он отбросил их в угол к дверям.
   - А сушить кто будет - дядя? - поинтересовался я.
   - Мне все привезут.
   - Вот как! - усомнился я. - А где же твоя одежда?
   Он промолчал. Я собрался было еще спросить, где его документы, но вовремя сообразил, что он слишком мал, чтобы иметь их.
   Я достал из-под нар старый ватник ординарца, находившегося в медсанбате. Мальчишка стоял возле печки спиной ко мне - меж торчавшими острыми лопатками чернела большая, величиной с пятиалтынный, родинка. Повыше, над правой лопаткой, багровым рубцом выделялся шрам, как я определил, от пулевого ранения.
   - Что это у тебя?
   Он взглянул на меня через плечо, но ничего не сказал.
   - Я тебя спрашиваю, что это у тебя на спине? - повысив голос, спросил я, протягивая ему ватник.
   - Это вас не касается. И не смейте кричать! - ответил он с неприязнью, зверовато сверкнув зелеными, как у кошки, глазами, однако ватник взял. - Ваше дело доложить, что я здесь. Остальное вас не касается.
   - Ты меня не учи! - раздражаясь, прикрикнул я на него. - Ты не соображаешь, где находишься и как себя вести. Твоя фамилия мне ничего не говорит. Пока ты не объяснишь, кто ты, и откуда, и зачем попал к реке, я и пальцем не пошевелю.
   - Вы будете отвечать! - с явной угрозой заявил он.
   - Ты меня не пугай - ты еще мал! Играть со мной в молчанку тебе не удастся! Говори толком: откуда ты?
   Он закутался в доходивший ему почти до щиколоток ватник и молчал, отвернув лицо в сторону.
   - Ты просидишь здесь сутки, трое, пятеро, но, пока не скажешь, кто ты и откуда, я никуда о тебе сообщать не буду! - объявил я решительно.
   Взглянув на меня холодно и отчужденно, он отвернулся и молчал.
   - Ты будешь говорить?
   - Вы должны сейчас же доложить в штаб пятьдесят первому, что я нахожусь здесь, - упрямо повторил он.
   - Я тебе ничего не должен, - сказал я раздраженно. - И пока ты не объяснишь, кто ты и откуда, я ничего делать не буду. Заруби это себе на носу!.. Кто это пятьдесят первый?
   Он молчал, сбычась, сосредоточенно.
   - Откуда ты?..-с трудом сдерживаясь, спросил я.- Говори же, если хочешь, чтобы я о тебе доложил!
   После продолжительной паузы - напряженного раздумья - он выдавил сквозь зубы:
   - С того берега.
   - С того берега? - Я не поверил. - А как же попал сюда? Чем ты можешь доказать, что ты с того берега?
   - Я не буду доказывать. Я больше ничего не скажу. Вы не смеете меня допрашивать - вы будете отвечать! И по телефону ничего не говорите. О том, что я с того берега, знает только пятьдесят первый. Вы должны сейчас же сообщить ему: Бондарев у меня. И все! За мной приедут! - убежденно выкрикнул он.
   - Может, ты все-таки объяснишь, кто ты такой, что за тобой будут приезжать?
   Он молчал.
   Я некоторое время разглядывал его и размышлял. Его фамилия мне ровно ничего не говорила, но, быть может, в штабе армии о нем знали? За войну я привык ничему не удивляться.
   Вид у него был жалкий, измученный, однако держался он независимо, говорил же со мной уверенно и даже властно: он не просил, а требовал. Угрюмый, не по-детски сосредоточенный и настороженный, он производил весьма странное впечатление; его утверждение, будто он с того берега, казалось мне явной ложью.
   Понятно, я не собирался сообщать о нем непосредственно в штаб армии, но доложить в полк было моей обязанностью. Я подумал, что они заберут его к себе и сами уяснят, что к чему; а я еще сосну часика два и отправлюсь проверять охранение.
   Я покрутил ручку телефона и, взяв трубку, вызвал штаб полка.
   - Третий слушает. - Я услышал голос начальника штаба капитана Маслова.
   - Товарищ капитан, восьмой докладывает! У меня здесь Бондарев. Бон-да-рев! Он требует, чтобы о нем было доложено "Волге"...
   - Бондарев?.. - переспросил Маслов удивленно. - Какой Бондарев? Майор из оперативного, поверяющий, что ли? Откуда он к тебе свалился? - засыпал вопросами Маслов, как я почувствовал, обеспокоенный.
   - Да нет, какой там поверяющий! Я сам не знаю, кто он: он не говорит. Требует, чтобы я доложил в "Волгу" пятьдесят первому, что он находится у меня.
   - А кто это пятьдесят первый?
   - Я думал, вы знаете.
   - Мы не имеем позывных "Волги". Только дивизионные. А кто он по должности, Бондарев, в каком звании?
   - Звания у него нет, - невольно улыбаясь, сказал я. - Это мальчик... понимаете, мальчик лет двенадцати...
   - Ты что, смеешься?.. Ты над кем развлекаешься?! - заорал в трубку Маслов. - Цирк устраивать?! Я тебе покажу мальчика! Я майору доложу! Ты что, выпил или делать тебе нечего? Я тебе...
   - Товарищ капитан! - закричал я, ошарашенный таким оборотом дела. Товарищ капитан, честное слово, это мальчик! Я думал, вы о нем знаете...
   - Не знаю и знать не желаю! - кричал Маслов запальчиво. - И ты ко мне с пустяками не лезь! Я тебе не мальчишка! У меня от работы уши пухнут, а ты...
   - Так я думал...
   - А ты не думай!
   - Слушаюсь!.. Товарищ капитан, но что же с ним делать, с мальчишкой?
   - Что делать?.. А как он к тебе попал?
   - Задержан на берегу охранением.
   - А на берег как он попал?
   - Как я понял... - Я на мгновение замялся. - Говорит, что с той стороны.
   - "Говорит", - передразнил Маслов. - На ковре-самолете? Он тебе плетет, а ты и развесил уши. Приставь к нему часового! - приказал он. - И если не можешь сам разобраться, передай Зотову. Это их функции - пусть занимается...
   - Вы ему скажите: если он будет орать и не доложит сейчас же пятьдесят первому, - вдруг решительно и громко произнес мальчик, - он будет отвечать!..
   Но Маслов уже положил трубку. И я бросил свою к аппарату, раздосадованный на мальчишку и еще больше на Маслова.
   Дело в том, что я лишь временно исполнял обязанности командира батальона, и все знали, что я "временный". К тому же мне был всего двадцать один год, и, естественно, ко мне относились иначе, чем к другим комбатам. Если командир полка и его заместители старались ничем это не выказывать, то Маслов - кстати, самый молодой из моих полковых начальников - не скрывал, что считает меня мальчишкой, и обращался со мной соответственно, хотя я воевал с первых месяцев войны, имел ранения и награды.
   Разговаривать таким тоном с командиром первого или третьего батальона Маслов, понятно, не осмелился бы. А со мной... Не выслушав и не разобравшись толком, раскричаться... Я был уверен, что Маслов не прав. Тем не менее мальчишке я сказал не без злорадства:
   - Ты просил, чтобы я доложил о тебе, - я доложил! Приказано посадить тебя в землянку, - приврал я, - и приставить охрану. Доволен?
   - Я сказал вам доложить в штаб армии пятьдесят первому, а вы куда звонили?
   - Ты "сказал"!.. Я не могу сам обращаться в штаб армии.
   - Давайте я позвоню. - Мгновенно выпростав руку из-под ватника, он ухватил телефонную трубку.
   - Не смей!.. Кому ты будешь звонить? Кого ты знаешь в штабе армии?
   Он помолчал, не выпуская, однако, трубку из руки, и вымолвил угрюмо:
   - Подполковника Грязнова.
   Подполковник Грязнов был начальником разведотдела армии; я знал его не только понаслышке, но и лично.
   - Откуда ты его знаешь?
   Молчание.
   - Кого ты еще знаешь в штабе армии?
   Опять молчание, быстрый взгляд исподлобья - и сквозь зубы:
   - Капитана Холина.
   Холин - офицер разведывательного отдела штабарма - также был мне известен.
   - Откуда ты их знаешь?
   - Сейчас же сообщите Грязнову, что я здесь, - не ответив, потребовал мальчишка, - или я сам позвоню!
   Отобрав у него трубку, я размышлял еще с полминуты, решившись, крутанул ручку, и меня снова соединили с Масловым.
   - Восьмой беспокоит. Товарищ капитан, прошу меня выслушать, - твердо заявил я, стараясь подавить волнение. - Я опять по поводу Бондарева. Он знает подполковника Грязнова и капитана Холина.
   - Откуда он их знает? - спросил Маслов устало.
   - Он не говорит. Я считаю нужным доложить о нем подполковнику Грязнову.
   - Если считаешь, что нужно, докладывай, - с каким-то безразличием сказал Маслов. - Ты вообще считаешь возможным лезть к начальству со всякой ерундой. Лично я не вижу оснований беспокоить командование, тем более ночью. Несолидно!
   - Так разрешите мне позвонить?
   - Я тебе ничего не разрешаю, и ты меня не впутывай... А впрочем, можешь позвонить Дунаеву. Я с ним только что разговаривал, он не спит.
   Я соединился с майором Дунаевым, начальником разведки дивизии, и сообщил, что у меня находится Бондарев и что он требует, чтобы о нем было немедленно доложено подполковнику Грязнову...
   - Ясно, - прервал меня Дунаев. - Ожидайте. Я доложу.
   Минуты через две резко и требовательно зазуммерил телефон.
   - Восьмой?.. Говорите с "Волгой", - сказал телефонист.
   - Гальцев?.. Здорово, Гальцев! - Я узнал низкий, грубоватый голос подполковника Грязнова; я не мог его не узнать: Грязнов до лета был начальником разведки нашей дивизии, я же в то время был офицером связи и сталкивался с ним постоянно. - Бондарев у тебя?
   - Здесь, товарищ подполковник!
   - Молодец! - Я не понял сразу, к кому относилась эта похвала: ко мне или к мальчишке. - Слушай внимательно! Выгони всех из землянки, чтобы его не видели и не приставали. Никаких расспросов и о нем - никаких разговоров! Вник?.. От меня передай ему привет. Холин выезжает за ним, думаю, часа через три будет у тебя. А пока создай все условия! Обращайся поделикатней, учти: он парень с норовом. Прежде всего дай ему бумаги и чернила или карандаш. Что он напишет в пакет и сейчас же с надежным человеком отправь в штаб полка. Я дам команду, они немедля доставят мне. Создашь ему все условия и не лезь с разговорами. Дай горячей воды помыться, накорми, и пусть спит. Это наш парень. Вник?
   - Так точно! - ответил я, хотя мне многое было неясно.
   ***
   - Кушать хочешь? - спросил я прежде всего.
   - Потом, - промолвил мальчик, не подымая глаз.
   Тогда я положил перед ним на стол бумагу, конверты и ручку, поставил чернила, затем, выйдя из землянки, приказал Васильеву отправляться на пост и, вернувшись, запер дверь на крючок.
   Мальчик сидел на краю скамейки спиной к раскалившейся докрасна печке; мокрые порты, брошенные им ранее в угол, лежали у его ног. Из заколотого булавкой кармана он вытащил грязный носовой платок, развернув его, высыпал на стол и разложил в отдельные кучки зернышки пшеницы и ржи, семечки подсолнуха и хвою - иглы сосны и ели. Затем с самым сосредоточенным видом пересчитал, сколько было в каждой кучке, и записал на бумагу.
   Когда я подошел к столу, он быстро перевернул лист и посмотрел на меня неприязненным взглядом.
   - Да я не буду, не буду смотреть, - поспешно заверил я.
   Позвонив в штаб батальона, я приказал немедленно нагреть два ведра воды и доставить в землянку вместе с большим казаном. Я уловил удивление в голосе сержанта, повторявшего в трубку мое приказание. Я заявил ему, что хочу мыться, а была половина второго ночи, и, наверно, он, как и Маслов, подумал, что я выпил или же мне делать нечего. Я приказал также подготовить Царивного расторопного бойца из пятой роты - для отправки связным в штаб полка.
   Разговаривая по телефону, я стоял боком к столу и уголком глаза видел, что мальчик разграфил лист бумаги вдоль и поперек и в крайней левой графе по вертикали выводил крупным детским почерком: "...2 ...4, 5..." Я не знал и впоследствии так и не узнал, что означали эти цифры и что он затем написал.
   Он писал долго, около часа, царапая пером бумагу, сопя и прикрывая лист рукавом; пальцы у него были с коротко обгрызенными ногтями, в ссадинах; шея и уши - давно не мытые. Время от времени останавливаясь, он нервно покусывал губы, думал или же припоминал, посапывал и снова писал. Уже была принесена горячая и холодная вода, - не впустив никого в землянку, я сам занес ведра и казан, - а он все еще скрипел пером; на всякий случай я поставил ведро с водой на печку.
   Закончив, он сложил исписанные листы пополам, всунул в конверт и, послюнив, тщательно заклеил. Затем, взяв конверт побольше размером, вложил в него первый и заклеил так же тщательно.
   Я вынес пакет связному - он ожидал близ землянки - и приказал:
   - Немедленно доставьте в штаб полка. По тревоге! Об исполнении доложите Краеву...
   Затем я вернулся, разбавил воду в одном из ведер, сделав ее не такой горячей. Скинув ватник, мальчишка влез в казан и начал мыться.
   Я чувствовал себя перед ним виноватым. Он не отвечал на вопросы, действуя, несомненно, в соответствии с инструкциями, а я кричал на него, угрожал, стараясь выпытать то, что знать мне было не положено: как известно, у разведчиков имеются свои недоступные даже старшим штабным офицерам тайны.
   Теперь я готов был ухаживать за ним, как нянька; мне даже захотелось вымыть его самому, но я не решался: он не смотрел в мою сторону и, словно не замечая меня, держался так, будто, кроме него, в землянке никого не было.
   - Давай я спину тебе потру, - не выдержав, предложил я нерешительно.
   - Я сам! - отрезал он.
   Мне оставалось стоять у печки, держа в руках чистое полотенце и бязевую рубашку - он должен был ее надеть, - и помешивать в котелке так кстати не тронутый мною ужин: пшенную кашу с мясом.
   Вымывшись, он оказался светловолосым и белокожим; только лицо и кисти рук были потемней от ветра или же от загара. Уши у него были маленькие, розовые, нежные и, как я заметил, асимметричные: правое было прижато, левое же топырилось. Примечательным в его скуластом лице были глаза, большие, зеленоватые, удивительно широко расставленные; мне, наверно, никогда не доводилось видеть глаз, расставленных так широко.
   Он вытерся досуха и, взяв из моих рук нагретую у печки рубашку, надел ее, аккуратно подвернув рукава, и уселся к столу. Настороженность и отчужденность уже не проглядывали в его лице; он смотрел устало, был строг и задумчив.
   Я ожидал, что он набросится на еду, однако он зацепил ложкой несколько раз, пожевал вроде без аппетита и отставил котелок; затем так же молча выпил кружку очень сладкого - я не пожалел сахара - чаю с печеньем из моего доппайка и поднялся, вымолвив тихо:
   - Спасибо.
   Я меж тем успел вынести казан с темной-темной, лишь сверху сероватой от мыла водой и взбил подушку на нарах. Мальчик забрался в мою постель и улегся лицом к стенке, подложив ладошку под щеку. Все мои действия он воспринимал как должное; я понял, что он не первый раз возвращается с "той стороны" и знает, что, как только о его прибытии станет известно в штабе армии, немедленно будет отдано приказание "создать все условия"... Накрыв его двумя одеялами, я тщательно подоткнул их со всех сторон, как это делала когда-то для меня моя мать...
   2
   Стараясь не шуметь, я собрался - надел каску, накинул поверх шинели плащ-палатку, взял автомат - и тихонько вышел из землянки, приказав часовому без меня в нее никого не пускать.
   Ночь была ненастная. Правда, дождь уже перестал, но северный ветер дул порывами, было темно и холодно.
   Землянка моя находилась в подлеске, метрах в семистах от Днепра, отделявшего нас от немцев. Противоположный, возвышенный берег командовал, и наш передний край был отнесен в глубину, на более выгодный рубеж, непосредственно же к реке выставлялись охраняющие подразделения.
   Я пробирался в темноте подлеском, ориентируясь в основном по дальним вспышкам ракет на вражеском берегу - ракеты взлетали то в одном, то в другом месте по всей линии немецкой обороны. Ночная тишина то и дело всплескивалась отрывистыми пулеметными очередями: по ночам немцы методично, - как говорил наш командир полка, "для профилактики", - каждые несколько минут обстреливали нашу прибрежную полосу и самую реку.
   Выйдя к Днепру, я направился к траншее, где располагался ближайший пост, и приказал вызвать ко мне командира взвода охранения. Когда он, запыхавшийся, явился, я двинулся вместе с ним вдоль берега. Он сразу спросил меня про "пацана", быть может решив, что мой приход связан с задержанием мальчишки. Не ответив, я тотчас завел разговор о другом, но сам мыслями невольно все время возвращался к мальчику.
   Я вглядывался в скрываемый темнотой полукилометровый плес Днепра, и мне почему-то никак не верилось, что маленький Бондарев с того берега. Кто были люди, переправившие его, и где они? Где лодка? Неужто посты охранения просмотрели ее? Или, может, его спустили в воду на значительном расстоянии от берега? И как же решились спустить в холодную осеннюю воду такого худенького, малосильного мальчишку?..
   Наша дивизия готовилась форсировать Днепр. В полученном мною наставлении я учил его чуть ли не наизусть, - в этом рассчитанном на взрослых, здоровых мужчин наставлении было сказано: "...если же температура воды ниже +15°, то переправа вплавь даже для хорошего пловца исключительно трудна, а через широкие реки невозможна". Это если ниже +15°, а если примерно +5°?
   Нет, несомненно, лодка подходила близко к берегу, но почему же тогда ее не заметили? Почему, высадив мальчишку, она ушла потихоньку, так и не обнаружив себя? Я терялся в догадках.
   Между тем охранение бодрствовало. Только в одной вынесенной к самой реке ячейке мы обнаружили дремавшего бойца. Он "кемарил" стоя, привалившись к стенке окопа, каска сползла ему на глаза. При нашем появлении он схватился за автомат и спросонок чуть было не прошил нас очередью. Я приказал немедля заменить его и наказать, отругав перед этим вполголоса и его самого, и командира отделения.
   В окопе на правом фланге, закончив обход, мы присели в нише под бруствером и закурили с бойцами. Их было четверо в этом большом, с пулеметной площадкой окопе.
   - Товарищ старший лейтенант, как там с огольцом, разобрались? - глуховатым голосом спросил меня один; он дежурил стоя у пулемета и не курил.
   - А что такое? - поинтересовался я, настораживаясь.
   - Так. Думается, не просто это. В такую ночку последнего пса из дома не выгонят, а он в реку полез. Какая нужда?.. Он что, лодку шукал, на тот берег хотел? Зачем?.. Мутный оголец - его хорошенько проверить надо! Его прижать покрепче, чтоб заговорил. Чтоб всю правду из него выдавать.
   - Да, мутность есть вроде, - подтвердил другой не очень уверенно. - Молчит и смотрит, говорят, волчонком. И раздет почему?
   - Мальчишка из Новоселок, - неторопливо затянувшись, соврал я (Новоселки было большое, наполовину сожженное село километрах в четырех за нами). - У него немцы мать угнали, места себе не находит... Тут и в реку полезешь.
   - Вон оно что!..
   - Тоскует бедолага, - понимающе вздохнул пожилой боец, что курил, присев на корточки против меня; свет цигарки освещал его широкое, темное, поросшее щетиной лицо. - Страшней нет, чем тоска! А Юрлов все дурное думает, все гадкое в людях выискивает. Нельзя так, - мягко и рассудительно сказал он, обращаясь к бойцу, стоявшему у пулемета.
   - Бдительный я, - глухим голосом упрямо объявил Юрлов. - И ты меня не укоряй, не переделаешь! Я доверчивых и добрых терпеть не могу. Через эту доверчивость от границы до Москвы земля кровью напоена!.. Хватит!.. А в тебе доброты и доверия под самую завязку, одолжил бы немцам чуток, души помазать!.. Вы, товарищ старший лейтенант, вот что скажите: где одежа его? И чего он все ж таки в воде делал? Странно все это; я считаю - подозрительно!..
   - Ишь спрашивает, как с подчиненного, - усмехнулся пожилой. - Дался тебе этот мальчишка, будто без тебя не разберутся. Ты бы лучше спросил, что командование насчет водочки думает. Стылость, спасу нет, а погреться нечем. Скоро ли давать начнут, спроси. А с мальчишкой и без нас разберутся...
   ...Посидев с бойцами еще, я вспомнил, что скоро должен приехать Холин, и, простившись, двинулся в обратный путь. Провожать себя я запретил и скоро пожалел об этом; в темноте я заблудился, как потом оказалось, забрал правее и долго блукал по кустам, останавливаемый резкими окриками часовых. Лишь минут через тридцать, прозябнув на ветру, я добрался к землянке.
   К моему удивлению, мальчик не спал.
   Он сидел в одной рубашке, свесив ноги с нар. Печка давно утухла, и в землянке было довольно прохладно - легкий пар шел изо рта.
   - Еще не приехали? - в упор спросил мальчик.
   - Нет. Ты спи, спи. Приедут - я тебя разбужу.
   - А он дошел?
   - Кто он? - не понял я.
   - Боец. С пакетом.
   - Дошел, - сказал я, хотя не знал: отправив связного, я забыл о нем и о пакете.
   Несколько мгновений мальчик в задумчивости смотрел на свет гильзы и неожиданно, как мне показалось, обеспокоенно спросил:
   - Вы здесь были, когда я спал? Я во сне не разговариваю?
   - Нет, не слышал. А что?
   - Так. Раньше не говорил. А сейчас не знаю. Нервеность во мне какая-то, огорченно признался он.
   Вскоре приехал Холин. Рослый темноволосый красавец лет двадцати семи, он ввалился в землянку с большим немецким чемоданом в руке. С ходу сунув мне мокрый чемодан, он бросился к мальчику:
   - Иван!
   При виде Холина мальчик вмиг оживился и улыбнулся. Улыбнулся впервые, обрадованно, совсем по-детски.
   Это была встреча больших друзей, - несомненно, в эту минуту я был здесь лишним. Они обнялись, как взрослые; Холин поцеловал мальчика несколько раз, отступил на шаг и, тиская его узкие, худенькие плечи, разглядывал его восторженными глазами и говорил:
   - ...Катасоныч ждет тебя с лодкой у Диковки, а ты здесь...
   - В Диковке немцев - к берегу не подойдешь, - сказал мальчик, виновато улыбаясь. - Я плыл от Сосновки. Знаешь, на середке выбился, да еще судорога прихватила - думал, конец...
   - Так ты что, вплавь?! - изумленно вскричал Холин.
   - На полене. Ты не ругайся - так пришлось. Лодки наверху, и все охраняются. А ваш тузик в такой темноте, думаешь, просто сыскать? Враз застукают! Знаешь, выбился, а полено крутится, выскальзывает, и еще ногу прихватило, ну, думаю: край! Течение!.. Понесло, понесло... не знаю, как выплыл.